Текст книги "Небо земных надежд"

Он никогда не видел истребитель-бомбардировщик так близко, не представлял себе, какая это грозная громада, а потому почувствовал себя рядом с самолетом маленьким и ничтожным. Ни восхищения, ни желания залезть в крылатую машину, а тем более полететь на ней, Димка не испытывал.

Неприязнь к самолетам была давней, с раннего детства. Их семья с другими семьями перебазирующегося полка перелетала из Белоруссии в Германию на огромном транспортном самолете, и по рассказам мамы его весь полет тошнило. И когда три года тому назад летели из Москвы в Читу на пассажирском самолете, его тоже мутило. Наверное, лицо было таким зеленым и несчастным, что сидевший рядом с ними полковник – друг отца с сочувствием сказал: “Не летун твой сын, а жаль. Такая блестящая родословная: прадед в Отечественную – штурмовик, дед – летчик-испытатель, сам – ас, каких мало”.

Отец промолчал, а мама вздохнула: “И, слава Богу…” “Как не страшно отцу подниматься в небо на таком тяжелом, холодном и мертвом…” – раньше такая мысль Димке в голову не приходила, быть может, потому, что Демин-старший сыну о своей работе ничего не рассказывал и на аэродром никогда не брал. А Димка и не просил. Маме редко удавалось выудить подробности какого-нибудь события или ЧП, случившегося в полку. Она узнавала все от жен более откровенных летчиков. Возможно, поэтому мама ревновала мужа к полетам, о чем сама не раз полушутя признавалась.

Димка гордился отцом привычно, как Славка и Толик, как Татка, Вадим и другие дети летчиков, которые слегка задавались перед “технарями”. Но стать инженером, строить самолеты, а не летать на них – такая перспектива Димке нравилась больше. Впрочем, строить можно и морские корабли…

– Ты че, очумел? Чего выставляешься? – громкий Мишкин шепот раздался откуда-то сзади и, как показалось, издалека. Димка вздрогнул, резко обернулся, стукнулся-таки о выступ на носу истребителя-бомбардировщика и, потирая вспухающую на лбу шишку, пригибаясь, пошел на голос.

Теперь можно было рассмотреть все, что окружало его. А были это лишь самолеты. Сначала они показались Димки все на “одно лицо”, как кажутся люди чужой, незнакомой расы. Одни стояли кучно, крылом к крылу, другие – в недлинных шеренгах. Были и одиночки со снятыми крыльями и носами, а то и с разобранным нутром, откуда извлекли двигатель. Кое-где на самолетах не было обшивки, словно с тел их и крыльев содрали кожу, и солнце высвечивало кости, ребра и внутренности. Но особенно неприятно было смотреть на истребители со сложенными шасси. Они лежали, уткнувшись носами в землю, как подбитые птицы. Один самолет рухнул на бок – подломилась правая стойка, и задранное к небу крыло напоминало вскинутую в агонии руку.

Мишка снова выскочил внезапно как из-под земли и, схватив Димку за рукав, затащил его в неглубокую ложбинку, разделяющую скопище самолетов на две неравные части.

– Там, – Мишка кивнул в ту сторону, где они уже были, – зона хранения. “Мигари” и “сушки”, которые еще летать могут. Или техники хотят взять с них то, что можно на “живую” машину поставить. Только пока руки дойдут, заржавеет все, разве ж под открытым небом сбережешь?…А все равно охрана. Как собака на сене: ни себе, ни другим… В зону разделки идти тоже риск есть, хотя там все наружу вывернуто, бери, на что глаз глянет. И цветмет есть, провода разные. Шастают туда и свои, и чужие. На технарей напороться можно, или на добытчиков – с теми разговор посерьезнее будет. Не любят, когда в их огороде козлы пасутся…

– Какие козлы? – шишка на лбу вспухала и, наверное, поэтому в голове у Димки творился полный кавардак.

