Текст книги "Каменное зеркало"

– Думаю, да – если молоденькая и симпатичная. Многих цыпочек я запоминаю ещё с первой сортировки… Да что ж мы на пороге стоим, прошу, проходите.

Позже, в бесчисленных кошмарах, эта небольшая полутёмная комната приобрела инфернальное свойство бесконечной растяжимости, вмещая столько существ, сколько требовалось неведомому постановщику сновидений; в реальности созданий было всего пятеро, и поначалу Штернберг не обратил на них никакого внимания – ясно же было, какого рода сиесту устраивает тут себе герр Ланге. Да и сам Ланге вовсе не был похож на того уполномоченного врага рода человеческого, что вставал потом из-за стола, открывая очередной выпуск предутреннего бреда – скорее уж он походил на пошляка-зазывалу при аттракционе по проекту Иеронима Босха, чем здесь грешили все, начиная с коменданта. Покуда Ланге сражался с закупоренной бутылкой, Штернберг, теребя кнут, расхаживал вдоль стены – дверь – синее окно, задёрнутое с той стороны рябой портьерой снегопада – угол с грязно-жёлтым торшером и подвывающим граммофоном.

– Меня интересует заключённая по имени Дана, по национальности предположительно чешка. Вероятнее всего, это у неё не имя даже, а что-то вроде прозвища. Насколько я знаю, – Штернберг припомнил тот бледный образ, что ему удалось выкрасть из сознания маленькой еврейки, – она молода, так что, не исключено, это всё-таки по вашей части, ведь вы тут, как говорят, имеете дело с молодёжью.

– Всё верно, штурмбаннфюрер, – с достоинством подтвердил Ланге. – Я тут, можно сказать, спец по молоденьким цыпочкам. Штрафблок, значит. Дана… Это случайно не та ли самая ведьма, которую я сплавил на медпроизводство?

– Ведьма? – насторожился Штернберг.

– Ну, страшная, как семь смертных грехов, к тому же стерва девка. И хитрая. Всё до поры до времени её как-то стороной обходило. И ребята на неё, страхолюдину, не смотрели, и даже на порке не была ни разу. А порка, это, знаете, святое, всё равно как крещение…

– Не отвлекайтесь.

– Так вот, попалась она в конце концов на попытке к бегству. Ну, перепоручили её мне, а я сначала выпорол её душевно, потом в ледяной карцер посадил, пускай щёлку поморозит…

– Короче.

– А теперь в медблок определил, по нашей внутренней производственной линии. Думал сначала по-божески с ней обойтись: отправить станцевать на виселице, и всё. Да только она меня довела, стервюга! Вот пускай теперь попоёт, когда медики обнулят её на все четыре конечности и мне в таком виде предоставят, что хочу, то и буду с ней делать…

– Что значит «довела»? – отрывисто спросил Штернберг. Весь этот омерзительный разговор уже осточертел ему донельзя.

– Да ведьма – она и есть ведьма, – в незатейливых мыслях Ланге промелькнуло опасливое недоумение. – Мне её приволокли уже раненую и избитую, но всё равно, она как глянула на меня своими кошачьими зенками, мне отчего-то аж поплохело. Я ж говорю, ведьма…

– Где она? – гаркнул Штернберг.

Ланге вздрогнул и уронил штопор.

– Да наверно, уже в медблоке. Я ж её по внутрилагерной линии пустил, для своей личной коллекции.

– Что это значит? – зло спросил Штернберг.

– А вот, взгляните, штурмбаннфюрер, – с гордостью осклабился Ланге. – Возможно, вас заинтересует… Самому рейхсфюреру очень понравилось, он был просто в восторге.

И лишь тогда Штернберг увидел то, чего до этой секунды не замечал. Молчаливо присутствовавший при их беседе гарем оберштурмфюрера состоял исключительно из калек: безруких или безногих, а то и вовсе лишённых конечностей совершенно голых женщин. Впрочем, все подробности Штернберг рассмотрел позже, в многосерийных кошмарах – а сейчас его взгляд беспорядочно метался, не в силах на чём-либо остановиться; он снова почувствовал безудержную тошноту, в ушах нарастал тонкий звон, как перед обмороком.

