Текст книги "Фельдмаршал в бубенцах"

…На колокольне Мадонны дель’Орто недавно отбили пять часов вечера, и Паолина поняла, что ничего не добьется. Что с самого начала здравый смысл, шептавший ей об ошибке, был совершенно прав. Предстояло собраться с силами и постараться отыскать госпиталь. Да, ей предстоит трудный вечер. Она нарушила епитимью, она сбежала из госпиталя, она пренебрегла и работой, и учебой, и мессой. Возможно, на сей раз ее отлучат от медицины окончательно.

Но девушка слишком устала, чтобы тревожиться о будущем. Она казалась себе грязной снаружи и изнутри, выпитой, высосанной до пустой оболочки, словно пойманная пауком мошка.

Перейдя забавный горбатый мостик, она посмотрела вверх. Колокольня госпиталя была видна отсюда, хотя и казалась сейчас бесконечно далекой. Паолина остановилась и оперлась спиной об ограду канала. От жажды двоилось в глазах, виски вибрировали вязкой болью, мысли путались, и даже грязно-бурая жижа, плещущаяся о столбы, сейчас выглядела прохладной и притягательной. Девушка медленно двинулась по улице, втягивая воздух пергаментными губами. Господи, в деревне тебе ни в одном доме не откажут в кружке воды… А здесь проще предложить дьяволу душу на обмен.

Слева показалось крыльцо опрятной лавчонки. Паолина остановилась, пытаясь двинуться дальше. Хватит с нее расспросов и унижений. Но ноги против ее воли уже направились к крыльцу. Она взялась за начищенное кольцо двери, еще секунду поколебалась и вошла.

В лавке было тихо, пахло тмином, а за прилавком стояла девица ее лет, сосредоточенно перевязывающая обрывком бечевки пучок сушеного сельдерея. Она подняла голову на звук открывшейся двери и вдруг уронила сельдерей, отступая назад, будто Паолина вскинула мушкет. Но тут же чуть принужденно улыбнулась и неловко проговорила:

– Добро пожаловать в лавку Барбьери, сестра. Чем могу служить?

Послушница запнулась, машинально облизывая сухие губы, а лавочница вдруг нахмурилась:

– Сестра. Вы такая бледная. Вам плохо?

Паолина еще секунду помолчала, а потом негромко произнесла:

– Можно попросить у вас глоток воды? Только… у меня нет денег.

Лавочница всплеснула руками и торопливо устремилась из-за прилавка:

– Господь с вами, сестра! Кто ж за воду деньги берет, еще и в такую безбожную жару! Да сию минуту!

Она сняла крышку с объемистой бочки и подала Паолине доверху полную кружку, которую та почти набожно поднесла к губам. В этот миг счастье казалось самым простым явлением на земле. Отдав пустую кружку лавочнице, она перевела дыхание.

– Спасибо вам, – проговорила Паолина, вдруг смутившись. – Я несколько часов мечусь по городу… Он такой неприветливый.

Лавочница чуть прикусила губу:

– Вы правы, – мягко сказала она, – здесь иногда очень легко попасть в беду. Сестра… а вы что-то ищете? Я хорошо знаю Каннареджо, быть может, я сумею вам помочь.

Паолина неуверенно посмотрела на девушку. Она говорила сегодня с десятками людей. Среди них были вполне почтенные особы, миловидные девицы и с виду порядочные торговцы. Здесь ее тоже не преминут поднять на смех или засыпать дурацкими расспросами.

А девица, ощутив колебания гостьи, вопросительно приподняла брови, и вдруг в Паолине проснулось какое-то новое чувство. Этот вполне невинный жест показался ей насмешливым. Она вдруг заметила, как лавочница хороша собой. Цветущее лицо, кокетливые локоны, словно случайно выпущенные из-под чепца, умело вышитый лиф, тонкая талия.

Паолина тут же осознала, какой нелепой и неуклюжей должна казаться этой яркой красотке в своем уже измятом и запыленном за день глухом хабите. Будто взъерошенная ворона. Не надо больше унижаться. Нужно еще раз поблагодарить и смиренно возвращаться в госпиталь навстречу грядущим невзгодам. Да, но… эта лавочница так приветлива. Она так участливо смотрела на Паолину. И она единственная предложила ей помощь. Глупо упустить еще один возможный шанс из-за детского страха снова нарваться на грубость, а тем более из-за какой-то дурацкой зависти.