– Козлы – это мы с тобой, – засмеялся Мишка. – Что ты козел однорогий, это уж точно. – И уже на полном серьезе: – Ближе к кладбищу пойдем. Там, правда, все самое ценное уже раскурочено и давно уплыло. Но я в прошлый раз кабинку присмотрел – целехонькая. Чудом убереглась, нас дожидается, – Мишка засмеялся. И хотя Димка его ни о чем не расспрашивал, пояснил: – У меня тогда сподручного инструмента не было, сейчас – самое время…

Димка не стал уточнять, о каком кладбище идет речь – и так все понятно. Ощущение тлена и смерти витало в воздухе, хотя над всем этим пространством невозмутимо сияло солнце, и самолеты, те, что еще не тронула ржавчина, отсвечивали яркими, живыми бликами. Высокое, безразличное небо уже не пересекали изредка идущие на посадку истребители-бомбардировщики. Значит, полеты закончились и можно не опасаться, что кто-нибудь заметит с высоты нарушителей запретной территории.

Мишкин “мигарь”, как он его назвал, был пятнисто-камуфляжной расцветки. На борту под фонарем кабины красовалась, выведенная желтым с черной каемочкой, цифра тридцать один, а на хвосте – красная звезда с белой окантовкой. Самолет стоял на отшибе, словно хотел сбежать, да не вышло. От летного поля, откуда могла грозить опасность, его отделяло десятка два других самолетов, поэтому Мишка, не таясь и непонятно, за что, держась, добрался до кабины по левой стороне фюзеляжа, вставляя носки зимних ботинок в выемки-лючки, прикрытые сверху уходящими вовнутрь пластинками.

Обняв узкую часть фонаря, и прилепившись к кабине, как большая темная улитка, он нащупал какое-то место, надавил большим пальцем, но кабина не открылась.

– Фиксатор, кажись, заржавел. Оттого и ручку, что фонарь запирает, не вытянешь, – то ли Димке, то ли себе пояснил Мишка и, вытащив из кармана куртки большой согнутый гвоздь, начал ковырять им. Скребущий металлический звук в тишине, царившей вокруг, казался пугающе резким. Димка подумал, что вот-вот могут нагрянуть солдаты с автоматами, на него и Мишку как в криминальных фильмах и боевиках наденут наручники, и поведут в полицейский участок – нет, это за границей, а у нас – КПЗ. Хотя камера предварительного заключения – это для гражданских преступников. А у военных – комендатура и гауптвахта, хотя можно ли там держать штатских, к тому же несовершеннолетних?…Но то, что родителям и в школе все станет известно, в этом можно не сомневаться.

Что-то щелкнуло, скрипнуло, и фонарь кабины откинулся назад под несильным нажимом Мишкиной руки.

– Залазь… – скомандовал Мишка и, перекинув ногу через борт, исчез в кабине. Немного погодя голова его в ушанке, съехавшей на бок, высунулась. – Пригласительный билет надо аль пропуск? Сигай ко мне, пока не засветился…

Димка зацепился рукой за лючок что повыше, встал левой ногой на переднее колесо, как делал это Мишка, но так же ловко подтянуться не смог. А когда, изловчившись, достал-таки ногой нижний лючок на фюзеляже, оказалось, что широкие носы унтов в него не лезут. Мишка, наблюдавший сверху за мучениями друга, даже сплюнул с досады.

– Скидай… – видя, что Димка его не понимает, приказал: – Унты в кабину забрось. Носки, небось, шерстяные, к металлу не приморозятся.

Когда унты один за другим оказались в кабине, и Димка с опозданием понял, что их теперь не вернуть иначе как, забравшись в самолет, откуда и силы взялись, и ловкости хватило. Он перелез через высокий, отороченный мягкой резиной борт и очутился на пилотском кресле, откуда был убран парашют. В глубокой металлической чаше уже разместился на корточках Мишка. Места хватило обоим. Сидеть, тесно прижавшись друг к другу, было даже теплей.

Мишка подождал, когда Димка справится с унтами, и закрыл прозрачный фонарь. В кабине стало уютно, как в маленьком, от всех напастей защищенном домике, и Димка смог оглядеться уже спокойно.

