Текст книги "Лицей 2019. Третий выпуск"

Волшебство приходит

1

К матери в родной город Виктор приезжал из сыновнего долга – неохотно и редко. Воспоминания детства выцвели в его памяти отцовой рубахой, пестревшей когда-то на семейных застольях, свадьбах и похоронах. Вылиняв, она разошлась на тряпки, а тряпки истлели в пыль. Об отце Виктор старался не вспоминать, чтобы однажды не узнать в нём себя. Отец, бывало, приходил к нему во сне – хмельной, добрый, с подарками. Садился за кухонный стол, закуривал, улыбался и заискивающим шепотком спрашивал: “Ну что, хомяк, колись, куда мать деньги спрятала?” Витя встречал отца с радостью, доверчиво беседовал с ним, рассказывал об успехах в школе… А проснувшись, из всего помнил лишь пёструю, прожжённую сигаретным пеплом рубаху да стыдливую улыбочку на скуластом лице.

Другой – большой город, в котором Виктор отучился на юриста, нашёл работу, купил двухкомнатную квартиру в новостройке, пусть и в кредит, завёл нужные знакомства, так и не стал родным. Но, имея надёжный социальный статус, там он чувствовал себя в безопасности. Вставать каждое утро по будильнику, принимать душ, бриться, ехать на личном автомобиле в офис, работать с клиентами, обедать в кафе, возвращаться в квартиру, готовить вкусную еду, смотреть фильмы, спать с проверенной девушкой – всё это стало необходимостью. Лишь в мерной череде событий – смене дня и ночи, работы и отдыха, водки и чая – Виктор находил для себя душевный покой. Кем-то и когда-то запущенная карусель жизни, в которой он оказался пассажиром, не вызывала вопросов. Жизнь не казалась ему подарком, но данностью, от которой можно получить немало удовольствий, если найти верный способ существования. Способ был простой – плыть по течению. Выпадение же из привычного графика, подобно остановке поезда в горном тоннеле, приводило его в паническое состояние. И когда чуждая среда, как теперь, порождала в сознании мысленных пчёл, больно жаливших вопросами – кто ты? зачем ты живешь? – Виктор напивался в ближайшем кабаке, находил причину для отъезда, сухо прощался с матерью и возвращался.

Почему-то ненужные вопросы возникали именно здесь, в городе детства. Лишь только он касался подошвой вокзальной платформы, начиналась душевная аномалия, нарастала тревога. Сам ли город своим медленным умиранием, своими пыльными тополиными улочками внушал ему вечную грусть, или причина коренилась в прошлом, он не знал.

В юности будущий юрист не искал комфорта. Он с дерзостью испытывал жизнь, терпеливо принимая от неё первые удары: уход отца из семьи, предательство сверстников, изгойство. Виктор удивлялся всё более обнажающейся бездне мира – то пугающе отталкивающей, то завораживающей своей глубиной. Достаточно было выйти в апрельскую ночь, вдохнуть запах талого льда, объять взглядом черноту крыш и звёздную сыпь в небе, чтобы почувствовать себя счастливым. Он сочинял стихи, играл с друзьями панк-рок, исповедовался дневнику, стараясь не упустить и малой части того волшебства, из которого складывались его дни. Впрочем, волшебство длилось недолго. Тогда же, в юности, Виктор написал стихотворение, которое вряд ли помнил теперь, оно заканчивалось так:

 
…Волшебство приходит.
Ему наливают штрафную и просят петь.
Оно просит ещё,
Но его уже никто не слышит.
 

Эти стихи пользовались успехом в кругу его друзей – таких же дерзких, длинноволосых, ищущих. Они распахивали окна в коммуналке, курили в осеннюю мглу, где город ещё мерцал для них тайной, а будущее складывалось из того, найдутся ли завтра деньги на выпивку и удастся ли сберечь кости и волосы по дороге домой.

