Текст книги "Секрет Сабины Шпильрайн"

17

Мешок оказался что надо – одного сгущенного молока там было пять банок, и мы сварили манную кашу. Мы сидели на кухне и наслаждались нежным вкусом каши, напоминавшим нам о детстве – и мне, и Сабине. О детстве в доме восемьдесят три на Пушкинской улице с маленькой разницей в сорок лет.

Сабина сказала:

– Для человеческой истории сорок лет – это как одна минута в жизни одного человека, а я – один человек, и для меня это целая жизнь. Я так хорошо помню нашу квартиру на Пушкинской улице! Она ведь не была точной копией твоей. Моему папе принадлежал весь второй этаж, это советские заложили дверь между столовой и гостиной и превратили одну квартиру в две. А ведь это была прекрасная квартира: там было все, что нужно для семьи – кроме столовой и гостиной, папин кабинет, комната для игры на рояле, спальня для каждого, комната для няни и кухарки. И конечно, настоящая барская кухня, не чета этой.

Я возразила:

– У нас тоже кухня была неплохая, хоть и не такая барская. А кухарке не нужна была комната вместе с няней, потому что няня Даша была и кухарка тоже. А готовила она классно, особенно блинчики с мясом!

Не успела я толком припомнить вкус блинчиков няни Даши, как выстрелы под окном прервали нашу утешительную беседу. И я помчалась закрывать выходившее на улицу окно нашей с мамой Валей комнаты, и запирать ставни. Окна кухни и Сабининых комнат выходили во двор, и только из нашего окна можно было видеть, как струится поток немецких войск. С третьего этажа он выглядел как бесконечно длинная серо-зеленая змея без головы и без хвоста.

Но мы старались не смотреть и не слушать. Мы закрыли ставни в моей комнате не только для этого, а еще для того, чтобы снаружи казалось, что в нашей квартире никто не живет. Свечи по вечерам мы зажигали только в кухне, сначала наглухо закрывая ставни. Кроме того, примус мы тоже старались не зажигать, экономили керосин, а варили на щепочках в кухонной плите. Как сказала Сабина, мы залегли на дно.

Было совершенно неясно, как долго нам придется лежать на дне: может, месяц, может, год, а может, всю жизнь. На мой вопрос Сабина ответила, что мы будем лежать, пока хватит продуктов.

– А что потом, когда продукты кончатся?

– Потом – что Бог пошлет.

Поскольку нельзя было предсказать, что Бог пошлет, мы тратили продукты очень экономно, и потому мне всегда хотелось есть.

Через пару дней я все же не выдержала: приоткрыла ставню в своей комнате и осторожно выглянула в щелочку, как раз вовремя, чтобы увидеть хвост серо-зеленой немецкой змеи. Она уползла с нашей улицы куда-то в сторону Ворошиловского проспекта и скрылась за углом, после чего громкоговоритель несколько раз чихнул и заговорил по-немецки. Но чихал он так усердно, что даже с моим замечательным немецким почти ничего нельзя было разобрать, хотя одно слово, повторенное многократно, резануло мне уши. Это слово было «юден».

– Сейчас же закрой ставни! – громким шепотом крикнула мне из кухни Сабина. – И уходи оттуда немедленно!

Мне показалось, что она лучше меня поняла речь громкоговорителя.

Я не стала с нею спорить, послушно закрыла ставни и ушла в ее столовую, где легла на старый ковер, расстеленный на полу, чтобы лучше представить себе, что значит «лечь на дно». На дне было пыльно, душно и скучно.

Сабина подошла, глянула на меня:

– К тебе можно?

Я подвинулась:

– На дне места всем хватит.

Она легла рядом со мной лицом вверх и заговорила как-то странно, непривычно, будто в бреду:

– Лина, ты не заметила, что мы поменялись местами? До сих пор ты была больна, и я тебя лечила. А теперь я больна, я очень больна. Я чувствую, что моя жизнь подходит к опасному краю, и только ты можешь мне помочь – может, ты полечишь меня?

– Но разве я могу?