Везде, куда ни падал взгляд, были приборы, вернее, их внешняя часть в основном круглая, как у часов, с разнообразными надписями, буквами, цифрами и черточками делений, с разноцветными двойными, одинарными, длинными и короткими стрелками и без них. Между циферблатами – бугорки темных лампочек, какие-то рычажки, переключатели, кнопки. И все это – на передней панели кабины и по обеим стенкам от пола до верхнего среза. Даже на ободе лобового стекла прикреплена какая-то штуковина. А из дна кабины торчала массивная ручка управления. Наростами на ней были тоже кнопки, железная скоба и что-то еще, чему трудно было придумать название.

– И отец все это знает? – невольно ахнул Димка.

– Чего ж не знать, коль летает, – пренебрежительно отмахнулся Мишка. – За стрелками следи, да не зевай: вовремя газ давай, да шибче ручкой шуруй, когда надо. Или замри и не дыши – мне один летчик сказывал… Приборов и штуковин разных тут за три сотни будет. Мой батяня все это хозяйство изнутри понимает. Там в проводах да тягах черт ногу сломит. Один двигатель чего стоит!..А технарь кумекать во всем этом должен, иначе летчику – кранты.

Мишка достал отвертку, плоскогубцы с обмотанными синей изоляционной лентой ручками, небольшой молоток и принялся для начала изучать крепление приборов, которые Димке казались намертво впаянными в матово-серую панель, разделенную белой разметкой на неравные прямоугольники.

– Ежели разобраться – железки все это, электричество. А сам самолет – из стали, да алюминия, как мамкины кастрюльки, только сплава специального, с добавками. О движке особый разговор, там я мало что знаю, не долез пока… Еще горючка – керосин особый. И вот ежели все это вместе головасто собрать, такая фартовая штука как самолет получается, – Мишка бормочет себе под нос, а голые руки его сноровисто что-то ощупывают, подковыривают, откручивают. Пальцы, украшенные старыми и только-только поджившими порезами, покраснели. Он отогревает их дыханием, время от времени прячет в рукава куртки, но варежек не надевает.

– Дай, помогу… – не выдержал Димка, чувствуя странный зуд нетерпения. Он не надеялся что-либо понять в этом продуманном нагромождении и желания подключиться к разорению так торжественно-красиво оформленной кабины тоже не было. Мальчишеской сутью своей он ощущал неосознанное восхищение техническим совершенством, с которым так близко и странно столкнулся впервые. Впервые почувствовал магическое притяжение его, а потому испытывал неловкость. Но если такому богатству все равно суждено погибнуть… Да и трудно сидеть без дела, когда рядом друг сопит, пыхтит, старается, а то и ойкает, когда инструмент срывается с железа на палец.

– Вдвоем разве развернешься тут? – Мишка работу не прерывает и на Димку не смотрит. – Я ж тебя для чего взял? Для компании. Одному – интереса нет, и чуток боязно. С парнями пойдешь – все себе заграбастают. А так поделим, что заработаем, по справедливости.

Наконец, сняв часть панели, один из приборов Мишка вынул. Не трудно было догадаться, что это часы. За ними из темного нутра под приборной доской потянулись разноцветные провода. Мишка отщелкнул их кусачками. Небольшой магнитный компас свинтился легко. А вот с прибором, в центре которого, красиво распахнув тонкие крылышки, разместилось условное изображение самолета, еще крест из стрелок и разные значки и черточки по кругу, пришлось повозиться. Мишка назвал прибор командно-пилотажным, а когда Димка спросил, кому же он может понадобиться на земле, неопределенно пожал плечам:

– Кому-нибудь сгодиться. Сейчас все хапают, не в дело, так для красоты. Богатенький чувак, может, на яхту себе поставит, иль в кабинете, для понту.

Димка окончательно замерз и Мишка, дав ему запасную отвертку, посоветовал попробовать снять часть панели с правого борта, где тоже размещались лампочки, кнопки и ряды маленьких, похожих на восклицательные знаки, тумблеров. Пришлось стянуть варежки. Руки вскоре окоченели, пальцы перестали гнуться и отвертка, выпав из них, скатилась на пол. Теперь надо было ее искать, шаря ногами под сердитые причитания Мишки.

