Текст книги "Лицей 2019. Третий выпуск"

Ход мыслей смазало появление новых посетителей за соседним столиком – двое мужчин с крупными бритыми черепами в коричневых дублёнках и девушка, похожая на студентку, в лёгком пальто. Буфетчица принесла им кофе и пельмени в одноразовых тарелках. Странно, но я только теперь слышу радио, которое, по всей видимости, играло и прежде. Из фонящих динамиков женский приторный голос тянет что-то о неземной любви, загорелом незнакомце и диком пляже. Мужчины тем временем потчуют девушку пельменями, соревнуясь в скабрезных комплиментах на плохом русском, что, впрочем, никак не отражается на её бледном лице с нелепо застывшей улыбкой. В какой-то момент девушка ловит мой взгляд, и я вижу её глаза – ещё детские, но со сквозящей отрешённостью от всего, как если бы она смотрела в голую январскую степь. Спутанные светлые волосы, небрежно стянутые резинкой, едва заметный шрамик над бровью, плохо прикрытый чёлкой, – сиротская бесприютность и степная пустота во взгляде рассказывали о ней больше, чем могли бы рассказать её девичьи дневники.

– Чё смотрэшь, э-э! – обернувшись, звучно рыкнул на меня один из её спутников. От его дублёнки пахнуло запахом свиной кожи; к горлу подступила тошнота.

Я опустил глаза, потянулся за мобильником. Буфетчица, оставив мытьё посуды, скучно смотрит сквозь нас куда-то в крайний угол помещения, где стоит её швабра. Однако чутьём она точно уловила, что продолжения не будет, и вернулась к работе.

Мужчина ещё долго остывал, грозно поворачивался в мою уязвимую сторону и что-то гортанно экал своему приятелю, прерывисто и дико смеясь. На девушку я больше не смотрел, уставился в телефон и без конца набирал Смайла.

Выйдя из кафе, я заметил, что уже рассвело. Бугристый свинцово-серый потолок навис над городом. Жгучий ветерок играет мусорной дрянью под ногами. За зданием вокзала трубят “дальние” поезда. От этих звуков сладко щемит сердце, как от музыки Баха. Наверно, имей я в кармане лишнюю пару штук, взял бы билет не задумываясь. Куда? Да неважно куда – в русскую даль. Но тогда бы я сидел в уютном вагоне, пил горячий чай с сахаром (в стакане бы усыпляюще позванивала ложечка) и глядел в окно.

Перед самым носом пролетает жёлтый трамвай. Вот чёрт! Осторожнее бы надо… С оглядкой перехожу дорогу. Мне почему-то всегда казалось, что попасть под трамвай страшнее, чем под любой другой вид транспорта. В том смысле, что если автобус или легковушка тупо сбивают несчастного, то трамвай непременно затягивает под своё паучье нутро – волочёт и медленно, жутко изничтожает.

Надо бы поесть. Холод и голод хорошо рифмуются, но скверно действуют на рассудок. Сворачиваю в университетский сквер, отороченный низкорослыми ржавыми елями. Самое время подсчитать деньги. Когда некуда пойти, когда тело сжимается единой судорогой, чтобы согреться, приятно думать, что в твоём кармане есть несколько мятых бумажек и горсть мелочи. Счистив снежную шапку рукавом, сажусь на ближайшую лавочку, перебираю бумажки – негусто; мелочь не трогаю, заглядываю в пачку – три сигареты и один пожухлый бычок с прошлого дня. Жить можно. Гляжу по сторонам. Не так уж далеко я забрёл: призрачные гудки со стороны вокзала всё ещё зовут меня…