– Ты можешь, я тебя многому научила… Давай поиграем в психоанализ – ты будешь мой врач, а я – твой пациент. Я лягу на кушетку, как положено, а ты сядешь к столу и будешь слушать. И задавать вопросы.

Она поднялась с пола и легла на диван:

– Давай начнем прямо сейчас, пока тихо.

Я молчала, тогда она заговорила:

– Дом у нас был богатый – как говорят, полная чаша. Богатый, но не счастливый, потому что мама вышла за отца не по любви и он не мог ей этого простить. Он все свое разочарование вымещал на нас.

Я немного помнила ее отца, он умер не так давно, совсем старый, он бывал у нас редко, ему трудно было взбираться на третий этаж, а еще трудней спускаться. Но как он свое разочарование вымещал на них, я в тот день не узнала, потому что к нам пришла Шурка.

Она не постучала и не позвонила, а стала тоненько ныть за дверью:

– Открой мне, Линка, открой скорей.

Я даже не знаю, как я это нытье услышала, каким-то третьим ухом, наверно, я вскочила с пола и помчалась ей открывать. Шурка вбежала в прихожую и стала запирать двери на все замки – замков было два и еще щеколда. Покончив с замками, она потащила меня в мою комнату и стала приоткрывать ставень.

Я схватила ее за руку:

– Ты что? Нельзя открывать!

Но она оттолкнула мою руку и прильнула к щелке между ставнями.

– Смотри, смотри, – шептала она, – ты видишь там, напротив, большую зеленую машину? Она приехала за Розенбергами – их всех уже туда втолкнули, всех: и деда, и бабку, и детей, сейчас увезут.

– Куда увезут? Зачем?

– Все говорят, чтобы убить.

– Как это – убить? За что?

– За то, что они евреи. Говорят, немцы решили убить всех евреев. А твоя Сабина ведь тоже еврейка. И ее в любую минуту могут вот так увезти и убить, если кто-нибудь донесет.

У меня внутри все похолодело:

– Что же делать? Что делать?

– Я придумала, как ее спасти. Все соседи из нашего дома убежали, а я могу отмычками открыть любую дверь. И вы спрячетесь в той квартире, в какой захотите.

– Лина, что там? Кто пришел? – позвала Сабина из столовой.

Я не ответила, не в силах оторвать взгляд от улицы, где разворачивалась и отъезжала прочь от дома большая зеленая машина с Розенбергами, которых собирались убить за то, что они евреи.

– Лина! – уже громче позвала Сабина, вышла в прихожую и зажгла свечку. – Где ты?

Заметив открытую дверь моей комнаты, она вошла к нам с Шуркой, оставив свечу на тумбочке в прихожей:

– С кем ты? Что вы делаете тут в темноте?

– Мы смотрим, как немцы увозят Розенбергов, – с ходу ляпнула Шурка.

Я похолодела – сейчас Сабина устроит истерику!

Но она только сказала с облегчением:

– А, это ты, Шура, – и даже не спросила, куда и зачем увозят Розенбергов, словно и не слышала об этом. Но Шурка не умолкала, она опять повторила про евреев и предложила Сабине спрятаться в любой соседской квартире – на случай, если кто-нибудь донесет.

– Нет, Шура, спасибо за заботу, но я устала прятаться, – тихо ответила Сабина и не села, а почти упала на роскошную мамывалину кровать. – Я двадцать лет пряталась от советской власти и больше не хочу. Теперь я решила принять свою судьбу, какой бы она ни была.

– А Линка? О Линке вы подумали? – завопила Шурка, забыв всякую осторожность.

– Линочке ничего не угрожает, у нее в метрике черным по белому написано, что она русская.

– Но ведь она без вас пропадет! – взвыла Шурка. – У нее никого нет, кроме вас!

– А ты? В случае чего, ты за ней приглядишь? Ты мне обещаешь?

И тут Шурка вдруг разрыдалась, не просто заплакала, а именно разрыдалась, тряся рыжими кудряшками, колотя в воздухе руками и топая ногами:

– Не знаю, ничего не знаю, ничего не могу обещать! Я даже не могу обещать, что останусь в живых после этой ужасной войны!