– Вам нравится? Наши медики разработали особую технологию вылущивания суставов…

– Оберштурмфюрер, можно вас на минутку? – не своим голосом произнёс Штернберг, отступая в прихожую.

Едва за спиной Ланге закрылась дверь, Штернберг молниеносно сгрёб его за шиворот и втиснул в угол – эсэсовец и вякнуть не успел, лишь стукнули о стену каблуки сапог.

– Слушай меня внимательно, ты, затейник, если с этой заключённой, Даной, хоть что-нибудь успели сотворить, я тебя самого по внутрилагерной линии пущу, ты меня понял?!

– Так… так точно, – просипел полузадушенный Ланге и поболтал не достающими до пола ногами. Штернберг отнял руки, и Ланге рухнул на взвизгнувшие половицы.

– Встать!!! – взревел Штернберг. Внезапно он вспомнил, что имеет в распоряжении длинный надзирательский кнут, изъятый из приёмной штрафблока, и с острым наслаждением вытянул им по спине копошащегося на четвереньках оберштурмфюрера.

– Лечь! Встать! Лечь! Встать! Смирно! Как стоишь, свинья! Смирно!!!

Ланге крупно дрожал, его пухлое трясущееся лицо стало белым как тесто.

– Вы только посмотрите на себя! И это называется немецкий офицер? – рукояткой кнута Штернберг ткнул Ланге в круглый живот. – Это называется баба на сносях, а не немецкий офицер! Почему от вас в служебное время разит вином, как из старой бочки? Почему у вас бордель в рабочем кабинете? Отвечайте, вы, троглодит!

Ланге, громко икая от страха, попытался что-то выговорить, но не осилил и первых двух слогов.

– Отставить! На пол! Пятьдесят раз отжаться! Раз! Два! Три! Четыре!..

За всю эту бесконечно длинную трижды проклятую неделю Штернбергу впервые было так хорошо – и никогда в жизни он ещё не получал такого пронзительного удовольствия от вида чужих мучений.

Когда Ланге окончательно изнемог и был не в силах продолжать даже под ударами кнута, Штернберг пинками выпроводил его на улицу.

– По кррругу бегом марш!!!

И Ланге, хныкая и давясь соплями, бегал вокруг, как цирковая лошадь, а Штернберг, длинный, чёрный, свирепый, страшный, подгонял его, будто жестокий дрессировщик, щелчками хлыста, стоило только незадачливому эсэсовцу чуть сбавить галоп. Невиданное зрелище быстро собрало зевак. Проходившая мимо колонна заключённых замедлила шаг и скоро вовсе остановилась – капо в изумлении застыла на месте, разинув рот, а узницы, скрестив руки на груди и кивая головами, громко переговаривались:

– Дивiться, що робиться, вже одне одного поганяють. Зовсiм вони з глузду з’їхали, гади.

– Хай хоч з’їдять одне одного…

– Да ты, герр-официр, его по морде, по морде! А потом поменяйтесь!

Ланге, стеная, плюхнулся в снег и уже ни за что не хотел подниматься, хотя плеть изорвала ему на спине китель в кровавые лохмотья. Штернберг холодно выждал, пока он немного отдышится, и погнал его через всю улицу к штрафблоку.

Уже знакомый дежурный унтер оторопел при виде задыхающегося растерзанного Ланге, что, пошатываясь, бежал, подгоняемый хлёсткими ударами плети, и размашисто идущего следом долговязого чиновника, яростно орудующего кнутом.

– Подойдите сюда, шарфюрер, – Штернберг поманил пальцем остолбеневшего дежурного. – За последние сутки кого-нибудь забирали из карцера в медблок?

– Никак нет, штурмбаннфюрер, ещё никого.

– Отлично. – Штернберг обернулся к едва стоявшему на ногах Ланге. – Вам, знаете ли, крупно повезло. Сейчас вы пойдёте с шарфюрером и покажете ему, где находится нужная мне заключённая. А вы, шарфюрер, доставите заключённую в комнату для допросов. И без увечий, не то сами отправитесь в карцер. Выполняйте.

Вскоре дежурный вернулся, держа за локоть заваливающееся на бок, хромающее и скрюченное бритоголовое существо, и скрылся вместе с ним за массивной обитой железом дверью. После них, хватаясь обеими руками за стену, приплёлся Ланге.