Между тем солнце сползло за горизонт незаметно и осенние сумерки, подобравшись крадучись, накрыли городок, летное поле, всю степь и кабину самолета серым, еще беззвездным покрывалом.

– Шабаш, – сказал, наконец, Мишка, потягиваясь. Потом достал из-за пазухи большую брезентовую сумку и стал складывать в нее снятые приборы. – Самое время смываться: пересменок сейчас у охраны, в дежурке все. И ближе к ночи бродячие собаки в стаю сбиваются – злющие. Рыщут по степи. А может и волки… – он передернул плечами, и Димке тоже стало не по себе.

Он только сейчас вспомнил, что обещал вернуться домой засветло. И если мама позвонит Мишке, а там выяснится, что они куда-то ушли и до сих пор их нет… Отец в день полетов возвращается позже обычного, но кто знает, как будет на этот раз?

Разоренная кабина, словно череп, зияла пустыми глазницами, и друзья-добытчики поспешили покинуть ее. Это было легче, чем взобраться. Димка просто прыгнул, хотя видел – высоковато, и земля словно обожгла ступни ног. Но унты смягчили удар, длинная куртка надежно защитила спину и копчик.

Мишка, прежде чем покинуть самолет, передал другу брезентовую сумку с приборами. Она была тяжелой, Димка едва не выронил, когда принимал. Невольно подумал, сколько же они заработают, и что достанется ему? Мысль о том, что это воровство, уже не приходила в голову. Все казалось забавным, полезным мероприятием, чем-то схожим с походом по грибы. Те тоже, если вовремя не собрать, зачервивеют, сгниют, но… на пользу будущему урожаю.

Взяв сумку с обеих сторон за ручки, ребята поспешили к городку, уже загоревшемуся вдалеке окнами высоких зданий. Над всеми огнями, как маяки, сияли рубиновые звездочки на трубе котельной и на водонапорной башне. Заблудиться невозможно, и Мишка, срезая путь, пересекал самолетную территорию по диагонали. Но истребители-бомбардировщики стояли местами так плотно, что приходилось петлять, обходить их. За фюзеляжами и высоко расположенными крыльями не то, что огней домов, даже красных сигнальных видно не было. Давно пора бы добраться до недостроенного здания, откуда берет начало траншея, но вокруг были лишь самолеты и разобранные части их.

Небо, становясь темно лиловым, засеивалось звездами. Сначала крупными кое-где, потом щедро, россыпью. И, наконец, туманным шлейфом лег Млечный Путь. Казалось, бесконечность дневного неба укротили звездным потолком. И безмерность голубой высоты превратилась в конкретные километры и парсеки волнующе-черных космических глубин. Осенний вечер плотно лег на землю, лишь на западе, по кромке горизонта, отсветом потухшего заката спокойно розовел краешек степи.

Ничего этого ни Димка, ни Мишка не видели, потому что земля была уже совсем черной и, чтобы не спотыкаться о кочки и обильно разбросанные железяки, смотреть приходилось только себе под ноги.

Вечерним небом любовался заступивший в наряд лейтенант Сергей Бакланов. Теперь, когда солдат срочной службы в гарнизоне было наперечет и нарасхват, а сверхсрочников еще меньше, охрану аэродрома и прилегающей к нему территории приходилось нести самим офицерам – техникам, инженерам и летчикам, в основном тем, кому в ближайшие дни полеты не планировались. А уж трем лейтенантам, год после училища прослужившим в строевой части, но почти не летавшим в здешнем небе, сам Бог велел потрудиться на земле.