Сабину словно ветром сдуло с кровати: рыдающая Шурка – это было именно то, что ей нужно.

– Тише, тише, – прошептала она и с непостижимой силой усадила Шурку на стул. Сабина была маленькая и щуплая, а Шурка – высокая и крепкая, да к тому же еще и молодая, но она подчинилась легкому касанию пальцев Сабины и, все так же рыдая, села на стул. А Сабина, стоя за ее спиной, начала порхать пальцами по Шуркиным вискам, щекам и шее. Через минуту Шурка перестала трястись и топать, еще через минуту перестала колотить руками в воздухе, а потом перестала рыдать и затихла, негромко шмыгая носом.

– Вот и хорошо, вот и отлично, – шептала Сабина, приглаживая рыжие Шуркины кудри. – А теперь иди спокойно домой, к бабушке. Она, небось, там волнуется, куда тебя унесло в такое время.

– Так вы думаете, что меня не убьют? – спросила Шурка каким-то кротким, совсем не Шуркиным голосом.

– Скажи, зачем кому-то тебя убивать?

– Говорят, пуля – дура, а мне часто снится, что меня уже убили.

Она пошла к двери, но с полдороги вернулась и уже в прихожей, где горела свеча, положила палец прямо на язычок пламени:

– Я клянусь, что вас, Сабина Николаевна, они получат только через мой труп! – И, уже выходя на лестницу, показала нам свой палец – там полыхал малиновый волдырь ожога.

18

Вышло так, что Шурка напрасно обожгла свой палец – немцы так и не успели приехать за Сабиной, через три дня их выгнали из города. Все эти три дня за городом ухали и грохотали пушки, а в небе, выше пушек, на разные лады завывали самолеты. Мы уже научились отличать прерывистый лай немецких истребителей от ровного завывания наших бомбардировщиков, хотя результат их действий был неотличим – от их бомб и снарядов одинаково рушились дома и гибли люди.

Откуда нам было знать, что немцы уходят? По нашей улице они не уходили, если не считать нескольких мотоциклов, стремительно промчавшихся от Ворошиловского проспекта к Буденовскому, – скорее всего, их армия отступила в другую сторону, на юг или на восток, я не очень отличала.

О том, что они ушли из города, нам сообщил неожиданно оживший громкоговоритель. Он вдруг затрещал, задышал и сказал красивым голосом диктора Левитана: «Сегодня, двадцать восьмого ноября, советские войска освободили от немецких захватчиков город Ростов-на-Дону».

Не успел он произнести эти волшебные слова, как улица заполнилась народом. Всю эту страшную неделю казалось, что в домах за закрытыми ставнями нет ни одного человека – ни в одном окне вечером не загорался свет, никто не выходил из подъездов, не шел по тротуарам и не переходил улицу на перекрестках.

Только иногда большая зеленая машина подъезжала к какому-нибудь дому, из нее выскакивали немецкие солдаты, заходили в подъезд и выводили оттуда каких-то людей.

– Евреи, – шептала Шурка, которая повадилась приходить к нам каждый день и следить за происходящим сквозь щелочку в ставнях. Из ее окон улица не была видна, они выходили во двор и в соседний переулок.

Я раздвинула ставни и распахнула окно. В лицо мне пахнуло свежим воздухом, холодом, дождем и праздником. Изо всех дверей высыпал народ – женщины, дети, старики, – они плясали от радости и целовались.

– Рано радуются, – вздохнула Сабина у меня за спиной, я и не слышала, как она подошла. – Еще наплачутся.

– Как же не радоваться? Немцы ушли, и больше никто не приедет за тобой в зеленой машине.

– Зато кто-то другой может приехать за мной в черной, – сказала Сабина. – Так что пойдем, продолжим наш сеанс.

Она часто употребляла странные слова из своей другой жизни, которые кроме нее вокруг нас не употреблял никто. Нашу с ней ежедневную игру в психоанализ она называла сеансами, а до того я думала, что сеансы бывают только в кино. То есть это я считала наши сеансы игрой, а она уверяла меня, что я помогаю ей бороться с желанием умереть. Сеансы мы с ней проводили каждый день.