– Скажите, – начала прислужница, все еще сомневаясь, правильно ли поступает, – не знакомы ли вы с одним юношей, слепым оружейным мастером по имени Джузеппе?

Она потупилась и не заметила, как светло-карие глаза хозяйки вдруг стали жесткими и колко поблескивающими, как кусочки жженого сахара. Несколько секунд лавочница молчала, словно припоминая. Опустила взгляд, потом задумчиво посмотрела куда-то в угол. И наконец испытующе поглядела на Паолину:

– Нет, сестра. Мне жаль, но я такого не знаю.

* * *

Росанна пристально смотрела на монахиню, которая все так же стояла посреди лавки, будто не решаясь подойти ближе.

В первую секунду, снова увидев в дверях черный силуэт рясы, юная лавочница не завизжала только потому, что подавилась собственным голосом. Неужели все это еще не закончилось? Хотя монашка вовсе не казалась опасной… Она не заводила разговоров, не смотрела в глаза и вообще казалась измученной и печальной. Хотя кто их знает, клириков. Быть может, теперь они решили сыграть на жалости и подослали эту девицу.

А монахиня рвано вздохнула:

– Спасибо… Простите…

И тут Росанна заметила нечто иное, чего не примечала минуту назад. В черных глазах гостьи вдруг полыхнула горечь. Не разочарование, не досада, не злость. Искреннее и неподдельное страдание.

После первой секунды замешательства память вдруг услужливо подсунула картину. Пеппо стоит вот здесь же, посреди лавки. Руки скрещены на груди, губы непреклонно сжаты. «Почему? Изволь, я объясню. Потому что один человек всего лишь угостил меня на ярмарке выпивкой. Он мертв. Другой человек предупредил об опасности. Он… Она заперта в монастыре». Не об этой ли девице говорил Пеппо? Так она вовсе не в каком-то безвестном углу Италии. Она здесь. И, похоже, очень надеялась встретиться с ним, если потратила столько сил. Видимо, Пеппо дорог ей.

Росанна сама не заметила, в какой момент в груди зацарапался недобрый кусачий зверек. Она впервые отвлеклась от черного монашеского одеяния и посмотрела девице прямо в лицо. И тут же ей стало совсем не по себе.

Обрамленное черными крыльями велона, это усталое лицо со слегка впалыми щеками было таким… особенным. Глаза не по годам мудры и задумчивы. Брови вразлет, словно тщательно прорисованы тонким пером. Едва заметная ямка на щеке. Рот крупноват, и в этом есть что-то… этакое, почти неприлично-женственное. Как все это выделяется на фоне безликого черного сукна…

Росанна вдруг ощутила, что лиф ее слишком низко вырезан, локоны неопрятно падают на плечи, а уж суеты от нее, будто от перепуганной курицы. Какой легкомысленной вертихвосткой она должна казаться Пеппо со своим звонким смехом, вечными шуточками и бесцеремонными манерами! Уж эта полная тихого достоинства монахиня точно не хватает его чуть что за руки. Да и бросаться ему на шею ей бы и в голову не пришло. Быть может, это в ней все дело?.. Из-за нее Пеппо отказывается замечать, как много у них с Росанной общего, и дружба тут ни при чем.

Лавочница стиснула зубы, глядя, как монахиня медленно идет к двери. Ступай скорее. Исчезни с глаз, словно тебя и не было.

А горло сжали злые слезы, и захотелось громко и по-детски обиженно разреветься.

Пеппо был только ее. Он спас ей жизнь, рискуя своей. Он поцеловал ее ладонь так ласково, что это стоило всех неуклюжих ухаживаний и корявых комплиментов в ее жизни. Они связаны намного большим, чем какими-то старыми историями, где вообще непонятно, кто виноват.

Но она же монашка! Ну не собирается же она с ним сбежать! Она ищет его столько времени, едва решившись попросить дурацкий стакан воды. Конечно, ей нужно сказать ему что-то важное. Быть может, снова о чем-то предупредить. А вдруг, если она не найдет Пеппо, с ним что-то случится? И все из-за ее, Росанны, глупой ревности.

