Текст книги "Каменное зеркало"

Чиновник из расового управления поглядел на него с жалостью.

– Бог мой, давайте я вам лучше старого доброго рейнского налью. Не пейте вы эту пакость. От неё ж конечности отнимаются, а наутро спасёт только гильотина.

– Вот и чудно. – Штернберг поправил очки и с хмурой сосредоточенностью приступающего к важному опыту лаборанта взял рюмку двумя пальцами и погрузил в кружку. Пивная пена полилась через край.

– Эстетика, – прокомментировал Валленштайн.

Штернберг одним махом опрокинул в себя огромную кружку – рюмка льдисто лязгнула о зубы. Брачный чиновник смотрел на него со священным ужасом.

– Англичане называют таких перфекционистами, – гордо пояснил впечатлённому расоведу Валленштайн. – Если уж он возьмётся что-то делать, остальным останется только отдыхать.

Пару минут Штернберг прислушивался к ощущениям, разочарованно пожал плечами и потянулся за второй кружкой.

– Не стоит, – остановил его расолог. – Время-то ещё не вышло. Скоро вы и так будете трупом.

– Вот и прекрасно. Я хочу быть дважды трупом.

На содержимое второй кружки внутри катастрофически не доставало места. Штернберг принялся отхлёбывать пиво маленькими глотками и безукоризненно твёрдой, как у хирурга, рукой доливать после каждого глотка в кружку водку.

– Высший пилотаж, – одобрил Валленштайн. – Где ты всего этого набрался? В своём университете?

– Макс, назови хотя бы одну вещь, о которой я не имел бы ни малейшего понятия, и я почувствую себя самым счастливым человеком в этом вонючем мире, – мрачно сказал Штернберг, поглощая свою адскую смесь. Водка быстро кончилась, и в дело пошёл коньяк. Специалист по истинным арийцам смотрел на Штернберга умилённо, с нежностью и обожанием.

– Чёрт возьми, я вам всё-таки выдам разрешение на супружество, – заявил он, чуть не плача от восхищения. – Особым постановлением. Хрен с ним, с браком. Такие люди нам нужны.

– К счастью, ваши бесценные услуги мне покуда не требуются…

– Слышь, Альрих, вставай, пока ты ещё можешь ходить, – подтолкнул его Валленштайн. – Ты уже достаточно нагрузился, чтобы избавиться от всех комплексов. Ты должен ощутить потребность стать мужчиной.

От неимоверного количества выпитого Штернберг ощутил-таки одну острую потребность, но вовсе не ту, на которую рассчитывал Валленштайн. Он встал из-за стола, отметив какую-то новую, особую, но уж слишком слабовыраженную лёгкость и плавность своих движений, а также то, что ментальный мир под воздействием алкоголя так плотно вошёл в мир грубоматериальный, что теперь едва можно было отличить мельтешение человеческих мыслей от мерцания ламп в сигаретном дыму, и над столом, подобно тусклым радужным отражениям в мыльном пузыре, за доли мгновения проносились сотни видений вдрызг пьяных людей, и каждый здесь видел своё, и только Штернберг – чужое.

Валленштайн схватил его за руку.

– Ты куда? Погоди, я тебя провожу. Один ты заблудишься.

– Сортир я и без тебя найду, сиди.

– Какой ещё, к чёрту, сортир? Я тебе про женщину говорю. Про женщину твоей мечты. Все сортиры потом. Будь, наконец, мужчиной.

– Тебя, Макс, послушать, так, по-твоему, выходит, между посещением женщины и ватерклозета совсем небольшая разница получается, что это, в самом деле, за мерзость… Санкта-Мария и дюжина блудниц, да отцепись ты от меня, не то я прямо тут обоссусь, и это уже будет далеко не эстетика.

После ухода Штернберга эсэсовец-расовед, вдохновлённый призывами Валленштайна относительно настоящих мужчин, притянул к себе тяжёлую кружку, наполненную смертоубийственной водочно-коньячно-пивной смесью, понюхал и вдруг отважно вылакал до дна в несколько больших глотков, после чего на некоторое время впал в глубокую задумчивость, затем тихо икнул и обморочно сполз под стол.