– Смирно, – рыкнул на него Штернберг, прищёлкнув плетью. Тот покорно вытянулся, выкатив брюхо, скорчив плаксивую физиономию.

– А теперь кругом и шагом марш отсюда. И чтобы больше вы мне на глаза никогда не попадались…

Дважды повторять не пришлось. Ланге, вне себя от облегчения, пулей вылетел из барака.

Тем временем из-за окованной железом двери появился дежурный.

– Заключённая номер одиннадцать ноль восемь семьдесят семь к допросу готова!

– Принесите мне её личное дело, шарфюрер.

– Слушаюсь.

Дежурный убежал за документами, а Штернберг, отшвырнув кнут, стащил фуражку, провёл рукой по волосам и долго стоял, запрокинув голову, хватая ртом кислый воздух. В вонючей приёмной штрафблока мучительно не хватало кислорода. Отчего-то ныли будто бы сдавленные с боков рёбра и отчаянно сводило пустой желудок. Сесть на пол и завыть по-волчьи. В полный голос. Так, чтоб луна скатилась с небес.

Он шагнул вперёд и взялся за ручку двери. Значит, Дана. Ведьма…

Дрожащее жёлтое электричество криво пристроенной под потолком зарешеченной лампы густо мешалось с бурым сумраком. За огромным пустым железным столом на тяжёлом железном табурете понуро сидело совсем небольшое и очень тощее создание. Похоже, девчонка, лет четырнадцати, подумал Штернберг, глядя на узкую ссутуленную спину. На грубой полосатой ткани робы намалёвана красно-белая мишень. Такие мишени рисовали заключённым, пойманным при попытке к бегству. Кроме робы, на узнице ничего не было, даже башмаков – но левая голень была обмотана грязной окровавленной тряпкой. Видать, по девчонке стреляли и попали, по счастью, лишь в ногу. Штернберг попытался просмотреть сознание заключённой – по-прежнему сидевшей к нему спиной, даже не обернувшейся на скрип двери, но вдруг понял, что это абсолютно неосуществимо. Он не мог прочесть мыслей этой узницы. В Тонком мире перед ним стояла непреодолимая стена самой совершенной из всех когда-либо им виденных ментальных фортификаций.

Проникнувшись невольным уважением к скрючившемуся на табурете обезьяноподобному существу, он обошёл стол и сел напротив. Включил настольную лампу и повернул так, чтобы было видно лицо узницы. Заключённая совсем низко склонила бритую голову, обезображенную многочисленными рубцами, синяками и шишками. Узкие слабые плечи, нежные детские уши. Аура больше похожа на звериную, нежели на человеческую. Штернберг задумчиво разглядывал узницу, опёршись подбородком о переплетённые пальцы. В высшей степени любопытный экземпляр…

Зашёл блокфюрер и почтительно положил перед Штернбергом потрёпанную папку. Штернберг молча махнул ему рукой. Дверь закрылась.

Итак, посмотрим. Дарья Заленская. Имя скорее русское, а в графе «национальность» указано, что чешка. Двадцать один год. Никогда бы не подумал. С виду – подросток. Впрочем, личика мадемуазели мы ещё не видели… Штернберг поискал в личном деле фотографии, но не обнаружил ни одной: кто-то их аккуратно вырезал. Очень интересно…

– Вы говорите по-немецки? – спросил Штернберг.

Молчание.

– Я к вам обращаюсь, фройляйн. Вы хоть голову-то поднимите.

Заключённая не шелохнулась.

– Вы не понимаете?

Узница зачем-то осторожно оглянулась на дверь, а затем, резко подняв голову, перевела взгляд на Штернберга. Следы побоев, распухший нос, разбитые в месиво губы, полосы от плети, один глаз заплыл и едва виден. И впрямь страшилище… Но какую ненависть источало это жалкое существо. Сокрушительная мощь этой нечеловеческой ненависти поражала, ненависть накрыла Штернберга холодной свинцовой волной. А затем последовал тяжёлый, как палаческий топор, ментальный удар, нацеленный на одно – на уничтожение. Обыкновенных людей, не экстрасенсов, подобный удар в большинстве случаев убивает наповал. Штернберг же отразил атаку играючи – так, как профессиональный фехтовальщик отводит плоскостью клинка дрын деревенского драчуна. Энергетический заряд рикошетом ударил по самой узнице, и она со стоном свалилась с табурета. Из носа у неё потоком хлынула кровь.

