Текст книги "Десять поворотов дороги"

Глава 20. ПРОФСОЮЗ МАЛЯРОВ И МЕТЕЛЬЩИКОВ

Такого количества социально угнетенных Кир еще никогда в жизни не видел. Это был просто оазис угнетения, основанного (что шло за рамки всего разумного) на добровольном найме. Люди по своей воле лишали себя последней, ежедневно вкалывая от зари до зари с единственным перерывом на обед, который не включал даже кружки портера (как правило, не включал). Сущий ад, если чуть сгустить краски, а воображения у парня хватало на четверых.

Весь день он думал только об этом и еще о нудном пронизывающем ветре, от которого голова шла кругом и тело покрывалось «гусиной кожей». В какой-то момент казалось, что ветер уже забрался внутрь и гуляет под ребрами, холодя сердце. В конце концов Кир, гардероб которого оставлял желать лучшего, выпросил на складе потрепанную фуфайку в пятнах семи цветов и обмотал голову куском ветоши, став похожим на очень нездоровое чудо, полезшее со скуки на стену. Теперь ничто не отвлекало юношу от размышлений на тему социального неравенства.

Такие настроения, скажете вы, простительны для молодого человека, не прошедшего сквозь тернии офисной канители в каком-нибудь ООО, сбывающем вентиляторы лапландским рыбакам. (Дело, способное за неделю свести с катушек любого.) К этому добавим, что строительные рабочие не спеша трудятся на свежем воздухе и избавлены от необходимости писать бесконечные отчеты в душных переполненных конторах, кое-что об издержках профессии могли бы добавить собиратели змеиного яда и монахини-вышивальщицы… Но отринем праздную философию и двинемся дальше!

Чем дольше Кир висел в своей люльке, тем меньше он мог заставить себя штукатурить стену[16] и тем больше закипал от выпавшей на долю строителей несправедливости. Иногда несправедливость эта обретала черты весьма конкретные и даже вполне индивидуальные: мастер давал понять, что он, Кир, олух и разгильдяй, который ни шиша не получит за такую работу, что его, Кира, нужно гнать взашей, что, родившись случайно и напрасно, он, Кир, стал позором своей семьи, и что вместо рук у него жабьи лапы, сырая пакля вместо мозгов и еще что-то про текущие рекой слюни… Отдадим должное терпеливому начальству: за пару дней плод его труда – жалкое пятно в форме заглотившей клюшку амебы – почти не прибавило в размерах. Такого маляра выгнали бы взашей даже смиренные монахи-бенедиктинцы, а епископ лично отвесил пинка под зад.

На эти упреки Кир морщился, словно от зубной боли, выдавливал из себя неопределенные междометия и продолжал болтаться над суетящимся внизу разнолюдом без видимого прогресса.

Здание было почти закончено, и теперь полным ходом шла его отделка и благоустройство. Оно как левиафан поглощало километры дубовых досок и целые поля плитки. Лепная флора и фауна, устраиваемая на потолках, могла бы заселить джунгли. Уста многоэтажного чудовища поглощали армии философов в складках мраморных мантий, а также малоценных для науки, но изящных, по-летнему обнаженных одетых дам, символизирующих искусства. На вершине холма над живописным берегом Вены возвышался великолепный колосс, суливший послужить творческому началу Кварты как минимум до конца времен, а то и гораздо дольше. Чха Лонг гордо прохаживался вдоль стен со свитой прихлебателей, щуря и без того узкие глаза. Как он вообще что-то видел вокруг себя, для многих оставалось загадкой.

Несмотря на некую удаленность борца за гражданские права от паствы, ибо тот пребывал вознесенным в своей люльке и вблизи общался лишь с докучливой сорокой, устроившей гнездо в балюстраде, мотивы и методы борьбы Кира идеологически крепли и оформлялись. Кое-кто из читающих сей трактат проныр захочет составить аналогию со ссыльным революционером… И, да, мы не станем отрицать, что подготовка политической платформы требует периода вызревания, когда ее созидатель наблюдает происходящее с дистанции и даже, не будем ханжами, с определенной высоты. В случае Кира то и другое должно воспринимать буквально.

В середине третьего дня, претерпев очередные нападки мастера, грозившего на сей раз пресечь вервии, идущие к люльке со стены, Кир снизошел наземь, опасливо распутав узел тех самых вервий, чтобы расклеить множество ночью заготовленных листков с призывом к объединению пролетариата.