Через дорогу – магазин “Книжный мир”, выстроенный в духе современной архитектуры, из стекла и железа. Вывеску так и не сняли. Раньше я частенько тут бывал, пока книжный магазин не превратился в торговый центр со всякого рода отделами и общепитом. Брал интересную книжку, садился на мягкий диван у прозрачной стены и нередко зачитывался до закрытия. Милые консультантки в форменных синих юбочках, обычно из студенток, не очень-то меня жаловали. По долгу службы им приходилось говорить скучные вещи: что здесь не библиотека, что если выбрали, то нужно купить… К чему это я? Зачем этот словесный зуд в костяном шаре, прикрытом нелепой шапочкой? Почему мысль идёт на поводу у зрения, когда всем своим существом я нахожусь в привокзальном кафе: отхлёбываю чай, глажу, точно сухую траву, девичьи волосы, наказываю обидчика, слушаю мучительные гудки поездов, зовущие не куда-нибудь – домой, за сотни вёрст, кривыми заснеженными путями… Зачем я сижу здесь один, в центре города, среди незнакомых и чуждых мне людей? Мне холодно, одиноко. Пожалуй, я уже достаточно долго страдаю и мёрзну, чтобы выкушать шкалик дешёвой водки. Небо молчит, совесть по-прежнему безмолвствует. Хм… Вот она – цель! Теперь-то я в силах собраться в живой мускул, в силах хоть немного приглушить январскую пустоту идеей, стать мигающей точкой на экране вселенского навигатора.

Смотрю на ботинки, по щиколотку занесённые снегом.

Незаметный, спрятанный во дворах продуктовый магазинчик с облезлой дверью – артефакт советской эпохи. Его посетители – странные люди с ускользающей идентичностью и пенсионеры, живущие неподалёку в монументальных сталинках. Всегдашняя продавщица тёть Зина – крупная женщина с принципами и чёрным барашком на голове. Когда я прихожу за водкой, она, следуя параноидальному кодексу, первым делом спрашивает у меня паспорт, а уж потом – как дела, учёба и “эх, жизнь, жизнь”. Продвигаясь по знакомому маршруту, я испытываю лёгкую аритмию, как перед театральным показом. И чем ближе к магазину, тем меньше мне хочется свернуть, пройти мимо, и приходится выдумывать что-то новое о несуществующем родственнике, ветеране чеченской войны, заглушающем водкой ноющую душевную боль. Я не раз себя спрашивал: ну на кой тебе эти фантазии, почему именно сюда, мало ли поблизости магазинов? И не находил ответа.

История с ветераном складывается на редкость удачно – вот уже виднеются угол дома с обледеневшей водосточной трубой, заснеженные фигуры пенсионеров с пакетами и клюками, – осталось лишь добавить в новый рассказ щепоть сантиментов, подытожить концовку безотрадностью моей миссии и невозможностью что-либо изменить. Да, как-то так…

Останавливаюсь. Вижу, что пенсионеры идут, печально похрустывая снежком, – от запустенья, от запертой красной двери, схваченной узкой металлической скобой и запечатанной навесным замком. Обломатушки, значит: прикрыли магазинчик. А жаль. Какую историю выдумал для тёть Зины!.. Что ж, придётся идти за водкой в другое место. Там хоть и хреново с человеческим фактором, без душевности, зато выбор богатый.

Иду и думаю, что не прочь бы теперь зайти в гости к своему вымышленному герою. Наверняка он живёт в одном из этих дворов, в какой-нибудь убогой малосемейке: лежит на диване с включённым телевизором, дремлет. Просыпаясь, смотрит вполглаза на экран, плюётся, матерится сквозь зубы, идёт на кухню покурить, ставит на газ чайник, подолгу глядит в окно. Раз в месяц к нему приходит почтальонша с пенсией, разведённая женщина за сорок с усталыми, некогда голубыми глазами. Ветеран, прихрамывая, плетётся к двери. Не глядя, точно рекламные листовки, берёт у неё деньги и вежливо приглашает на чай. Обычно почтальонша отказывает, кивая на тяжёлую рабочую сумку, но иногда остаётся. Тогда, усадив гостью за стол и налив чая, ветеран начинает рассказывать о своей книге, которую пишет вот уже десять лет, – нет, не о войне, о сибирской природе, о деревне, о детстве. Название книге он уже придумал – “Летние сны”. Когда рассказывает, размашисто жестикулирует, пытаясь подобрать точные по смыслу слова, чтобы выразить суть книги. В эти минуты он счастлив. Женщина с тревогой наблюдает за непроизвольными махами его жилистых, покрытых шрамами рук, парящих над хрупким фарфором, но слушает внимательно, с интересом. Возможно, со временем они полюбят друг друга и родят хорошенького ребёнка, как знать…

…Молоко, сыр, овощи, парфюмерия, коньяк, угрюмая рожа консультанта, водка. Мне сюда. Беру классический набор: шкалик “Беленькой”, пачку “Максима”, кирпичик бородинского и горчицу. Становлюсь в очередь.

– Пакет считать?

– Угу.