– Больше не пытайтесь, – спокойно сказал Штернберг. – Иначе вы попросту убьёте себя.

Заключённая, зажимая кровоточащий нос, с трудом взгромоздилась обратно на табурет. Штернберг протянул платок.

– Возьмите.

Не обращая внимания на настойчиво протянутую руку, узница сидела, согнувшись в три погибели, и покачивалась из стороны в сторону. Штернберг со вздохом поднялся, обошёл необъятный стол и попробовал отвести её перемазанные кровью ладони от лица. Она рывком отстранилась и вновь, как кукла, свалилась на пол. Штернберг попытался помочь ей подняться, но едва дотронулся до её плеча, как она разразилась оглушительным хриплым воем, в котором не было ничего человеческого. Она отползала от него на локтях и орала так, что дребезжал прошитый жёлтым электричеством затхлый воздух. Штернберг, массируя пальцами раскалывающиеся виски, вернулся на своё место и облокотился на стол, уронив голову в ладони. Спустя сколько-то времени – может, две минуты, может, час – покосился на забившуюся в дальний угол узницу. Та сидела на полу, подобрав ноги, тощая и грязная, словно бродячая собака, и озадаченно смотрела на него.

– Садитесь на стул, – устало сказал Штернберг. – И если вы больше не собираетесь изображать воздушную тревогу, то продолжим.

За окном было уже совсем темно, и в чернильном глянце стекла отражалось белое пятно настольной лампы. Наконец заключённая встала, прихрамывая, подошла к столу и опустилась на табурет. Ещё спустя долгую вязкую минуту подняла глаза, присмотрелась к лицу офицера, гадливо скривилась и вновь низко опустила голову.

– Что вам от меня надо? – спросила она хриплым, простуженным голосом.

– Наконец-то вы заговорили. Я уж подумал, вы потеряли здесь дар речи. Вас зовут Дана, так? Но в документах указано другое имя. Как это понимать?

Заключённая неопределённо повела плечом.

– Вас так в бараке называли?

Молчание.

– А как мне вас называть?

– У меня есть номер, – ответила она. – Мой номер одиннадцать ноль восемь семьдесят семь.

– Фройляйн Заленски, я зову людей по именам, а не по наборам цифр и не собираюсь менять своих привычек. Так как мне вас звать? Дарьей или Даной?

Заключённая не ответила.

– Что ж, ладно, – вздохнул Штернберг. – Давайте будем молчать. Будем сидеть и молчать. У меня времени много, вам, я полагаю, тоже торопиться некуда. Сейчас я, с вашего позволения, позову блокфюрера и попрошу принести перекусить и какое-нибудь не слишком снотворное чтение. Вы не подскажете, в библиотеке этого спортивно-оздоровительного заведения есть что-нибудь помимо свежих номеров «Вестника рабовладельца», брошюр «Возлюби своего надзирателя» да свода правил поведения идеального узника?

Заключённая приподняла голову, уголок разбитого рта чуть дрогнул. Понимает иронию – это хорошо, значит, ещё не совсем одичала.

– Ну так как, фройляйн? Устраиваемся здесь надолго?

Девушка чуть слышно вздохнула, зябко повела плечами.

– Зовите меня Дана.

– Хорошо. Если вам нравится, пусть будет «Дана», – он сделал приписку на документе. – Моё имя Альрих фон Штернберг. Я работаю в научном институте СС. Там занимаются изучением, развитием и практическим применением парапсихических способностей. Под таковыми понимаются явления вроде телепатии, ясновидения, телекинеза, пирокинеза, дистанционного воздействия – в том числе и вашего, фройляйн, умения отправлять людей на свидание с богом одним лишь усилием мысли. Я предлагаю вам возможность навсегда покинуть концлагерь, поступив на службу в нашу организацию. Учитывая ваш уникальный талант, должен сразу вас предупредить: дав согласие на сотрудничество, вы будете обязаны соблюдать устав нашего отдела – в противном случае вам грозит расстрел. Если же вы примите наши условия, перед вами откроется дорога в новую жизнь. Меня нисколько не волнует ваше прошлое. Я заинтересован в вашем будущем. Выбор за вами.