* * *

Желтоватый, словно кость, кафель был покрыт мелкими трещинами, под потолком пульсировала тусклым светом матовая, с лёгким оттенком сепии, лампа. Штернберг сунул руки под ледяную струю, завернул тугой кран. Вода, укромно журча, сгинула в бездне сливного отверстия раковины, и наступила совершеннейшая тишина, изредка прерываемая сипеньем испорченного бачка в дальнем углу. Широкое, во всю стену, бездонное тёмное зеркало бесстрастно демонстрировало Штернбергу его отражение. Мундир – само совершенство, как всегда. Чёрное и белое, серебро крестов, тевтонская благородная строгость. Несравненно благороднее и строже смехотворной, гадостной косой физиономии. Штернберг дико огляделся вокруг. Он был омерзительно трезв. Он просто погибал от отвращения к себе.

В тесном коридоре его поймал Валленштайн и молча повлёк куда-то вверх по крутой скрипучей лестнице. Штернберг покорно шёл, поддерживая под руку то и дело оступавшегося приятеля. Ему было всё равно, куда идти, решительно всё равно.

Там, куда они пришли, было на удивление чисто, тихо и благопристойно. Обстановка напоминала провинциальную гостиницу: запах старого дерева, ковровая дорожка, заглушающая шаги, тусклые узорчатые светильники на стенах. Валленштайн остановился напротив одной из дверей, поправил галстук и постучался. Едва дверь открылась, щёлкнул каблуками, отвесил изысканный хмельной поклон и галантно изрёк:

– Мирель, ты, как всегда, ослепительнее звёзд на небе.

– Фу, да ты пьян, – брезгливо ответили из комнаты. – И с компанией. Я тебя предупреждала, никаких собутыльников.

– Мирель, ангел, смилуйся, – Валленштайн придержал чуть не захлопнувшуюся у него перед носом дверь. – Это не компания. Это Альрих, помнишь, я тебе про него рассказывал? Великий маг, знаменитый учёный, мой начальник и друг. Достойнейший в мире человек, а губит себя добровольной аскезой. Только в твоей власти разубедить его, я знаю.

Штернберг отчётливо ощутил, как за дверью раздражение сменилось острым любопытством. Он знал, существует категория жриц любви, которые сами выбирают себе клиентов. Эта, похоже, была как раз из таких.

– Перед твоей неземной красотой не устоит никто, – продолжал расточать благоглупости Валленштайн. – Мирель, нация тебя не забудет…

– А твой друг что, язык проглотил? – поинтересовались из-за двери. – Или уже настолько пьян, что мама-папа выговорить не может?

– Он не пьян, он стесняется, – объяснил Валленштайн, исподтишка ткнув Штернберга под рёбра. – Бог мой, у него есть на то повод.

– Да я уж вижу, – дверь распахнулась, и стоявшая за ней женщина успела разглядеть самое главное, прежде чем Штернберг потупился и отвернул лицо.

– Мирель, красавица, цветок мой весенний, да ты только не пугайся, он вовсе не так страшен, каким кажется на первый взгляд… – Валленштайн прикусил язык, получив от Штернберга чугунный подзатыльник.

– Хам, – сказала женщина. – На месте твоего начальника я б тебя давно уволила. Иди проспись, пьяная свинья.

Штернберг тем временем уже повернулся, чтобы уйти, но женщина вдруг взяла его за руку.

– Иди, иди отсюда, – добавила она для Валленштайна. Тот весело подмигнул Штернбергу и пошёл прочь, передвигаясь замысловатыми зигзагами от стены к стене.

– Осторожнее там, с лестницы не свались, – сказал ему в спину Штернберг.

– А, ничего ему не сделается, – проворчала женщина, запирая тяжёлую дверь.