– Посмотрите десять рублей.

– Нету, увы… Искренне сожалею. – Для убедительности имитирую поиск денег в кармане куртки.

Если б не матерный трепет обветренных губ девушки за кассой, впору думать, что таких собирают где-нибудь в Японии, на высокотехнологичном заводе, а затем экспортируют в особых ящиках для нужд мирового потребителя.

Даровое тепло, скопленное в супермаркете, довольно скоро съел беспризорный уличный холод. Жёлтый пакетик с приятной тяжестью путается в ногах. Окутанный морозной серостью город словно бы вымер. В такие дни люди предпочитают сидеть дома, погрузившись в компьютеры, телефоны, “плазмы”, изредка выходя за покупками, изредка выбираясь в гости, в кино. Потому что за окном – никому не нужная пустота, вместо неба – свинцово-серый потолок, и он давит. Мало кто задумывается, что совсем рядом, в трёх – пяти километрах от точки тепла, пресловутого уюта, поют степные ветра, торчат кривые деревца, за которыми не спрятаться, не согреться. И окажись былью то кино, в котором исчезают города и человеческие блага и небеса сорят прахом над мёрзлой землёй, – худшее дело скакать голым под деревцами, взывать о помощи, размазывать сопли по лицу, сеять проклятья, когда такая тишина вокруг, когда сама красота стелет белые простыни для обманутого мыслящего зверька. Уснуть, самое верное – уснуть в покое и увидеть Бога…

А вот и место моих созерцаний – единственная неохраняемая стройка в этом районе. Выявить это помогла естественная человеческая потребность, когда однажды я искал место для пряток в одного, запасшись креплёным пивом. Место оказалось подходящим.

За бетонным забором сереет кирпичное спиралеобразное строение, напоминающее Вавилонскую башню. Если учесть, что, по слухам, строится финансовое учреждение для помощи физическим лицам, то метафора архитектора выглядит вполне убедительно.

Что меня немного смущает – это возможность застать в убежище бездомных людей. Не говорю “бомжей”, потому что называть обездоленных людей с помощью аббревиатуры скверно. От этого душа гниёт. Правда, есть надежда, что в такой мороз туда вряд ли кто-нибудь сунется. Я не мизантроп, но раз я никому не нужен, даже мажору Смайлу, который до последнего времени зависел от меня больше, чем от своего айфона, то уж лучше остаться одному. Ведь сегодня у меня – хех! – необычный день, аж праздник какой-то.

Лезу в оконный проём “башни”. Внутри будущего офиса валяются пивные бутылки, газеты с характерными пятнами, битый кирпич. Сооружаю сиденье из досок, стелю сверху картон. Вроде замуровался. Достаю из пакета хлеб, горчицу в пластиковой упаковке, шкалик. Кладу продукты на относительно чистый картон. Минуту просто сижу, без движений, смотрю в серый квадрат окна: снег идёт, снежок… Тихо так идёт, над тополями.

Делаю первый глоток – сахарный такой, жгучий. Не закусываю, жду, пока водка согреет живот (живот – значит “жизнь”), а от живота согреются руки, ноги, глаза, ногти, волосы на голове, а там и душа. И в этот чудесный момент слышу – музыка. Красивая такая музыка, старинная, и понимаю, что это Иван Севастьяныч, родной. Узнаю – концерт для двух скрипок с оркестром ре минор. И музыка эта словно бы из меня самого прорастает, из самого живота, и делается так хорошо на сердце, сладко. И тополя, словно ракеты какие, отрываются от земли и летят, летят… А рука, подлая, лезет в карман. Ну кто там ещё? А-а, мажорище, ну, здравствуй.

– Привет, Никита, звонил?

– Я-то? Звонил, ага, – говорю просто, без обиды; в голове ещё звучит музыка.

– Я сегодня на бизнес-тренинге весь день. Телефон в отключке. Мастер тут классный из Москвы приехал. Так что сегодня вряд ли куда…

– Понятно… Ты ж себя музыке хотел посвятить, гитару дорогущую купил. На кой тебе эти тренинги? Пошли бухать!

Нет, бухать мне с ним что-то перехотелось. А постебаться над деловым юношей – в самый раз. Я прикладываюсь к бутылке, улыбаюсь, гляжу на картину с зимним пейзажем, кем-то повешенную на стену.