Теперь ему смешно было думать об этом, ведь жизнь оказалась куда как проще и в силу своей простоты страшнее. Нужно лишь найти уютную конуру, заполнить её полезными вещами, научиться зарабатывать деньги, не высовываться из толпы, не обращать внимания на то, что тебе неприятно, и жизнь пойдёт как по маслу. Важно ещё – не встречать старых друзей, чтобы не нарушить зону комфорта. Такие встречи происходили, как правило, случайно и только на малой родине. Бывшие приятели сталкивались где-нибудь в кафе или на улице, завязывался натянутый разговор, из которого следовало, что Виктор предал идеалы молодости, забыл старых друзей, стал офисной тлёй и прочее. Сам же приятель свято чтил прошлое, сохраняя его приметы и внешне – дырявые джинсы, кеды, редеющие, но всё ещё длинные волосы; и внутренне – вымучивая по ночам тревожные мелодии и плохие стихи. То, что он жил с родителями на их же пенсию, не имел ни постоянной работы, ни семьи, приятеля мало волновало. И совсем не интересовало – будущее. Простившись и отплевавшись после недолгой беседы, каждый из друзей видел в другом полного неудачника, имея при этом немало аргументов в свою пользу.

Виктор гнал от себя воспоминания, но это было непросто сделать, находясь в комнате, где каждая вещь воспринималась сквозь призму прошлого: грустные обои в цветочек, школьный стол (за которым втайне от матери рождались первые стихи), плешивый кактус на подоконнике, окно с видом на гаражи… Невыветриваемый запах детства. Виктору хотелось спрятаться от навязчивых мыслей, от июльской духоты, от крадущегося шороха материнских тапочек по коридору… Но куда?

Он захлопнул ноутбук, сгрёб со стола ключи, зажигалку, бумажник и незаметно вышел из дома.

Пустынные улицы мерцали золотистой пылью, скрипевшей на зубах; асфальт трескался от жары. Город казался чужим. Виктор добрёл до ближайшей остановки, сел в троллейбус и, рассчитавшись с кондуктором, стал тупо смотреть в окно. Троллейбус успокаивал его медленным ходом и приятным, усыпляющим гудением ночного жука. Хилый ветерок тщетно гонял духоту по салону, надувал с улицы тополиное семя, мнимой метелью разлетавшееся в движущемся пространстве. Пребывая в тоскливой дрёме, закрыв глаза, Виктор угадывал по зримому чёрно-белому негативу памяти остановки, суровые сталинки, граффити на стенах, заглохшие парки и потом, щурясь от солнца, удивлялся тому, что с детства знакомые места нисколько не изменились, точно застыли во времени. Лишь немногое из облика города говорило о настоящем – пестревшая в серости реклама, супермаркеты, глянцевые иномарки. И будь у него возможность исчезнуть в эту же самую минуту, оказаться за сотни километров отсюда, в другом городе, – он бы не задумываясь исчез.

Город млел в удушливой пустоте. Затемнив окна, люди прятались от жары в сумерки тесных квартир, пропахших кухонной гарью. Старухи, обмахиваясь газетами, выходили на балконы, чтобы, посмотрев в белёсое небо того же цвета зрачками, подумать вслух, будет ли дождь… Но небо, похожее на пыльную скатерть, было безоблачно, сухо. Старухи звали детей, игравших во дворе, спрятаться с ними от солнца, заманивали едой, грозили дряблыми кулаками, но дети были глухи в своей беспечности. Их гибкие тела, словно растения, тянулись к свету, а чуткие души поглощали смутную полноту мира. Виктор подумал, что, вероятно, кто-то одинокий и мудрый от вечной скуки решил позабавить себя веществом природы и создал человека…

Дважды объехав город, не меняя позы, то закрывая, то открывая глаза, привлекая тем самым внимание кондуктора, Виктор сошёл в центре, на главной площади, тем более что его начало подташнивать от предсказуемого пейзажа и медленной езды.

Ноги сами несли его по тенистому тротуару из привычки ходить. Цели не было. Взгляд лениво блуждал по безлюдной площади, окружённой зданиями сталинской архитектуры с арками и выкрошенной мозаикой на стенах, изображавшей не то серп, не то молот. Подростки, сидя на скамье возле фонтана, от скуки и избытка сил кричали необдуманные слова в воздух и высмеивали всё, что попадалось им на глаза. Когда Виктор в деловом летнем костюме проходил мимо них, обтирая лицо и шею белым платком, кто-то из подростков бросил ему вслед: “Тело идёт!” После чего раздался взрыв свежего хохота, как если бы фонтан вдруг очухался и выстрелил холодными брызгами в оцепеневшую высь. Но, в сущности, подростки были правы, и, быть может, Виктор не стал бы с ними спорить – то, что когда-то было живым человеком, стало телом, и оно действительно шло.