В это дежурство Сергею достался самый ненавистный летчикам объект – Зона хранения и утилизации списанных с вооружения истребителей-бомбардировщиков и разведчиков. Они пригонялись из разных мест после расформирования воинских частей, прилетали своим ходом. Парами, звеньями, чаще одиночно, без прощального круга – горючего заправляли строго на перелет, а то, что оставалось, бережно сливали в чистые емкости – бывший воздушный боец покорно заходил на посадку. Как обреченный на заклание конь, который не знает еще своей участи, но чувствует по поведению людей, по каким-то только ему понятным признакам, интуитивно свою судьбу. Но если животное может сопротивляться, упираться, храпеть, по-своему выражая страх и негодование, то что может сделать хотя и талантливое, но искусственное творение человека? И когда, подцепив водило, самолет стаскивали с бетона, в душе Сергея что-то вздрагивало, переворачивалось.

Он спешил отвести взгляд и думал горько, с отчаянием о том, что столько времени они – лейтенанты не могут не то что вылететь самостоятельно на боевом, но даже на спарке их вывозили всего по два раза. Не столько для того, чтобы вновь почувствовали себя в Небе, а для проформы, иначе стаж службы не будет идти как летный. Но молодым не стаж нужен – полеты… А истребители-бомбардировщики – вот же они!..Есть среди них еще не отлетавшие свой ресурс. Но самолеты бросают на разделку, сняв парашют, прицел, в лучшем случае несколько приборов. Да и те исчезают со склада непонятно, куда… И двух лет не пройдет как растащат приезжие и доморощенные мародеры-добытчики богатство, оставленное на произвол судьбы.

Дефицит керосина – не просто головная боль, а муки сердечные… И это нелепое, кощунственное, даже преступное происходит в нефтедобывающей стране!..Стране, где топлива для самолетов было всегда, хоть залейся. Как же надо ненавидеть военную авиацию в своем Отечестве, чтобы посадить ее на голодный паек, чтобы заставить закрыться почти всем военным летным училищам, чтобы приковать к земле боевую крылатую технику. И бесстрастно, а может со скрытым злорадством, следить за тем, как хиреет без полетов, как умирает в людях, преданных Небу и Родине, летный Дух. Как исчезают профессиональные навыки и нравственные летные традиции. Как стирается, уходит из лексикона и памяти многозначное слово-понятие патриотизм.

Патриотизм… Последнее время, особенно после того памятного разговора, вспыхнувшего между летчиками эскадрильи, Сергей все чаще задумывался об этом чувстве, пытался рассматривать само слово-понятие отчужденно, от греческого patris, испокон века пришедшего на Русь и ставшего исконно и священно русским. Родина, Отечество, земляк… С веками приобретая глубинное и чувственное значение, оно срасталось с трепетным понятием – любовь. Любовь к Отечеству, ради него – в бой и на тяжкий труд. Самоотверженность, бескорыстие – все лучшие чувства на благо тебе – Отчизна. И жизнь, если так случится.

“Но вот я – молодой, сильный, чему-то уже обученный, хочу отдать свои руки, голову, сердце тебе – Отечество. Отдать преданность и смелость, то лучшее, что есть во мне. Искренно и бескорыстно. И… не могу. Не потому, что это никому не нужно, но где оно, это Отечество, которому можно верить, любить его и защищать? Часть земли, которая сохранилась после развала Союза?…Бог с ним, с Союзом, он остался там, за подростковой чертой. Сейчас я принимаю Россию такой, какая она есть, в неразберихе действий и хаосе чувств, с обывателями, политиками и учеными, с бомжами и олигархами. Со многим не соглашаясь в душе, страдая и надеясь на лучшее, я готов защищать страну, потому что она моя, со всеми ее трагедиями и победами, слабостями, болезнями. Потому, что я здесь родился. Потому что еще в училище дал Присягу на верность. “… Не щадя живота своего… И если потребуется…”

Я готов, я хочу, я могу… Но я, оказывается, не нужен! В стране, где реками льется нефть, на меня – смешно сказать – нет керосина… Прав был Олег Анин, когда говорил, что нас – военных летчиков предали. Кто конкретно и почему?…На что осталось теперь надеяться?…Командир советует терпеть и уповать на Бога… Но сколько терпеть? Не может, не должно быть все так глупо, так безнадежно плохо долгое время, потому что… Как в опасно затянувшемся пикировании наступит момент, когда уже будет поздно дать рули на вывод…”

Мысли были сумбурными, как будто плыл на утлой лодчонке по взбудораженной переменными ветрами реке и никак не мог пристать ни к одному берегу. А течение-время уносило все дальше от исходного пункта маршрута к конечному, завершающему жизнь.