– Ну-у… музыкой много не заработаешь, – по-деловому замямлил Смайл; видно, набрался-таки науки от мастера. – Надо реальные дела делать.

– Какие дела, Федя? Ты на истфаке учишься, высшее образование получаешь, в отличие от меня. Я, может, хочу, чтобы ты моих детей русской истории учил, прививал им любовь к родине…

– Какой ещё родине?

– А такой. Ты Соловьёва, Ключевского, Бердяева для чего читал? Чтобы экзамен сдать?

– Ясно. Ты пьян.

– Я трезвее, чем все твои друзья-веганы вместе взятые, я в башне сижу. Знаешь, о какой башне речь? Не знаешь. Если не одумаешься – это твоя судьба. Я, можно сказать, в твоём будущем офисе сижу, на досках. Но ты не бойся, тут ребята-гастарбайтеры подшаманят, выгребут, евроремонт сделают, пока ты свой универ кончишь. Бороду сбреешь, будешь сидеть в пиджаке и в галстуке. Секретарша с упругой жопой будет тебе кофе приносить на подносе. Будешь её трахать по большим праздникам, если повезёт. А тебе обязательно повезёт. Ты ведь Смайл – улыбон, так сказать, символ современной жизни. А холод… Знаешь, что такое холод?

– Послушай, Никита. Мне некогда выслушивать твой пьяный бред. Сейчас кофе-брейк, а потом ещё семинар до семи вечера. Так что извини. Пока.

Отключился. Вот урод… И что я на него напал? Ведь действительно – человек делом занят, и будущее у него вполне реалистичное прорисовывается, не то что у меня: этакий провинциальный сюр в трёх действиях с предсказуемым финалом. Нет, в актёры я точно не пойду. Уж лучше сторожем где-нибудь отсидеться за пять тысяч, рассказики пописывать, чаи гонять, подальше от людей, от их самоуверенных физиономий, от всей этой колготни. Я бы, может, и теперь всё бросил и затворился, если бы не обещание родителям доучиться, получить никому не нужные “корочки”. Кто бы знал, как мучительно всякий раз идти на почту за родительскими деньгами и трогательным письмецом с приветами и рисунками младшей сестры. Да, смешно и грустно – бумажное письмецо в бумажном конверте. Как хочется провалиться в глубокую яму по пути к неизбежному, когда идёшь и вожделенно смакуешь уже мысленно приобретённое, выпитое и съеденное, понимая, что им там самим живётся несладко.

Опустошённый шкалик прозвенел по кирпичным осколкам и замер. Я отломил кусочек от бородинского хлеба, макнул его в горчицу и стал медленно жевать, думая о том, что делать дальше. Полумысли, как слепые мышата, сталкиваются в потёмках сознания, не рождая идеи. Похоже, придётся нарушить табу и воспользоваться запасным вариантом. Но для начала нужно выбраться отсюда. Как-то уж слишком хорошо стало: тело размякло, глаза смыкаются против воли, и в темноте мгновенно проваливаешься в манящее забытьё. Нет-нет, надо сгребаться – и вон из этой дыры. Только бы хватило сил выползти из окна…

Хватило. Иду достаточно твёрдо, но не настолько, чтобы казаться трезвым порядочным гражданином. Я кажусь себе то вольной птицей, парящей над заснеженным городом, то зимним червячком, прячущимся в сугробе от чёрных сапог. Электрик убавил свет. Впору сказать – смеркалось… и ускорить шаг, чтобы поскорей добраться до цели и тем самым уклониться от пугающих приступов, вытекающих из синдрома мнимого освобождения. Да, таков мой диагноз. Я уже чувствую, как к горлу подступает горькая словесная отрыжка из ненужных вопросов и желчи. Глаза по-волчьи высматривают жертву. Приступы вопрошания – так можно назвать моё теперешнее состояние. Ещё несколько кварталов, и я буду в безопасности. Господи, только бы не встретиться с теми, кто по образу и подобию Твоему!

Старушка божий одуванчик, зачем ты идёшь в мою сторону, почему не сидишь дома у телевизора, не вяжешь носочки?..

– Простите, можно задать вам вопрос? Только один. Вы верите в любовь?

– Ой-ой! – Старушка поскальзывается, шлёпается об лёд. Я помогаю ей встать, отряхиваю от снега, ласково убеждаю не бояться.