Пеппо не простил бы ей этого. Пеппо, который ради нее так спокойно и уверенно пошел на верную смерть. И вот как она собирается отплатить ему…

Плач уже заколотился в горле. Но Росанна была слишком молода, чтоб собрать в кулак душащие ее противоречия. Она лишь до ломоты вдавила ладони в прилавок и отрывисто окликнула:

– Стойте, сестра!

* * *

Паолина замерла и обернулась. Лавочница быстро вышла из своей цитадели и направилась к ней, глядя в глаза с непонятной горячей требовательностью. Сукно ее платья переливчато шелестело, полощась у стройных лодыжек, и Паолина снова ощутила приступ бессмысленной обиды. А лавочница подошла вплотную и почти шепотом резко спросила:

– Это вы? Вы та самая девица, которая оказалась в монастыре по вине Пеппо? Ну… он так считает.

…Брови монахини удивленно дрогнули, и она медленно проговорила:

– Как много вы знаете…

Взгляд черных глаз задумчиво погрузился куда-то в самую душу Росанны, и той захотелось вульгарно завизжать и затопать ногами. Но именно это помогло ей взять себя в руки.

– Это не важно, – твердо ответила она, – важнее то, сколько знаете вы. Отвечайте, как зовут его друга француза?

– Британца, – улыбнулась монахиня уголками губ. – Его зовут Годелот, он военный и просто истекает самомнением.

Росанна едва удержалась от недостойного хихиканья и, сделав паузу, сказала:

– Простите за вранье. Но мы с Пеппо не чужие люди. И я… кое-чем ему очень обязана. Поэтому не люблю говорить о нем с незнакомцами. Вы должны понять.

– Я понимаю, – мягко отозвалась монахиня, порозовев от волнения. Росанна же заговорила все быстрее, будто опасаясь передумать:

– Я скажу вам, где его найти. Только имейте в виду: если завтра за Пеппо придет кто-то другой – я буду знать, кто его выдал. И он тоже, можете мне поверить.

Она осеклась, коротко вдыхая и подходя к самому краю решения, которое могло оказаться неправильным. А потом поманила монашку за собой, распахивая дверь:

– Это совсем недалеко. В конце переулка поверните налево, перейдите маленькую площадь, там есть цирюльня со смешной вывеской – зайдите в следующий переулок прямо напротив нее. У самого канала будет траттория «Шлем и гарда». Она вам и нужна.

Монахиня вдруг улыбнулась по-девчоночьи светло и открыто:

– Спасибо! – чуть смущенно проговорила она и добавила: – Меня зовут Паолина.

– Росанна… – пробурчала лавочница, вдруг тоже сконфузившись. – И вот что… В траттории Пеппо называют Фабрицио. Не забудьте. Это важно.

– Я не забуду. И еще раз – благодарю вас. Вы чудесная… – тепло и скомканно пробормотала Паолина и сбежала по ступенькам крыльца.

Росанна еще некоторое время следила, как растворяется в предвечерней толчее черный хабит, потом вернулась в лавку, обеими ладонями смяла только что увязанный сельдерей и наконец разрыдалась.

* * *

Вывеска над цирюльней, изображавшая петуха в шляпе ландскнехта, бреющегося широким палашом, и впрямь оказалась приметной и забавной. Кривой переулок змеился меж обшарпанных домов, как трещина в дне миски, и вскоре Паолина уже стояла перед тремя неуклюжими ступенями разной высоты. Над массивной дверью со скрипом покачивалась потемневшая от времени доска с вычурной надписью «Шлем и гарда». Найти тратторию оказалось совсем просто. Куда сложнее было решиться войти внутрь.

В Гуэрче отец строго-настрого запрещал Паолине приближаться к трактиру, хотя заправлял там его собственный двоюродный брат. Здесь же, где даже уличные торговки были грубы и насмешливы, Паолина боялась и представить, что творится за дверьми питейных заведений… Но отступать было уже совершенно неуместно. Она старательно отбросила мысли о пьяных солдатах, девицах легкого поведения, а также о том, что Пеппо может просто не оказаться в траттории. Глубоко вздохнув, Паолина потянула на себя тяжелую створку двери и вошла.

