Текст книги "Фельдмаршал в бубенцах"

– Мне неловко говорить, но автор утверждает, что прятался за кустом позади скамьи. Я упоминаю об этом лишь для того, чтобы вы знали: донос не голословен.

На миг он решил, что ему показалось, но губы девицы и правда передернулись, а в глазах отразилась лютая ненависть. Похоже, она знает автора и едва ли ошибается на его счет…

– Отец Руджеро, – отозвалась послушница, – если автор, словно крыса, сидел в кустах и слушал, какие еще доказательства вам нужны? Или же вам угодно знать, насколько я погрязла в нечестивой ереси богомерзкого проходимца и достаточно ли строга моя епитимья?

Монах едва не усмехнулся: слова о «богомерзком проходимце» прозвучали со столь отчетливой иронией, что явно были цитатой. А девица, похоже, не столь хрупкий побег, как показалось поначалу.

– Ваша епитимья – не моя забота, сестра Паолина, – отрезал он, не повышая голоса. – А вот то, что одна из немногих истинных духовных наставниц может безвинно сгнить в каземате, – иное дело. Мне нужны от вас не разоблачения. Мне нужна правда.

Паолина долго молчала. Но доминиканец не торопил ее. Через несколько минут она бесцветно проговорила:

– Я расскажу все, как было. Но не потому, что верю вам. А просто потому, что один рассказ вы уже знаете. И я хочу, чтобы вы услышали и другой, непредвзятый. Если вы действительно хотите правды, то все поймете правильно. Если же нет… значит, вы пришли вовсе не за справедливостью.

Девица отвела глаза и заговорила, глядя в стену позади доминиканца. Руджеро слушал. Он ни разу не перебил, не задал ни одного вопроса. Он, словно завороженный, слушал этот невообразимый рассказ. Обманутый Иов и его несчастная, нелюбимая жена. Десять погибших детей, замененных новым поголовьем, будто павший домашний скот. Любовь тряпичной куклы. Солдатики, проданные в рабство. Крысы, пожирающие свое потомство. Выбор, правильный и неправильный. Сомнения и ошибки Творца.

Он слушал и слушал, стискивая пальцы до ломоты в суставах и снова чувствуя, как становится труднее дышать, а изнутри затапливает пьяное ликование.

Монах даже не заметил, когда послушница закончила рассказ. Она ненадолго замолчала, а потом добавила с горячей убежденностью:

– Ересь тут ни при чем, отец Руджеро! Он просто видит мир иначе! Совершенно не так, как другие!

Доминиканец поднял на послушницу глаза:

– Сестра Паолина, не волнуйтесь так. Я видел слишком много еретиков и знаю, что большая их часть – обычные безвредные болтуны. Однако ваш рассказ… Я никогда не слышал ничего поразительнее. Скажите, сестра, где найти вашего подопечного?

Взгляд девушки заметался, меж бровей наметилась тревожная черточка, но Руджеро лишь резко покачал головой, словно перебивая собеседницу:

– Нет. Нет, нет, вы не поняли. Я не собираюсь преследовать его по закону. Но я должен увидеть его! Умоляю, помогите мне! – Он повысил голос, сам того не замечая, хотя так стремился не горячиться. Но девушка лишь опустила голову.

– Я понятия не имею, как его найти, святой отец, – мягко ответила она. – Он всегда приходил ко мне сам. И никогда не говорил, где живет и чем зарабатывает на хлеб.

– Чем он зарабатывает, я знаю, – нетерпеливо обронил монах. – Он оружейный мастер.

Непростительная ошибка. Глаза девицы, только что полные теплой печали, остыли, будто на угли плеснули водой:

– О… – протянула она словно бы в замешательстве, но Руджеро вдруг услышал в тихом голосе сарказм. – Вот оно что. Вы знаете куда больше моего. Я могла догадаться и сама… Безусловно, мать настоятельница заслуживает справедливости. Но кто-то же должен ответить.

Монах вскинул ладонь:

– Вы превратно поняли меня, сестра. Я вовсе не намерен причинять ему зло, клянусь вам!