После смены взбудораженная толпа более из присущего толпе любопытства, чем из сути политического обращения, собралась на площадке, намеренной превратиться в крикетную, как только университет обретет свою окончательную форму.

Кир взобрался на сложенные штабелем доски и завладел весьма неоднозначным вниманием. Первые ряды глазели на штукаря с нескрываемой издевкой, но представления не покидали. Кто-то в людской гуще без лишнего шума разлил по стаканчику самогона. Сзади наддали и свистнули. Пора было открывать кулисы.

– Товарищи!

– Волк козе не товарищ, – огрызнулись с первого ряда. Кое-кто заржал и сплюнул.

Кир не поддался на провокацию:

– Все мы видим социальное неравенство и угнетение бедняков богачами! Но это пережиток старых времен!

К удивлению оратора, толпа не возражала[17].

– Угнетению рабочих, – он помедлил и вспомнил слово, – и крестьян скоро придет конец! Нам нужно объединиться!

– Чо надо-то?!

– Ты чего туда влез?!

– Парни, скидывай его да пошли! Ужин стынет!

– И веселые девки!

– Стойте! Слушайте! Мы должны объединиться в профессиональный союз, чтобы дать отпор угнетателям!

Первый камень пролетел с задних рядов по баллистической траектории и приземлился у самых ног Кира.

– Голосуйте за профсоюз маляров! – истошно закричал Кир, когда обломок кирпича пролетел в опасной близости от его уха.

– И метельщиков! – пропищал тонкий срывающийся голосок.

– Чего?.. – не понял Кир.

– Маляров и метельщиков! – повторил кто-то невидимый в толпе.

– А… Да-да, профсоюз маляров и метельщиков! И еще много кого! Кто еще хочет вступить?!

Люди в основном или смотрели с вызовом или отводили глаза. Детина в переднем ряду сплюнул под ноги, ругнувшись матом. Тут второй член профсоюза, тот самый метельщик, что ратовал за профессию, объявился, так сказать, во плоти, протиснувшись из-за спин вперед, по-беличьи забрался на штабеля и выдал:

– Больше монет! Сало в хлебало! Одежу всем на овчине! – пропищал сутулый человечек неопределенного возраста, вздымая кулачок к небу.

То ли сказанное им было настолько верным, то ли сам вид воинственной мыши производил впечатление, но над толпой поднялось еще несколько рук. В одной из них был увесистый молоток, который иногда вовсе не выглядит мирным орудием для забивания гвоздей. Этот аргумент остановил третий уже занесенный камень, который, по теории вероятностей, очень мог достигнуть своей цели.

В отличие от пространных речей Кира, слова «монеты», «сало» и «одежа» нашли мгновенный отклик в трудовых сердцах. Он почувствовал, что необходимо закрепить успех, и судорожно перебирал, что бы такого сказать трудовому элементу, терявшему терпение от всей этой мути. В голове вертелись «свободы», «равенства» и «братства», почерпнутые из книжек. Но эффект от такой коленчатой философии он уже видел наперед и не хотел завалить все дело.

– Санаторию! Пусть дадут санаторию! – выпалил вдруг Кир, удивляясь сам себе.

Толпа одобрительно загудела. «Санатория» звучала очень солидно, хотя значения слова никто не знал. Любитель веселых девок присвистнул:

– У Верки-Белошвейки шибательские сантории! Айда, мужики, к ней!

Поднятых рук стало заметно больше, и к ним, видя это, присоединялись еще из задних рядов, откуда едва что-то было слышно. Народ заволновался, распаляясь все больше:

– Точняк! Сала в мусала и санторий с водкой!

– Не хрен горбатиться в ихней стройке!

– Монет! Живем впроголодь!

– Башмаки! Пусть дадут башмаки!

– Женщин пусть наймут, сил нет терпеть…

– Я ж гуторю, айда к Верке!

Кое-где вспыхнули потасовки, причины которых крылись в избытке аргументации и недостатке навыков ее вербального выражения. Каждый выбитый зуб, очевидно, являлся эквивалентом речи в поддержку выдвинутой платформы.

Кир вместе с безымянным и вопящим от восторга метельщиком, стояли на штабелях, озирая беспокойное озеро людей.

– Тебя как зовут?! – спросил его Кир, пытаясь перекрыть шум.

– А?!

– Зовут тебя как?!

– Четверг!

– Завтра?

– Я!