Узница молчала. Штернберг её не торопил: трудно, поди, осмыслить столь неожиданное предложение после многочасового пребывания в ледяном карцере.

– Важное дополнение, – добавил он чуть погодя. – Подписывая договор о сотрудничестве, вы получаете право освободить из концлагерей всех ваших родственников и друзей. Столько человек, сколько пожелаете. Считайте это своего рода предварительной оплатой. Или вознаграждением.

– У меня никого нет, – равнодушно произнесла заключённая.

– И вы никого не желаете избавить от скорой гибели?

Девушка пожала плечами.

– Что ж… печально, фройляйн, печально.

Взгляд узницы вновь налился тяжёлой ненавистью.

– Вам-то чему печалиться?

– Вашу семью убили немецкие солдаты? – решил внести ясность Штернберг.

– Нет, – обронила узница. Помолчав, холодно добавила:

– Они сами от меня избавились. Это было до вас.

– Вы по национальности русская или чешка?

– Родилась в Петрограде. Выросла под Прагой. Считайте как хотите, мне всё равно.

Скверный типаж, подумал Штернберг. Без семьи, без родины. С одной стороны, удобно. С другой стороны, таким людям нечем рисковать. И с такими опасно связываться…

– Вы хорошо говорите по-немецки.

– Была возможность выучиться, – с отвращением сказала девушка.

– Выросли в немецкой семье?

– У немецких евреев.

– Так вот откуда у вас это, – Штернберг указал на жёлтую звезду Давида на робе заключённой.

– Это не жжёт, – с ледяной насмешкой произнесла узница. – Еврейка так еврейка. Мне наплевать.

– Правда, что вы защищали заключённых вашего барака от произвола надзирателей?

– Только детей. Взрослые того не стоят.

– Интересная философия. А вы не хотели бы освободить этих детей из заключения?

Узница промолчала.

– Подумайте над моим предложением, фройляйн.

Протащилось несколько долгих минут.

– Вы согласны?

– Нет.

– Почему?

– Да потому, что я вас ненавижу, – со злой скукой в голосе ответила девушка.

– Лично меня? Эсэсовцев? Немцев?

– Вас всех. Чтоб вы все сдохли, – это было произнесено с монолитно-ледяным спокойствием.

– Вероятно, мой вопрос прозвучит издевательски, чего мне бы не хотелось, но, тем не менее, попытаюсь конкретизировать: за что?

– А за всё.

Очередной безнадёжный случай, заключил Штернберг. Да ведь это истинная фурия. Единственное разумное решение – расстрелять без промедления, пока, поднакопив сил, она ещё кого-нибудь не убила. Для неё же убивать людей – ну хорошо, таких, как Ланге – всё равно что давить тараканов.

Штернберг постукивал колпачком ручки о тусклую металлическую столешницу и набирался решимости. Встать, позвать блокфюрера. Ну же, встать. Позвать дежурного, отдать приказ. Категорический приказ: расстрелять. Подлежит расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно.

Заключённая, низко склонив бритую голову, водила грязным пальцем по мутным разводам на столе. На руке синел вытатуированный номер: шесть корявых цифр. Рука маленькая, но неизящная, мальчишечья, с крупными костяшками и угловатыми квадратными ногтями.

– Дана, послушайте меня сейчас очень внимательно. Для меня самым выгодным решением было бы казнить вас, чтобы вы никому не создавали проблем. Вы можете быть опасны даже для той организации, которую я представляю. Если я по каким-либо причинам откажусь от этого решения, после карцера вы, скорее всего, очутитесь на попечении одного симпатяги, именуемого «оберштурмфюрер Ланге». Вы с ним уже знакомы?

Заключённая, вздохнув, кивнула.

– Сей образчик человеколюбия уже отдал хирургам приказ забрать вас в медблок и изуродовать, лишить конечностей, после чего вы должны будете пополнить его личный гарем. Вам этого надо?

Узница молчала.