Тоскливо размышляя, Сергей брел по той стороне заставленной самолетами территории, что граничила с летным полем.

Под ногами, обутыми в осенние ботинки, то шуршали мелкие камушки, то поскрипывал снег. “Слонов” – высоких кожаных ботинок с “унтятами” из овчины, положенных на зиму летчикам, Сергею и другим, вновь прибывшим в часть, не досталось. Не выдали на складе и форменных дубленок. “К тому времени, как начнете летать, может, что и появится, – туманно сказал прапорщик, – а пока в “деэсках” перебьетесь”. И если бы не дежурный тулуп, одетый прямо на демисезонную ватную куртку, пришлось бы два часа бегать трусцой, пока не сменит напарник – лейтенант Шурка Лузгин, что отогревается сейчас в караульном помещении.

В пропахшем табаком и спиртом тулупе было тепло, да и ветер стих, а без него и небольшой мороз словно пошел на убыль. Автомат оттягивал плечо, не привыкшее к ношению оружия. Каждый раз, беря его в руки, Сергей думал, что, вряд ли сможет нажать спусковой крючок, наведя ствол на человека. Другое дело атаковать с воздуха наземную цель. Хотя там тоже наверняка будут люди… Вероятный противник. Пока не конкретный, не реальный, еще не нарушивший мир и покой… Откуда же взяться сейчас боевому духу?

Совсем стемнело. Все аэродромные огни, кроме дежурных, погашены. Ярко светится вдалеке лампочка над входом на командно-диспетчерский пункт, фонари вдоль дороги горят в полнакала. На площадке возле ТЭЧ лужицей растекся призрачный свет. Время от времени раздается приглушенный стук – техники меняют пневматики, разрушенные сегодня во время неудачной посадки. И угораздило же подполковнику Ивлеву – заместителю командира полка по воспитательной работе!..

Все понятно: порыв бокового ветра в момент касания бетона колесами шасси и истребитель начинает сносить с взлетно-посадочной полосы… Если нажать гашетку тормозов на повышенной скорости и резко дать ногу, за милую душу разуешь колесо… А чтобы не слететь с полосы, тот час разувай для симметрии и другое. Снопы белых искр, скрежет, черные ошметки резины – зрелище не для слабонервных, хотя есть в нем какая-то дикая красота… Надо было видеть лицо подполковника, когда он пришел после полетов в штаб. Не трудно представить, как после разбора полетов, уединившись в кабинете, долбал его командир полка. А чего метать громы и молнии? И ежу понятно: летая с такими перерывами, от ошибок никто не застрахован.

На что уж Демин, и тот недавно подмочил свою репутацию безгрешного аса. Но как умно, толково извлек пользу из своего “прокола” наш командир! На разборе полетов вышел к доске и, повесив на нее лист ватмана с вычерченной собственноручно схемой, дотошно разобрал свою работу на полигоне.

Вспоминая все, что говорил тогда комэска, Сергей мысленно представил себе полигон. Перед внутренним взором возник истребитель-бомбардировщик, кабину которого он изучил давно и так основательно, что снилась по ночам. И хотя раньше десятки полетов на тренажере не помогали переключиться с искусственной картинки, которую выдавал монитор, фиксируя работу с оборудованием кабины, хотя и трудно было воссоздать в воображении процесс бомбометания, пуска ракет, стрельбы из пушек, но сейчас случилось невероятное… Припоминая схему и пояснения Демина, Сергей почти физически испытывал те ощущения, которые были бы неизбежны в реальном полете, ставшем на короткое время словно собственным. И он с наслаждением отлетывал его мысленно, со всеми тонкостями пилотирования, ошибками и исправлениями, которые могли бы произойти в небе уже с ним самим…

… Неожиданно в динамичную зрительную “картинку” в небе вплелось что-то инородное, земное. Сергей не сразу понял, что это – голоса. Кто-то шел между самолетами, негромко перебрасываясь словами и чертыхаясь.