Застыв на перекрёстке, отрешённо наблюдая за миганием светофора, Виктор вдруг увидел, что ему кто-то машет с той стороны улицы, и, разглядев махавшего, понял, что оказался в ловушке. Сделать вид, что не заметил, и скрыться в ближайшие дворы было бы проще всего. Но как нарочно перед ним остановился вежливый старичок на “Москвиче” и ждал, пропуская пешехода. Виктор переменился в лице, натянул улыбку, кивнул старичку, выпрямил спину и пошёл навстречу старому другу.

2

Они сидели в ресторане “Мечта” неподалёку от главной площади и молча, подыскивая слова, ожидали заказ: два бокала “Балтики-семёрки”.

Артём по прозвищу Хайр был человек застенчивый, тихий, не склонный к ностальгическим бредням на тему, как хорошо было тогда и как хреново теперь. Он был рад встретить друга юности, пожать ему руку, чтобы кожей ощутить подлинность не его существования, но своего. Чтобы осознать: “То, что было когда-то мной, я вновь вижу в серых зрачках друга, в шраме на мочке левого уха от сорванной серьги, в его неизменной привычке свинговать пальцами по столу…” Когда жизнь шла под знаменем рок-н-ролла и Артём, попав в западню, вынужден был отвечать на философский вопрос: “Кто ты по жизни?”, он спокойно говорил – созерцатель, чем приводил в ступор даже матёрых уличных софистов. Может, поэтому били его значительно реже других, несмотря на дерзкий прикид. А если и били, то как-то отстранённо, мечтательно, без азарта и давали на дорожку закурить.

– Музыка тут говённая, – заметил Виктор, глядя в сторону зеркального бара, где одинокая блондинка, сидя за стойкой, скучающе цедила коктейль.

– Не “ГрОб”.

– Да уж, не “ГрОб”, – согласился Виктор. И, попав на одну волну, друзья вдруг весело рассмеялись.

Принесли холодное пиво. Виктор попросил официанта сделать музыку тише и, когда тот удалился, шутливо сказал Артёму:

– Забавно, забавно… Хайр – и вдруг лысый.

– Лето, я теперь каждый месяц голову брею, – Артём невольно провёл ладонью по голому черепу, где прежде красовался густой рыжий хвост, и добавил: – А ты, гляжу, располнел… и в очках.

– Есть такое… – застенчиво улыбнулся Виктор. – Слушай, ты как насчёт водки? Возьмём?

– Можно. Только у меня это… финансы…

– Забей. Не вопрос.

Виктор поискал взглядом официанта – на этот раз подошла улыбчивая девушка в цветных тату – и, прихотливо водя указательным пальцем по меню, сделал заказ. Он был привычен к ресторанной жизни, где днём проходили деловые встречи с клиентами, а по вечерам – знакомства со скучающими женщинами. Артём же чувствовал себя неуютно в людных местах, особенно если приходилось играть какую-либо социальную роль. Теперешняя мизансцена обязывала играть роль друга-нищеброда, испытывающего неловкость и в то же время радость от встречи с успешным, хорошо одетым приятелем. Понимая это, Артём внутренне удивлялся предсказуемости жизненных сцен, стараясь быть как можно естественнее в общении с другом. Но в “старании быть” – он видел – неуклонно, против воли проступала игра.

– Чем вообще занимаешься? – поинтересовался Виктор, ещё при встрече заметивший разбитые туфли и застиранную футболку Хайра.

– Я кукольник, – привычно защищаясь улыбкой, ответил Артём.

– Это как?

– Ну, кукол делаю для театра. Иногда кукловодов замещаю, если роли несложные. Веточек там разных, зверушек.

– Серьёзно?! – удивился Виктор. – Это тот кукольный театр под виадуком, в виде терема?

– Он самый.

Виктор умело разлил водку из пузатого графина. Друзья звякнули рюмками и выпили за встречу.

– Забавно, забавно… – разомлев от спиртного, душевно говорил Виктор. – Я ведь был в этом театре в детстве, с мамой ходил. Крошечный зал с деревянными креслами, чёрная ширма. Картонные избушки с запахом дешёвой краски… Я ещё понять не мог, откуда гром берётся и вспышка, когда Яга в царевну превращается. Думал, по-настоящему всё…

– Так и есть, – морщась и занюхивая хлебом, кивнул Артём.