Штернберг лучше кого бы то ни было на свете знал, как всё это неисчислимое количество раз случалось с другими, в его бездонной памяти хранились тысячи подслушанных вариаций этого старого как мир сценария, но теперь, когда он сам оказался в главной роли, а не в привычном качестве безбилетника на галёрке, он почувствовал себя до жути неуютно, никчёмно, отвратительно, и больше всего, пожалуй, ему хотелось трусливо смыться куда-нибудь подальше из этой большой сумрачной комнаты с бархатными драпировками и кроватью-аэродромом. Не зная, что с собой делать, он сел в ближайшее кресло. Отступать было позорно, делать какие-то поползновения – глупо и противно. Всё равно что бездарно играть для миллионного дубля в бесконечной мутной кинокартине. Он загнанно покосился на стоявшую посреди комнаты женщину. Невысокая, тонкая и темноволосая, она походила на француженку. Красавица. По внешности и не скажешь, каким промыслом зарабатывает на жизнь. Зато по ауре всё видно. И сознание проглядывается насквозь, а в нём, как в давно не чищенном аквариуме, плавают далеко не самые аппетитные вещи, какие-то мелкие житейские мечты, всплывшие кверху брюхом, разлагающиеся разочарования и осадок частых грязных скандалов. Слабое и потому совсем прозрачное сознание этой женщины отчего-то напомнило Штернбергу те незабываемые в своей чудовищности живые анатомические пособия с прозрачными вставками, что он видел в Равенсбрюке. И вожделения к ней он испытывал ничуть не больше, чем к тем несчастным.

– Значит, вы и есть тот самый эсэсовский маг, – сказала Мирель, подходя поближе на своих высоких каблуках. – Боже, как вы, оказывается, молоды.

Его угрюмое молчание и полнейшая безынициативность, громоздкая согбенная фигура и бессильно опущенные большие руки с угрожающе посверкивающими перстнями – он чувствовал – производят впечатление угнетающее и жутковатое, но в то же время его досадное уродство – при многих достоинствах – бьёт на жалость, и потому эта женщина не прочь приласкать его, хмурого девственника, очень, видать, стесняющегося своего недостатка.

Когда она подошла совсем близко, он в замешательстве опустил голову, настороженно прислушиваясь к её терпкому любопытству и к её размышлениям о том, с чего лучше начать, и следует ли расценивать его пассивное ожидание как пьяное безразличие или всё-таки как юношескую робость. Он ощутил мягкие щекочущие прикосновения, скользящие по волосам. Это было непривычно и неожиданно приятно.

– Какая у вас роскошная грива, – искренне восхитилась Мирель, запуская руки в его густейшую шевелюру, с наслаждением перебирая длинные тёплые пряди. – Будто шёлк. И удивительный цвет. Чистое золото.

Тонкие холодные пальцы гладили, ерошили и теребили, и когда они добрались до затылка, Штернберг вздрогнул от лёгкого озноба, пробежавшего по спине. Женщина улыбнулась, видя, как вспыхнуло алым его полуприкрытое светлыми волосами оттопыренное ухо. Похоже, будет и впрямь забавно, подумала она, и эта её мысль сразу вернула Штернберга в прежнее состояние унылого недоверия. Он отстранился. Мирель опустилась перед ним на колени, и теперь уже глупо было избегать её чуть насмешливого и чрезвычайно любопытного взгляда. Она была хрупкая, как подросток, её ладони, лежавшие на его угловатых, обтянутых чёрной шерстяной тканью коленях, казались совсем маленькими.

– Значит, маг, – повторила она, поглаживая его вялые безучастные руки. – Ваш друг тоже называет себя магом, но в нём нет ничего необычного. Вот разве что он прямо сквозь конверты читает те письма, содержание которых ему знать не полагается. А что можете вы?

– Всё, – тихо сказал Штернберг.

– Что – совсем-совсем всё? – игриво переспросила гетера.

– Почти.

– Например?

Штернберг не ответил. Ему было скучно и тошно.

– А будущее вы можете читать?

– Немного.

– Как, по ладони?

– Да вот хотя бы по ладони. Это называется хиромантия. Только там всё очень приблизительно. И к тому же лишь один из вариантов.

– Каких вариантов?

– Которые выбирают…

Мирель поднесла к его лицу узкие белые ладони.

– И что вы здесь видите? – спросила она, но он не успел рассмотреть линий, потому что её руки уже скользили по его щекам, по подбородку. Её не слишком занимало собственное будущее. Ей просто очень пришлась по душе свежесть и гладкость молодого лица этого странного клиента. Она сняла с него очки и пригладила на правую сторону его длинную чёлку, так, чтобы скрыть сильно косящий глаз, и была поражена результатом.

