Текст книги "Секрет Сабины Шпильрайн"

Я помогла директрисе подняться, та, с трудом сохраняя равновесие, добрела до стула и тяжело опустилась на сиденье.

– Вы представляете, что со мной будет, если об этой истории узнают в горкоме партии? – прорыдала она и обернулась ко мне. – Иди к себе в класс, Лина, спасибо за помощь. И никому ни слова. Поверь мне, если ты не будешь говорить лишнего, ты об этом не пожалеешь.

Я вышла в коридор, но к себе в класс не пошла – в голове у меня все встало дыбом, и перед глазами мелькали картины одна страшней другой: исступленно визжащие дети, бьющаяся в истерике Светка Каплан, тяжелый незнакомый мне взгляд Сабины и ее командный голос, и директриса, стоящая перед ней на коленях. Я пошла в уборную, села на унитаз и постаралась привести свои мозги в порядок. Пришла я в себя только к большой перемене, когда стали раздавать горячий завтрак, потому что завтрак я пропустить не могла.

Не знаю, как Сабина вывела второклассников из гипнотического сна, но на раздачу завтраков они не пришли. Тогда я побежала в их класс проверить, живы ли они, но он был пустой, там был только дворник дядя Миша, который мыл пол сильной струей из брандспойта. Так эта история и закончилась, если не считать, что Сабина вышла из школы с большой хозяйственной сумкой в руках. В сумке оказалась буханка хлеба, пакет пшена и бутылка постного масла. В тот день мы славно поужинали и провели на радостях двойной сеанс. Он был очень увлекательный: Сабина рассказывала мне, как Фрейд падал в обморок из-за ссор с Юнгом.

Несколько дней после коллективной истерики в классе мы ели как люди, не считая каждую крошку, а ведь до этого мы изрядно изголодались. Потому что прошло уже две недели, как у нас кончились талоны в мамывалином аттестате. Мы стали ждать, когда какой-нибудь красноармеец принесет нам новую книжечку, но никто не шел и не шел. Тогда мы с Сабиной отправились в городской военкомат, чтобы проверить, не забыли ли там обо мне.

Молоденькая девушка в приемном окошке долго листала пухлые тетради и в конце концов объявила, что никакого аттестата мне не полагается, потому что меня нет ни в одном списке.

– Но этого не может быть! – заорала я и в десятый раз сунула ей под нос корешки своего прошлого аттестата.

Девушка неохотно пролистала корешки и спросила:

– И больше у тебя никого нет?

– Никого на всем свете! – взвыла я так громко, что из-за двери за спиной девушки выглянула лысая голова.

Выглянула и спросила:

– В чем дело? Отчего такой крик?

– Да вот, сиротка не верит, что ей больше не положен аттестат от матери.

– А мать ее кто?

– Старший лейтенант по медицинской части Валентина Гинзбург.

Голова выпустила вперед руки, за ними ноги в сапогах, а за ногами все тело в военной форме, которое оказалось совсем небольшим для такой головы и таких сапог.

– Ты что, дочка Вальки Столяровой? – спросил хозяин головы и тела.

– Ну да, дочка, – пролепетала я, надеясь, что сейчас все разрешится, раз этот головастик знал маму Валю.

Он попятился и опять скрылся за дверью, бросив по пути короткое:

– Сейчас я проверю.

– Не уходите! Не оставляйте меня тут! – прорыдала я ему вслед, но дверь уже захлопнулась.

Сабина прошептала:

– Не серди их. Идем, сядем на скамеечку и подождем.

На этой проклятой скамеечке мы сидели так долго, что ноги у нас затекли, пока дверь опять не приоткрылась. Из-за двери опять вылезла голова и позвала:

– Марина, зайди ко мне!

Марина поднялась из-за окошка и пошла навстречу голове, она тоже оказалась маленькая, головастая и на коротких ножках, обутых в большие сапоги. Головы пошептались, и Марина отправилась обратно на свое место, неся в руках белый листок.

– Сталина Столярова? – сурово спросила она, глядя в потолок над моей макушкой.

– Да, – ответила я, пугаясь.

– С тысяча девятьсот сорок второго года тебе не полагается аттестат от старшего лейтенанта по медицинской части Валентины Гинзбург, потому что она скончалась от ран, полученных на фронтах войны, – и она протянула мне листок: – Распишись.

