Текст книги "Секрет Сабины Шпильрайн"

– Это старая история. Когда ее родителей посадили в тюрьму, ей было тогда лет десять, у нее случилось нервное расстройство, и она разучилась ходить. Врачи от нее отказались, а Павел и Сабина ее вылечили.

Тогда я осмелела настолько, что спросила Льва Ароновича, знает ли он, кто такой великий Зигмунд Фрейд? От удивления он даже поперхнулся водкой из второй рюмки, которую мне уже не дали:

– Откуда ты выкопала это имя?

– Сабина говорит, что она была его любимой ученицей.

– Выдумки это все! – рассердилась мама Валя. – Сабина тебе черт те чего наговорит, а ты слушаешь, развесив уши!

– Выдумки или нет, только никому никогда об этом не говори, если хочешь добра своей Сабине, – сказал Лев Аронович и, подцепив на вилку кусок селедки, отправил его в рот.

13

С тех пор прошло три года, и в нашей квартире произошло много перемен. Я даже не знаю, с чего начать – может, лучше всего по порядку? Рената уехала в Москву сразу после похорон, оставив Сабину и Еву совсем без денег: ведь Сабину уволили из школы, а без посылок от Павла Наумовича им часто нечего было есть. Сначала Сабина старалась продавать оставшиеся у нее ценные вещи, но очень скоро она продала все, что у нее было. И тут мама Валя придумала ей новую профессию – она помогла Сабине собрать небольшую группу детей, с которыми Сабина гуляла после школы и учила их говорить по-немецки.

Я тоже ходила в эту группу и даже по просьбе Сабины играла с детьми в немецкие игры, чтобы им не было скучно просто гулять. Детей было четверо, все из второго класса – в первый год Инна, Оля, Толик и Олег, а во второй Ляля, Дима, Лена и опять Олег, но уже другой. А в третий год группы уже не было, потому что началась война.

Ну вот, я все напутала, я ведь собиралась рассказать все по порядку, а война началась не сразу, а только после того, как я перешла в шестой класс. А по дороге случилось много разного, отчего жизнь в нашей квартире сильно изменилась. Во-первых, мама Валя вышла замуж. За кого бы вы думали? Правильно, за молодого хирурга Льва Ароновича, при котором она служила медсестрой во время ночных операций – так что вредная Рената оказалась права, хитро намекая на эти ночные операции.

Я не сразу догадалась, что мама Валя вышла замуж, потому что они это сперва скрывали – говорят, из-за меня, чтобы меня не огорчить. Зато я сразу догадалась, что Лев Аронович – еврей, но маму Валю это нисколько не беспокоило, потому что она давно перестала считать евреев богатыми и жадными. Она так плакала и убивалась после смерти еврея Павла Наумовича, что только еврей Лев Аронович смог ее утешить.

Но главная их проблема была в том, что они не хотели спать со мной в одной комнате, и поэтому Лев Аронович никогда у нас не ночевал. Он жил в общежитии мединститута, куда мама Валя ходила к нему тайно, а это было строго запрещено. И они все время боялись, что их когда-нибудь поймают и Льва Ароновича выгонят из общежития.

Но тут у нас случилось новое событие, которое сразу решило много проблем. Прошлым летом вдруг приехала из Москвы Рената и сообщила, что у нее большие успехи в московской филармонии – которую я раньше называла мелормонией. Она приехала красивая и нарядная, и все время корчила гримасы при виде нашей бедной одежды и скудной еды. Она похвасталась, что у нее есть важный друг, профессор в школе для одаренных детей, и что она приехала к нам не просто в гости, а чтобы отвезти Еву в Москву на прослушивание.

– Я не могу оставить ее в нищете в этом жалком городе, где ей никогда не удастся достигнуть тех высот, которых заслуживает ее талант!

Когда она объявила об этом вслух на кухне, только я обратила внимание, как Сабина закусила губы, ушла к себе в спальню, легла в кровать и укрылась одеялом с головой. Ничего не замечая, Рената и Ева весело обсуждали, какие нужно купить Еве платья и какие произведения она будет играть.

– Моцарта или Брамса? – спрашивала Ева.

– Конечно, Брамса, это твой коронный номер, – отвечала Рената.