– Я уж и не помню, сыночек, с чем её едят.

Извиняюсь, извиняюсь ещё раз, почти плачу. Уронил бабушку словом, говнюк.

Две молоденькие девушки гуляют под фонарями, звонко хохочут, не подозревают. Притягиваюсь пьянящим блеском их красивых глупеньких глаз.

– Девушки, вы верите в любовь?

Смеются, говорят – верим, снова смеются.

– Поцелуйте же меня… несчастного!

Смеются, говорят – нет, не поцелуем, уходят.

Вот идут два пацана, одинаковых с лица, молчат, мрачно курят, надвигаются.

– Ребят, извините, вы в любовь верите?

– Пошёл ты…

Всё правильно, иду, близится исцеление. Тут дойти-то – всего ничего.

Из-за угла выплывает тёмное пятно – чернорясый батюшка в полушубке, с кротким взором; идёт тихой поступью, точно по воде.

– Батюшка, вы это… в любовь верите?

– А как же, – охотно отвечает поп сквозь заиндевелую бороду. – Бог есть любовь, молодой человек.

– Значит, и меня, грешного, вы тоже любите?

– Христос всех завещал любить, даже врагов.

– Тогда обнимите меня покрепче, мне холодно.

Я подхожу к нему. Батюшка брезгливо отталкивает меня ладонями, облачёнными в кожаные перчатки. Падаю в сугроб. Священник проворно уходит, оглядываясь и бормоча нечто непозволительное его сану.

Поднимаюсь, чувствую боль в спине: видимо, упал на кусок льда или что там обычно закапывают в снег. Дурацкий вопрос, дурацкий случай избавления от припадка через мягкие ладони священника. Лучше бы оставил синяк – по крайней мере, это стало бы веской причиной моего появления у… “У” – двадцать первая буква алфавита. Убийца, ушлёпок, упырь, унавозить, уберечь, усовестить, удод, ускорение, увалень… Так, увалень, без четка заявляться не стоит. Чем будешь оправдываться перед неизбежным, чем будешь заполнять неловкую тишину?

Заныриваю в ближайший магазин. Беру “Беленькую” на последние деньги и шоколадку “Альпен Гольд”.

Дом с аркой. Третий подъезд. Помню, стало быть. Постоять, что ли, покурить по традиции. Курю, кручу головой. Описывать совершенно нечего. Разве что деревья. Но деревья – они и в Африке деревья, что их описывать.

Приближается неизвестный, открывает пикающую дверь. Захожу следом в подъезд. Обычный такой подъезд со ступеньками, почтовыми ящиками, на подоконниках цветочки. Поднимаюсь на третий этаж. Помню. Добротная металлическая дверь. Звоночек рядом. Надо ли звонить в звоночек? Надо. Куда теперь мне… Звоню в звоночек. Жду.

Открывает. Или мне кажется… Нет, открывает. Смотрит и видит. Меня. Надо же…

– Привет, – растерянно говорит Марго, бегло осматривает.

– Привет. Это тебе, – протягиваю шоколад, глупо улыбаюсь.

Надо ли сказать, что она изменилась. Шёлковый халатик на стройном ухоженном теле, короткая стрижка с мелированием, тату в виде иероглифа на шее. Мало что осталось от прежней черноволосой дикарки в джинсе и фенечках. В квартире пахнет восточными благовониями, усыпляюще играет музыка в стиле “транс”.

– Не стой столбом, проходи. – Провожает в просторную кухню под хай-тек, кивает, куда можно приземлиться.

Она, она – только она так может говорить.

Молчу. Робко озираюсь, чувствую себя идиотом.

– Сколько не виделись – год, два… не помню, – лениво цедит она.

Раньше так не говорила. Зачем теперь говорит?..

– Год и три месяца. У тебя выпить можно?

Стеснительно вынимаю из пакета четок. Предлагаю:

– Выпьешь?

С отвращением смотрит на водку, отмахивается. Молча достаёт миниатюрную рюмку из кухонного шкафа, вытирает салфеткой. У меня двоится в глазах. Образ стройной блондинки перехлёстывает смешливая ведьмочка, певшая когда-то Янку Дягилеву под расстроенную гитару: “А мы пойдём с тобою погуляем по трамвайным рельсам…” Сходили, погуляли. Года два назад она перебралась в этот город, поступила в универ на дизайнера. Теперь ни с кем почти не общается из старых знакомых.