Я не стала расписываться, потому что не поняла, что она сказала.

Я спросила:

– Что значит – скончалась?

– Это значит, умерла, – объяснила Марина, но я все равно не поняла.

– Что значит умерла? Мама Валя не могла умереть, она обещала меня вырастить, пока я не кончу институт.

– Сейчас война, и многие люди умирают на фронтах, – произнесла Марина деревянным голосом, наверно, она повторяла эту фразу много раз в день. Для нее мама Валя была одной строчкой в ее тетрадке, а для меня она была единственная мама Валя, потому что у меня не было другой.

И я отшатнулась от их страшного окошка и побежала, сама не зная куда. Я бежала так быстро, что бедная Сабина не могла за мной угнаться, и я убежала далеко-далеко, пока не наткнулась на высокий зеленый забор. Дальше бежать было некуда и незачем, и я упала на чуть присыпанный снежком асфальт, пытаясь понять, как мне теперь жить, если мама Валя умерла. Умерла – значит, что ее нигде никогда больше не будет, а до этого она была всегда. Даже когда ее увезли с госпиталем на восток, чтобы лечить ее раны, она была там, на востоке, и просто надо было дождаться того дня, когда она вернется. А чего было ждать теперь? Даже когда мои настоящие мама и папа исчезли неизвестно куда, можно было надеяться, что они еще найдутся. А на что надеяться теперь?

Пока я грызла мокрый снег и старалась привыкнуть к мысли, что мамы Вали больше никогда не будет, над моей головой возникли маленькие ботики, чем-то мне знакомые. Я присмотрелась и вспомнила, что видела эти ботики раньше, в другой жизни, до смерти мамы Вали, на ногах Сабины Николаевны. Не знаю почему, я вдруг подумала о ней как о Сабине Николаевне, когда она давно стала для меня просто Сабина. Наверно, потому, что без мамы Вали все должно было перемениться, должно было стать не так, как было.

– Идите домой, Сабина Николаевна, – сказала я ботикам, – идите и оставьте меня здесь, я все равно не могу теперь вернуться туда, где я раньше жила с мамой Валей.

Но ботики и не подумали уйти, они, наоборот, подошли совсем близко к моему лицу, даже слишком близко, и один из них наступил мне на плечо. Не просто наступил, а больно прижал меня к твердому асфальту.

– Хватит валяться на снегу, – произнес знакомый голос, похожий на голос Сабины Николаевны, но звучавший как будто через толстый слой ваты. – Ты сейчас встанешь, выплюнешь снег и пойдешь за мной. Встанешь и пойдешь, встанешь и пойдешь, встанешь и пойдешь.

И я встала и пошла, встала и пошла. Я качалась, как пьяная, так что Сабине Николаевне пришлось взять меня за руку и повести.

– Это же надо, куда забежала, я даже не представляю, как мы теперь доберемся до дома, – проворчала Сабина.

– Я не хочу домой! – я рванулась от Сабины прочь, но она держала меня крепкой хваткой:

– Хочешь, не хочешь, а пойдешь!

Я не помню, как мы добрели до дома, не помню, как поднялись по знакомой лестнице и как вошли в знакомую квартиру, в которой я никогда не жила без мамы Вали. Помню, что Сабина заварила какой-то горький чай, насыпала в него последние две ложки сахара и заставила меня выпить всю большую чашку до дна. А потом я провалилась в черную пропасть и проснулась только назавтра, проснулась слишком поздно, чтобы идти в школу – зимнее солнце торчало высоко над соседней крышей, а когда мы с Сабиной по утрам ходили в школу, обычно было еще темно.

Хоть солнце светило вовсю, в комнате стоял собачий холод – наша буржуйка всегда полностью выстывала за ночь.

Я лежала на диване в Сабининой столовой, сама Сабина давно ушла на работу, оставив мне на столе два кусочка черного хлеба, поджаренного в постном масле, и записку: «Никуда не уходи. Жди, пока я вернусь».

Но я не могла оставаться в этой пустой ледяной квартире, зная, что мама Валя никогда сюда не придет. Я попыталась умыться и открыла кран, но воды не было. Тогда я съела хлеб, запивая его водой из ведра, и пошла к Шурке. Я знала, что Шурка часто возвращается домой поздно, а потом спит полдня, и надеялась, что застану ее дома.