Но Паолина лишь покачала головой:

– Вам это и не удастся. Я действительно не знаю, где его искать. Увы, – добавила она с глухой усталостью.

Он посмотрел девице в глаза своим особым, не знающим осечек пытливым взором, заставлявшим человека чувствовать себя стеклянной фигуркой на ладони доминиканца. Но послушница ответила ему прямым взглядом, лишенным выражения, будто в темноте зрачков вдруг захлопнулась дверь. И Руджеро понял: она больше ничего не скажет, не намекнет, ни обронит ни одного слова, которое сможет навести его на верный путь. Он все испортил этой дурацкой оговоркой.

Монах медленно поднялся со скамьи и поклонился:

– Спасибо вам, сестра. Благослови вас Господь.

Эта безликая фраза вернула в приемную первоначальную выжидательную тишину. Послушница тоже встала и поклонилась:

– Благодарю вас, святой отец.

В этом ответе Руджеро отчего-то тоже послышалась ирония. Но девица уже шла к дверям, подбирая тяжелые полы слишком просторной рясы. И доминиканец вдруг особенно ясно заметил, как она еще молода и как не приспособлена для этого глухого черного одеяния, этих толстых каменных стен и незримо реющих вокруг призраков чужой муки.

* * *

Выйдя к главным дверям крыла, отец Руджеро увидел сестру Юлиану, возвышавшуюся у окна рядом со своим кабинетом, словно сторожевая башня. Она обернулась на его шаги и устремилась навстречу.

– Святой отец, – напряженно спросила она, – удалась ли ваша беседа? Я предупреждала вас, что девица отличается вздорным нравом. Надеюсь, она была сдержаннее… обычного? И, простите, я так и не узнала от вас, есть ли за ней проступок, требующий воздаяния.

Руджеро остановился, глядя в породистое лицо монахини.

– Вам не по душе эта послушница, сестра Юлиана, – сухо заметил он.

Монахиня нахмурилась:

– Я наставница сестры Паолины, отец Руджеро. Мой долг быть справедливой ко всем моим соратницам вне зависимости от личных предпочтений.

– Вот как? – приподнял доминиканец бровь. – Стало быть, поэтому девица выглядит так, будто ее доедает нутряная хворь? Это просто признак вашего беспристрастия.

Монахиня ничем не выдала раздражения, однако по лицу ее прошла легкая судорога:

– Я понимаю ваш сарказм, – ровно ответила она, – но умение отвечать за свои слова и поступки – одно из самых бесценных человеческих качеств. И Паолине оно весьма пригодится в жизни. Если же вам не по сердцу мои методы… Что ж, у каждого они свои. И у вас, полагаю, тоже.

Инквизитор задумчиво протянул:

– Вы не выглядите новичком в своем деле… Чем же столь юное дитя вас так раззадорило?

Сестра Юлиана усмехнулась:

– Я пыталась учить Паолину лекарской науке. Но девица родом из деревни, невежественна и непонятлива, на что я и указала ей. За десять дней она не осилила и двух глав из «Анатомии» Везалия.

Губы Руджеро едва заметно дрогнули:

– Андреас Везалий писал свои труды на латыни, если не ошибаюсь…

– Именно, однако к книге приложен мой собственный подробный перевод. И что же? Деревенщина назвала меня негодной наставницей в ответ на отказ продолжать ее обучение. А потом нарисовала корову, безграмотно подписала рисунок по-латыни и сравнила мои уроки медицины с обучением дойке по картинкам.

– Недурно, – признал доминиканец. – И вы так обиделись, что решили свести ее в могилу?

Этот удар попал точно в цель, и монахиня побагровела:

– В могилу?! Выбирайте выражения, святой отец!

Но Руджеро поджал губы без малейшей иронии:

– Не сердитесь, сестра. Я не пытаюсь вас оскорбить. Но как духовный пастырь хочу указать вам то, на что вы так упорно закрываете глаза. Паолина ненавистна вам не дерзостью. И вовсе не за строптивый нрав вы так рьяно ее воспитываете. Она просто пробуждает в вас ваши досаднейшие слабости. Поэтому это она ваша наставница. Вы же – ученица, и пока что весьма нерадивая.