– Стой! Кто идет? – дежурный окрик вырвался раньше, чем Сергей сообразил, что один с мародерами вряд ли справится и, хотя скинул автомат с плеча, стрелять ведь все равно не будет.

На размышления – секунда, и он уже бежит, лавируя между самолетами. Две темные фигуры метнулись в разные стороны. Что-то звякнуло, тяжело ударившись о землю, и Сергей едва не упал, споткнувшись о брошенный предмет. Удержав равновесие, глянул себе под ноги и тут же потерял из виду воришек. Они шмыгнули куда-то, словно растаяли в темноте.

Сергей вытащил электрический фонарик. Луч света уперся в брезентовую сумку, набитую трофеями вечерней охоты. Так и есть – приборы. И что делать с ними теперь? Тащить в дежурку доказательством того, что он – растяпа и не умеет бегать? Другое дело – препроводить задержанных, вызвать начальника охраны и составить рапорт. Пожалуй, стоит подождать парней, возможно, вернутся за своей добычей.

Присев на колесо шасси ближайшего самолета и плотно прислонившись спиной к стойке, Сергей замер, испытывая легкое волнение от мысли, что, возможно, предстоит потасовка, которую, говоря по правде, следовало бы избегать. Но очень уж тоскливо, однообразно тянется время. И хотя набить кому-то морду и самому получить под глаз синяк не лучший способ для ощущения полноты жизни, но это докажет хотя бы ему самому, что он – лейтенант Бакланов еще на что-то годен и существует на этой планете.

Ждать пришлось недолго. Сначала прошуршали крадущиеся шаги, потом из-за фюзеляжа, лежащего на земле, выдвинулась фигура достаточно объемистая, но низкорослая. Постояла, прислушиваясь, и направилась к сумке.

Теперь Сергей уже не стал окликать, понимая, что автомат бесполезен и только помеха в руках. Не снимая его с плеча, он сделал длинный рывок в два шага и ухватил наклонившегося человека за меховой воротник.

– Стоять! – прошипел угрожающе и только хотел повернуть человека к себе лицом, как тот выскользнул из полушубка, словно мышонок из варежки, и побежал на четвереньках как таракашка, пытаясь спрятаться за шасси соседнего самолета.

От неожиданности Сергей оторопел, но тут же, отбросив полушубок, ринулся за воришкой. И только когда его пальцы сжали костлявое плечо, лейтенант понял, что поймал подростка, щуплого, дрожащего то ли от холода, то ли от страха.

– Надень, а то простудишься, – сдерживая смех, Сергей, подтолкнул пацана к полушубку. – И не вздумай бежать. Все равно поймаю и уши надеру.

– Не имеете права, – постукивая зубами, пробормотал Димка и стал влезать в полушубок, натягивая его через голову как свитер, потому что возиться с пуговицами в темноте было бессмысленно.

– А мародерствовать, беззащитные самолеты обдирать – право есть? – Сергею уже не хотелось смеяться. Он чувствовал раздражение и брезгливую жалость, понимая, что не от хорошей жизни занялся пацан таким ремеслом.

Он дождался, когда мальчишка надел полушубок, подобрал упавшую шапку, и крепко сжал его руку в варежке-самовязке.

– Где твой дружок? За сумкой послал, а сам удрал с реактивной скоростью.

Димка промолчал. Он был уверен, что Мишка где-то рядом и придумает, как его спасти. Нельзя же, чтобы сына летчика Демина привели, словно вора, нет, хуже – мародера в комендатуру, а потом судили в присутствии всего гарнизона. Эта мысль, лишь сейчас так ясно пришедшая в голову, была настолько ужасна, что ноги ослабли и не могли сдвинуть с места унты.

Сергей подобрал увесистую сумку и, не отпуская руки пацана, направился к дорожке, по которой до этого шел, обходя самолетное кладбище. Где-то вдалеке, собираясь в стаю, лаяли собаки. Ветер, проснувшись, студил лицо. Пацан тащился, едва переставляя ноги. Таким темпом они будут плестись к дежурке не меньше получаса.