Так и оказалось: Шурка в ночной сорочке открыла мне дверь и призналась, что только что проснулась.

– А ты почему не в школе? – удивилась она. – Случилось что-нибудь?

Я хотела рассказать ей про маму Валю, но не смогла произнести ни слова, изо рта у меня вырвался хриплый стон, а из глаз брызнули слезы.

Шурка испугалась:

– А где Сабина? В школе?

Я опять попыталась что-то сказать, но зарыдала еще отчаянней. Шурка схватила меня в охапку и потащила к бабушке на кухню, там топилась печка, было тепло и пахло чем-то вкусным.

– Бабушка, налей Линке чаю, сейчас мы будем ее лечить, раз Сабины нет дома! – распорядилась она. Бабушка поспешно налила кипяток в большую кружку и капнула в нее немножко драгоценной заварки из маленького чайничка – у Шурки в доме всегда все было. Я взяла у нее кружку, но пить не смогла: руки у меня так дрожали, что часть кипятка расплескалась.

– Поставь кружку и сядь за стол! – скомандовала Шурка, доставая с полки рюмку и бутылку с коричневой жидкостью. Она ловко налила полную рюмку из бутылки и поднесла к моим губам:

– Пей залпом и не пугайся!

Я сделала над собой усилие, большим глотком втянула в себя коричневую жидкость и пошатнулась – мои внутренности обожгло горячим пламенем, в голове взметнулись разноцветные волны.

– Ты с ума сошла! – заорала я и перестала рыдать.

– Вот видишь, я сказала, что могу вылечить тебя не хуже твоей Сабины! Это – великое лекарство, настоящий ром! Помнишь, как в кино «Остров сокровищ»: «Йо-го-го, и в бочонке ром!» – похвасталась Шурка, но быстро опомнилась и спросила:

– Что же с тобой все-таки случилось?

Волны из моей головы переместились куда-то в грудь, под ложечку, и я выдохнула, сама ужасаясь своим словам:

– Мама Валя умерла.

– Как так – умерла? Она же еще не старая!.

– Скончалась от ран, – повторила я дурацкие слова головастой Марины.

– Откуда ты узнала?

– В военкомате сказали. И объяснили – сейчас война, и многие люди умирают на фронтах.

– Значит, ты теперь сирота, как и я. На, заешь беду, – и она протянула мне конфету, настоящую шоколадную конфету, какой я не видела давным-давно. – Но я, как видишь, выжила, и не так уж плохо. Значит, и ты можешь выжить. Эх, Линка, была бы ты хоть чуть постарше, взяла б я тебя с собой, и ты бы горя не знала! Но подождем годик-другой, а там видно будет!

Я сунула конфету в рот и ужаснулась, глотая сладкую шоколадную слюну:

– Ты думаешь, эта жуткая война продлится еще годик-другой?

– А с чего бы ей кончаться? У немцев, знаешь, какая армия? Одних танков – тыщи!

– Откуда ты знаешь?.

Шурка прикусила губу и уставилась на меня:

– Откуда, ты думаешь, у меня все это добро – ром, конфеты, сливочное масло?.

Я не знала откуда, я никогда об этом не думала.

– Их дарят мне красные командиры, я по вечерам хожу в их клуб, танцую с ними, выпиваю, ну, и вообще… И слушаю их разговоры. Они думают, что я совсем дурочка, и болтают, будто меня нет рядом, а я слушаю и мотаю на ус. Я скажу тебе по секрету: не слушай трепню громкоговорителя – к лету немцы возьмут Ростов. И тогда нам всем хана.

Я онемела от ужаса: каждый день громкоговоритель уверял нас, что Ростов – самый неприступный город СССР и немцы никогда его не возьмут.

– Что же будет?

– Что бы ни было, я немцев ждать не буду. В начале лета я удеру отсюда и буду пробираться на восток. Хочешь со мной?

Я уставилась на Шурку – она была не чета мне: взрослая, высокая, красивая и рыжая.

– Не знаю, вряд ли я смогу. Да и как я брошу Сабину?