– Боже, да вы, оказывается, красавчик.

Перед ней сидел словно другой человек, и только пунцовые следы от очков по бокам переносицы напоминали о том, что этот лик северного божества ещё несколько секунд назад был маской из грубого фарса.

– За что же вас так? – тихо спросила Мирель. Пронзительно-голубой глаз меланхолично глядел прямо, сквозь неё, в какую-то неведомую даль, а уголки большого твёрдого рта были печально опущены. Впервые ей совершенно искренне захотелось поцеловать своего клиента. Она подалась вперёд, но он отклонил лицо и придержал её за плечи, впрочем, довольно неуверенно. Тяжесть его больших горячих ладоней, столь элегантный покрой которых ей ещё ни у кого не приходилось видеть, напомнила ей что-то ни разу не пережитое, но, тем не менее, полузнакомое, что-то из иной, лучшей жизни, чей призрак следует по пятам за многими – теми, кто хоть самую малость умеет мечтать. Мирель, склонив голову набок, нежно потёрлась губами о его руку. От его золотистой кожи пахло летним днём, полынным ветром, солнцем. Мирель торжествующе улыбнулась: она редко ошибалась в своём выборе, а сегодняшний оказался как никогда удачен.

Штернберг ощутил, как зарождается волна чужой чувственности, багряным сполохом всколыхнувшая полумрак комнаты и заставившая вздрогнуть самую сердцевину каждого его нерва. Он подумал, что, пожалуй, ни брезгливость по отношению к мутной, захватанной ауре гетеры, ни отвращение к общей гадостности ситуации и к каким-то мужчинам, поблизости, за стенами комнаты, получающим свою долю нехитрых ублажений, не помешают ему вполне сносно пройти весь путь по накатанной другими колее.

Но что-то его останавливало. Даже не столько назойливый ворох тех однообразных картинок, которые он успел подглядеть, случайно или нарочно, за всю свою жизнь, и которые теперь листопадом кружились в памяти. Дело было в другом, в каком-то необъяснимом неприятии происходящего, связанном с чётким образом, непрошено водворившимся в ещё не полностью одурманенном сознании: вот сейчас, за этим плотно зашторенным окном, за густой завесой снега стоит его двойник – нет, он сам в детстве – гимназист-очкарик в коротковатом пальтишке, в колючих шерстяных гольфах, с угловатым ранцем за спиной, расчётливый тринадцатилетний пакостник, продавец подростковых грёз, исправно поставлявший одноклассникам случайно подслушанные взрослые тайны. Стоит и деловито дожидается очередной порнографической карточки в свою коллекцию. И страшно не хотелось так покорно, так автоматически предоставлять этому презрительному паршивцу его дешёвый ходкий товар. К тому же, стоит лишь вообразить двойное, далеко не только водочно-пивное, тяжелейшее похмелье, которое будет поджидать утром, столь грязное и гнусное, что жить не захочется. Если уж сейчас так погано… Клин клином, советовал Валленштайн. А, к чёрту его.

Штернберг нашарил на столе очки, рывком поднялся с кресла, довольно грубо оттолкнув возившуюся с тугими пуговицами его кителя женщину, и размашисто подошёл к окну. За портьерой ничего не было видно, кроме тёмных крыш, припорошённых сухим снегом, но за ними мерещилась тощая голенастая фигурка, та, которую он когда-то видел в тяжёлых сумрачных зеркалах возле раздевалки в гимназии.

Он тряхнул головой и решительно направился к двери.

– Куда вы? – воскликнула Мирель – удивлённо, уязвлённо, разочарованно.

– Простите, – в замешательстве пробормотал он, почувствовав, что сильно оскорбляет её своим преждевременным уходом. – Я не знаю, как объяснить… Простите. Ах, да, – он похлопал себя по карманам, пытаясь вспомнить, куда задевал бумажник.

Женщина правильно истолковала его суетливые движения.

– Не надо, – резко сказала она, поправляя приспущенное с плеч платье. – Не за что.

– Простите, – совсем сконфуженно повторил он, шагнул за порог и тихо прикрыл за собой дверь.