Я осторожно проскользнула к Сабине в спальню, легла на соседнюю кровать и сказала ей на ухо:

– Не огорчайся, пусть они уезжают, а я останусь с тобой.

Ева уехала с Ренатой, и через неделю вернулась за своими вещами – Рената была права, после прослушивания ее тут же приняли в эту одаренную школу. Поскольку школа была всесоюзная, при ней был интернат – это такой дом, где одаренные дети спали и ели.

И тогда мама Валя объявила, что они со Львом Ароновичем недавно поженились и теперь ее фамилия – Гинзбург. Получилось, что только я осталась Столярова: папа Леша умер, а мама Валя стала Гинзбург.

– Оставайся Столярова, – сказала мама Валя. – Хоть бедный Леша был не подарок, тебе его фамилия в жизни пригодится.

Она теперь не боится, что ее спросят, какая у нее была раньше фамилия – до Гинзбург она была Столярова, а глубже никто не копает. Но, слава богу, никто не потребовал, чтобы я называла нашего нового Гинзбурга папа Лева, я могла говорить ему просто Лев – он считал, что это звучит красиво и душевно. Он так и сказал «душевно».

Мы устроили маленькую свадьбу – мама Валя испекла торт, а Сабина испекла какое-то итальянское блюдо из лапши с фаршем под названием «лазанья», которое немного подгорело, но все равно было очень вкусное. На свадьбу пригласили профессора Синицкого, руководившего диссертацией Льва, и его жену Лилиану Аркадьевну. Я для этого случая вплела в косички голубые банты под цвет глаз, маме Вале портниха сшила белое платье с кружевным воротником, и Сабина тоже принарядилась – для этого она вытащила из сундучка, хранившегося под кроватью, длинное сиреневое платье с пышными рукавами.

В Сабининой столовой мы накрыли красивый, под стать нашим нарядам, стол, а на кружевной скатерти расставили остатки драгоценного фарфорового сервиза, при виде которого жена профессора высоко подняла брови и воскликнула:

– Откуда у вас такая прелесть? – Она тоже принарядилась ради нашей свадьбы – на ней было серое платье из блестящего шелка, обшитое черными кружевами.

От ее вопроса щеки Сабины заполыхали малиновыми пятнами, и она сказала тихо:

– Это остатки моего приданого.

Лилиана Аркадьевна на этом не успокоилась, она перевернула одну из уцелевших фарфоровых чашечек и разглядела какой-то значок на ее донышке.

– О-о-о! – пропела она, – настоящий севрский фарфор! Где вы его купили?

На Сабину вдруг что-то накатило, она забыла про свою вечную осторожность и ответила: «В Вене».

– О, вы бывали в Вене? – не унималась профессорша.

– Да, я там жила несколько лет, пока посещала семинар профессора Зигмунда Фрейда.

Ноздри Лилианы Арнольдовны затрепетали:

– В доме девятнадцать на Берггассе?

– Боже, вы там бывали? – задохнулась Сабина.

– Да, у меня в юности было небольшое расстройство нервов и я ездила к доктору Фрейду на консультацию.

– Значит, вы тоже ходили туда, сначала по Порцелланштрассе, потом сворачивали на Берггассе и входили в дом девятнадцать? Поднимались по этой роскошной лестнице с витражами на каждой площадке?

– Да-да, лестничные окна выходили во внутренний дворик с круглой клумбой в центре. А поднявшись по лестнице, я звонила у тяжелой дубовой двери, и мне открывала красивая молодая женщина, которая была секретаршей Фрейда.

– Это была Минна, сестра его жены Марты.

Мне казалось, что Сабина и Лилиана не слушают друг друга, а поют дуэтом, как пели в опере, куда Сабина несколько раз водила меня с Евой, что-то вроде: «Бежим, бежим! – О, ты прекрасна! – Бежим! Погоня близко! – Дай мне взглянуть в глаза твои!»

Их пение не понравилось профессору.

– Лили, – сурово сказал он по-немецки, – ты забываешься.

У Лили испуганно затрепыхались ресницы.

– Не беспокойтесь, – утешила я их по-немецки, – в нашем доме вы можете разговаривать без опасений о чем угодно.