– Да, Сабину с собой взять нельзя, как и мою бабушку, они не выдержат, – задумалась Шурка. И нашла выход: – Знаешь, ты будешь за ними ухаживать, за бабушкой и за Сабиной. А я тебе за это оставлю продуктов на год, для всех троих. Ладно?

– Ладно, – вяло согласилась я, плохо представляя, что она имеет в виду.

– А пока я подарю тебе пару отмычек, у меня есть лишние.

– Что я буду делать с отмычками?

– Будешь открывать чужие двери, когда нужда припрет.

– Но я же не умею!

– А я тебя научу, прямо сейчас. Это дело нехитрое, если инструмент хороший, – и она протянула мне две отмычки. – А у меня инструмент первоклассный, спасибо папочке.

Отмычки выглядели как тонкие палочки с крючками на концах. Шурка потащила меня к двери и тут же преподала первый урок. Я оказалась способной ученицей, Шуркину дверь я наловчилась открывать быстро, и мы отправились на лестницу – практиковаться на замках удравших от войны соседей. Через несколько минут я открыла первый замок на втором этаже, и за этим занятием, возвращаясь из школы, застукала нас Сабина.

– Что вы тут делаете, красотки? – спросила она снизу, с первого этажа.

– Спрячь отмычки, – прошипела Шурка и, прикрывая меня, двинулась навстречу Сабине. – Линка мне рассказала про Валентину, и я ее утешаю.

– Почему на лестнице? – удивилась Сабина.

– Чтобы бабушка не слышала, – лихо соврала Шурка, – а то у нее будет сердечный приступ, она ведь так любила Валентину.

Пока они разговаривали, я исхитрилась сунуть отмычки в красный кисет с моей метрикой, висевший у меня на шее.

– А ты молодец. Я вижу, ты и впрямь ее успокоила, – похвалила Шурку Сабина, на что Шурка не удержалась зазнаться:

– Вы воображаете, что только вы умеете утешать несчастных?

– Ничего я не воображаю, я рада, что и ты это умеешь. Меня на всех несчастных не хватит. А сейчас иди домой, ни к чему болтаться на лестнице в ночной сорочке.

Шурка убежала к себе, и мы с Сабиной тоже вернулись в свою квартиру.

Как только мы вошли в прихожую, Сабина обняла меня за плечи:

– В свою комнату не ходи, иди прямо на кухню, мы сейчас будем готовить обед. – И она выложила на кухонный стол кроме обычной хлебной пайки нечто необыкновенное – половинку курицы, луковицу и пять картофелин: – Это будет настоящий пир!

– Ты что, ограбила военный распределитель? – удивилась я, зная, что гражданским лицам продукты в магазинах не продают.

– Почти! Я ограбила школьный буфет.

– Я и не знала, что там водятся куры.

– Для кого водятся, для кого нет. Это тебе подарок от Лидии Петровны.

Мы приготовили роскошный куриный суп с картошкой и жареным луком, половину съели, а половину выставили за окно – на завтра.

Я хотела было сесть за уроки, но Сабина сказала:

– Нет, сегодня у нас будет двойной сеанс, ведь вчерашний день мы пропустили.

И мы отправились на свои обычные места – она на кушетку, а я на стул возле стола.

И так мы провели несколько месяцев: утром в школу, потом на кухню, а потом она на кушетку, а я на стул возле стола. Постепенно голова наполнилась удивительной историей ее жизни, из которой можно было выкроить несколько романов.

Конечно, время от времени нам приходилось делать перерывы – иногда ходить на базар, иногда на менку, но такого великолепного обеда, как в тот день, приготовить ни разу не удалось. Только один раз мы прервали свои сеансы, когда вдруг, словно с неба, свалилось на нас приглашение на переговорную от Ренаты из Москвы. Приглашение было на два часа ночи, но Сабина так разволновалась, что не смогла собраться с мыслями, а рвалась бежать на центральный телеграф чуть не с утра. С утра, не с утра, но пойти пришлось ранним вечером, потому что трамваи не ходили и нужно было успеть добраться туда до комендантского часа.

Дойти до телеграфа пешком нам было нелегко, особенно Сабине. Но мы все-таки успели до того, когда в городе погас свет, – там, где он в тот вечер был. Мы вошли в зал и сели на жесткую деревянную скамейку, готовые ждать несколько часов, пока дадут разговор. К счастью, уже началась весна, и было не так холодно, как зимой, но все-таки к полуночи мы совершенно закоченели.