Наступила минута того русского благодушия, когда неудержимо хочется спасти мир от зла или задушить друга в объятьях. И если бы не преграда в виде широкого стола, разделявшая чужих, в сущности, людей, сведённых случайностью, то Виктор бы так и сделал – обнял друга.

– На самом деле всё просто: вспышка магния и удар палкой по стальному листу, – раскрыл тайну кукольник.

– Это ты зря, – огорчился юрист. – Вменяю тебе психическую травму детства, нанесённую в зрелом возрасте.

Посмеиваясь, они выпили ещё по одной.

– Знаешь, а я чуть было следаком не стал, – начал Виктор, жуя. – То есть стал на какое-то время. Мне даже корочки выдали. Полазил с месяц по городским трущобам, насмотрелся достоевщины всякой: дети убивают родителей, родители – детей. То квартиру не поделили, то кредиты не погасили, а чаще всего – по пьяни. И уволился. Так спокойнее. Работаю тихо-мирно в адвокатской конторе, на жизнь хватает…

– Не коллектором?

– В смысле? А-а… Нет, это другое ведомство. Долги, что ли, какие есть?

– Алименты.

Виктор не сразу нашёлся, что на это ответить. Он считал, что Артём, как и многие из его прежних друзей, живёт с родителями, работает где придётся, без прицела на карьерный рост. Теперь вот выяснилось, что Хайр – кукольник. Нет, творчество, конечно, дело хорошее. Он и сам когда-то пописывал стишки и рисовал чёрной краской на стенах. Но разве этим проживёшь? Тем более если семья. Приходилось по-новому смотреть на человека, как бы друга, успевшего жениться и развестись, который в его памяти всё ещё тряс огненным хайром со сцены и посылал недовольных “доро́гой на”.

– Когда успел? – растерянно спросил Виктор.

– Долгая история…

– Удивляешь, дружище. Давно в разводе?

– Второй год… Да обычные дела, ничего удивительного. Давай хряпнем, – странно оживился Артём.

Закусив ломтиком колбасы, Виктор снова посмотрел в сторону бара, но блондинки за стойкой уже не было. Бармен услужливо разливал коньяк; два солидных мужика в патриотичных футболках, вертясь в креслах, громко обсуждали футбольный матч. “Значит, не дождалась, – подумал Виктор. – Возьмёт дешёвого вина, придёт в пустую квартиру, снимет с себя одежду и станет мечтать…”

– Ты когда уехал, я ведь тоже решил из города свалить, – торопливо, изредка взглядывая на приятеля, заговорил Артём. – Тусовка к тому времени разбрелась. Кто женился, кто спился, большинство разъехалось по стране. В принципе, понятно: ловить в этом городе нечего, кроме мух.

Виктор понимающе улыбнулся.

– Знакомые позвали меня в Питер. Ну, я и поехал. Романтика, чё. Силы ещё были, амбиции. Думал, художником крутым стану, выставляться буду. Короче, послонялся я год по впискам – без работы, без денег. Набродился по ночным клубам, по музеям, по старинным питерским улочкам – надоело. Чувствую: чужой я здесь. Вернулся обратно. Появился некий ритм жизни. Смысла не было, но ритм появился: поспал, поел, вышел на балкон покурить, с балкона – в комнату. Так и жил. Родители стали намекать: поступай учиться, сынок, хватит маяться, без образования ты никто. А куда поступать? В шарагу идти не хотелось, а для вуза – время ушло, да и желания особого не было учиться. Пошёл рабочим на стройку. На Черёмушках, на месте старого котлована, церковь строили – туда и пошёл. А там прораб – бывший сиделец, рабочие – те тоже ребята на понтах. Короче, общего языка с ними я не нашёл. Они ведь ранимые очень. Если молчишь, не поддакиваешь им, не бухаешь, значит, не уважаешь. Пришлось уйти. Мать, конечно, в слёзы. Отец ходит строгий, пузо почёсывает, не разговаривает. Я из комнаты почти и не выходил. На полке книги стояли, ещё со школы, стал читать. Прочитал “Превращение” Кафки, подумал: как точно написано, прямо про меня. Мне даже напрягаться не надо было, чтобы чувствовать себя насекомым. А тут вдруг Серёга-Дзэн позвонил. Ты его должен помнить, он тебе ещё гриф на басухе отломал?..