Она сразу же поняла, что женщины в монашеском сане тут редкие гостьи. Гвалт в траттории разом опал, словно пена на снятом с огня бульоне, и обратился приглушенным гулом. Кто-то уронил кружку с игральными костями. Кто-то громко и витиевато выбранился.

Паолина, подавив первое побуждение съежиться, будто под прицелами орудий, подняла глаза и обвела взглядом питейный зал.

Полурасстегнутые дублеты, грязные рубашки, камзолы, снова дублеты. Десятки мужчин, вооруженных и подвыпивших. Десятки глаз, удивленных, усмешливых, бессмысленно-осоловелых. Тусклое подрагивающее сияние свечей, облепивших висящее под потолком колесо от телеги. Густой запах опилок, пережаренного мяса, вина, разлитого на дощатый пол, и чего-то еще, чем пахнет только толпа мужчин. На миг ей показалось, что она – бестолковый заблудившийся кролик, забредший в псарню.

Но стоять на месте у всех на виду было глупо, и Паолина медленно двинулась вперед. По грязному полу, меж заставленных кружками столов, провожаемая все теми же десятками глаз и тем же рокотом голосов, словно к эшафоту. Ровнее спину, выше голову. Ей нечего стыдиться.

Она приблизилась к исцарапанной стойке и подняла глаза на тучного субъекта в не слишком чистом переднике, взирающего на нее с настороженно-подозрительным видом.

– Мессер, вы хозяин? – негромко спросила она, стараясь, чтобы голос звучал твердо.

– Я, сестра, – проворчал тот. – Чегозволите?

Паолина перевела дыхание.

– Я ищу оружейника Фабрицио! – независимо отрезала она.

Гул за спиной забурлил, набирая силу, а косматые брови хозяина поползли вверх. Он открыл было рот, но тут справа на стойку грузно осели широкие мужские ладони, и перед Паолиной появился огромного роста военный с плохо выбритым загорелым лицом.

– Риччо ищешь, сестричка?.. – протянул он, расплываясь в ухмылке и ощупывая ее взглядом. – И-и-ишь ты. А парень не промах, даром что слепой. Монашку – и то раззадорил, а, господа?! – почти выкрикнул он в зал, и в ответ раздался взрыв хохота. – Ты погодь, красотуля. Риччо, конечно, парень-хват. Но все одно мальчишка. Покумекай не спеша, может, тебе мужчина посноровистей приглянется? Ручаюсь, рясу-то зрячему ловчей стягивать.

Снова раздались отдельные смешки и свист, на сей раз, однако, порядком разбавленные недовольным ропотом.

Паолина побагровела. Она вскинула голову и пристально посмотрела в наглые серые глаза похабника, чувствуя, как страх и стыд стекают с нее, будто выплеснутая из ушата вода.

– Как вас зовут? – спросила она негромко, но отчетливо, и в зале повисла тишина: служивые замерли, предвкушая продолжение неожиданного спектакля.

Высокий военный поднял брови:

– Ого! А девочка-то не так и стыдлива! Ух, озорница! А настоятельница знает, что ты за штучка? – осклабился он, делая шаг к Паолине. – Капралом Бьянко меня кличут, персик.

Трактирщик набычился, громко засопев, но не проронил ни слова. Однако Паолине уже не нужна была защита. Она тоже сделала шаг вперед, еще выше поднимая голову, и заговорила:

– Я служу в госпитале Святого Франциска. И ухаживала за старым аркебузиром, ветераном битвы при Гарильяно. Этот человек был совершенно одинок и страшно изувечен. А Фабрицио благодетельствовал ему из своих не слишком изобильных средств, даже не называя своего имени. Сегодня этот ветеран скончался, и я принимала его последнюю исповедь. Он взял с меня клятву, что я разыщу того, кто пекся о нем в его худшие дни, и передам ему последние слова усопшего и его благословение.

Паолина умолкла. В зале стояла гробовая тишина, слышно было лишь потрескивание свечей. Капрал смотрел на девушку, хмурясь и кривя уголки рта в фальшиво-досадливой ухмылке. А девушка сделала еще шаг.

– Я буду молиться о вас, капрал Бьянко. Молиться, чтобы вам никогда не довелось заживо гнить на койке в богадельне, всеми покинутым и никому не нужным. А если такова будет ваша судьба – чтобы и для вас нашелся такой же Фабрицио, который бескорыстно принесет вам кусок хлеба.