На удивление, нас вызвали в кабинку ровно в два часа, но телефонная линия трещала, как аплодисменты после концерта Евы.

– Мама, – прорвался голос Ренаты сквозь треск, – наш дом разбомбили. Что нам делать? Может, ехать к тебе?

– Вы с ума сошли! – закричала Сабина. – Ни в коем случае, наш город окружен немцами!

– Ничего не слышу! – заорала Рената. – Так ехать к тебе или нет? Нам тут очень страшно, все время бомбят, а по радио говорят, что Ростов не сдадут никогда.

– Не верьте радио, – еще громче заорала Сабина. – Ни в коем случае сюда не ехать! – И тут связь прервалась. Сколько мы ни ждали, телефонистке так и не удалось ее наладить.

Наступило утро, кончился комендантский час, и мы поплелись домой. За всю дорогу Сабина не проронила ни слова. Пока мы добрели до дома, занятия в школе уже начались, но Сабина, не останавливаясь, прошла в свою спальню, рухнула на постель и с головой укрылась одеялом.

Полежав пару минут молча, она слабым голосом позвала меня:

– Линочка, позавтракай без меня, а потом пойди в школу, извинись за опоздание и скажи Лидии Петровне, что я заболела.

Я вскипятила чайник и заставила Сабину выпить стакан чая – заварки у нас давно не было, но Сабина еще с осени припасла мешок сушеных смородиновых листьев, вкус у них был совсем неплохой. Сама я завтракать не стала, а галопом помчалась в школу, чтобы успеть получить положенный мне половник пшенной каши. Наспех проглотив кашу, которой было так мало, я отправилась в кабинет Лидии Петровны.

Я вежливо постучала в дверь и вошла как раз вовремя, чтобы заметить, как директриса торопливо сунула в ящик тарелку со своим завтраком – если там была каша, то ее было гораздо больше, чем давали нам, но, по-моему, там розовело еще что-то вроде сосиски.

– В чем дело, Столярова? – сердито спросила Лидия Петровна, явно недовольная тем, что я прервала ее завтрак.

– Я пришла сообщить, что Сабина Николаевна заболела, – выпалила я, испугавшись, что она меня выставит за дверь до того, как я успею это сказать.

Лицо Лидии Петровны перекосилось – ученики стали слишком нервные от голода, и она ни дня не могла обойтись без помощи Сабины:

– Что-то серьезное?

Я решила испугать ее еще больше – может, она со страху расщедрится на что-нибудь, нам не положенное?

– Пока неясно, что-то с сердцем, она всю ночь не спала, – добавила я правду, чтобы не завраться.

– У нее был врач?

– Нет, зачем ей врач? Она сама себя лечит. – И тут меня осенило, и я прошептала, словно стесняясь сознаться: – Но у нас дома пусто, и ей совершенно нечего есть.

– Сейчас, сейчас, – заторопилась директриса. – Ты подожди в коридоре, а я что-нибудь придумаю!

Я послушно вышла из кабинета, прислонилась к стене и закрыла глаза, пытаясь представить, что она нам может дать – а вдруг сосиски или кусочек сала? От мысли о сосисках у меня рот наполнился слюной и сладко засосало под ложечкой. Тут директриса вышла в коридор с полотняным мешочком – на вид не слишком большим.

– Вот, возьми и беги домой, – не стоит оставлять ее надолго одну.

Я схватила мешочек и рванулась к выходу, но она меня остановила:

– Ты мешочек мой обязательно завтра верни.

– Конечно, конечно, завтра обязательно верну! – заверила я ее и ветром помчалась по коридору. Я выскочила на улицу и сразу завернула за угол, где был дом с маленьким палисадником – мне не терпелось посмотреть, что Лидия положила в мешочек. Я села на скамейку и заглянула внутрь мешочка: никаких сосисок там не было, а только Сабинина хлебная пайка и два пакетика – один с сахаром, другой с гречкой.

– Тоже неплохо! – возликовала я. Где-то недалеко громко бухнуло, похоже, разорвался снаряд, но я уже не обращала на это внимания, я мчалась домой варить гречневую кашу! Погода была прекрасная, уже начался апрель, снег давно сошел, и в нескольких палисадниках начала пробиваться зеленая травка.