– Убить вы всех не убьёте, не хватит сил. Вас убьют раньше. Вы же и сами понимаете. А к тому времени, когда Ланге окажется на скамье подсудимых – потому что всё, чем он занимается, незаконно, и я считаю своим долгом привлечь его к суду – ваш пепел уже сбросят в озеро. Пожалуйста, подумайте.

– Как же я вас всех ненавижу, – прошептала узница.

Штернберг вспомнил о пистолете, привычную надёжную тяжесть которого давно уже воспринимал как часть себя. Это, пожалуй, был бы акт милосердия. Быстро, честно, благородно.

– Дана, я уверен, ваши уникальные способности можно развить в ином направлении.

Заключённая, сгорбившись, покачивалась на табурете. Непривычно видеть перед собой человека и совсем не слышать его мыслей и чувств. Да она же просто-напросто мается от боли, догадался наконец Штернберг, у неё ведь прострелена нога.

– Позвольте, я осмотрю вашу рану.

Восприняв молчание как знак согласия, он обошёл стол, наклонился, но едва дотронулся до её лодыжки, проклятая девица, зашипев как кошка, полоснула его по лицу хищно согнутыми пальцами – он едва успел увернуться, она лишь своротила ему набок очки и расцарапала губу.

– Ну и зачем вы это сделали, фройляйн? Вам мало было порки и карцера? – тихо спросил он, поправляя очки. На кромке крупной нижней губы выступила яркая капля крови. Он приложил к царапине уголок платка.

– Неужто вы желаете, чтобы вас пристрелили?

Заключённая мрачно смотрела на него.

– Ну и рожа у вас, господин офицер. Никогда ещё не видела такого урода.

– Взаимно, фройляйн, взаимно.

Вероятно, она действительно хочет, чтоб её побыстрее прикончили, подумал Штернберг, выходя за дверь. Озверевшая девка. Но чертовски талантлива. Это ведь был не только физический удар, но и энергетический. Что же с ней делать?..

После долгих колебаний Штернберг всё-таки внёс девчонку в список кандидатов. Пусть пока посидит где-нибудь в строго изолированном помещении, придёт в себя. Надо очень серьёзно подумать. Если брать – то на свой страх и риск.

Так или иначе, задание уже можно было считать выполненным.

Мюнхен

декабрь 1943 года

После отчёта перед рейхсфюрером Штернберг не торопился возвращаться в Равенсбрюк с разрешением на вывоз заключённых. Помимо удручающей бюрократической возни вокруг приобретения здания под школу, значительной проблемой явились сокрушительные тектонические сдвиги в малоустойчивой тверди оккультных владений «Аненербе», вызванные назначением Мёльдерса на пост заместителя начальника отдела. В хаосе переназначений и перераспределений Штернбергу стоило немалых сил уберечь тщательно подобранный штат специалистов своего подотдела от стихийного расшвыривания по скалам и отмелям чужих структур.

Сложнее всего оказалось сохранить троих физиков, специалистов по тонким энергиям, вместе со Штернбергом рассчитывавших параметры моделей Зеркал. Приказом рейхсфюрера физиков переводили в подотдел Мёльдерса, для изучения каких-то вращающихся устройств. Новый проект Мёльдерса назывался «Чёрный вихрь» и разрабатывался в сотрудничестве с Хансом Каммлером, возглавлявшим строительное управление СС. Каммлер, холёный администратор с ледяными глазами, обладал методичностью вычислительной машины Конрада Цузе, работоспособностью крупповского станка, а к своей цели пёр как танк. Карьеру он начал с того, что представил эсэсовским чиновникам выполненный от руки набросок концлагеря в Аушвице, «просто великолепный», по отзыву Гиммлера. С тех пор рейхсфюрер заваливал Каммлера заданиями, и этот механизм выполнял их безупречно и точно в срок, заслужив тем самым полнейшее доверие шефа. Неудивительно, что Мёльдерсу на пару с этой машиной в униформе удалось убедить Гиммлера в необходимости отобрать у Штернберга его помощников. Штернберг знал, что Гиммлер прямо-таки вздрагивает при появлении Мёльдерса – «Как он всё-таки напоминает покойного Гейдриха» – тем более, что доклады чернокнижник строил в гейдриховской манере, вколачивал аргумент за аргументом, словно гвозди, а затем вносил предложение, от которого Гиммлер уже не мог отказаться.