– Помню. Больной на голову, – ухмыльнулся Виктор.

– Ну вот, он тогда в театре кукол электриком работал. Остепенился, комнату с какой-то девушкой снимал. Говорит, ты же вроде рисуешь неплохо и браслеты из кожи мастеришь, нам кукольник нужен. Я сперва отказывался, привык дома сидеть. А потом думаю: всё равно работать где-то надо, а тут хоть человек знакомый. Пошёл устраиваться. Мать обрадовалась, отец заначку достал – наливает. Вроде бы наладилось всё. Зимой дело было. Встанешь утром, чаю выпьешь, покуришь в форточку с выражением значительности на лице – и на работу. Выходишь в сумерки, тихо, в соседнем доме окна желтеют, снег под ногами хрустит. Редко когда на троллейбус садился, пешком шёл через весь город… В театре сначала лица куклам обновлял как подмастерье. Втянулся, интересно стало. Полазил по сайтам, почитал нужную информацию, начал сам кукол делать. Вроде берёшь тряпку, пуговицы ненужные, волосы; клеишь, наносишь краску на папье-маше, а из всего этого хлама рождается почти человек. Я всегда даю своим куклам имена, помечаю тонкой кистью на теле – ещё до спектакля. Спектакль – как таинство рождения. Ох, Витя, не передать, что чувствуешь, когда твоя кукла оживает… Обретает дар речи, характер; плачет, смеётся, проходит испытания, нередко гибнет. Даже немного ревнуешь, видя, как твоё детище кривляется на чьей-то потной руке. А ведь странно, да?..

Виктор, подперев голову кулаком, внимательно слушал пьяную исповедь по природе молчаливого и застенчивого друга. Со стороны это выглядело так, будто врач-психиатр терпеливо выслушивает бред пациента, убеждённого в своём здоровье.

– А потом её встретил, Катю. Она после новогоднего спектакля с сыном ко мне подошла, попросила кукол ему показать. Пацан лет шести – белобрысый, застенчивый, за мамкой прячется. Сама она уже не юная была, с такой, знаешь, увядающей красотой. Лицо без косметики, смоляная коса с проседью, серое платье: не то ведьма, не то монахиня. Она мне сразу тогда понравилась, напомнила гоголевскую панночку в возрасте, хе-хе… Ну, показал пацану кукол, объяснил, как ими управлять, какие у них роли. Наверно, детям не стоит показывать изнаночную сторону сказки, да ведь она сама попросила… Как-то мы тогда хорошо, душевно пообщались, будто старые знакомые. Я даже подумал, что неплохо, пожалуй, иметь собственную семью, заботиться о ком-то, растить цветочки на подоконнике. М-да… Обменялись мы с Катей телефонами, знаешь, без напряга, само как-то вышло. Такое со мной редко бывает, чтобы запросто познакомиться с посторонним человеком, особенно с женщиной. Короче, стали мы с Катей встречаться. Сперва встречались на нейтральной территории – много гуляли по городу, заходили погреться в недорогие кафе. Потом она стала приглашать к себе – “на чай”, ну, понимаешь… С Сашей, сыном её, подружились. Учил его кукол из тряпок шить, деревья гуашью рисовать. Он ко мне привязался. Бывало, в воскресенье утром придёшь к ним и не заметишь, как время прошло, смотришь – темно за окном. Как-то я тоже её в гости пригласил, хотел с родителями познакомить. Катя долго не соглашалась, отнекивалась, еле уговорил. Пришли ко мне, сидим чинно на кухне, чай пьём с родителями, беседуем: “Снегу-то навалило”. – “Весна скоро, растает”. – “Сыночка, стало быть, одна воспитываете?” – “Одна”. – “Чаю подлить?” И всё в таком духе. Короче, натянутый получился разговор. Катю, значит, проводил, вечером домой вернулся, сел ужинать. Мать с посудой возится, вздыхает. Потом как бы между делом говорит: “Тёма, сынок, а не старая она для тебя? Да и ребёнок у неё”. Я ей тогда не то со зла, не то со скрытым намерением ответил: “Привыкай, мам. Женюсь скоро”. И женился.