И, пробегая мимо кустиков, на которых уже пузырились вздутые почки, я мечтала, что мы с Сабиной разобьем в нашем дворе маленький огород, где будем выращивать огурцы, помидоры и кабачки.

Когда я взлетела по лестнице на третий этаж и отперла дверь, в квартире было очень тихо. Я заглянула к Сабине – она крепко спала. Осторожно прикрыв за собой дверь, я отправилась на кухню варить кашу – сегодня, на удивление, все было в порядке: было включено электричество и из крана текла вода. Я включила электроплитку и, пока варилась каша, быстро набрала воду во все выварки и ведра. Я с наслаждением съела полную тарелку каши – ведь не каждый день перепадает такой подарок! А потом свалилась на свой потертый диван и тоже сладко заснула, ведь и я прошлую ночь не спала.

Мне снились Рената и Ева: как будто они с топотом ввалились в кухню, чтобы вылить воду из всех выварок и ведер и обругать меня за то, что я замусорила нашу квартиру. Я громко заплакала от обиды и проснулась. За окном уже было почти темно, Сабина сидела за столом и, не зажигая свет, ела кашу.

– Отчего ты плачешь? – спросила она. – И где ты достала эту душистую гречку?

Рассказать про гречку было приятно, но я не была уверена, что стоит рассказывать ей мой сон – он мог ее огорчить. Но Сабину не так просто было обвести вокруг пальца: она выведала у меня про сон и задумалась – наученная своими Фрейдами и Юнгами, она была великая толковательница снов.

Она, конечно, сразу принялась выяснять у меня все подробности этого сна, даже те, которые я вроде бы забыла – как ее дочки оказались в квартире, как они были одеты, что говорили, выливая воду из ведер и выварок.

– Значит, ты не хочешь, чтобы они вернулись, – заключила она задумчиво. – Странно, я ведь тоже не хочу, но совсем по другой причине.

– По какой?

– Я не хочу, чтобы немцы убили их у меня на глазах.

– Так просто? – спросила я, наученная ею, что просто ничего не бывает.

– Что ж, давай выясним, просто или не просто. Уступи мне место, и начнем сеанс.

И все стало опять, как было – она лежала на диване, я сидела у стола и слушала ее рассказы о прошлом и настоящем. Так длилось до начала лета и закончилось неожиданно, в один страшный миг.

В середине июня заканчивался учебный год. В канун последнего учебного дня мы с Сабиной по дороге из школы обсуждали, как мы будем жить без ее хлебной пайки. Хоть наш огородик во дворе уже зазеленел, никакие овощи там пока еще не созрели. Идти по улице было неприятно, потому что немцы последнее время сильно оживились и стреляли из пушек без передышки. Несколько раз снаряды разрывались совсем рядом с нами, но делать было нечего, все равно нужно было дойти до дома.

Нам почему-то казалось, что в своем доме стены нас защитят и мы всегда сможем надежно спрятаться там от немецких обстрелов. И потому мы не поверили своим глазам, когда, свернув на улицу Шаумяна из Газетного переулка, увидели, что снаряд попал именно в наш дом. Как пишут в книгах, «дом полыхал, объятый пламенем». Но то, что я увидела, было совсем не похоже на то, что описывают в книгах. Там не рассказывают, как от огня пышет жаром даже на расстоянии, как из пламени вырываются во все стороны маленькие искры и зажигают соседние кусты, как щиплет глаза от дыма и как обрывается сердце оттого, что дома у нас больше нет и не будет.

Но страшней всего было то, чего ни в каких книгах никто не описал – на тротуаре перед домом лежала Шурка в ночной сорочке. Рыжие кудри рассыпались по асфальту, пола сорочки высоко вздернута, ноги странно подогнуты под спину, одна рука закинута за голову, рот раскрыт. Я бросилась к ней, не обращая внимания на жар и на искры, Сабина рванулась за мной и стала щупать пульс на Шуркиной закинутой за голову руке. Потом опустилась перед ней на колени и прислонилась ухом к тому месту на груди, где должно биться сердце. Но шум и треск стоял такой, что ничего нельзя было услышать.