Сестра Юлиана хрипло втянула воздух, будто в грудь ей попала пуля.

– Вы изволите насмехаться, отец Руджеро, – процедила она, стискивая зубы, а монах на свой обычный манер сцепил пальцы.

– Нет, сестра, – отчеканил он сухо и жестко, – я лишь пытаюсь излечить вашу слепоту. Паолина будит в вас высокомерие, мстительность и тщеславие. Вам бы ощутить зуд этих язв и позаботиться о лекарстве. Но нет, вы ощущаете лишь боль прикосновений к ним, словно Паолина… хм… муха. Попомните мои слова, сестра. Уничтожая муху, севшую на сочащуюся кровь, вы не исцелите рану. А посему молитесь об этой девице. Она – ваш лекарь и поводырь. Доброго дня, сестра Юлиана. Храни вас Господь.

Доминиканец зашагал к выходу, метя каменные плиты полами черного плаща, а монахиня смотрела ему вслед, все так же мучительно стискивая зубы.

Глава 10
Сверчок Густав

Уже назначено было погребение брата Ачиля. Кончина этой мелкой сошки не вызвала бы особого интереса, случись доминиканцу умереть от хвори. Впрочем, даже страшные подробности гибели монаха ненадолго всколыхнули церковные круги. В те суровые времена жестокостью трудно было кого-то всерьез удивить, особых симпатий брат Ачиль ни у кого не снискал, а отвратительные детали и вовсе постарались поскорее замять, дабы не бросать тень на доброе имя католической церкви.

Однако отец Руджеро не разделял общего равнодушия. Это тоже никого не удивило: понятно было, что он негодует из-за расправы над своим доверенным лицом.

Отец Руджеро начал с того, что лично осмотрел тело убитого и его одежду. Увы, после нескольких часов пребывания в воде все это было весьма неприглядно, и ничего нового доминиканец так и не узнал. Но Руджеро этим не ограничился. Он с неистовым рвением углубился в неоконченные дела и не рассмотренные братом Ачилем документы, твердо обозначив стремление не допустить беспорядка в работе, а также попытаться найти любые указания на возможного злодея. Патриархия благосклонно отнеслась к инициативе секретаря, и Руджеро незамедлительно получил полный доступ к делам погибшего и его личным вещам.

Энергии доминиканцу было не занимать. Он рьяно взялся за работу, не пропуская ни единого клочка бумаги. Но в этих переполненных уловом тенетах он искал совсем иную рыбу…

Убийца соратника мало интересовал Руджеро. Он не питал особых иллюзий относительно покойного и никогда не сомневался, что однажды тот все же поскользнется на колдобинах своей волчьей тропы. Доминиканец искал сведения о Гамальяно, сверхъестественно удачливом проныре, уже который раз ухитрившемся остаться в тени. Брат Ачиль был патологически жесток, но также умен и находчив. Не может быть, чтоб он ничего не узнал… Особенно после возмутительных разоблачений полковника. Неужели все это правда и он действительно спланировал нападение на паренька-шотландца? Тиф. Это превосходно оправдывало длительное отсутствие. Так что же, чертов Орсо не лжет?

Эта мысль не давала отцу Руджеро покоя. Чем больше он размышлял о странностях последних недель, тем больше убеждался, что в словах кондотьера был резон.

Имея болезненную тягу к извращенно-жестоким удовольствиям, брат Ачиль и прежде предпочитал действовать, не ставя патрона в известность о каждой ступени своих планов. А посему не было бы ничего удивительного, реши брат Ачиль сначала достичь известного результата и лишь потом докладывать о нем. Но зачем это нелепое нападение? Зачем маскарад, зачем лишние кровь и жертвы? Какой во всем этом смысл?