– Забавно, забавно… – пробормотал Виктор с ничего не выражающим лицом и неверной рукой разлил оставшуюся водку.

Они выпили не чокаясь.

– Свадьба больше походила на похороны. Тут особо нечего рассказывать, запомнилось другое. После застолья мы долго шли по мутным сугробистым дворам – я, она и сын. Дул колючий мусорный ветерок. На пути встречались уродливые снеговики с бутылками в паху. Мы смеялись над этим. Саша отводил глаза. Из-под её пальто торчало свадебное платье и цеплялось за сухую траву, когда переходили пустырь. Она шла неровной походкой невесты, словно на каблуках, хотя её туфли я нёс в пакете с остатками еды. Когда зашли в подъезд, долго не могли открыть входную дверь: роняли ключи, смеялись, выясняли, кто из нас пьянее. Потом она уложила Сашу спать, мы остались на кухне. Достали закуску, вино. Катя зажгла свечи. Ну, чтоб как в кино. Мне захотелось её поцеловать, у неё началась истерика. Так, на пустом месте. Она сказала, что её не любят мои родители, что она старая для меня и что я тоже её не люблю. Короче, бред полный. А когда успокоилась, выпила немного вина, задала мне такой вопрос… Нет, сначала пристально на меня поглядела, как прожгла, а потом сказала, неприятно растягивая слова: “А-артём, а-а… ты не думал ра-аботу поменять? У нас ведь теперь се-емья”. А мне нравится то, чем я занимаюсь, ну… нравится очень, понимаешь? И всё пошло к чёрту… Она не работала, могла весь день просидеть у телевизора, глядя дурацкие шоу. Готовила отвратительно. Вечно вылавливал из супа её крашеные волосы. По вечерам, когда приходил с работы, она стала вспоминать о своём первом муже-военном. Сравнивала меня с ним, говорила: он хоть и сволочь, но мужик, а ты – баба. Такие дела. Мечтала открыть ателье – шила, кстати, неплохо, – хотела взять кредит в банке, но бог миловал, с дивана она так и не слезла. Теперь конец, – виновато улыбнулся Артём. – Дальше не так интересно…

Виктор тяжело смотрел сквозь прозрачное стекло графина, вбирая теперь его пустоту. Когда Артём закончил, он шумно вздохнул, выбил пальцами барабанную дробь и с некоторым раздражением сказал:

– Стервой твоя панночка оказалась.

Чуткий официант, оценив важность разговора и убрав папку со счётом за спину, прошёл мимо.

– По-моему, она нездорова. Сашку жалко, – слабо возразил Артём.

– Видишься с ним?

– Нет… запретила. Говорит, сперва алименты выплати, потом подумаю. Знаешь… – Артём длинно посмотрел в открытое окно, в смазанную сумерками листву. – Мне её тоже жалко.

– Щас распла́чусь, – поморщился Виктор, нащупывая бумажник. – Слушай, пойдём отсюда, а?

3

Вечер освежил их лица прохладой. Пьяно мерцали уличные огни, приглушённые густой зеленью клёнов. Синие троллейбусы с табличками “в парк” неспешно увозили дачников в казённый покой. Друзья шагали по тротуару в недосягаемое тёмное пятно впереди. Твёрдые углы зданий смешались в танце теней. Проснулись гулкие отзвуки дворов – дребезг стекла, смех, крики, – вызывающие сладкую тревогу: если не убьют, то наверняка превратят беспечную походку в ветер. Границы города растворились. Стена вряд ли будет стеной, если подойдёшь ближе, коснёшься – рука уйдёт в пустоту. Дерево едва ли окажется деревом, если проведёшь ладонью – смахнёшь смертную тень с чужого лица. И звёзды горят над остывающими крышами, над невидимой стрекочущей степью, что за пятью домами, так ярко, голо, бесстыже…

– Здесь я оставил два зуба и хайр, когда с репетиции шёл, – Артём жестом музейного гида показал на скамью под навесом автобусной остановки. – Срезали тупым ножом. Через год новый вырос, как у ящерицы.

– Жёстко, жёстко… Мне кто-то рассказывал из наших. Теперь уже хрен такой вырастет, – Виктор погладил голый затылок друга.