Профессор захохотал так, что фарфоровые чашечки зазвенели на фарфоровых блюдечках.

– Это что за чудо-дитя с косичками? – спросил он, утирая слезы.

– Это моя дочь – Сталина! – гордо ответила мама Валя.

Профессор поморщился, и я быстро сказала:

– Не обращайте внимания, герр профессор. Зовите меня просто Лина.

Тогда, задыхаясь от смеха, он спросил меня:

– А что думаешь о Зигмунде Фрейде ты, чудо-дитя с именем Сталина?

Я понятия не имела, что думать о Зигмунде Фрейде, и постаралась схитрить. «Скромность не позволяет мне высказывать свое мнение о столь великом человеке», – процитировала я из одной немецкой книжки, которую мы с Сабиной читали совсем недавно.

Профессор Синицын перестал смеяться и сказал серьезно: «Что ж, вполне естественно. Знаете ли вы, что имя Фрейда сегодня запрещено не только в России, но и в Германии?»

– И в Германии? Этого не может быть! – вспыхнула Сабина.

– К сожалению, еще как может быть! Совсем недавно по приказу Адольфа Гитлера на центральных площадях многих немецких городов были сожжены все книги Зигмунда Фрейда.

– А сам Фрейд? – ужаснулась Сабина. – Что с ним?

– Ах, вы не знаете? Фрейд умер. Больше года назад в Лондоне. Ему чудом удалось вырваться из Вены.

Сабина совсем потеряла голову:

– А Юнг? Что с ним?

– Вы имеете в виду Карла Густава Юнга? С ним все в порядке – он, по мнению Гитлера, настоящий арийский ученый, а не еврейский шарлатан. Он теперь председатель общегерманского общества психиатров.

– Если так, почему же он не вступился за Фрейда?

– Вам ведь известно, что бывают ситуации, когда никто ни за кого не может вступиться. Даже если захочет. Но я не думаю, что Юнг хотел. Он был рад избавиться от Фрейда, это расчистило его путь к вершинам карьеры.

– Откуда у вас такие сведения? – неожиданно ощетинилась Сабина. – Я не верю, что Юнг мог бросить Фрейда в беде! Даже ради карьеры!

– Боже мой, в Европе происходят такие события, а вас волнует какой-то Юнг! Что вам до него?

В ответ Сабина уронила на пол хрустальный бокал, один из трех, оставшихся в живых. Осколки со звоном разлетелись во все стороны, но она даже не вскрикнула – мне показалось, что ей все равно.

Зато Лев взволновался:

– Бокалы на свадьбе бить – счастливая примета! – выкрикнул он и побежал в кухню за веником и совком.

И тут наконец вмешалась мама Валя – решительно, как всегда. Она стукнула кулаком по столу:

– Мне кажется, дорогие гости забыли, что мы сегодня празднуем мою свадьбу!

Лев быстро поддержал ее:

– Выпьем за мою дорогую невесту! То есть нет, за мою дорогую жену.

– Горько! – крикнула Лилиана, явно желая подсахарить неприятный осадок. Все подняли бокалы с вином, и даже Сабина, которой Лев поспешно принес из кухни другой бокал из простого стекла.

Мама Валя поцеловалась со Львом Ароновичем, и тогда я крикнула «Горько!»

Все засмеялись, и они поцеловались снова. За столом стало весело, и никто, кроме меня, не заметил, что рука Сабины, державшая бокал, дрожит мелкой дрожью.

14

Денег у Сабины было мало, и ей было очень кстати поселить меня в своей столовой за небольшую плату, которую мама Валя уговорила ее принять. Сама мама Валя переселила Льва в нашу комнату, и они даже купили на радостях большую двуспальную кровать. Я же теперь спала на потертом коричневом диване, на котором раньше спал покойный Павел Наумович. Но меня не преследовал по ночам его призрак – я любила жить возле Сабины.