Голос Паолины растворился в тишине зала. Все так же потрескивали свечи, где-то скреблась мышь. В этом гулком безмолвии почти никто не расслышал скрипа ступеней под легкими прихрамывающими шагами, когда вдруг раздался одинокий голос:

– Что интересного я пропустил?

Девушка обернулась. На нижней ступени лестницы стоял Пеппо. Правая бровь была рассечена, на скуле виднелся свежий кровоподтек, щеку полосовали полузажившие царапины. В тишине он повернул голову в сторону стойки, будто потянувшись на взгляд девушки, и она заметила, как смуглое лицо заливается медно-желтоватой бледностью.

– Сестра Паолина? – медленно и отрывисто окликнул он.

Глава 13
Хлеб по цене совести

В питейной зале снова вспорхнул ропот, но Паолине уже не было дела до любопытных глаз. Она бестрепетно подошла к лестнице и проговорила:

– Фабрицио, вы узнали меня… Мне тягостны эти слова, однако я принесла горькие вести. Аркебузир Таддео скончался сегодня. Но вы были добры к несчастному, и перед самым уходом он говорил о вас. Увы, он не смог проститься с вами, но строго велел мне передать вам его последние напутствия.

Проговаривая эти гладкие фразы, в основном надерганные из плавной речи более опытных монахинь, она опасалась, что Пеппо чем-то выдаст удивление, но он лишь склонил голову, хмурясь:

– Благослови вас Господь, сестра, за вашу самоотверженность. – Он сбился, будто тоже повторял за кем-то эти подчеркнуто любезные слова и вдруг забыл следующий оборот. Облизнул губы и неуверенно добавил: – Простите, для разговора я могу лишь пригласить вас в свое жилище. Это, вероятно, неловко…

– Я Христова невеста, Фабрицио, – независимо отрезала Паолина, слыша за спиной усиливающийся шум. – К монашескому платью грязь не пристает.

Она не раз слышала этот постулат от сестры Инес и находила его напыщенным и смешным. Но сейчас он сам сорвался с языка. Паолина выпрямила спину и последовала за оружейником вверх по скрипящей дощатой лестнице, стараясь не думать, в какие лохмотья через пять минут превратится ее доброе имя.

Лестница вела на третий этаж, на обшарпанную галерею, куда выходило множество неказистых дверей. Оттуда расстилался не лишенный живописности вид на предзакатный муравейник Каннареджо. Вниз колодцем уходил провал захламленного заднего двора. Пеппо подвел Паолину к одной из комнатушек и отпер, пропуская девушку внутрь.

Она несмело вошла в почти темную каморку, скупо освещенную тугими солнечными нитями, бьющими сквозь щели закрытых ставен. А оружейник снова запер дверь и прислонился к ней спиной, словно опасаясь, что нежданная гостья попытается сбежать. Паолина обернулась, и повисла тишина.

Только сейчас, когда ее мытарства закончились, когда никуда уже не нужно было идти и никого искать, когда ничьи глаза не смотрели в спину, а шепотки не вились слепнями вокруг, она вдруг осознала: ее безумная авантюра удалась. Она нашла его в этом человеческом котле, своего неуловимого Лукавого, которого ищет столько людей. А он стоял, молча глядя незрячими глазами куда-то поверх ее головы, и на лице его замерло незнакомое ей растерянное выражение.

– Это ты… – невпопад пробормотал он и сжал дрогнувшие губы.

Вероятно, Паолине стоило сейчас в полной мере понять свое безрассудство и чудовищную нелепость момента. Она сбежала из госпиталя. Проблуждала невесть где почти весь день. И сейчас, когда время уже шло к вечерней молитве, находилась в траттории, полной военных. Наедине с человеком, ставшим причиной всех ее бед. И никто не знал, где она. Но Паолина лишь невольно потянулась рукой к ранам на лице Пеппо и только в последнюю секунду отдернула пальцы.

– А я ведь все-таки отыскала тебя… – прошептала она, тут же вспыхнув жгучим румянцем. Не нашла фразы поумнее. Но Лукавый молчал, и Паолина беспомощно добавила: – Ты не рад мне?

Пеппо вздохнул, прижимаясь затылком к двери, будто под прицелом.