Рассказы Сабины так отличались и от нашей сегодняшней жизни, и от вчерашней, что они часто казались мне сказками. Я сидела у стола, а она лежала на кушетке лицом вверх и говорила ровным монотонным голосом, так что постепенно в ее словах растворялась наша бедная холодная комната с потертым ковром и разномастными стульями, а на ее месте вырастали удивительные нарядные города, по улицам которых прогуливались беспечные нарядные люди. И тогда мне становилось понятным название «сеансы» – я так глубоко погружалась в сказочный мир этой невероятной чужой жизни, что он и вправду напоминал кино.

Начинался следующий сеанс.

– Представляешь, – говорила Сабина, – тогда, перед Первой мировой войной, в Вене все обязательно носили головные уборы: шляпы, котелки, цилиндры. А женщины щеголяли в шляпах и шляпках. Ах, какие у меня были шляпы! Одна – жесткая, из белого кружева, пропитанного каким-то скрепляющим составом, другая из черного бархата, мягкая, с широкими полями, сбегающими на лоб. В этих шляпах я превращалась в сказочную принцессу, на меня оборачивались мужчины, за мной следили глазами проходящие мимо дамы.

Я мысленно примеряла эти дивные шляпы, выбирала одну, Сабина другую, и мы сказочными принцессами проносились по венским проспектам, сперва к собору Святого Стефана, оттуда по Кертнерштрассе мимо Королевской оперы к готическому замку Гофбурга, забегали в Испанскую школу верховой езды и в Музей липиццанеров – куда угодно, только бы подальше от нашего разоренного города, над которым никогда не смолкало тяжелое уханье пушек. Потому что немецкая армия не ушла далеко, а залегла в отдаленном пригороде и оттуда лениво постреливала куда придется.

Сперва у нас в квартире было страшно холодно, потому что паровое отопление не работало, а топить печку на кухне было нечем. Но однажды к нам ворвалась Шурка с каким-то хромым стариком, который нес на спине железную бочку с трубой, и объявила, что дядя Федя сейчас поставит нам «буржуйку», а о цене она уже с ним сговорилась. Пока дядя Федя прилаживал «буржуйку» рядом с пианино и выводил трубу в форточку, Шурка увела Сабину в мою комнату, и они там долго кричали друг на друга. Но потом договорились, и Сабина ушла в свою спальню, чтобы вытащить из-под кровати заветный сундучок.

Она вынесла оттуда что-то завернутое в полотенце. Покончив с трубой, дядя Федя осторожно отогнул уголок полотенца – в нем была драгоценная ваза, оставленная нам Лилианой. Дядя Федя довольно кивнул, цокнул языком и молча захромал вниз по лестнице.

– Следующий вопрос, – задумалась Сабина, – чем эту «буржуйку» топить?

– Мебелью, чем еще? – быстро нашлась Шурка.

– Да, конечно, только мебели у нас немного.

Тут Шурка изобразила из себя взрослую и практичную:

– Это мы с Линкой должны обсудить наедине.

Я сразу догадалась, что она хочет со мной обсудить, – свои драгоценные отмычки, открывающие любые двери. Сабину мы решили в это не посвящать – а вдруг она откажется, кто ее знает? О наших приключениях при хищении мебели из покинутых квартир я рассказывать не буду, о них можно написать целую книгу. Скажу только о том, как хорошо, как сладко было разматывать всю зиму клубки Сабининых сеансов под веселый треск обломков чужой мебели в нашей прожорливой «буржуйке».

Откуда я выкопала слово «прожорливая»? Наверно, из подсознания, как учила меня Сабина, которая уверяла, что нашим поведением командует не сознание, а подсознание. В тот жуткий год я была бы прожорливая, если бы было, что жрать. Не знаю, сознание этим командовало или подсознание, но стоило мне закрыть глаза, как передо мной всплывали картины праздничных столов, ломившихся от обильной жратвы. При Сабине я, конечно, называла жратву едой, но, болтаясь по чужим квартирам, мы с Шуркой говорили только о жратве: где бы и как бы ее достать?

– У кого бы ее стибрить? – ломала себе голову Шурка.