– Помоги мне, – сказала Сабина, и мы вместе оттащили Шурку подальше от горящего дома – очень кстати, потому что через секунду внутри дома что-то обрушилось, и на то место, где только что лежала Шурка, посыпались пылающие обломки. Странно и страшно было, что, когда мы с Сабиной тащили Шурку по асфальту, она не стонала и не корчилась от боли – ей как бы было все равно. Но мне не хотелось верить, что ей действительно все равно.

– Просто она потеряла сознание и не чувствует боли, правда?

Сабина печально покачала головой и снова стала слушать Шуркин пульс. Потом молча повернула ее голову набок, и я увидела большую рваную рану, идущую от уха до затылка. Кровь запеклась на рыжих кудрях.

И тут до меня дошло:

– Шурку убили, да? Ее убили, и она умерла?

Это невозможно было понять – как могла умереть Шурка, такая веселая, такая умелая, такая живая? От горя я даже забыла, что наш дом сгорел вместе со всеми нашими припасами, с нашей «буржуйкой», за которую так много было заплачено, с нашими книгами, с нашими туфлями и платьями, с нашими кастрюлями, с нашими плитками, ведрами и выварками. В чем мы теперь будем держать воду? Впрочем, и набрать ее было бы негде, ведь и кран сгорел вместе с домом. И вообще, где мы теперь будем спать?

Я отвернулась от мертвой Шурки, чтобы не видеть ее посиневшего мертвого лица, перебежала через улицу и прислонилась к дереву, которое вроде бы пока не собиралось загораться.

И тут за спиной у меня кто-то закричал:

– Мама! Мама!

Мне почудилось на миг, что это кричит Шурка. Я обернулась и увидела двух женщин с рюкзаками, бегущих к нам со стороны Буденовского проспекта. Одна из них показалась мне знакомой, в спутанных мыслях мелькнуло: «Рената? Не может быть! Только этого нам не хватало!»

А Сабина уже бежала им навстречу, протягивая руки и спотыкаясь. Не добежав, она запнулась о какую-то неровность и упала на колени. Наверно, она сильно ушиблась, потому что никак не могла подняться, хоть упиралась в землю ладонями и локтями. Незнакомые женщины подбежали к ней, плюхнулись на асфальт рядом с ней и начали ее целовать.

– Мама! Мамочка! – кричали они, рыдая. – Мы уже не надеялись когда-нибудь тебя увидеть!

– Откуда вы? Как вы сюда попали? – спросила их Сабина. – Ведь поезда не ходят!

– Какие поезда? Мы пробирались сюда пешком. Через линию фронта! Мы два месяца шли по тропинкам. Мы просили милостыню. Но никто не подавал. Мы выменяли на еду все свои вещи! Мы боялись, что никогда сюда не доберемся! – затараторили они, перебивая друг друга.

– А зачем вы сюда шли?

– Наш дом разбомбили, и нам негде было спать. А по радио уверяли, что Ростов не сдадут никогда.

– Я же вам велела не верить тому, что говорят по радио! Здесь немцы со всех сторон.

– Ладно, пойдем домой и там поговорим.

– Домой? Вон наш дом – видите, горит?

Они остолбенели, уставившись на дом, вернее, на то, что от него осталось.

– Это наш дом горит? Почему?

Сабина молчала, склонив голову на руки.

– В него попал снаряд, – объяснила я. – Сегодня утром.

Они дружно обернулись и уставились на меня – как-то нелюбезно, с подозрением, что ли.

– Ты – Сталина? – сообразила Ева. – Ведь на тебе мое старое платье!

– Какая разница, – отмахнулась я, – если все наши вещи сгорели?.

До них начало доходить:

– Все вещи сгорели? И дом?

– Все вещи, и дом, а Шурку убило снарядом.

– Кто такая Шурка?

– Наша подруга. Помните – рыжая с первого этажа?

– А, та, которую покойный папа когда-то вылечил, да?

– Ну да, вон она лежит.

Мы помогли Сабине подняться и подошли к Шурке, которая лежала под деревом в той же позе, в какой мы ее оставили. Как мертвая.

– Ее, наверно, взрывной волной выбросило, – сказала Сабина.

– Что же мы будем с ней делать? Ведь нельзя ее оставить валяться посреди улицы?

– Подождем, может, приедут пожарники. Кто-то же должен приехать тушить пожар.