– Не рад? – отрывисто переспросил он. – Не рад…

Он произнес эти слова медленно и почти удивленно, словно не уверенный, что правильно помнит их смысл. А потом вдруг шагнул вперед и стиснул Паолину в объятиях. Она вздрогнула всем телом, будто задремавший на окне и случайно пойманный голубь. Всполошенно что-то зашептала, пытаясь высвободиться, но Пеппо только крепче прижимал ее к себе и бормотал:

– Сейчас. Сейчас. Еще секунду.

Она затихла. Худые плечи медленно расслабились, и Пеппо ощутил, как вокруг него тоже несмело сомкнулись руки.

Ему никогда не снилось таких снов. И он точно знал, что ее не должно здесь быть. Однако недавние ушибы не перестали болеть, и в комнате раздражающе пахло оружейной смазкой от вычищенного мушкета, и ставня поскрипывала, колеблемая вечерним бризом. А значит, все было наяву, и случилось что-то совершенно немыслимое. Наверное, нужно было спешить. Нужно было думать и принимать решения. Но он просто продолжал стоять на месте, бездумно сминая ладонью шелестящий велон, прижимаясь щекой к ее виску и медленно, словно раскаленный пар, вдыхая смесь ладана и щелока, настоянную на особенном горьковатом запахе, принадлежащем только ей.

А Паолина лишь чувствовала, как отчаянно она устала. От мира, от людей, от всего, что происходит за пределами этой темной каморки. Впервые за много недель ей было спокойно и бестревожно, и отчего-то казалось, что только так и должно быть. Что именно ради этого убежища она и искала своего Лукавого: странного, непредсказуемого и совершенно надежного.

Вдруг где-то совсем близко хлопнула дверь. Паолина отпрянула, вырываясь из рук Пеппо и озираясь, будто ненароком заснула на проповеди. Оружейник вздохнул и сжал руками голову.

– Прости, – проговорил он уже почти обычным тоном, – я… наверное, должен что-то сказать… или сделать… или спросить. Но я не знаю, что именно. Ты здесь, значит, что-то случилось. А я…

Подросток осекся и замолчал, чувствуя, как пугливо-теплый взгляд мотыльком касается исцарапанного лица, и инстинктивно замирая, чтобы не спугнуть его. А мотылек стал настойчивей. Хрупкие крылья защекотали глаза, ища отклик. Не нашли, будто побившись в темные окна.

– Пеппо, не молчи! – Голос Паолины прозвучал с беззащитной настойчивостью. – Я столько искала тебя. Мне столько нужно тебе объяснить. И я совсем не знаю, что будет дальше. Просто не молчи. От этого… все не так…

Лицо оружейника, полускрытое тьмой, дрогнуло.

– Погоди… – отозвался он, – здесь, наверное, темно, как в погребе.

Он быстро подошел к окну и распахнул ставни. Розовато-оранжевый свет солнца залил комнату, и Паолина ощутила, как внутри разжался какой-то намертво сжатый кулак. Мир, только что тесный и едва вмещавший их двоих, раздвинулся, и дышать стало легче. А Пеппо сокрушенно покачал головой:

– Не стоило у всех на глазах уводить тебя в свою нору. Вся эта орава внизу уже наверняка пьет за мое здоровье. Прости меня.

Но девушка только устало отмахнулась:

– Пусть их. Я так устала сегодня от людей. От их взглядов, болтовни и расспросов. А здесь так тихо и хорошо.

Она снова несмело огляделась. В крохотной каморке царил аскетический порядок. Ровно застеленная койка. Два арбалета у стены. На чистом столе – открытый ящик с инструментами, разложенными с военной точностью, кувшин, чернильница и корзинка. Библия на подоконнике.

Девушка неловко пожала плечами:

– Ты так аккуратен. Сестра Юлиана была бы от тебя без ума.

Простая будничная фраза расколола застывший в комнате стеклянный морок, и Пеппо смущенно улыбнулся:

– Это единственный для меня способ сразу находить нужные вещи. – Он перевел дыхание и шагнул к девушке. – Паолина… Я не знаю, как правильно, а потому сделаю, как умею. Я совершенно ошалел от твоего прихода, потому кажусь таким ослом. Но я сейчас выслушаю все, что ты скажешь, и не буду перебивать. Только сначала… сначала скажи, ты сердишься на меня за тот… случай? Я толком ни о чем не успел тогда подумать. Кроме того, что нужно отвадить от тебя того су… того мерзавца. Это потом уже я сообразил, что тебе придется вытерпеть от сестер за мою выходку.