Но как можно было стибрить то, чего ни у кого не было? Купить тоже было негде, даже если бы было на что – магазины так и не открылись, открылись только распределители, где жратву выдавали по талонам. Но талоны выдавали не всем, а только тем, кто их заслужил. Мы с Сабиной заслужить их ничем не могли, а наши небольшие припасы, принесенные мамой Валей в рюкзаке, таяли на глазах. Казалось, надеяться было не на что.

19

Спасение явилось неожиданно и волшебно – к нам пришла не фея из сказки, а директриса моей школы Лидия Петровна. Сначала она притворилась, будто пришла сказать мне, что со следующей недели в школе начинаются занятия. Не успела я удивиться, что директриса Лидия Петровна, которая раньше вообще меня не замечала, самолично явилась, чтобы мне об этом сообщить, как она открыла истинную причину своего появления.

– Милая Сабина Николаевна, – промяукала она каким-то извиняющимся голосом, – ведь правда, что вы не только педагог, но и детский врач?

Извиняться ей было за что – это она объявила на собрании, что в нашей школе не место родственникам врагов народа, после чего уволила Сабину без права преподавать в каком-либо учебном заведении.

– Откуда вы это взяли? – насторожилась Сабина.

– Ну, люди говорят, да и в старых газетах есть статьи о вас. – И она выложила на стол ту самую статью из архива, которую мы с мамой Валей сожгли в унитазе. – Ведь это про вас, не правда ли?

Сабина смотрела на статью, как на гранату в ожидании взрыва, но вместо взрыва изо рта Лидии Петровны вырвался поток меда с горячим молоком из моего сна о жратве:

– Для открытия школы мне нужен врач, а открыть школу необходимо – и детей убрать с улицы, и дать работу учителям. Каждый ученик будет получать горячий завтрак, а каждый учитель – ежедневный талон на четыреста грамм хлеба.

Весь этот разговор велся в столовой – Сабина и директриса сидели на двух оставшихся в живых стульях, а я стояла у Сабины за спиной. Услышав про горячий завтрак, я не удержалась и легонько ущипнула Сабину чуть пониже плеча, чтобы она не вздумала отказаться.

Она поняла меня, но сразу не сдалась:

– Но как вы можете взять на работу родственника врагов народа?

– Ах, военное время все нарушения спишет, – отмахнулась директриса, – тем более что в городе вовсе не осталось врачей. Кто ушел на фронт, кто эвакуировался: вы ведь знаете, что большинство наших врачей – евреи.

– Да неужели? – притворно удивилась Сабина. Оказывается, если ее разозлить, она может и притвориться. Но в конце концов она согласилась с понедельника начать работать в школе врачом, после чего директриса ушла, предупредив меня взять с собой мисочку и ложку для завтрака.

Как только на лестнице затихли ее шаги, я устроила вокруг Сабины пляску диких индейцев, распевая во все горло:

– Завтрак горячий, завтрак горячий! И хлеба, и хлеба четыреста грамм!

При этом я била, словно в бубен, в мисочку, предназначенную для завтрака.

– Но это не отменяет наших сеансов, – твердо напомнила Сабина. И напрасно: я и не собиралась их отменять – постепенно они стали главной радостью нашей убогой жизни – без хлеба, без света, а часто и без воды.

Перебои с водой начались еще при немцах, но и с возвращением советских случались довольно часто. Мы с Шуркой нашли частичное спасение: мы добыли с помощью ее отмычек несколько выварок и ведер и при всякой возможности наполняли их водой до краев.

Моя странная дружба с Шуркой продолжалась – мне от нее была сплошная польза, а вот зачем я была нужна Шурке, я так и не смогла понять. Может, ей просто было одиноко: ее бабушка стала совсем старенькая и глухая, ее дружков забрали в армию, ее подружек родители увезли на восток, денег у нее не было, выйти из дому вечером было некуда и страшно, вот она и пристрастилась к нашему гнезду, где ее всегда встречали как родную.