Кроме моих квартирных, ее немного выручала небольшая группа детей, с которыми она гуляла и которых обучала немецкому языку. Обычно мы собирались после школы в парке у фонтана и, если погода была хорошая, бродили по дорожкам, переговариваясь по-немецки. Если же шел дождь или дул холодный ветер, мы рассаживались на круглой скамейке вокруг круглого стола в круглой беседке, упрятанной под сенью старого дуба на круглой поляне. Сабина вынимала из сумки немецкие игры – лото и кубики с немецкими буквами, и мы соревновались, кто быстрее сложит из кубиков десять, пятнадцать или двадцать слов. Я в таких соревнованиях не участвовала, это было бы нечестно, – я просто помогала тем детям, у которых возникали затруднения с немецким правописанием, очень и очень непростым.

А иногда Сабина устраивала нам праздник – она заранее просила ребят принести деньги на трамвайные билеты, и мы ехали в Ботанический сад. У нас не было денег на билеты в Ботанический сад, но Сабина знала, где в заборе есть дыра, через которую можно было ползком пролезть внутрь. Это было настоящее приключение – ползти на животе по траве, чтобы нас никто не заметил. К экскурсиям в Ботанический сад Сабина готовилась специально, она выписывала из словаря немецкие названия тех растений, которые находила в справочнике Ботанического сада, и брала с собой их фотографии. Мы должны были ходить по дорожкам в поисках заданных ею растений, а когда кто-нибудь такое растение находил, все хлопали в ладоши и повторяли имя растения сначала по-русски, потом по-немецки.

В тот день Сабина решила устроить пикник. Это была суббота перед каникулами, последний день нашей группы, – в школе занятий уже не было, и мы вышли на прогулку утром, а не после обеда, как обычно. Мы собирались гулять по Ботаническому саду долго, и каждый должен был взять с собой пакет с бутербродами, чтобы устроить прощальный обед. Сабина дала нам задание – найти лиловую орхидею, американскую агаву с высокой метелкой на верхушке, вечнозеленую магнолию с большими белыми цветами, махровую фуксию с пониклыми цветками в форме колокольчика и финиковую пальму с Канарских островов.

Найти эти растения было непросто – они не росли рядом друг с другом, а были рассыпаны по всему парку. Было очень весело, мы устроили соревнование, кто найдет больше и скорее, тем более что часто попадались деревья и кусты, похожие на те, которые мы искали, но с другими именами. Мы нашли почти все и сильно проголодались. Сабина привела нас к красивой беседке со столом в центре, мы открыли свои пакеты, стали делиться бутербродами и спорить, чьи вкуснее.

После обеда оказалось, что осталось найти только магнолию, но она куда-то запропастилась, и мы потратили два часа, пока не дошли почти до той самой дыры в заборе, через которую мы вползали в Ботанический сад. Там, прямо у забора, возвышалась роскошная магнолия. Вот была радость! Мы взялись за руки и стали плясать вокруг разлапистого дерева.

Вечнозеленая магнолия была высокая и ветвистая с темно-зелеными листьями, твердыми и блестящими, как будто вырезанными из кожи. Чтобы лучше за ней ухаживать, к ее стволу приставили маленькую лесенку-стремянку, по которой можно было добраться до первой развилки ее мощных ветвей. Я, не слушая крика испуганной Сабины, проворно влезла по стремянке до развилки, села на расстеленный там соломенный коврик и посмотрела на мир сверху.

Росшие вдоль забора кусты теперь не мешали мне увидеть сбегающие вниз кривые улочки, а за ними глубокий зеленый овраг, на противоположном краю которого сверкали красными крышами белые домики маленькой деревеньки. Боясь заблудиться, Сабина взяла с собой карту и все время проверяла по ней, куда мы забрели.

Когда я спустилась вниз и рассказала ей про деревеньку на краю оврага, она нашла ее на карте:

– Это Змиевка вторая.

Я спросила:

– А где же первая? – и все засмеялись, а я взяла из рук Сабины карту и прочла надпись, идущую по дну оврага: «Змиевская балка».

Описанные в альбоме огромные белые цветы магнолии еще не расцвели, они должны были расцвести в середине июля, а в тот день было только двадцать первое июня. Двадцать первое июня тысяча девятьсот сорок первого года. Последний день нашей жизни, потому что назавтра началась Великая Отечественная война.