– …?

– …!

Профсоюз маляров, метельщиков и пр. состоялся.

И просуществовал ровно сутки, на исходе которых борец за социальную справедливость был показательно уволен, лишен фуфайки и выдворен с воодушевляющим напутствием, касавшимся некоторых частей тела и перспективы их дальнейшей принадлежности, если дурная голова приведет их ближе сотни шагов к забору.

Четверг встретился ему в следующий вторник в пивной «У Фроси». Он был теперь приемщиком, гордо носил новую фуфайку и бывшего соратника по партии сторонился…

***

Кир на неделю пал духом и не выходил бы из комнаты, если бы сортир «Утиной будки» не располагался под мостом, на которой та громоздилась.

– Ну, как бизнес, друг мой?

Человек, сидящий нахохлившись на ступенях набережной, походил на тлеющую кучу тряпья: из заскорузлых складок одежды вверх тянулся сизый дымок самодельной трубки. На юношу поверх перепутанных шарфов уставился испытующий серый глаз под бровью цвета овсянки.

– Да так… – неопределенно ответил Кир, пожав плечами.

Случайный собеседник, несмотря на явную принадлежность к нищим, создавал парадоксальное чувство уюта на грязной туманной набережной у реки, пахнущей отбросами всех сортов. Если дышать через рот и не смотреть себе под ноги… Мимо по самой кромке проплыл вздутый собачий бок. Кир прикинул, куда бы еще не смотреть, и ничего лучшего не нашел, чем прикрыть глаза и не шевелиться.

– А… – протянул тот, выдыхая дым. – Вижу, что хреново. У меня тоже, дружище…

– А что случилось? – из чистой вежливости спросил Кир у нищего.

– Жизнь.

Уличный философ выбил трубку о мокрый булыжник, поднялся и зашагал от моста, улыбаясь собственным мыслям.

– Многие знания – многие печали! – крикнул он, не оборачиваясь. – Улитка не жнет, не сеет, а дом имеет! Все внутри тебя. Что наверху, то и внизу… – и на том скрылся в тумане.

Кир забыл, зачем спустился под мост. Но на душе его стало легче.

Глава 21. КОНДИТЕР ГРОММ

Из дверей дома, пошатываясь, вышел высокий бочкообразный мужчина прилично за пятьдесят. Остановился, посмотрел на небо между крышами и тяжело вздохнул, осторожно потрогав раздувшуюся щеку. Сзади в глубине коридора послышались шаги, и раздался резкий, как скальпель, голос:

– Господин Громм! Одну минуту! Одну минуту!

По всей видимости, тот, что стоял в дверях, и был господином Громмом, поскольку при этих словах он тут же опасливо оглянулся и в два скачка оказался на другой стороне улицы. На пороге появилась тощая фигура в белом халате и фартуке, забрызганном кровью. В правой руке пришелец держал большие блестящие щипцы.

– Все прошло как нельзя лучше, господин Громм! Очень непростой случай! Но вы держались молодцом!

Тучный господин прижался спиной к стене дома напротив и нервно сморгнул, явно ставя под сомнение этот тезис.

– Если я вам еще понадоблюсь, – бывший пациент мученически закатил глаза и приоткрыл набитый ватой рот, – можете рассчитывать на хорошую скидку! Каждый последующий зуб на десятую часть дешевле! Мда… Мои поклоны вашей супруге. И не ешьте до полудня!

Дантист проводил взглядом могучую спешно удаляющуюся спину кондитера.

Через пару минут упомянутый Громм наконец остановился, растерянно огляделся вокруг и побрел в сторону рынка, где держал большую знаменитую на весь город кондитерскую.

Герр Фукель мл. («Ателье улыбок»), как гласила табличка над его головой, еще немного постоял в дверях, подбросил в руке щипцы, лучезарно улыбнулся и нырнул обратно, развернувшись на каблуках.

– Послушайте, Виолетт! Отчего вы так нервны?! Если решили связать жизнь с медициной, научитесь владеть собой.

Неизвестно точно, возымели ли наставления действие, поскольку были обращены к белой кошке, спрятавшейся под шкафом в хирургическом кабинете. Вероятно, что нет, поскольку впечатлительное животное, оглушенное криками пациента, напрочь отказывалось выходить из укрытия до того самого полудня, что тот должен был терпеть голод во имя выздоровления.