Мы обычно приглашали ее поужинать с нами, но она, зная нашу нищету, никогда не приходила с пустыми руками, а всегда приносила с собой какое-нибудь лакомство: то кусочек сала, то полплитки шоколада. Сколько я ни пыталась выудить из нее, где она эти лакомства доставала, она так никогда и не открыла мне свой таинственный источник. Мне кажется, Сабина что-то подозревала, но со мной своими подозрениями не делилась.

С понедельника у нас началась новая жизнь – мы встали рано, старательно оделись, выпили по чашке чая с одной галетой и отправились в школу, совсем как когда-то давно, до того, как Сабину уволили. Сабина несла свой медицинский чемоданчик, а я в одной руке держала портфель, куда спрятала ложку, в другой – мисочку для завтрака. На улице уханье пушек слышалось яснее и казалось ближе, но мечта о горячем завтраке делала эти пушки более безобидными.

Завтрак стали раздавать на второй переменке. Буфетчица тетя Варя внесла в класс большую кастрюлю, и мы выстроились перед ней в очередь со своими мисочками. В каждую мисочку тетя Варя наливала половник жидкой пшенной каши, которая пахла так замечательно, что сразу захотелось попросить добавку. Но добавку никто не собирался нам давать. По дороге домой Сабина показала мне тяжелую горбушку черного хлеба и сказала:

– С голоду мы теперь не умрем.

С того дня наша жизнь как бы наладилась: иногда включали свет, иногда включали воду, каждый день мы топили свою пузатую «буржуйку» и кипятили на ней чайник для чая или кастрюлю с водой для супа, если было из чего его сварить. Суп мы варили из фасоли или перловки и заправляли его ложкой лука, пожаренного в ложке подсолнечного масла. Масло, лук и фасоль мы покупали по воскресеньям на центральном рынке на Сабинину зарплату или на маленькие деньги, которые я получала по мамывалиному аттестату.

Аттестат на имя Сталины Столяровой принес молодой красноармеец, который ничего не знал ни про маму Валю, ни про ее здоровье. Красноармеец велел мне расписаться в большой тетради и ушел, оставив мне тоненькую книжечку с талонами. По этим талонам мне каждые две недели выдавали немножко денег, и мы с Сабиной в воскресенье спешили на базар с утра пораньше, пока там не все раскупили. Несмотря на безумные цены, люди раскупали продукты страшно быстро, потому что людей было много, а продуктов мало.

Шурка уговорила меня иногда ходить с ней на «менку» – так назывался специальный рынок, на котором продукты не продавали за деньги, а меняли на вещи. Шурка приносила туда разные коробочки и шкатулки, собранные ею из чужих квартир при помощи заветных отмычек, а я выпрашивала у Сабины какие-нибудь безделушки, которые она хранила в память о прошлом. Она очень неохотно расставалась с ними, но, как говорила Шурка, «голод не тетка».

Столик на «менке» был не бесплатный, и мы с Шуркой скидывались – половину платила она, половину я. Тетки, меняющие продукты на вещи, были настоящие нелюди, готовые перегрызть глотку за каждый грамм жратвы. Зато как мы ликовали, когда удавалось за какой-нибудь пустячок отхватить немножко сала или гречки!

В один такой день мы с Сабиной славно поужинали после сеанса, и я села готовить при свете коптилки уроки на завтра. Сабина постояла за моей спиной, вздохнула и произнесла фразу, которую я давно от нее ожидала и которой боялась:

– Хотела бы я знать, где сейчас мои девочки.

Мне сразу стало неуютно в нашей, такой обжитой нами, квартире. Во-первых, ее девочки и впрямь совершенно пропали, вот уже два месяца от них не было ни слуху ни духу. Почта до окруженного немцами Ростова не доходила, а все наши попытки вызвать девочек на переговорную кончались неудачей: мы несколько раз посылали им вызов и всю ночь напрасно сидели на жесткой деревянной скамейке на телеграфе, но никто на наш вызов не приходил. А сводки по радио были ужасные – немцы подошли к самой Москве, и бабки на базаре судачили о том, что всю Москву уже разбомбили дотла. Что же было Сабине думать, если за это время девочки нас ни разу не вызвали на переговорную?