В ванной шумит вода. Зачем она включила воду? Собралась мыться или забыла выключить? Снова думаю не о том.

– Марго, у тебя там вода…

– Знаю. Как ты?

– Я нормально. Учусь на актёра. Расту, так сказать, духовно.

– Вижу, как растёшь. Ветчину будешь?

– Не стоит. Хотя…

Ухаживает за мной. Красивая такая, стройная. Когда она, склонившись над столом, резала ветчину, халатик растворился и обнажил две её беленькие груди. Я их не знаю. Знаю только уши, шею, потрескавшиеся от ветра губы, пропахшие дымом волосы, руки. На чердаке её дома, где мы целовались, были голуби, сумерки и узкое оконце, выходившее на главную городскую площадь.

– Помнишь, мы с тобой…

– Только без ностальгии. Ладно? – оборвала Марго, продолжая орудовать ножом. – Онанировать на прошлое – вредно для здоровья. Поэтому я с нашими и не общаюсь. Кого ни встреть: помнишь то, помнишь это. А в будущее страшно заглянуть? Тогда ведь делать что-то придётся, шевелиться, а не на звёзды пялиться.

– И чем тебе звёзды не угодили… Хорошо, не буду. Воду выключи, платить же…

– Забей.

Я выпил раз, потом второй, третий… Марго сидела, скрестив ноги, на мягком диванчике у окна и копалась в планшете. Музыка действовала на нервы, подташнивало от благовоний, но я молчал, соблюдая обычай гостеприимства. Пованивали мои дырявые носки, спрятавшиеся глубоко под стулом. Происходившее казалось дурным сном, от которого невозможно отмахнуться. Я думал: зачем я здесь, не пора ли уже сваливать? Смущённо поглядывал на красавицу Марго. Она меня не замечала.

Что-то щёлкнуло в ванной, шум воды умолк, растворилась дверь. Из ванной вышел благоухающий полубог лет двадцати пяти, прикрывая срам большим махровым полотенцем. Он кротко взглянул на меня и тихо удалился в соседнюю комнату. Марго не изменилась в лице, даже не шевельнулась.

– Значит, так теперь любят… – грустно промямлил я.

– Ты о чём? – не отрываясь от планшета, спросила Марго.

– О звёздах…

Марго едко улыбнулась и, отложив в сторону планшет, спросила:

– Ты вопросы пришёл задавать?

– Нет. В гости. Я что-то плохо стал соображать в последнее время.

– В смысле?

Я выпил ещё рюмочку, занюхал, вправил вывихнутый взгляд и твёрдо посмотрел на Марго.

– Вот ты говоришь, что не надо ворошить прошлое, – начал я, – что это от слабости. Ну а зачем тогда всё это с нами происходило? Кто это выдумал?

– Что – это?

– Ну, юность, что ли… Не знаю. Ведь тогда я был по-настоящему счастлив. Скажешь, это было что-то вроде переходного возраста, юношеского бреда? Может, и так. Но этот бред был чудесен. А теперь ничего не понятно. Все чего-то суетятся, вязнут в кредитах, у всех жутко не хватает времени, денег… Я не хочу так жить.

– Ну-у, затянул балладу. Тебе самому не стрёмно? – Марго вынула тонкую сигарету из розовой пачки, чиркнула зажигалкой.

– Не стрёмно. Можно? – кивнул на пачку “Максима”.

– Кури… спрашиваешь.

Я запалил сигарету и случайно увидел наши смутные отражения в оконном стекле, за которым стояла холодная мгла. Он и она – размытые временем, безлицые, чужие.

– Марго, жизнь бесконечно разнообразна. Только с возрастом люди предпочитают многомерности живой жизни плоскость картона. И очень этим довольны. Созерцание уступает место счёту, беспечность – выгоде и порядку. Я не говорю, что все должны лежать на травке и глядеть в облака… – стряхиваю пепел в пустую рюмку. – Хотя в этом нет ничего дурного. Но когда я слышу от сверстников разговоры о выгодной пенсионной сделке с банком, меня реально тошнит. Я ищу урну. Они правильные ребята, они ещё мало думают о профессии – не говорю “деле жизни”, но уже помышляют о грёбаной пенсии. Интересно, а место на кладбище себе кто-нибудь заказывает в двадцать лет? Так сказать, впрок. Не удивлюсь, если такие найдутся…

Марго пускает нитевидные кольца в потолок, округляя клубничные губки, потом, чуть зажмурившись, говорит:

– Красиво излагаешь. Наверное, думаешь много. А думать не надо, надо жить. Вот ты что собираешься делать после своего колледжа? Только не говори, что в актёры пойдёшь. Из тебя актёр – как из меня домохозяйка.