Они двинулись дальше, мигая сигаретными огоньками.

– Я того главного, который со мной беседовал – “я тебя бить не буду, они будут”, – на рынке недавно встретил, – весело говорил Артём. – Жалкий такой мужичок с тележкой. Мёдом торгует. Он с дочкой, видимо, шёл. Дочь в зелёнке вся, прильнула к нему, плачет…

– Что – тоже жалко? – Виктор сплюнул в кусты.

– Да нет. Странно всё это. Тогда он на меня смертью дышал, а теперь с тележкой… Я его портрет по памяти нарисовал.

– И как назвал – “Стокгольмский синдром”?

Артём промолчал, выстрелив искрящимся окурком в темень.

Площадь и главный проспект остались позади. Волны дорожного шума всё реже касались слуха, темнее и у́же становились тропы, по которым они шли. Квартал за кварталом, вдох за выдохом – слепые фонари, песочницы-мухоморы, погосты мусорных куч, – шесть сигарет в согласном мужском молчании. Горький запах полыни – всюду.

Обойдя переулком цыганские избы, заросшие коноплёй, они почувствовали под собой пустоту и остановились. Пахнуло речной сыростью. Не сговариваясь, друзья спустились по крутому берегу к реке, присели на корточки, опустив руки в прохладную муть. С другого берега чёрной глушью смотрела забока, свисая пахучими ивовыми прядями к лунной воде. Чувствовать спиной цыганские дворы было менее страшно, нежели оказаться на том берегу, где цветёт папоротник и кто-то невидимый шарит в душной траве.

– Дед мне рассказывал, – негромко заговорил Виктор, – когда весной кладбище деревенское размывало, гробы плыли по реке. Целая вереница гробов. Они пацанами с берега смотрели. Теперь ни деревни, ни кладбища того, наверно, в помине нет…

Он достал из кармана пачку “Честера”, протянул Артёму. На мгновение бледно осветились их лица, потом погасли.

– Они и теперь плывут, – крепко затянулся Артём, выдыхая дымом: – Ваня-Пионер, Серёга-Чух, Вася-Бильбо, Аня-Лиса…

Речная вода впитывала человеческие имена, как мусор, как степную пыль, как отражения природы (насекомых, ночные звёзды), медленно и равнодушно унося по извилистому пути. И казалось, что два друга – лишь капли этой реки, случайно выползшие на берег, увидевшие свет, уставшие от света, присевшие покурить, шевеля по-рыбьи губами: “Жаль, хорошие были ребята”, – подразумевая: “Я тоже когда-нибудь умру”.

– Монтана хоть живой? – покашливая, спросил Виктор.

– Живой. Что ему будет. Проспиртован напрочь.

– Может, зайдём?

– А надо ли…

Они встали, задумчиво помочились в воду, глядя на звёзды, и пошли дальше. Монтана жил на набережной в коммуналке, доставшейся от покойных родителей. Идти было недалеко.

Алкоголь сбивает прицел, память уводит в тёмные закоулки прошлого от верной цели: вежливо распрощаться, добраться до квартиры и лечь спать. “Возможно, Хайр прав. Так ли нужно видеть престарелого панка с его причудами?” – думал Виктор. Но тут же обрушивалась небесная ширма, сыпались звёзды, накатывала благодать, и хотелось разорвать действительность, как тесный мешок, выпорхнуть в дыру птицей – на волю!

“А был ли я когда-нибудь свободен? – рассуждал Виктор. – Может, все эти грёзы юности – обман, иллюзия…”

– Хайр, как думаешь, свобода существует?

– Скоро увидим, – буркнул Артём.

– В смысле?

– Забыл, в каком мы районе? Я где-то читал, что смерть делает человека свободным.

В своё время Монтана был легендой местного андеграунда. Объездил автостопом всю страну, пил с Егором Летовым, ночевал в кочегарке Цоя, переплывал Обь, резал вены перед ментами, и ему, конечно, верили.

Пойти в гости к Монтане, захватив шкалик спирта, для юного неформала было то же, что буддисту совершить паломничество к Далай-ламе. Просветление достигалось в считанные часы и сопровождалось музыкальным хаосом народных инструментов, коими была увешана теснейшая комната гуру. Монтана носил жидкую косичку на лысеющей голове, клёпаную джинсу на худом теле, армейские берцы. Любил кормить голубей, здоровался за руку с блатными, читал Бердяева, и мало кто знал, что он был неплохим слесарем на заводе.