Мирель присела на угол кровати. Ей почему-то нисколько не хотелось выкрикивать тех хлёстких ругательств, какими она не преминула бы сопроводить унизительное бегство такого вот слабака. Прежде к ней, бывало, приходили молоденькие офицерики, трясущиеся, ровно целочка, зажатая в переулке компанией пьяных солдат, – позже с такими она предпочитала не связываться, а тут бес дёрнул. Было очень холодно, очень пусто. Она поднесла к лицу руки, ещё хранившие летнее тепло его ладоней – тепло нагретых солнцем сосен, жаркого песка, горячей сухой травы на опушке. Казалось, на пальцах осталась золотая пыльца. Мирель опустила голову и беззвучно заплакала от обиды, непонятной ей самой, но столь острой, какие она переживала только в детстве.

Внизу Штернберг накинул на плечи шинель, напялил набекрень фуражку и вышел на заснеженную улицу. Занималось сумрачное утро. Вполне твёрдыми шагами он двинулся прямо посередь мостовой в сторону зари, его подкованные сапоги громыхали по обледеневшей брусчатке, редкие машины его объезжали, а полицейские от него шарахались.

* * *

Бригадефюрер[25]25
  Бригадефюрер – звание высшего офицерского состава в СС, соответствовало званию генерал-майора.


[Закрыть] Зельман, в это утро приехавший на службу пораньше, сразу за входной дверью почувствовал тяжёлый спиртной дух и собрался было учинить допрос часовым, но тут же понял, что зря на них грешит: у входа в вестибюль стоял, слегка покачиваясь, долговязый эсэсовец в накинутой на плечи огромной чёрной шинели и страшнейшей руганью буквально в стену вколачивал ошарашенного бедолагу, проверявшего документы. На очередное возражение дежурного эсэсовец так шарахнул кулаком по деревянному переплёту кабинки, что одно стекло треснуло. Стол дежурного по ту сторону перегородки вдруг вспыхнул бешеным пламенем.

– Бог мой, Альрих, – изумился Зельман. – Что вы здесь делаете?

Штернберг обернулся. Лицо его было иссиня-белым, а губы – сизыми, как у насмерть замёрзшего в снегах под Москвой.

– Доброе утро, генерал, – с трудом выговорил он, едва ворочая непослушным языком. – Мне надо к вам. А этот идиот меня не пускает.

– Ради всего святого, что у вас за вид? Что с вами стряслось, откуда вы взялись такой?

Штернберг развёл руками; перчаток у него не было, ногти, обычно ярко-розовые, имели трупный тёмно-фиолетовый оттенок.

– А вы разве сами не видите, только что вернулся со всеимперского съезда Союза Германских Алкашей, – осклабился он.

Зельман молча покачал головой, ему недоставало слов.

– Ну, чего вы там встали столбом? – он постучал тростью в стекло кабинки дежурного. – Пропустить немедленно. И потушить огонь – или вы хотите, чтоб сгорело всё здание?

Часовой, не спуская глаз с жуткого видения в чёрной фуражке, попятился и ладонью вдавил кнопку, разблокировавшую вращающуюся дверь. Зельман подтолкнул Штернберга в спину.

– Пошевеливайтесь, герой кабака…

Миновав дверь, Штернберг направился к лестнице тяжеловесной, несколько валкой, но весьма уверенной походкой.

– Ну вы даёте, ну орёл, рыцарь бутылки, – распекал его Зельман, пока они поднимались на второй этаж. – Не ожидал я от вас такого позорища, Альрих, уж никак не ожидал. Надрались как свинья, хлеще фельдфебеля из похоронной команды.

– А я нисколько и не пьян, – заявил Штернберг. – Хотел бы я, дьявол меня забери, быть пьяным. Но я, оказывается, даже напиться толком не способен, понимаете? Я тр-резв, как стекло. Я знаю, кто я, знаю, кто вы, знаю, где нахожусь и отчего пил. А знаете, сколько я выпил? Вы не поверите. У меня вместо крови чистый спирт. Хотите попробовать? – и Штернберг с глупым гоготом достал из ножен эсэсовский кинжал и поднёс к запястью.

– Прекратите валять дурака, – рассердился Зельман. Он схватил Штернберга за руку и выкрутил клинок из его холодных как лёд, окоченевших пальцев.