15

В воскресенье утром мы с Сабиной не заметили, что началась война. Некому было нам об этом сказать: мама Валя и Лев в ту ночь дежурили в больнице и должны были вернуться домой только к обеду, а в нашей квартире не было радио – Сабина говорила, что она не переносит деревянные голоса советских дикторов.

Мы как раз затеяли уборку по случаю окончания учебного года и нисколько не испугались, когда на улице завыла сирена. Сирена уже не была новостью – иногда в нашем квартале проводились учения по боевой тревоге, и тогда за окном начинало завывать на много голосов, как будто соревновались между собой разные дикие звери и каждый хотел переорать другого. Хоть в то утро мы не обратили на сирену особого внимания, я все же заткнула уши: уж очень противно она выла, но Сабина продолжала подметать кухню, будто никакой сирены не слышала.

Идти мы никуда не собирались, хотя, по правилам учебной тревоги, нам полагалось выбегать из квартиры и прятаться в подвале, но нас это не касалось, потому что в нашем доме подвала не было.

Так бы мы и пропустили это ужасное событие, если бы вдруг в дом не ворвалась мама Валя с большим пакетом в руках и с криком:

– Вы слышали? Началась война – Гитлер напал на Советский Союз!

За ней вбежал Лев в военной форме, и они стали с безумной скоростью запихивать какие-то вещи в большой брезентовый мешок, который он принес с собой.

Я в полном обалдении стояла с пыльной тряпкой в руке и смотрела, как мама Валя срывала с себя свое обычное летнее платье, чтобы переодеться в гимнастерку и сапоги.

– Что за маскарад? – спросила Сабина, которая тоже еще не врубилась.

– Нас со Львом призвали в армию. Я остаюсь здесь работать в военном госпитале, а Лев с первым эшелоном уезжает на фронт, – ответила мама Валя и заплакала. – Говорят, наши войска отступают со страшной скоростью, а немцы гонятся за ними на танках и бронемашинах и убивают всех подряд.

– Когда они успели? – не поверила Сабина. – Ведь вчера вечером все было тихо.

– Они начали атаки по всем фронтам в четыре часа утра, и говорят, уже захватили Минск. – Руки мамы Вали дрожали. – Господи, что теперь с нами будет? Что с нами будет?

– Так сирена была настоящая, а не учебная? – наконец выдавила из себя я.

– Еще какая настоящая! – закричала мама Валя, натягивая под гимнастерку короткую юбку цвета хаки. – А вы, как две жопы, сидите здесь, на верхотуре, и ждете, когда в ваш дом попадет бомба.

– Слушай, Валентина, – перебила ее Сабина. – Тебе страшно идет военная форма. В этой юбке видно, какие красивые у тебя ноги.

– Господи, настоящий сумасшедший дом, – взвыла мама Валя, – при чем тут юбка? Ты понимаешь, что фашистские самолеты бомбят все города от Киева до Харькова и даже Ахтырку, что мой любимый муж уходит на фронт и я, может, больше никогда его не увижу?

И тут до Сабины дошло.

– Ты хочешь сказать, что это война всерьез? – тихо спросила она, уронила веник и плюхнулась на старый поломанный стул, на который никто старался не садиться. Хоть Сабина была легкая, как перышко, стул под ней затрещал и начал медленно разваливаться.

Лев подхватил Сабину в последний момент, поцеловал ее, посадил на стол и сказал:

– Это очень серьезно. Говорят, немцы поставили своей целью уничтожить всех евреев. Я думаю, дорогая Сабина Николаевна, что вам пора подумать о своем будущем.

– В каком смысле – о моем будущем? – пролепетала Сабина.

– В прямом. Вам лучше поскорее отсюда уехать. Если немцы дойдут до Ростова, я не поручусь за вашу жизнь.

– Я полжизни прожила среди немцев, они лечили меня и учили меня, я говорю на их языке лучше, чем на русском. Зачем же им меня убивать?

– Этого никто не может объяснить. Даже такие великие психологи, как ваши учителя. Наверно, это какие-то другие немцы, охваченные какой-то новой формой безумия.

– А мои девочки? Их тоже могут убить?

– Они, слава богу, в Москве, а Москву сдадут в последнюю очередь, так что им лучше там оставаться.