Они вошли в чёрную нору подъезда. В нос крепко ударило мочой, в ногах путалось что-то живое и мягкое – подвальные кошки.

– Только бы трезвым его застать, – сказал Артём. – Башню по пьяни сносит – не пообщаешься.

На ощупь, спотыкаясь о ступени, они добрались до пятого этажа. Артём уверенно постучал кулаком в железную дверь секции.

– На лампочку бы, что ли, скинулись, – пробурчал Виктор.

– Ты прям как с Марса…

Дверь открыла пухлая и, судя по всему, нетрезвая женщина в сорочке. Уставилась мутным взглядом на мужчин, прохрипела:

– Кого надо? Чё-то не призна́ю никак…

– Нам бы Ивана, – вежливо обратился Виктор.

Женщина расплылась в улыбке, обнажив черноту редких зубов.

– А-а, Ваньку! Так он в психушке лежит. На ре-би-али… ре-а-би-ли-тации!

– И давно? – не удивился Артём.

– Давно-о-о! Кукушка съехала у него, вот и лежит. – Дверь резко захлопнулась, обрубив полосу света.

– Ну и гадюшник, – Виктор чиркнул зажигалкой. – Постой, я тут где-то знак анархии нацарапал. – Он стал водить слабым пламенем по стене. – Нашёл! Молодость вечна!..

Артём тихо улыбался в мерцающем свете – словно бы он стоял не в загаженном подъезде, а в церкви, – и с грустью вглядывался в причудливый “иконостас”.

Спустившись вниз, друзья молча потоптались у подъезда, присели тут же на лавочку покурить. Ждать было некого и нечего, кроме неприятностей. Город накрыла ночь. Со стороны цыганского посёлка выли собаки. Из подвальных окон тянуло ржавчиной и гнилью. Неподалёку смеялись подростки, ритмично выкрикивая слова, похожие на стихи. “Нет, не гопники”, – Виктор поднял голову, но звёзды, видно, затерялись в тополиной листве. Он закрыл глаза и… полетел, вращаясь в космической невесомости, – прочь от Земли.

– Может, это… по домам? – предложил Артём.

Виктор очнулся.

– Погоди, у меня, кажется, идея есть. – Он залез во внутренний карман пиджака и вынул документ. – Удостоверение лейтенанта полиции, – развернул корочки. – Как я тебе?

– Да так, не очень. Не видно же ничего, – прищурился Артём.

– Ношу на всякий пожарный, мало ли, – Виктор поднялся с лавочки.

– И что делать будем?

– Увидишь…

Друзья направились к компании молодых парней, сидевших за столиком в центре двора. Те оказались рэперами.

Место было не самое подходящее для тусовок. В некогда заводских общежитиях, а теперь коммуналках, квадратом окружавших двор, жили в основном спившиеся работяги, уголовники или такие чудаки, как Монтана. Сутулый фонарь, единственный во дворе, нервно помигивал, создавая атмосферу мрачной “дискотеки”. Заметив силуэты двух незнакомцев, приближающихся к столику, рэперы на всякий случай притихли.

– Распиваем, молодые люди? – Виктор показал удостоверение.

– Не, мы не пьём, – дружно ответили рэперы.

– А это что? – Виктор взял со стола бутылку, завёрнутую в пакет, и понюхал горлышко.

– Это компот, бабушка варила, – огрызнулся худой с дредами.

– Бабушка, говоришь… Ну что, оформлять будем или по-другому вопрос решим? – холодно, по-ментовски говорил Виктор.

– У нас денег нет, – насторожились рэперы.

– А что есть?

Ребята переглянулись.

– Тема есть, – нашёлся худой. – Вы уходите, а мы продолжаем наш баттл.

Компания одобрительно хмыкнула.

– Да ты крут, чувак! Йоу! Или как там у вас… – Виктор сделал нелепый жест рукой.

Должно быть, в этот момент рэперы ожидали самого страшного. Но Виктор, к их удивлению, простодушно улыбнулся и протянул руку худому. Тот её осторожно пожал.