– Валленштайн говорил, что это поможет, – бормотал Штернберг, – а оно ни хера не помогло…

– Так-так, значит, инициатор – Валленштайн. Следовало догадаться. Куда он вас водил?

– Не знаю… к какой-то женщине. А я ушёл.

– Вы больше слушайте этого вашего Валленштайна, тот ещё умник… Что с вами в последнее время творится, Альрих? Я уже больше месяца вас не видел, почему вы от меня постоянно бегаете? Когда я на прошлой неделе приезжал в ваш институт, мне сообщили, что вы удрали с чёрного хода. Как это понимать?

Штернберг помотал головой, силясь развеять сонную одурь.

– Г-генерал, мне нужно с вами поговорить. Мне очень нужно с вами поговорить.

– Ну а где вы раньше-то были?

– А раньше я не мог решиться. Мне дико с-стыдно перед вами, вы ведь правы, я оказался размазнёй… – бормотал Штернберг так тихо, что Зельман его едва слышал. – Я чувствую себя куском дерьма. С-самого вонючего. У меня всё внутри зверски болит…

– Неудивительно. Судя по вашему виду, вы заработали нешуточное отравление.

Зайдя в кабинет, Зельман первым делом наполнил водой из графина большой высокий стакан и вручил Штернбергу, тупо стоявшему посреди комнаты призраком павшего на незримом фронте беспробудного пьянства.

– Идите промойте желудок. Уборная направо в конце коридора.

Штернберг молча помотал головой. Зельман сдёрнул с него шинель, развернул за ремень и толкнул по направлению к двери.

– Когда вернётесь, тогда и поговорим.

Возвратился Штернберг лишь минут через пятнадцать, отчаянно шатаясь, и со стоном рухнул на диван. Рядом на стеклянном столике уже стояла тарелка с нарезанным лимоном и давешний графин с водой. Штернберг потянулся было к графину, но рука, описав крутую дугу, рухнула подбитой птицей, не достигнув места назначения, и он замер в неестественной позе, безжизненно свесив голову с пухлого кожаного подлокотника. Его несколько прояснившийся голубой глаз выражал страдание.

Зельман сидел рядом на стуле, опираясь на поставленную между колен чёрную трость, и, насупившись, смотрел на него.

– Вот вам и равенсбрюкская комиссия, – мрачно сказал генерал. – Ну и что теперь прикажете с вами делать?

– Можете сообщить Гиммлеру, – пробормотал Штернберг, – о моём вопиющем служебном несоответствии. Это будет вполне с-справедливо.

– Дурень вы, Альрих.

– Зельман, п-послушайте… Люди такое дерьмо. Я всегда это подозревал, а теперь точно знаю. Ч-человек – просто мешок с говном. Независимо от расовых признаков. С-самая лучшая политика – всех в концлагерь, и всё. В-всех… в-в топку…

– Альрих, зачем же так утрировать, – вздохнул генерал. – Что вы, в самом деле, как подросток. Слушать смешно.

– Ну что же, с-смейтесь, – зло сказал Штернберг, с усилием раздвигая онемевшие губы. – Интересно знать, когда вы с инспекцией по лагерям ездили, вам показывали, как из детей кровь выдавливают на медицинские нужды? Как сок из томатов. Полностью. Вы тогда тоже смеялись?

– Вы ещё слишком молоды…

– И вам больше нечего сказать? Вот только не надо, б-бога ради, про историческую необходимость и право силы…

– Нет, я всё-таки скажу. А вам полезно будет послушать. То, что я скажу, элементарно. Вы всей своей жизнью подтверждаете действие этого права силы. Вы живёте, хотя могли бы умереть ещё в детстве. Вы достигли весьма высокого, особенно для ваших лет, положения, растолкав локтями других – почему же вы не слюбезничали и не уступили им место? Вы мстите за причинённые вам обиды. Вот во всём этом народы и государства целиком подобны отдельным людям…

– Ну зачем вся эта тошнотворная демагогия? Вы же и сами не верите в то, что говорите, – прошептал Штернберг.

– Альрих, Альрих. Я ведь тоже иногда сомневаюсь. Но я давал присягу. Как и вы. Долг, возложенный на нас родиной, иногда бывает крайне тяжёл. Надеялся я, что именно вот этот долг вас минует, ну да что теперь говорить… Как бы мы ни сомневались, могущество нашей страны должно быть выше наших слабостей. Потому что без неё мы никто. Вы со мной согласны?