Руджеро изнемогал под гнетом этих тайн. Сейчас, когда донос сестры Инес так неожиданно и круто повернул все в новом направлении, хладнокровие готово было изменить ему.

Джузеппе Гамальяно стал навязчивой идеей доминиканца, он мерещился монаху в каждом черноволосом парне на городской улице, о нем напоминали арбалеты и клинки, он разве что не преследовал отца Руджеро во снах. И доминиканец, подобно въедливому псу, искал и искал следы и намеки. Какой бы странной, бесполезной и рискованной ни казалась та драма в переулке, брат Ачиль не стал бы прилагать столько усилий понапрасну. А значит, нападение было нужно. Оно входило в некий неведомый план, и кто мог знать, какие скрытые плоды он уже принес?

Но аккуратно подшитые кипы документов, рассортированные по датам записки и прочий бумажный хлам не давали ни крупицы новых сведений. Пожалуй, впервые в жизни отец Руджеро готов был восхититься доктором Бениньо. Этот книжный червь записывал даже то, какой суп подавался накануне к столу. Уж в его-то бумагах можно было бы найти все возможные подробности о любом событии.

Но не таков был брат Ачиль. Скрытный, хитроумный и очень осторожный, он не вел никаких личных записей или же вовремя их уничтожал. Однако отец Руджеро не отчаивался. Он знал: Небеса откликнулись. А значит, дадут ему шанс. Хоть самую призрачную, самую малую зацепку. Быть может, именно так Господь проверяет его веру и стойкость.

Трудно сказать, промысел то Небес или просто зарево душевного огня, но вера нередко помогала людям и в более отчаянных случаях. Не подвела она и вольнодумца Руджеро. Небеса снова приоткрыли кладези своих даров. В шкатулке с ладаном, среди палевых комочков пряно пахнущей смолы, доминиканец нашел крохотный обрывок бумаги. На ней дурно заточенным пером были написаны всего четыре слова:

«Лавка Барбьери. Сверчок Густав».

* * *

Отыскать лавку Барбьери оказалось для отца Руджеро задачей несложной. Опросив нескольких уличных оборванцев – а те, как известно, знают все, – он уже назавтра явился в Каннареджо. План был до крайности прост…

Поднявшись на невысокое крыльцо, монах толкнул дверь и вошел в лавку, в тот полуденный час пустовавшую. За стойкой обнаружился хозяин, грузный человек с пышными усами. Он неприветливо воззрился на доминиканца из-под кустистых бровей.

– К вашим услугам, святой отец! – пророкотал лавочник вполне почтительно, но доминиканец ясно ощутил, что здесь ему не слишком рады. Однако шагнул к прилавку с самым благожелательным видом:

– Мессер Барбьери, если я не ошибаюсь?

– Я самый, – хмуро кивнул хозяин. – Чем могу служить?

– Мне нужна ваша помощь, – спокойно отозвался монах. – Я ищу человека по кличке Сверчок Густав.

В лавочнике тут же будто разжалась тугая внутренняя пружина. Снисходительно улыбнувшись, он вышел из-за прилавка и поклонился:

– Да сию минуту, святой отец. Вон же он, аккурат напротив лавки сидит, у бочки. Только вы уж сделайте милость, не судите его строго. Совсем бедолага опустился…

Руджеро только мягко покачал головой:

– Я пришел не осуждать чужую беду. Братья моего ордена сами избрали нищету своим уделом. Благодарю вас, достопочтенный мессер Барбьери. Благослови вас Господь.

Простившись с лавочником, он вышел на улицу и задумчиво посмотрел на человека, которого указал ему хозяин. Самый обыкновенный попрошайка. Руки-ноги на месте, испитое лицо, с виду лет пятьдесят, но, скорее всего, меньше. С такими разговор несложен.

Перейдя переулок, доминиканец размеренным шагом приблизился к Сверчку.

– Густав? – спросил он холодным тяжелым тоном, глядя на нищего из-под чуть опущенных век.

– Э… Да, я… – Сверчок вскинул голову и неловко завозился, подтягивая к себе драную суму, будто монах собирался ее стащить. – А я что? Чего я-то?