***

Встрясс Громм, держась за щеку, втиснулся в узкую дверь кондитерской с черного хода, выплюнул ватный комок в корзину с мусором и прошел в одну из пекарен. Там пред ним предстали шесть покрытых мукой пекарей, четверо из которых в неудержимом экстазе лепили тестяные шишки и сажали их на смазанные маслом поддоны, а остальные заправляли все это в жерла печи и вынимали очередную порцию румяных булок. Маленькие, покрытые корочкой планеты, обильно смазывались сиропом и претерпевали метеоритный дождь из молотого ореха, а затем приносились в жертву ненасытным горожанам по медяку за пару.

В этом яично-мучном аду действовал неукоснительный порядок, выраженный в отрепетированных движениях людей, расположении каждой вещи и поддержании достаточного уровня шума. Если бы пекари вдруг замолчали, город сразу бы лишился знаменитых булочек семи видов, вот уже десятилетия производимых «Ангельской попкой».

Неоднозначное название семейного бизнеса было изобретено его основательницей, божьим одуванчиком и любительницей кошек Фурией Громм – матерью нынешнего владельца, тишайшей женщиной, вырастившей шестерых детей и не покидавшей родного квартала даже по праздникам. В представлении Фурии это название было невероятно милым и наилучшим образом отражало качества продукции фирмы. Ее муж, покойный Ботан Громм, считал недостойным мужчины опускаться до таких мелочей, как вывеска на пекарне, и вполне ограничил свое участие в деле хозяйственной стороной вопроса. Перед Ботаном трепетали поставщики всего города. Однажды за два тухлых яйца один из них в течение полугода с энтузиазмом занимался добычей торфа на болотах в низовьях Вены. Творческое начало и железная воля супругов создали из небытия процветающий бизнес, известный всему городу.

Бабушка Фурия здравствовала и поныне, ежедневно, кроме понедельника, инспектируя семейную фабрику сладостей в кресле-каталке вместе с восседавшим на его спинке котом и неопределенного вида вязанием.

Кот был также немолод и периодически срывался вниз, тщетно и подолгу пытаясь взгромоздиться обратно, пока кто-нибудь не приходил на помощь несчастному животному. Спицы в руках старушки не останавливались ни на секунду, превращая безобидную овечью шерсть в многомерных монстров, украшенных шестиногими оленями и квадратными зелеными кошками.

По понедельникам же заслуженная кондитерша раскладывала пасьянсы. Это занятие имело фундаментальный характер и отнимало уйму времени и энергии. Выводы, сделанные на основании сложных выкладок, основанных на карточных комбинациях, публиковались в иллюстрированном домашнем листке, который оформлялся силами одного из многочисленных правнуков. Сия повинность распределялась по графику и служила неизменным предметом торговли и валютой отношений среди подрастающего поколения. В частности, совершенно нормальным было проспорить очередной понедельник или обменять его на банку головастиков.

С педагогической точки зрения было сущим террором назначение внеочередного понедельничного наряда (без права его передачи) за особо тяжкие виды провинности. Наиболее жесткая форма наказания включала обязанность публичного ношения вязаных вещей, изготовленных ненаглядной бабулей (применялась только в отношении мальчиков, дабы не рисковать чувством вкуса будущих леди). Листок с рекомендациями еженедельно вывешивался на дверях в гостиной, что было непременным условием душевного равновесия долгожительницы.

Господин Громм привычно и с неожиданной для своей комплекции грацией увернулся от надвигавшегося на него кресла, свободной рукой на лету подобрав кота. Другой он продолжал держаться за опухшую щеку, мученически жмуря глаза. Пожеванное временем тело мяукнуло и шмякнулось на насест. Передвижной трон Фурии Громм, раза в четыре превосходящий ее по массе, двинулся дальше. По пекарне прокатилась волна тишины – работники один за другим безмолвно пропускали императорскую колесницу, стараясь не задеть интересующих бабулю тем. В противном случае последующий академический час заполнялся всеобъемлющей лекцией о выбранном предмете – будь то рецепт выпечки или особенности разведения яков.

В пекарню вбежал перепачканный мукой мальчонка лет десяти, из-под берета которого выбивались непослушные рыжие космы, и, подхватив очередную корзину горячей сдобы, потащил в лавку готовый товар.

– Пакля! Стой! – мальчик с корзиной обернулся, состроив нетерпеливую гримасу. – Принеси лед.

Боль пульсировала в развороченной, но верящей в исцеление десне.