– Да, согласен… Но вы когда-нибудь заходили в лагерный морг, Зельман? Вы знаете, что делают с людьми в штрафблоке?

Ответа не последовало. Штернберг вздохнул, закинул долгие ноги в высоких хромовых сапогах на подлокотник дивана, вытянулся и закрыл глаза. В темноте замаячила гладкая, сытая физиономия коменданта Зурена. «Вы не думайте, что мы прохлаждаемся здесь, в тылу, карауля толпу баб и сопливых детей. Ни в коем случае. У нас своя борьба. Дети вырастут, а бабы нарожают полчища новых врагов. Мы же душим врага в зародыше. Внутренний враг опаснее внешнего…»

Господи, подумал Штернберг.

– Дело служения собственной стране никогда не бывает недостойным, – задумчиво продолжал тем временем генерал.

– Я бы поспорил, – едва слышно произнёс Штернберг, не открывая глаз. – Равенсбрюк не дело, не служение… Это ад.

Зельман смотрел на его профиль, ещё не совсем лишившийся юношеской мягкости.

– Альрих, на земле нет рая или ада – есть победа или поражение. Вы-то, разумеется, не помните, какое оно страшное, поражение. А я отлично помню. И помню, что было после него. Чтобы купить хлеба, приходилось тащить с собой мешок банкнот. Идёшь и видишь: в сквере труп, на улице труп. Это умершие от голода… В обед получаешь жалованье, а к вечеру оно уже ни черта не стоит, бумага бумагой. В кабаках истерика, на улицах драки. Националисты всех мастей, коммунисты и уйма всякой сволочи. Единственно, кому сносно жилось, так это гробовщикам. А сколько детей тогда умирало, немецких детей… – Зельман оборвал себя, поудобнее перехватил набалдашник трости и поглядел на Штернберга. Тот спал, запрокинув голову, приоткрыв рот. На крупном подбородке и возле острого кадыка поблёскивали пробивающиеся золотистые волоски. Зельман не стал говорить – да Штернберг всё равно не услышал бы – о том, что в то злополучное время родился – и умер, не прожив и недели – четвёртый его с женой ребёнок; а был это сын. Генерал всегда мечтал о сыне. Да, у него три дочери, но что дочери, какой толк с девичьего племени! Вот наследник – совсем другое дело. До чего же долго потом его преследовал призрак мальчишки – белоголового, тонкого, быстрого. Каким бы тот был – тихоней, сорванцом? Да какая разница. Как сильно он бы его любил, как гордился бы им. Вот пошёл в школу. Вот поступил в университет. В первый раз наделал глупостей – и впервые напился, куда ж без этого. Генерал смотрел на Штернберга, и его тяжёлое лицо было неподвижно, как у статуи. Всё-таки кретин этот Валленштайн. Тоже, нашёл панацею – пьянка и шлюхи. Разве не ясно: совсем иное требуется человеку такой породы. Не разрушительный пожар – а тихая гавань, куда всегда можно вернуться после бури… А ведь не куда-нибудь пошёл – ко мне. Зельман растянул губы в прямую черту, в которой трудно было опознать улыбку. Он, заслуженный инквизитор, хорошо знал, что порой на свете случаются вещи небывалые, мистические. И генералу начинало казаться: да вот же его долгожданный сын, два десятка лет скитавшийся по туманным пределам, откуда не возвращаются, но всё же вернувшийся – потому что его так ждали, – искалеченный в боях иномирья, принёсший трофеями необыкновенные и страшные свои умения.

Зельман поднял с полу шинель и укрыл ею спящего, осторожно снял с него очки и положил на стол, затем приотворил окно. Самое дело после неумеренных возлияний – как следует выспаться, лучше ещё ничего не придумано.

Под вечер Штернберг очнулся и долго не мог сообразить, где находится. Каждое воспоминание о прошедшей ночи было подобно громоздкому кубу пустоты, падавшему на дно рассудка и лопавшемуся под тяжестью последующего.