А во-вторых, до меня как-то вдруг дошло, что я ей не родная дочка, а случайный подкидыш – у меня, кроме нее, никого не было, а у нее были Рената и Ева, родные, талантливые и красивые, не то что я. От этих мыслей мне стало так горько, что слезы сами заструились по моим щекам. Я наклонила голову пониже над своими уроками, чтобы Сабина не заметила моих слез, капавших на только что решенную задачку, и вдруг почувствовала ее ладони на своих плечах.

Она склонилась надо мной, прижалась щекой к моей щеке и прошептала:

– Линочка, детка моя, что бы я без тебя делала? Я каждый день благодарю Бога за то, что он послал мне тебя в годину испытаний!

Услыхав про «годину испытаний», я заплакала громко, навзрыд, жалея себя и ее, и ее девочек, и Льва Ароновича, попавшего в немецкий плен, и маму Валю, от которой тоже не было никакой весточки, и даже Шурку, хоть она храбрилась и уверяла, что ей все нипочем, была бы в доме жратва и кипяток для чая.

В нашем городе в тот год было кого пожалеть, хоть я не уверена, что кто-нибудь кого-нибудь жалел. Зима выдалась на редкость суровая, и нам с Шуркой становилось все трудней добывать мебель для наших «буржуек». Дети приходили в школу голодные и замерзшие, они все немножко обалдели от непрерывного уханья пушек и беспорядочных взрывов немецких снарядов в самых неожиданных местах и стали страшно нервные.

Сразу после Нового года во втором классе произошел безумный скандал, который мог бы кончиться невесть чем, если бы не Сабина. В тот день во время урока арифметики совсем близко раздался треск пулеметных выстрелов, и по улице за окном промчались два мотоцикла. Кто-то из задних рядов громко выкрикнул: «Немцы!» – и девочка по фамилии Каплан, стоявшая у доски, уписалась от страха. Она уронила мел, уставилась на расползающуюся у ее ног лужу и громко завизжала. От ее визга в классе началась общая истерика – все дети тоже громко завизжали и дружно уписались, а некоторые даже укакались.

Испуганная учительница выскочила из класса и срочно вызвала директрису Лидию Петровну, которая, отправив учительницу во врачебный кабинет за Сабиной, помчалась в непослушный класс. Прежде чем поспешить за директрисой, Сабина взяла свой чемоданчик, а по дороге заглянула в мой класс и вызвала меня. Когда мы с Сабиной ворвались во второй класс, там творилось нечто невообразимое. Все дети вскочили с мест и бились в истерике, а Лидия Петровна громко на них орала и топала ногами – похоже, у нее тоже началась истерика.

Это было очень заразительно – я почувствовала, как у меня внутри начинают дрожать и звенеть какие-то струны, а горло стискивает жесткая злая рука. Чтобы расслабить давление этой руки, нужно было срочно завизжать и написать в штаны. Но я не успела это сделать, потому что мое внимание отвлекла большая лужа с неровными краями, ползущая из-под колотящих пол каблуков директрисы. Сосредоточившись на брызгах, летящих из-под туфель, я не заметила, что сделала с директрисой Сабина. Но вдруг туфли перестали отбивать чечетку, и голос Лидии Петровны зазвучал не так пронзительно.

Я подняла глаза и услышала, как Сабина тихо говорит:

– Лидия Петровна, пожалуйста, выйдите из класса.

Сабина была маленькая и худенькая, а Лидия Петровна была настоящая директриса – высокая, полногрудая и красиво одетая. Но она вдруг съежилась, втянула голову в плечи и послушно выбежала в коридор.

Сабина вынула из чемоданчика блестящий зеркальный шар на шнурке и дала его мне:

– Покачивай его слегка, как маятник.

Я качнула шар, он засверкал и закружился, и некоторые дети уставились на него. Подождав минуту, Сабина заговорила тихо и внятно, повторяя каждую фразу несколько раз:

– Тихо, дети, тихо, все хорошо, все в порядке. Вы чувствуете себя спокойно и удобно. Вы чувствуете вялость и сонливость. Вы чувствуете себя спокойно и удобно. Вас клонит ко сну. Ваше зрение затуманивается; ваши веки тяжелеют; ваши веки все тяжелее и тяжелее, они сами закрываются, вы такие сонные, сонные, сонные; вы засыпаете, засыпаете, засыпаете; вы засыпаете, засыпаете, все крепче и крепче; вы спите, вы крепко спите.