Девушка закусила губу, в этот миг недостойно радуясь, что слепота не позволяет оружейнику увидеть ее глупо зардевшееся лицо. Но на этот вопрос ей не пришлось долго искать ответ.

– Пеппо, – негромко начала она, – все, что мне наговорила сестра Фелиция, она рада повторять от рассвета и до заката. Меня оградили от посетителей, перевели в другое крыло и учат медицине. А ты стоишь передо мной с разбитым лицом и спрашиваешь, не сержусь ли я? Ты прикрыл меня собой, и, если бы я после этого еще и сердилась – я бы просто не стоила твоих усилий. А сейчас мне нужно многое тебе сказать. И времени у меня мало.

Пеппо поколебался, а потом кивнул:

– Я слушаю.

Паолина села к шаткому столу, набрала было воздуха, но, нахмурившись, вздохнула:

– Прости, если расскажу нескладно. Таддео был слаб и говорил сумбурно. Не знаю, все ли имена я запомнила как следует. Но он сказал, что ты поймешь. Словом, накануне того дня, что погиб граф… Витторе, кажется… Таддео ездил к барышнику. Его не было четыре дня, и вернулся он как раз после вечерней проповеди.

* * *

…Таддео откашлялся, потирая изувеченной рукой морщинистое горло:

– Мы славно в тот вечер покутили. Кухарка расстаралась, будто к свадьбе. Парни баяли, что с самого приезду молодого графа такая гульба стоит – только кружку подставляй. Графа я после ужина видал – прежде-то я с ним не знался. Ничего такой, осанка, выправка. Хромал только сильно. Да и лицом… как сказать. Вроде понятно, что граф, но наш-то синьор, что ль, пографистей был, весь эдакий значительный. Эх… Сколько лет прошло, а как синьора Витторе вспомню, так сердце и кольнет. Какой человек был… Не родятся сейчас такие.

Старик замолчал, а потом снова посмотрел Паолине в глаза:

– А Оттавио не один приехал ведь. Друга привез, полкового капеллана.

В тот вечер я перебрал порядком, пошел на конюшню коней купленных проведать – да там в соломе и сомлел. Через часок очухался – тут-то впервые монаха этого и увидел. Он у яслей кобылы комендантовой стоял, да так ласково ей шею оглаживал. Она, стерва, норовистая была, а тут, гляди ж, так монаху в ладонь носом и тычется! А он… ох, умора…

Таддео вдруг засмеялся надтреснутым скрипучим смехом, перешедшим в кашель:

– Он вдруг петь ей давай. И где такое слыхано, чтоб лошадям серенады выводить? А он лбом ей в шею уперся, обнял, будто невесту, и тихо эдак запел. Я сначала чуть в голос не загоготал, а потом затаился от греха, да как заслушался. Душевно ж пел, холера. Язык непонятный, но до того сердце сжалось – хоть плачь. Потом песню оборвал и снова кобылу гладит, шепчет ей что-то. Я-то в соломе уже упрел весь, мне б вылезти – а куда ж тут вылезешь. Нехорошо это, за господскими гостями подсматривать, да еще коль они в церковных чинах. Сижу жду, когда клирик прочь пойдет. Только он не просто так пришел коней песнями потешить. Смотрю – еще кто-то заходит. К фонарю подошел – оказалось, сам младший граф пожаловал. А монах от него как шарахнется! Словно от чумы. И говорит вполголоса: мол, чего за мной таскаешься? Завтра все случится, уйди с глаз, и так тошно, хоть в петлю. А граф усмехается: чего, мол, окрысился? Ты по совести – и я к тебе так же. Завтра деньгу получишь – и езжай себе. Только смотри, чтоб все натурально. А то сам понимаешь: мне есть как тебя за жабры взять.

Ну, я-то ничего не понял, да и хмель еще не весь вышел. Монах что-то пробубнил совсем не на монаший лад да вон стреканул. А за ним и граф ушел. Я выбрался – мокрый весь, как гусь, и назад, к однополчанам. С вечера-то и думать забыл. А утром проспался – все припомнил. И муторно как-то стало. Нехорошо, будто чего-то такое видел, чего не надо бы.