Он на ощупь отыскал стеклянный столик, растворившийся в сумерках, терпеливо исследовал его и нашёл очки. Комната обрела свой облик, полустёртый густыми тенями. По карнизу мерно стучали капли. Неуклюже переступая на затёкших ногах, Штернберг подошёл к окну – такой вялый и слабый, хоть рассыпайся прахом – и без интереса поглядел на испятнанную оттепелью улицу. Стены домов потемнели от талой влаги, над крышами шли низкие свинцовые тучи, минуя светлый палевый горизонт. Пустота затопила всё сущее, и осталось лишь перестать барахтаться и покорно сдаться, утонуть, раствориться каплей холодного ничто в вязком сером океане.

И тут Штернберг замер, уставившись в окно дома напротив. В окне висела пустая птичья клетка. Такая большая, будто… будто переносная тюрьма. Какая-то едва зародившаяся мысль никак не давала ему покоя. Штернберг позволил ей набраться сил, и неожиданно понял, что окрепшая мысль, отчасти против его воли, уже принадлежит к высшей касте Блестящих Идей, которые он считал своим долгом воплощать в жизнь во что бы то ни стало. И он почувствовал себя так, словно у него мгновенно изменился состав крови: из медленной и холодной болотной жижи она превратилась во всегдашний жидкий огонь.

Этой же ночью он выехал в Равенсбрюк.

Равенсбрюк

4–10 января 1944 года

Прибытие Штернберга стало для лагерного начальства весьма неприятной неожиданностью. Когда он в седьмом часу утра нагрянул в комендатуру и потребовал сопроводить его в специальный барак для отобранных комиссией заключённых, Зурен, сдёрнутый с тёплой перины и со сна ничего не соображавший, был застигнут врасплох и даже не пытался опутать приезжего липкими сетями своего гостеприимства, что изобретательно сделал бы в любое другое время. Выходя на лестницу, Штернберг слышал, как Зурен горланит на кого-то из адъютантов – комендант отчаянно боялся неприятностей на свою голову, и, как вскоре выяснилось, не без оснований.

Лагерфюрер отважился заметить:

– Откровенно говоря, штурмбаннфюрер, я думал, мы вас здесь больше не увидим.

Штернберг взглянул на лагерфюрера, точно на насекомое.

– А кто вам, собственно, давал разрешение думать? Думать будете тогда, когда вам прикажут. В частности, если я недосчитаюсь кого-нибудь из выбранных мной заключённых, то, пожалуй, позволю вам немного подумать над оправданием, прежде чем отправлю вас на подмогу бойцам Восточного фронта.

Лагерфюрер запнулся на ровном месте и больше не смел раскрыть рта.

К семи часам ещё не завершилась перекличка – узников здесь поднимали в четыре часа утра, а изнурительные «аппелли» продолжались по три часа и более – и плац рябил однообразными одеяниями заключённых. Поперёк грязно-синих арестантских полосок в режущем свете прожекторов стремительно летел снег. Никогда Штернбергу не доводилось видеть такого количества узников сразу. На площади стояла совершенно особая тишина, грандиозное безмолвие тысяч живых, дышащих, утомлённых людей, и в заснеженном воздухе глохли жестяные выкрики надзирателей. Штернберг чувствовал, как на губах тает снег и остаётся пепел. Он слизнул едкую горечь чьих-то жизней и поглядел вверх, на красное сияние трубы крематория в низком небе, опускающемся на землю снегом и прахом.

Построение узников, получивших статус ценных для государства людей, проходило в стенах барака, позже, чем общие «аппелли», и Штернберг как раз успел к его началу, чтобы лично провести перекличку в соответствии с собственным списком. Люди, выстроившиеся вдоль сумрачного коридора, взрослые и дети, сразу узнали этого приезжего эсэсовца – и множество пар глаз теперь напряжённо следили за каждым его движением. Штернберг с непонятным ему самому облегчением переводил дух всякий раз, когда кто-нибудь откликался на называемое имя – будто, записав однажды имена этих людей своей рукой, он был в ответе за их судьбу. И со странно-острой досадой обнаружил, что недостаёт шестерых, причём остальные старались о них не думать. На его суровый вопрос блокфюрер что-то промямлил, а в мыслях стоявшего рядом лагерфюрера царил полный сумбур.