– В актёры я и не собираюсь. Так, занесла нелёгкая… Да мало ли интересных занятий. Может, писателем стану.

– И много ты написал, писатель? – улыбчиво жмурится Марго.

– Пока ничего. Для начала нужно пощупать воздух, понаблюдать.

– И что, есть открытия?

– Ну… есть кое-что. На рассказик наберётся.

– Как напишешь, скинешь на почту? – не то серьёзно, не то в шутку спросила Марго.

– А как же, тебе – первой, – так же двусмысленно ответил я.

На кухне образовался полубог с глянцевой полуулыбкой, уже одетый и причёсанный на хипстерский манер. Он мягко, по-кошачьи приблизился к Марго, чмокнул её в щёку, шепнул на ухо:

– Всё было супер, солнце.

Солнце что-то мурлыкнуло в ответ, засияло и отправилось провожать гостя.

Теперь надо уходить. Шкалик пуст. В душе тоже пусто и сумрачно, как за окном. Уж слишком всё походит на дешёвый спектакль с плохими актёрами.

Когда я выходил из кухни, мы едва не столкнулись с ней лбами в потёмках коридора. Мне показалось, будто на мгновение она стала прежней Марго, вскрикнув:

– Ёлы-палы, Га-Ноцри! Чуть не шваркнулись! – и засмеялась – легко, звонко, как прежде.

Га-Ноцри – так она меня называла в чердачные времена. Видно, растерялась, не успела сообразить, что теперь мы другие, и смущённая память, точно пыжом, выстрелила ветхим запылённым именем.

– Марго, спасибо тебе. Пойду я…

– Ещё придёшь? – странно спросила она, когда мы стояли на пороге.

– Не знаю… Как получится… Возможно… – сбивчиво отвечал я, шагая вниз по ступеням.

Оказавшись на первом этаже, я услышал последнее:

– Рассказ не забудь скинуть, писатель!

Я не ответил. Где-то наверху лязгнул дверной засов, а дерзкое эхо её слов поглотили стены.

Обратно идти было легко. Колкий морозец вытравил хмельную муть из души. Вечерние сумерки были иные – суетливые и гулкие. В них словно бы кто-то торопился совершить несовершённое, доделать то, что замыслил с утра, но не доделал, промотался зря. Стоит ли терзаться из-за этого, ведь завтра наступит точно такой же день. И так дальше…

Я подошёл к калитке – в кухонном окне горел свет, на снегу темнели глубокие хозяйкины следы, дорожки были не чищены. Я потопал ботинками о порог, чтобы отбить снег, зашёл в тёмные сенцы, затем – в тёплую освещённую кухню. Страха быть изгнанным за пьянство и безответственность – не было. Я задумал начать новую жизнь без страха и прошлого. Будь что будет.

Из зала вышла хозяйка. Кухня мгновенно заполнилась неприятным запахом валерианы. Лицо её было заплаканным и от этого казалось добрым.

– Рыжик помер, – всхлипнула хозяйка и, обмякнув, присела на диван.

Я мельком осмотрел комнату, ожидая увидеть на полу мёртвого кота. Но увидел лишь его оранжевый коврик у печи и пустую вылизанную миску. Я печально вздохнул, как нас учил мастер, и повесил куртку на крючок.

– Похоронила на огороде. Весь день землю колупала, – тяжело вздыхала хозяйка.

– Жалко, тёть Маш. Хороший был кот, – искренне сказал я. – Наверно, пойду, снежок почищу…

– Поешь сперва. Я там щи в холодильнике оставила. После почистишь.

Ближе к ночи мы сидели с ней в зале у телевизора и пили чай. Она рассказывала мне о своей жизни, о пропавшем без вести муже, хорошем столяре в прошлом, которого так и не нашли. О том, что бездетна, потому что в юности её сглазила цыганка, что когда-то работала библиотекарем в школе, а в детстве играла на флейте. Я внимательно слушал её рассказ, пил чай и взрослел…