Водянистые глаза забегали, и нищий с деланой неуклюжестью стал подниматься. Однако Руджеро уже приметил, как тот пружинисто оттолкнулся от мостовой левой рукой, и прищурился:

– Не пытайся бежать. Переулок с обеих сторон охраняется. Густав по кличке Сверчок, именем святой католической церкви ты арестован по обвинению в убийстве брата доминиканского ордена, помощника секретаря святейшей инквизиции.

Попрошайка онемел. Воспаленные веки задрожали, задергалась нижняя челюсть, будто Густав пытался прожевать слишком крупный кусок. А отец Руджеро, несколько секунд полюбовавшись эффектом от своих слов, так же холодно добавил:

– Сейчас ты будешь препровожден в крепость и допрошен. Попытки изворачиваться и лгать, а также запираться будут пресечены с помощью особо пристрастного допроса. Повернись спиной и сложи руки.

Нищий отшатнулся и ударился спиной в стену. Лицо исказилось, мертвенно побледнев под слоем грязи.

– Святой отец, – забормотал он, давясь словами, – не надо… не надо в крепость… и особо не надо… пристрастно. Да что ж это! – взвизгнул он вдруг. – Какого секретника? Зачем в убийстве?

Руджеро шагнул ближе:

– Не ори. Мне доподлинно известно, что ты был знаком с убитым несколько дней назад доминиканским монахом по имени брат Ачиль.

– Так знаком… знаком-то – это ж еще не убил. Я и не знал, что он того… – Густав повалился на колени, надсадно всхлипывая. – Святой отец! Я все расскажу, как на духу, вот вам крест, чтоб мне до конца жизни черепки глиняные жрать! Не губите только! – Он вдруг замер, кусая заскорузлые пальцы. – А ведь я… я вам и про убивца расскажу. Я знаю, кто убил! Вот вам крест святой, знаю! Это он, он!

Руджеро брезгливо оглядел скорчившегося у его ног оборванца и процедил:

– Я дам тебе всего одну возможность меня убедить. Попытаешься лукавить – встретишь ночь в подвале. Поднимайся. За мной.

Нищий торопливо встал на ноги и засеменил вслед за инквизитором.

Монах не искал сложных путей. Он привел Густава в первую же тратторию и бросил хозяину:

– Мне нужен уединенный угол для приватной беседы, и никаких любопытных ушей!

Трактирщик оказался человеком опытным. Поклонившись до самого пола, он сопроводил нежданных посетителей в тихий угол пустующей питейной залы, услужливо вытер стол, предложил выпить и растворился в воздухе, будто чад от тощей свечки.

Руджеро несколько минут хранил молчание, бесстрастно разглядывая сизое лицо Сверчка. Тот ерзал на скамье, поминутно потирая нос рукавом рубища и поглядывая на инквизитора умоляюще-растерянными глазами. Наконец монах нарушил молчание:

– Рассказывай, Густав. Подробно. Ничего не пропуская. Учти, ты не первый в моей службе лживый пропойца. Ты в большой беде, и выручить тебя может лишь чистосердечное и искреннее покаяние.

Попрошайка гулко икнул, съеживаясь. А потом заговорил, все ускоряя поток слов:

– Святой отец… Я пропащий человек, тут и сказать-то нечего. Дезертир. Пью горькую уж сколько лет. И воровать не брезговал, и подраться случалось. А только не душегуб я, матерью покойной клянусь! Я ж чего… Подошел ко мне клирик. Ну, вот навроде вас. Худой эдакий, смурной. Говорит, ищет он татя одного. Страсть до чего опасного поганца. Ловкий тот, бестия, и голову задурить умеет, что твой черт. Мол, в лавку Барбьери он захаживает. И коли я его примечу – так надо за ним приглядеть и узнать, где он хоронится. И следить надо с умом. Он-то, вишь, какая штука… слепой он. И оттого чуткий. Ему в спину глядеть нельзя. Мол, глянул – отвернись, потом снова глянь. Жуть божья… Вот. Ну, я-то что. Мне велели, деньгу сунули. А я – я ж святых отцов уважаю! Что я, вовсе нехристь? Я все чин-чинарем. Углядел его. Раз упустил, моя вина. Но второй раз уж не оплошал. Нашел тратторию, брату-доминиканцу все рассказал без утайки. И все. Ничего боле не знаю, вот вам крест!