Штернбергу нужно было перещеголять в наглой настойчивости и Мёльдерса, и Каммлера, вместе взятых, – и он сумел это сделать, целый час вдалбливая начальству, что исследования Времени на десять порядков важнее для будущего Германии, чем какие-то «вихри». Таким образом, штернберговских физиков оставили в покое, но уже на следующем докладе у рейхсфюрера Мёльдерс, всё чаще заменявший Эзау, выразился: «Давно пора обратить внимание на этого только слезшего со студенческой скамьи выскочку, который за показным рвением скрывает предательское малодушие. Заметьте, он вывез свою семью в Швейцарию, а в подотделе у себя держит человека с еврейской фамилией Шац…» Родные Штернберга уехали сами – правда, на его деньги, – и Штернберг тогда во избежание вопросов предъявил Гиммлеру справки, рекомендовавшие отцу лечение в Швейцарии, Шац же не имел никакого отношения к евреям, но по обоим пунктам была учинена проверка. В отместку Штернберг через Эзау подкинул шефу СС идею вплотную занять Мёльдерса устранением советской верхушки, за что оккультный отдел уже неоднократно брался и всякий раз терпел неудачу. По рассказам, Гиммлер даже позволил себе накричать на чернокнижника – отводя глаза под его тяжёлым взглядом: «Это ваше… ваше скопище шарлатанов! Сколько марок они сожрали за последний месяц? Где ваша порча, энвольтация, где ваша хвалёная чёрная магия? Почему Сталин всё ещё жив?..»

Эти дрязги не оставляли возможности уделять внимание научным изысканиям, зато задавали крепкий ритм повседневной жизни – и именно его Штернбергу стало остро не хватать, когда всё как-то вдруг улеглось. Он ощутил незнакомую доселе пустоту бездействия. Впервые ему пришлось заставить себя взяться за работу – впервые он не чувствовал к ней никакого интереса.

Незадолго до Рождества он силком затащил себя в лабораторию, где находились Зеркала – отчаянно надеясь, что вид собственного грандиозного изобретения приведёт его в привычное состояние всегдашней работоспособности. Чуда не произошло. Гладкие металлические плоскости, такие отрешённые в ровном электрическом свете, блестели холодно и жёстко. Зеркала были не такие, как раньше – да и сам Штернберг был теперь совсем иным. Его рука, хлопнувшая по массивному выключателю у двери, уже не могла быть той рукой, что поделилась теплом с тысячелетними камнями Зонненштайна – потому что эта рука держала плеть, подписывала приказы о жизни и смерти, жала, не брезгуя, руки тем, кого Зеркала за мгновение превратили бы в зловонные головешки. «Да Зеркала ведь вовсе и не моё изобретение, – вспомнилось вдруг. – Зонненштайн стоял десятки веков до меня, и простоит ещё столько же, пока вновь не решит поведать кому-нибудь свою тайну».

Он почувствовал ледяной укол страха – и страх нарастал с каждым шагом, приближавшим его к кругу Зеркал. Когда он миновал первый ряд металлических пластин, то поймал себя на том, что непроизвольно втягивает голову в плечи. Он обречённо ожидал чего-то очень скверного – но ничего не случилось. И всё же явственно чувствовалось напряжение, сковавшее сухой воздух. Прежде Зеркала принимали его, словно совершенно естественную свою часть – теперь же ещё не отвергали, но новый Штернберг, вот такой, как сейчас, – уже переставал Зеркалам нравиться. И лучше ему было сейчас уйти.

Штернберг повернулся и медленно пошёл прочь.

Из чёрной тетради

На алтарном камне сидела старуха. Седые её волосы скрывали лицо, свисая до самой земли, сливаясь с белёсой тканью длинного платья. Вытянув худую руку, она встряхивала небольшой кожаный мешочек: содержимое его дробно клацало. Затем она резко перевернула мешок. На снег высыпались прямоугольные деревянные пластинки – у меня такие же для рунических гаданий, выточенные из ясеня. Многие вонзились ребром, ещё больше упали чистой стороной вверх. И только одна обратила свой знак к тёмному небу.