Аркебузир снова закашлялся и потянулся за водой. Отхлебнул из ковша, обливая на груди камизу.

– При графе Витторе духовника сроду не водилось, уж такой он был человек. Но наутро монах этот мессу отслужил в старой часовне. Вся челядь явилась до одного человека. Ну, и я… Все рты пораскрывали, слушают. Красиво баял… С чувством эдак, аж ком в горле! Девки прямо ревмя ревели. А я глаз с клирика не свожу. Все в толк взять не мог, привиделось мне вчера черт-те чего в конюшне с пьяных глаз или нет. А монах… чудной он был, ей-богу. Молодой, лицом эдакий… ну… как на картинах в господских домах, только кожей нездоровый. Благородной крови, как пить дать. Руки тонкие. А глаза… Господи тебя упаси, сестра, в этакие глаза глянуть! Большие, огненные, как у коня породистого. И боль в них… Вот словно нож в живот вогнали и рясой прикрыли. Ни туда ни сюда. Страшные глаза. Я такие на полях у умирающих видел. Господи помилуй меня, грешного.

Старик перекрестился, уронил руку на грудь и долго молчал. Паолина решила уже, что он закончил свой странный рассказ, но Таддео встрепенулся и заговорил торопливее, будто опасаясь потерять силы прежде времени:

– Я ж к чему. Мессу отслужил, все чин чином. А граф с братом на охоту собрались еще с вечера. Ну, охота – дело не монашье. Покуда егеря бегали, покуда лошадей вели – монах мирно себе на крыльце замка сидел. Уже все готово было, как вдруг синьор Витторе странно эдак улыбнулся да говорит: мол, я чегой-то в покоях забыл, сию минуту сбегаю. Ну, слуги, ясно, тут как тут. А он все улыбается окаянно да твердит: сам схожу. Все уж в седлах сидят, ждут. Он в замок. Пять минут прошло, десять. И тут старший егерь орет: глядите, дескать. Мы все головы задрали – смотрим, а граф Витторе на смотровой площадке башни стоит. Прямо на зубцах. И вверх глядит, будто зовет его кто. Граф Оттавио первый беду почуял, с коня спорхнул – да как в замок понесется! Только куда там бегать… Синьор руки раскинул, аки крылья… на месте повернулся… да спиной вперед с башни и сиганул. Словно в воду с обрыва. Как сейчас глаза закрою – так и вижу его. Вниз летит, только волосы да камзол по ветру полощутся. И прямиком на плиты… хрясь!..

Таддео хрипло задышал, шаря руками по груди. Паолина наклонилась к нему, но старик лишь вскинул дрожащую руку:

– Погоди, сестра. Не досказал. А время-то… уходит. Что дальше было – про то не стану. Нехорошо было. Молодой граф совсем умом повредился. Чуть монаха алебардой не зарубил. Да что там. Все графство горевало как один человек. Монах уехал. А я листом осиновым трясся. Как все случилось – я тот разговор на конюшне-то припомнил. Каждое слово распроклятое. И гляжу на графа нового – и не верю. Ну не верю. Да и во что верить? Ладно б, отравили синьора. Да ведь сам. Эх… А потом покумекал – и понял. Ничего дурного граф Оттавио не учинял. Это монах этот, вороний глаз, черт бы его подрал. А разговор… Я-то человек простой, да еще пьян был. Небось, все навыворот услышал.

Страшно было. Ох, страшно. Я только с одним человечком о том и посудачил. С судомойкой нашей, Сантой. Мы с ней… того… ну… Я даже жениться подумывал. Так Санта мне и шепнула, что она, когда господский ужин подавать помогала, за дверью пряталась. Любопытно было на молодого графа поглядеть. Ей тоже тот монах чудны`м показался. Ряса, тонзура – а сам серебром орудует, о винах толкует, куда там синьору Витторе.

И ребята в гарнизоне такое сказывали. К бабам учтив, даже к скотнице на «вы». По-французски лопотать умел, сам весь «позвольте» да «будьте милостивы». И на дудке этой, как бишь… флейте господам играл. Ни дать ни взять – принц. Срамота! И откуда такие клирики берутся…