– Ща, хозяин! Скину булки бабам!

Пакля скрылся за полосками мешковины, которыми от мух был завешен дверной проход. Из соседнего помещения крепко пахло сливками и карамелью, которую замешивали в больших чанах и студили для скорости в леднике под полом.

Торговля шла бойко. «Ангельская попка» процветала.

Господин Громм поморщился от боли и решил не орать по обыкновению до тех пор, пока у кого-нибудь сдадут нервы и он принесет ему требуемое, а дождаться, когда вернется гонец. Через пару минут рыжий мальчишка появился с бычьим пузырем, наполненным льдом. Кондитер в изнеможении приложил пузырь к щеке и уселся на ларь с мукой, где ему тут же заехал по носу локтем один из пекарей.

– Агрх!

– Простите, хозяин! Говорю, простите! Не самое удачное место! Позвольте, я муки достану.

Перед лицом кондитера с угрозой мелькнул большой жестяной совок. Вид приближающегося металла натянул и без того готовые лопнуть нервы страдальца (согласно недавним исследованиям, психологический портрет пациента зубного врача соответствует средней позиции между узником, подвергшимся пытке, и закоренелым мазохистом).

Это явно был не его день. Кондитер, вздохнув, встал и, дабы не искушать судьбу, поплелся в уютную благоустроенную камору, служившую ему кабинетом, чтобы прилечь и забыться сном, выпив чего-нибудь из широкого списка обезболивающих средств, занимавших полки стеллажа. Здесь были отличные патентованные эликсиры из лучших виноградников. На одной из полок среди пузатых бутылок виднелся старый томик с названием «Кровь и честь» – единственной художественной книги, которую признавал в своей жизни кондитер. На ее обложке согласно закону жанра расположилась плохо прорисованная красотка с кинжалом, за плечами которой нависала чудовищная тень. За пятнадцать лет закладка в книге в виде розового пони перекочевала уже до шестой страницы.

Где-то в опасной близости в переплетенных коридорах кондитерской колоколом раздался женский голос:

– Встрясс! Ты вернулся?!

Хозяин кондитерской ускорил шаг до аллюра. Когда-нибудь, возможно, крик благоверной супруги после сорока будет приравнен к допингу для профессиональных бегунов и запрещен конвенцией. Почтенный кондитер не был спортсменом, однако развил на коротком отрезке поразительную скорость, тихо закрыв за собой дверь на ключ, и выдохнул полной грудью.

Здесь он налил себе бокал крепленого красного и присел на крепко сбитую из брусьев кушетку, специально приспособленную для своего тучного обладателя. За окном радостно светило солнце, и воробьи самозабвенно купались в пыли, беспрерывно скандаля и напоминая этим давешних пекарей…

Господин Громм долил себе в бокал, положил рядом книжку, не открывая, и вытянулся на кушетке, насколько позволяла его плотная конституция.

Глава 22. ПОЛНЫЙ ЕДНЬ

Разросшаяся за годы успеха «Ангельская попка» занимала целую группу зданий в Молочвенном переулке, в коих располагалось все – от конторы до производства тянучек. Здания эти, одно за другим присоединенные к кондитерскому царству Громмов, претерпевали известное переустройство как внутри, так снаружи, в результате которого оказывались включены в единый, соединенный переходами ансамбль, напоминавший разросшуюся грибницу. Итогом архитектурных новаций стало то, что вы могли попасть в любую точку лакрично-вафельных владений, не выходя на улицу. Сугубо эволюционным путем даже возникло что-то вроде правил дорожного движения в этом замкнутом мирке, способном, благодаря запутанным коридорам и запасам масла и муки, выдержать осаду тысячи сарацинов, если последние, конечно, не будут бросать зажженные смоляные бочки и распевать свои зубодробительные песни.

Исключением служил только узкий, как шип, дом табачника с утраченным за древностью именем. Этот «шип» впивался во владения Громмов, простиравшиеся вправо и влево от него, и ни в какую не желал сдаваться, сохраняя известную автономность. Нижний этаж непокорной цитадели смотрел на улицу через дверь с застекленным верхом, к коей был присобачен складной прилавок в локоть шириной, соединявший торговца с клиентами и целым миром. Выступающий брюхом второй этаж содержал мутное окно под алебастровым карнизом, изображавшим сцену из битвы героя с кентавром. Кто был кто на сем барельефе, давно уже было не различить: от участников битвы остались лишь головы и плечи с воздетыми над ними копьями. Обычно прохожие болели за победу левого персонажа, ибо тот был кудряв и молодцеват, производя наилучшее впечатление.