Сверчок замолчал, хрипло дыша. По лбу струился пот, промывая в грязи причудливые узоры и стекая на лоскутья воротника. Руджеро испытующе смотрел на него.

– Хорошо, – без выражения промолвил он, – пока допустим, что я тебе верю. Но ты обещал назвать убийцу. Я слушаю.

Густав взвился, будто укушенный клопом:

– Так он это, святой отец! Поганец слепой! Некому больше, вот вам крест!

Руджеро поморщился:

– Не злоупотребляй святыми словами, Густав. И вздора не мели. Моему брату по вере голыми руками сломали шею. Калеке это не под силу.

– Не под силу?! – Сверчок едва не кричал, почуяв, что издали повеяло избавлением. – Да вы ж его не знаете, святой отец! Я ж за ним следил! Какой он, к собакам, калека? Он к Барбьери зашел, так дочка хозяйская попросила с товаром подсобить. Двухпудовый мешок на плечо закидывает и не морщится. Даром что тощий! А раз в питейной сидел, так кто-то ему арбалет припер. Кабы вы видели, как он скошенный рычаг руками разгибает! Калека, тьфу! Не хужей других, вот вам… того, честное слово! И шею сломать – это вам как доброе утро! Убивец – он убивец и есть!

Инквизитор снова помолчал, мерно постукивая пальцами по столу и глядя нищему в глаза. Он превосходно знал, что нервы попрошайки натягиваются до предела. Повременив еще миг, он отрубил:

– Название траттории?

– Так это… «Шлем и гарда». – Сверчок утер пот рукавом, оставляя на лице бесформенные мазки. – Тута она, недалеко, в паре кварталов.

– Имя убийцы?

Густав побледнел, тут же побагровел, подбородок дрогнул.

– Не знаю, святой отец, – проскулил он, – вот честное слово! Дочка лавочника его раз окликнула. Простенько так… Пеппо, что ли. Да я не уверен, она негромко так, полушепотом. Он-то получше моего слышит.

Отец Руджеро еще немного помолчал, уже больше для собственного развлечения, а потом ровно промолвил:

– Ты жалок, Сверчок. Я не знаю, убийца ли этот слепой парень. Но ты и правда невиновен. Тебе не хватило бы духу сломать человеку шею. Для этого нужна некоторая отвага. Я отпущу тебя на сегодня. Но не забудь: если ты мастер рассказывать сказки, то инквизиция все равно тебя отыщет. Хорошие сказочники у нас в цене. Пошел вон.

Сверчок неуверенно поднял глаза на монаха и стремглав бросился прочь.

После бегства незадачливого осведомителя отец Руджеро устало откинулся назад, опершись спиной о стену.

«Шлем и гарда». Всего в паре кварталов… Неужели после стольких лет поисков, отчаяния, бестолковых, подчас ужасающих ошибок он так близок к цели? Неужели Господь согласился все ему простить?

Монах потер лицо обеими ладонями, вдруг ощутив, что дурно выбрит. И эта пустая мысль подняла в душе волну незнакомого бесшабашного веселья. Какая чушь. Каким смешным и ребяческим кажется все это сейчас. Ряса, в которой безбожно жарко, тонзура, колющийся клобук и царапина на правой щеке. Дурацкий, приросший к нему маскарад. Еще несколько дней. Только не спешить, не наделать лишнего сгоряча. Выбрать удачный момент. Прийти туда, в тратторию «Шлем и гарда». И история всего мира повернет на другой путь.

Руджеро крепче прижал ладони к лицу, чувствуя, как глупо и бесхитростно улыбается, снова едва сдерживая нелепые слезы.