Тут мама Валя тронула Льва за плечо и сунула ему в руки брезентовый мешок:

– Побежали, Левочка, а то ты опоздаешь на поезд и тебя объявят дезертиром. А ты ведь слышал приказ: всех дезертиров расстреливать на месте.

И они умчались, оставив нас с Сабиной в еще большем чаду, чем тот, в котором мы были после смерти Павла Наумовича.

– Ты думаешь, это правда, про войну? – спросила Сабина беспомощно, как ребенок.

– Конечно, правда, ты же видела, они оба надели военную форму, – ответила я рассудительно, как взрослая. Но тут же добавила тоже беспомощно, совсем как ребенок: – Но я не поняла про евреев. Разве можно всех уничтожить?

Словно в ответ на мой вопрос в дверь постучали. Сабина так и осталась сидеть на столе, а я пошла открывать.

За дверью стоял мальчик лет четырнадцати и протягивал мне маленький талончик:

– Гражданка Шефтель? Вас приглашают в три часа на центральный телеграф для переговоров с Москвой.

– В три часа дня? Мы же не успеем, – испугалась Сабина.

– Нет, успеете. Это в три часа ночи, – ответил мальчик. – Распишитесь, что получили уведомление.

Я расписалась, и мальчик убежал.

– Как же мы попадем на телеграф в три часа ночи? – голос у Сабины был совсем слабый. – Ведь ночью трамваи не ходят.

Мне опять пришлось стать взрослой.

– Мы поедем на телеграф последним трамваем и будем там сидеть, пока нас не вызовут по телефону, – твердо решила я. – А пока иди ложись, тебе надо отдохнуть. А я приготовлю обед.

Мы приехали на телеграф в полвторого ночи и просидели там до шести утра, дожидаясь телефонного вызова, который все откладывался. А когда нас наконец соединили, то оказалось, что толком поговорить нельзя – из-за войны частные разговоры сократили до трех минут. Говорила в основном Рената: она спрашивала, что им с Евой делать, оставаться в Москве или ехать в Ростов? Сабина от растерянности стала тратить свои драгоценные минуты на уверения в любви, так что мне в конце концов пришлось вырвать у нее трубку и повторить Ренате слова Льва про евреев и про то, что Москву сдадут не скоро. И потому последние секунды разговора ушли на раздраженный крик Ренаты про гадкого утенка, который вообразил себя белым лебедем.

Когда нас разъединили, Сабина спросила:

– Как ты думаешь, они вернутся сюда или останутся в Москве?

А я ответила:

– Надеюсь, у них хватит ума остаться там, – хоть была в этом не уверена. Я бы предпочла, чтобы они остались – мне казалось, что мы вдвоем с Сабиной как-нибудь справимся с трудностями, если эти две вздорные воображалки не замучают нас своими капризами. Реальной опасности ни я, ни Сабина, конечно, тогда даже и представить себе не могли.

Хотя мама Валя иногда пыталась Сабину вразумить, та ни за что не хотела ее слушать. Тем более что у мамы Вали времени на нас, по сути, не было: ее назначили старшей сестрой военного госпиталя, и она даже ночевать приходила домой не чаще двух раз в неделю. Она вваливалась в дом, еле волоча ноги, сбрасывала на пол сапоги и тяжелый армейский рюкзак, без которого теперь не выходила из госпиталя, плюхалась на кровать полураздетая и мгновенно засыпала. Утром, когда мы просыпались, ее уже не было, от нее оставалась только небольшая горка ценных вещей, вытряхнутых ею из рюкзака.

Самыми ценными она считала коробки свечей и спичек, уверенная в том, что скоро начнутся перебои с электричеством. Кроме свечей она приносила пачки муки, чая, сахара и гречневой крупы, которые велела прятать так, чтобы никакой вор не мог их найти. Мы с Сабиной устроили тайный склад всего этого богатства во внутренностях пианино, на котором все равно никто теперь не играл.

Теперь вместо музыки мы слушали сводки с фронтов. Их выкрикивал громкоговоритель, с первого дня войны подвешенный на столбе прямо под нашим окном. Сводки были ужасные, каждый день все страшней и страшней – немецкие войска продвигались на восток с непонятной скоростью, захватывая один город за другим. Сводки новостей иногда прерывались пением. Особенно часто красивый мужской голос пел: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна. Идет война народная, священная война!»