Постепенно многие дети переставали визжать и колотить ногами об пол, их головы склонялись на грудь, их руки начинали тереть глаза, и они шлепались кто куда – обратно за парту или прямо на пол. Вслед за ними и остальные, более упорные, переставали вопить и отчаянно закидывать головы назад, будто стремились сломать себе шеи, и тоже сваливались там, где стояли, иногда в собственную лужу. И только Светка Каплан, та, которую паника застигла у доски и которая первая начала биться в истерике, никак не могла успокоиться.

Сабина подошла к ней сзади и принялась легкими движениями гладить ее по голове и по плечам, а мне скомандовала встать перед Светкой и то отдалять, то приближать к ее лицу крутящийся шар. Безумный Светкин взгляд сосредоточился на шаре, и она начала потихоньку затихать – не так дергаться и дрожать, не так пронзительно вскрикивать.

Тогда Сабина подставила ей стул и, слегка нажав на ее плечи, осторожно усадила ее, продолжая поглаживать ей шею и приговаривая:

– Ты очень хочешь спать, твои веки тяжелеют и сами закрываются. Ты засыпаешь, засыпаешь, засыпаешь. Ты спишь, ты крепко спишь.

И Светка в конце концов заснула, как все остальные.

Мы с Сабиной остались одни перед толпой детей, заснувших в самых странных позах.

– Как тебе это удалось? – не веря своим глазам, спросила я.

– Я училась этому полжизни. Я расскажу тебе об этом потом, а сейчас нужно этих несчастных детей разбудить. Но не сразу.

В дверь заглянула растрепанная директриса – похоже, она уже пришла в себя и немножко помылась.

– Как дела? – И ужаснулась, увидев разбросанные по полудетские тела: – Что с ними? Они живы?

– Конечно, живы. Просто они во власти гипнотического сна.

– Что же теперь будет?

– Ничего особенного. Я дам им немного поспать, а потом начну выводить их из этого состояния.

– Нужно вывести их немедленно, – подняла голос директриса, – а то ведь они могут никогда не проснуться.

– Если вы лучше меня знаете, что делать, так выводите их сами, – тихо ответила Сабина и двинулась к дверям.

– Нет, нет, Сабина Николаевна, вы не так меня поняли! Мне просто стало страшно, что… это самое… ну, вы знаете… – забормотала испуганная директриса, – не уходите, не оставляйте меня с ними наедине!

– Как вам будет угодно, – пожала плечами Сабина и обратилась ко мне: – Лина, давай сюда шар, он больше не нужен.

Пока она прятала шар в чемоданчик, директриса наконец заметила меня:

– Ты что тут делаешь, Столярова? Почему не на уроке?

– Я вызвала ее с урока, потому что я бы не справилась одна с таким количеством обезумевших детей.

– Но ведь она не сумеет сохранить этот случай в тайне. Она обязательно кому-нибудь расскажет!

– Но ведь и дети тоже расскажут об этом родителям, – возразила Сабина.

– А вы не можете сделать так, чтобы они обо всем забыли?

Сабина опять пожала плечами:

– Я могу постараться.

И тут директриса упала перед ней на колени и промяукала с заискивающей улыбкой:

– Ради бога, постарайтесь. Я знаю, что вы можете все. Я читала статью о вас в одном старом журнале.

Сабина отшатнулась от стоящей на коленях растрепанной директрисы в измятой юбке и в туфлях на босу ногу:

– Я сделаю, что смогу, Лидия Петровна, только, пожалуйста, встаньте с колен!

Директриса стала неловко подниматься, ей это было нелегко, ей для этого пришлось упереться обеими руками в пол, но тут она потеряла равновесие и рухнула на локти.

– Помоги Лидии Петровне, Лина, – я никогда не слыхала, чтобы Сабина говорила таким командирским голосом, словно ее подменили.