“И на кой черт я с ним связался? Тоже мне, вора поймал! Страну на миллиарды разоряют, а тут никому ненужное пытаемся сберечь. И только потому, что так положено…” – думал Сергей, но отпустить пацана казалось нелепо. Еще сумка оттягивала руку, на которой к тому же висел автомат.

– Давно промышляешь? – Сергею хотелось, чтобы мальчишка поканючил, прося прощение. Тогда можно его пожурить в воспитательных целях и отпустить, взяв клятву, что больше никогда… Хотя в это смешно поверить.

– В первый раз…

– Хочешь сказать, что в первый раз попался?

Димка уже понял, что Мишка его не спасет, а потому ни на что не надеялся. Вспомнил совет: “Ежели схапают, молчи. Ни фамилии не говори, ни адреса, а то соври что-нибудь жалостливое, может, отпустят”. Но придумывать жалостливое было стыдно, назвать себя – страшно, лучше всего молчать.

– Что ж допоздна дотянули? Все казалось, что мало?.. – с издевкой спросил Сергей. Впервые за свои двадцать два года он чувствовал себя человеком, который мог распорядиться чужой судьбой. Сознание этого удовольствия не доставляло. Даже в училище, где случалось разное, он не испытывал такой неопределенности – как быть? Со взрослым вором было бы проще.

– Мы заблудились… – Димка прерывисто вздохнул. Они действительно глупо сбились с пути и, чтобы сориентироваться, Мишка рискнул подойти ближе к летному полю. Этого делать было нельзя. Нельзя было вообще залезать в самолет, идти на кладбище, прыгать в траншею и переступать черту, которую сам же себе определил. Почему невозможно повернуть время вспять?

– Как тебя зовут? И дружка, который дал деру?

– Про него – не скажу. А меня – Димкой. Только фамилию не спрашивайте. Пожалуйста… – очень хотелось шмыгнуть носом, но Димка сдержался.

Достав электрический фонарик, Сергей посветил в лицо пацана сбоку, старясь не слепить глаза. Но тот повернулся и посмотрел, открыто, не щурясь, словно пытался увидеть в темноте лицо человека, вершившего его судьбу.

Сергей торопливо выключил фонарик. На несколько мгновений яркая вспышка сделала освещенное лицо плоским как на фотографии. Бакланов мог бы голову дать на отсечение, что не видел этого пацана лет тринадцати никогда, что их пути-дороги не пересекались, разве что где-нибудь в городке случайно. Но эти широко поставленные глаза, брови, слегка сведенные к переносице, правильной формы крупный нос и подбородок с ямочкой, обозначившейся еще не так явно как на том, взрослом лице, которое ему хорошо знакомо…

– Майора Демина сын?

Димка кивнул и почувствовал облегчение: говорить правду проще, чем врать, хотя жаром наливаются щеки, шея и весь он пылает как сухое, нестойкое деревцо. Так стыдно не было никогда.

“Товарищ майор, я поймал вашего сына на воровстве, но не придал этому делу огласки, потому что…” – Сергей понимал, что никогда не сможет нанести такой удар человеку, которого уважал с каждым днем все больше.

– Отцу сам скажешь?

– Сам, – Димка едва шевельнул губами.

– Тогда иди… Подожди, провожу. Не лезть же тебе снова через “колючку”.

Они шли и свет фонарика, бегущего по неровностям мерзлой почвы, то нырял в неприметные ямки, то взбегал на бугорки, о которые Димка все равно спотыкался. Ноги, казалось, в чугунных унтах были ледяными.

Сергей испытывал чувство неловкости и смятения, будто его самого уличили в некрасивом проступке. Он не мог понять, как могло случиться, что сын командира его эскадрильи…

– Самолетами интересуешься? Хочешь летчиком стать, как отец? – Сергей пытался наладить контакт, надеясь, что парень раскроется и прояснит что-то.

– Нет.

Сергей даже споткнулся.