Но чаще громкоговоритель рассказывал, что наша армия отступает, чтобы выровнять фронт, никогда не объясняя, почему фронт должен быть ровный. А рассказывая про зверства немецких оккупантов, он никогда не упоминал убийства евреев. Так что у Сабины был повод отрицать упорные слухи об этих убийствах, расползавшиеся по Ростову с той же скоростью, с какой фронт выравнивался на восток.

Мама Валя удивлялась:

– С каких пор ты стала верить сообщениям их радио? Ты же всегда уверяла, что все это наглая ложь!

Но Сабина только поджимала губы, уходила в свою спальню и плотно закрывала дверь, чтобы голос громкоговорителя звучал не так громко.

Настоящая правда ее упорства открылась мне почти случайно. В конце сентября, когда уже начались занятия в школе, к нам неожиданно, без предупреждения, пришла Лилиана Аркадьевна Синицкая – она робко позвонила в дверной звонок и смущенно спросила:

– Я не очень некстати?

Сабина обрадовалась, я последнее время редко видела, чтобы в ее глазах так ярко сверкнула искорка удовольствия.

– Заходите, заходите! Мы как раз собираемся пить чай! – бессовестно соврала она, потому что мы пять минут назад кончили обедать и никакого чая пить не собирались.

Пока они, взявшись за руки, шли в столовую, я рассматривала их и удивлялась, как они непохожи. Лилиана высокая и вся какая-то вьющаяся, всегда нарядная, даже в самом простом жакетике, как сегодня. А Сабина – маленькая, худенькая, в старой застиранной юбке и домашней кофточке, но все равно главная. Я бы не могла объяснить, в чем она главная и вообще что такое – главная, но, когда она начинала говорить, все замолкали и смотрели ей в рот.

Лилиана Аркадьевна села и положила на стол небольшой пакет:

– Я пришла попрощаться. Мы с мужем завтра уезжаем в Сибирь, он с трудом получил эвакуационный листок на нас двоих.

– Поздравляю, – ответила Сабина, как мне показалось, с завистью.

Я уже слышала про эти эвакуационные листки, без которых нельзя было купить билет на поезд, – их выдавали не всем, а только тем, кому доверяло городское начальство. Что это такое – начальство, я не знала, но ясно было, что нам с Сабиной оно не доверяет. Я даже иногда видела во сне это начальство, оно выглядело как опечатанная дверь нашей бывшей квартиры на Пушкинской и напоминало мне про исчезнувшую навек Ирку Краско.

– Я очень боюсь этого переезда. Я уже не говорю о бесконечных пересадках и бомбежках на дорогах, но главное, говорят, что в Сибири нечего есть и ужасно холодные зимы, а у меня даже шубы нет. И я понятия не имею, где мы там будем жить, на чем спать.

– Так, может, не стоит уезжать отсюда, где у вас все удобно и устроено? – дерзко вмешалась я в разговор взрослых, но Лилиану Аркадьевну это не возмутило, она приняла мой вопрос всерьез.

– Я не могу остаться здесь. То есть я сама, может, и осталась бы, но Дмитрий очень боится за мою жизнь. Ведь я – еврейка.

– Вы – еврейка? Вот уж бы ни за что не подумала! – воскликнула Сабина, словно наново разглядывая голубые глаза и золотистые кудри нашей гостьи.

– Неужели мое признание, что я ездила лечить свой невроз к Зигмунду Фрейду, не навело вас на эту мысль? По-моему, тогда все пациенты великого профессора были только евреи. Как, впрочем, и все его ученики и ассистенты. Все, за исключением его друга-предателя, Карла Густава Юнга.

– Что вы знаете о Юнге, чтобы так его обзывать? – раздраженно выкрикнула Сабина, и я испугалась, что она сейчас разобьет предпоследнюю чашку севрского фарфора.

Но Лилиана не стала вступать с ней в спор, а наоборот, лукаво улыбнулась и сообщила с намеком, что о Юнге она как раз кое-что знает:

– Ведь я и его пациенткой была. Он – очень привлекательный мужчина, и я даже была к нему неравнодушна. А он очень интересовался влюбленными в него истерическими девицами – он коллекционировал их для своих научных работ.