В довершение отметим (а это, полагаю, и так понятно), что вражда двух благородных домов была непримиримой и древней.

***

В переулке, выходившем одним концом к городскому рынку и самому более напоминавшем торговый ряд, чем транспортный капилляр столицы, уже было полно людей – покупающих, спешащих домой и из дому, ругающихся с возничими, ищущих друг друга в толпе и тащивших, что плохо лежит у тех, кто плохо за этим смотрит. Царило то благодатное для торговли послеобеденное время, когда многие уже спешат закончить свои дела и потратить заработанное в приличной лавке. К тому же в этот день выдалась на удивление хорошая погода: теплая, но лишенная липкого тумана – эти два климатических ингредиента в Сыре обычно являлись одновременно.

По присущему Киру везению, он подошел именно к двери ненавидимого кондитерами табачника, явившись в Молочвенный переулок в связи с объявлением о найме «всепомочника для ведения делов конторы достойныя фирмы полный еднь». Чем бы то ни был пугающий «полный еднь», но у юноши оставалось денег до обеда позавчера, так что он уже неделю безуспешно искал работу (и как можно дальше от всяких строек).

На стук от облупившейся желтой двери отвалился прилавок табачника, над которым неизбежно возникло собственное лицо реликта, напоминавшее складку на сапоге.

– Что угодно?.. Молодой человек… Широкий выбор… Лучшайший табак в Сыре… Все по одной цене… – выдал бесцветным голосом табачник, высовывая наружу пальцы, словно краб, прячущийся в ракушке.

В руках его находилась дурно отрисованная картонка, изображавшая ассортимент лавки.

– Благодарю вас, уважаемый. Я не курю, – ответил Кир, деликатно подбираясь к основной теме.

– Женишься и закуришь… Бери впрок, – прогнусавил едкий, как дым, дедок, вытирая ладонь о фартук. Когда-то он слышал о том, что дорогие сигары делают, неким образом используя женские ноги, так что для большего впечатления добавил: – Утоптаны ногами лучших баб в округе! Сделано на совесть, ради вашего удовольствия!

Творческий порыв табачника несколько озадачил юношу, пытавшегося представить описанный процесс, но на душе лежал камень, и его необходимо было оттуда снять:

– Я по объявлению. Вот! – Кир вытащил из-за пазухи позавчерашнюю газету, ткнув пальцем в обведенный кружком столбец.

– Хмс… хмс… хмс… – просипел табачник, читая объявление, и вдруг с силой захлопнул прилавок, едва не прищемив нос злосчастному визитеру.

Кир стоял ошарашенный и злой, подгоняемый отчаянием и угрозой остаться без крыши над головой, если не найдет работу немедленно. Из «Утиной будки» его твердо обещали выгнать сегодня вечером, если он не вернет долг за проживание и бобы. И вечер этот начинался через пару часов.

Юноша снова постучал в дверь – раздраженно и весьма настойчиво. Прилавок как заведенный выпал наружу, явив миру лицо табачника и давешнюю картонку с надписью «Ассыртымент».

– Что угодно… – начал было табачник свою арию, но тут вдруг поднял глаза, покраснел и заорал во всю глотку: – Вон!!! – грозя из окошка пергаментным кулаком.

У сцены появились зрители, в том числе несколько азартных, предложивших подпалить дом табачника, бросить ему в окно гадюку (за несколько монет она могла быть тотчас доставлена и в лучшем виде), проходивший мимо оконщик вяло посоветовал «забить ему гвоздьми дверь, пусть знает, как орать на человека, старый упырь». Гвозди и молоток совершенно бесплатно были выданы и применены Киром, пошедшим в некотором роде в разнос и весьма рисковавшим ввиду полицейского участка, расположенного на углу подле.

На его счастье, среди благодарных зрителей разыгравшейся трагедии с замуровыванием оперного злодея, взаимными проклятиями сторон и победой кочевников над осажденными был сам господин Громм, весьма оценивший шутку над неприятелем:

– Эй, парень! Ты откуда такой? Работу не ищешь? – спросил он с крыльца той самой «достойныя фирмы», что сулила «полный еднь» для перспективного «всепомочника».

Судьба, стреляя наугад, попала в пятак с другого конца вселенной.