– Ладно, подождем. Нам все равно некуда идти.

И мы все вчетвером сели прямо на мостовую подальше от пожара и стали ждать, сами не зная чего. Мне кажется, какие-то люди из соседних домов собрались вокруг нашего пожара и бросали внутрь лопаты с песком.

Как ни странно, через полчаса появился крытый военный грузовик – он не тушил пожары, он собирал трупы и раненых. Грузовик остановился возле Шурки, и шофер спросил нас:

– Эта ваша?

– Ну да, – ответила Сабина, – наша соседка Шурка.

– Мертвая? А где остальные?

– Остальные – это мы. Но мы пока еще живые.

– Почему? – спросил шофер.

– Нас не было дома.

– Повезло, – сказал шофер. – А где остальные? Не одна же она жила в доме.

– О господи! – испугалась Сабина, – была ведь еще бабушка! Где же бабушка?

– Бабушку, наверно, завалило стеной. Так что бабушку мы оставим тут, а девчонку заберем.

– Куда заберете?

– Похоронить же надо! У нас за городом вырыта братская могила.

Шофер выскочил из кабины и потащил труп Шурки за ноги в кузов – там было еще несколько трупов. Подол Шуркиной сорочки неприлично задрался, открывая ее до самого пупка.

– Осторожней, так же нельзя! – завопила Сабина. Шофер уже вбрасывал Шурку в кузов.

– А что прикажете делать? – огрызнулся он. – Я один на весь город, а мертвяков полно!

– А нам куда деваться, если наш дом сгорел? – спросила Рената.

Шофер присел на подножку и вытащил из кармана папиросу:

– Ладно, бабоньки, ради вас, остановлюсь на перекур. Вообще-то надо доложить в горсовет, но теперь разрушенных домов так много, что сразу вам ничего не дадут. А спать-то вам негде. – Он оглядел нас и сжалился: – Если хотите, лезьте в кузов. Я на север еду, мертвяков хоронить, а северные районы за Ботаническим садом не так обстреливают, как центральные. Может, найдете там пустой подвал.

– В кузов с мертвыми? – ужаснулась Ева.

– А что мертвые, они не кусаются!

– Я не могу с мертвыми! Они заразные, – завизжала Ева.

– Ничего не заразные, свежие мертвяки, даже не пахнут. – Шофер бросил недокуренную папиросу на асфальт и растер носком сапога. Просто смех – рядом с пожаром! – Ну, не хотите, как хотите, можете здесь оставаться! Мое дело предложить.

За углом опять грохнуло, Ева от страха упала на тротуар, закрывая голову руками. Рената резко подняла ее и потащила к грузовику, Ева закричала:

– Не хочу с мертвыми!

Рената прошипела:

– Сейчас же заткнись! – и шоферу со сладкой улыбкой: – Мы едем, едем! Спасибо за помощь!

– Раз едете, так быстрей! Меня по дороге еще пара мертвяков ждет.

Мы подсадили Сабину и быстренько влезли в кузов – там, на полу среди мертвых было достаточно места для живых. И мы отправились в неизвестность вместе с Шуркой.

Грузовик мчался быстро, но куда – непонятно, – шофер плотно закрыл створки дверей. Пару раз он останавливался и вбрасывал в кузов чьи-то холодные тела – одно большое, другое совсем маленькое. Но двери тут же закрывались, и в темноте нельзя было рассмотреть этих бывших людей. На резких поворотах мертвые тела наезжали на нас, и мы их отпихивали ногами. Наконец шофер резко затормозил и открыл дверцы:

– Кто здесь живые, выходите! Тут ваша последняя остановка!

Мы с Евой быстро соскочили на дорогу, Рената помогла Сабине спуститься, и шофер умчался дальше, не дожидаясь благодарности. Вообще-то было неясно, есть ли за что его благодарить: он увез нас из знакомого, обжитого квартала в совершенно чужое место. Мы стояли на широкой улице, рядом с которой бежали железнодорожные рельсы. Иногда по улице проезжали автомобили, в основном военные грузовики. Где-то вдали за рельсами был виден большой зеленый массив. Рената побежала туда через дорогу, Ева припустила за ней, а мы с Сабиной присели на невысокий каменный заборчик, огораживающий чей-то палисадник.