Пальцы Сабины стиснули хлебную корочку так, что она хрустнула и сломалась:

– И вы были одним из его экспонатов?

– Ну да! – засияла Лилиана всеми складочками лица. – Об этом я вам и рассказываю!

– Когда это было? Еще до Первой мировой?

– Ну, конечно, до, перед самой войной! Ведь только тогда и можно было попасть из России в Европу. Мне было чуть больше семнадцати лет, и я все время стремилась раздеться на публике догола. Мои чопорные еврейские родители сгорали от стыда и решились истратить последние сбережения, лишь бы меня вылечить. Так я попала сперва в Вену к профессору Фрейду, а потом, когда началась война, мне пришлось уехать в Цюрих с рекомендательным письмом к Юнгу.

– Ну да, и там вы стали экспонатом его коллекции.

– Именно, стала экспонатом и никогда об этом не пожалела – это бросило отсвет на всю мою жизнь. Разумеется, маме и папе я ничего не рассказала, у них было достаточно хлопот с тем, как вернуть меня обратно домой. Но, представьте, я вылечилась совершенно!

– Я легко могу себе это представить – ведь я тоже совершенно вылечилась таким способом!

– Так вы тоже были экспонатом коллекции Юнга?

– Более того, я эту коллекцию открыла – я была ее первым экспонатом. Но тогда я так не думала, я воображала, что нашла великую любовь.

– Боже, почему мы с вами не встретились раньше? Ведь мне всю жизнь не с кем было об этом поговорить! Не с Димой же, правда? Он, конечно, ничего о Юнге не знает. А теперь говорить нам уже некогда, мне надо убегать, чтобы собираться в опасную дальнюю дорогу.

– Почему же вы считаете, что остаться здесь опасней, чем уехать?

– Но, Сабина, вы, конечно, слышали об ужасных расстрелах еврейского населения, о которых шепотом говорит вся страна?

– Но почему шепотом? Если это правда, почему не кричать об этом из каждого громкоговорителя, торчащего на столбе под каждым окном?

– Вы прекрасно знаете почему. Потому что у нас ложь дороже правды.

И тут Лилиана заплакала, размазывая по своему светлому личику следы черной туши, которой были подведены ее глаза. Мне стало ясно, что пришло время мне вмешаться в их прыгающую с ветки на ветку беседу. Пора было спустить их с веток на землю. Я совсем недавно поняла, как выгодно быть среди взрослых умным ребенком, который притворяется наивным.

Я вроде бы робко тронула Лилиану за руку и дерзко спросила:

– А что вы принесли в этом пакете, Лилиана Аркадьевна?

– Ой, совсем забыла! – вздрогнула Лилиана. – Я принесла вам одну дорогую моему сердцу вещичку, которую не могу взять с собой. Размер разрешенного нам багажа строго ограничен, а я не сомневаюсь, что нашу квартиру разграбят немедленно после нашего отъезда.

Она стала развязывать веревочки, которыми был связан пакет, но руки ее так дрожали, что она никак не могла справиться с узелками. Я взяла ножницы и, спокойно разрезав веревочки, развернула старую газету, в которые была завернута небольшая круглая ваза, сверкающая всеми красками радуги.

– Что это? – изумилась Сабина.

– Вы не узнаете? Эта ваза расписана самим Густавом Климтом.

Сабина нежно погладила вазу кончиками пальцев:

– Густав Климт! В здешнем страшном болоте я совсем забыла о нем. А ведь он был моим любимым художником! Как я могла забыть его картины – «Поцелуй», «Портрет Адели», «Золотая рыбка», «Русалки»! Когда Юнг приезжал в Вену, мы встречались с ним в кафе Климта. Я иногда сомневаюсь – неужели это я, Сабина Шефтель, сидела за столиком с Юнгом и пила кофе со знаменитыми розовыми пирожными? Впрочем, тогда я была Сабина Шпильрайн. Была ли? Мне иногда кажется, что той жизни вовсе не было, что она мне просто приснилась. Как много раз я жалела, что поддалась уговорам мужа и вернулась сюда!