– Ха… ха… ха… – тихо засмеялась старуха, тряся патлатой головой.

Внезапно меня от пят до затылка пронзил ледяной холод, я ощутил, что стою голым на морозе, по щиколотку в снегу. Я сделал шаг назад – и моя нога скользнула по чему-то твёрдому, гладкому, как сосновый сук, с которого содрана кора.

– Хагалаз, – отчётливо произнесла старуха, показывая мне руну на плашке.

Позади меня что-то бугрилось под снегом. Пересиливая вязкую слабость, я тронул это ногой: из-под белого покрова показалась ветхая грязно-полосатая ткань. Сквозь прорехи просвечивало застывшее, жёлтое, как кость, тело. Я отшатнулся.

– Хагалаз! – выкрикнула старуха ясным, молодым голосом.

Вся площадь у жертвенника была покрыта занесёнными снегом телами, и я знал, что на каждом трупе – роба узника. Я дико оглянулся на старуху.

– Хагалаз! Хагалаз! – яростно выкрикивала она, тыча в мою сторону зажатой в тёмных когтях руной. Я увидел её глаза – презрительные, холодные, прозрачные, как вода, глаза молодой женщины – и попятился от её взгляда.

И тут мне в щиколотку впились ледяные костлявые пальцы. Я рванулся что было сил, упал плашмя, лицом в снег, и захлебнулся воплем.

Проснувшись, я очень долго не мог прийти в себя. Я до сих пор очень отчётливо помню этот сон. С того утра в лаборатории я до весны не показывался.

Мюнхен

конец декабря 1943 года

Работать стало невозможно. Маятник в его руках врал, рунические расклады лгали, в кристалле для ясновидения расплывались невнятные картины. Не понимая, что с ним происходит, Штернберг взялся за самое простое: за дешифровку рунических надписей, привезённых с Севера очередной экспедицией «Аненербе», но лишь вконец измочалил себя, злясь на свою неподъёмную тупость, какой прежде за ним не водилось. Несколько последующих дней он провёл в тяжёлом внутреннем оцепенении – либо бездеятельно сидя в кабинете, либо шатаясь по своему подотделу и придираясь к подчинённым.

Как-то утром Штернберг обнаружил на столе загадочную записку: белая карточка, на ней чёрными чернилами выведена перевёрнутая руна «Альгиз» с горизонтальной чертой внизу, чтобы положение знака было очевидно. «Альгиз» служила одним из символов «Аненербе», кроме того, это была личная руна Штернберга, иногда он ставил её на документах отдела вместо подписи. В прямом положении «Альгиз» означает защиту, просветление и жизнь; в перевёрнутом – смерть. Таким образом, записка была полна каких-то отвратительных намёков. Штернберг брезгливо усмехнулся: что за идиотская шутка. Затем подумал: неплохо бы узнать, чьих это рук дело. Он накрыл карточку левой ладонью и в расчищенном усилием воли сознании ощутил веяние мертвенного холода, трупной гнили. Мёльдерс… Штернберга пробрала дрожь: он вспомнил то, о чём напрочь забыл за последний безумный месяц. О чём там предупреждал Зельман? «Кому-то вздумалось проверить вас на прочность…» Это назначение в равенсбрюкскую комиссию – по рекомендации Мёльдерса. Два шпика в лагере. Теперь ещё это. Ведь предостерегали же. Неужто и впрямь доигрался? Поговаривают, у Мёльдерса есть такое развлечение: «охота». Для охоты, как известно, надо найти дичь – а дальше её преследуют, гонят. Покуда не загонят. В самом деле – ты только глянь на себя, жалкий кретин, в каком ты сейчас состоянии. Задремав минут на десять, ты с воем просыпаешься от очередного кошмара. Ты имеешь слабость подумывать, будто всё, чем ты занимаешься, недостойно и бессмысленно. Тебя уже следует добить из милосердия, а ведь всё только началось…

В кабинет без стука вошёл его заместитель Макс Валленштайн, и, игнорируя раздражённое замечание Штернберга по поводу отсутствия у некоторых людей даже намёка на воспитанность, хлопнул о край стола какими-то бумагами и возмущённо начал: