Текст книги "Через много лет"

– «Прошел уже месяц с тех пор, как я начал проверять свою Гипотезу, – прочитал он. – Теперь я каждый день принимаю не менее шести унций сырых протертых кишок свежепотрошеного Карпа».

– А в этой рыбе, – медленно покачав головой, сказал Обиспо, – больше разновидностей червей-паразитов, чем у любого другого животного. У меня просто волосы дыбом встают, когда я вас слушаю.

– Вам не о чем беспокоиться, – сказал Джереми, продолжая читать. – Его светлость Чувствует себя все лучше и лучше. Здесь отмечается «необыкновенный прилив Бодрости и Сил в течение месяца Марта». Не считая «возвращения аппетита, хорошей памяти и глубокоумия». Какая прелесть это глубокоумие, – тоном знатока заметил Джереми. – Великолепный обломок эпохи, вы не находите? Настоящее чиппендейловское[196]196
  …чиппендейловское слово. – Томас Чиппендейл (1718– 1779) – знаменитый английский мастер мебельного искусства


[Закрыть] слово! – Некоторое время он читал про себя, затем радостно объявил: – В апреле он уже совершает «часовые послеобеденные прогулки верхом на гнедом мерине». А ежедневная доза того, что он называет «пюре из потрохов и фекалий», достигла десяти унций.

Обиспо вскочил со стула и принялся возбужденно мерить шагами комнату.

– Черт побери! – выпалил он. – Это уже не шутка. Это серьезно. Сырые рыбьи потроха; кишечная флора; блокировка отравления стеринами; и омоложение. Омоложение! – повторил он.

– Граф более осторожен, чем вы, – сказал Джереми. – Послушайте-ка. "Я еще не могу определить, чему обязан своим новообретенным здоровьем – Карпам, приходу Весны или Vis medicatrix Naturae[197]197
  Целительной силе Природы (лат.).


[Закрыть]".

Обиспо одобрительно кивнул.

– Правильный подход, – сказал он.

– «Что касается точного ответа, – продолжал Джереми, – то время покажет; разумеется, если я ему поспособствую, что я и намерен сделать путем соблюдения нынешнего Режима. Ибо Гипотеза моя, пожалуй, будет подтверждена, если по прошествии некоторого срока я обрету не только прежнее здоровье, но и заряд Бодрости, коим обладал лишь в юношеские годы».

– Браво! – воскликнул Обиспо. – Хотел бы я, чтобы Дядюшка Джо научился смотреть на вещи, как этот граф, с научной точки зрения. Впрочем, – добавил он, вдруг вспомнив о нембутале и детской вере Стойта в его медицинское всемогущество, – впрочем, я бы этого не хотел. Это повлекло бы за собой определенные неудобства. – Он усмехнулся своей шутке, понятной ему одному. – Ну-с, давайте почитаем дальше историю болезни, – прибавил он.

– В сентябре он уже может, не уставая, ездить верхом по три часа подряд, – сказал Джереми. – Затем он возобновил свое знакомство с греческой литературой и, как я вижу, очень нелицеприятно отзывается о Платоне. После чего мы не имеем записей до 1799 года.

– Не имеем записей до 1799 года! – негодующе повторил Обиспо. – Старый хрыч! Это ж надо – бросить на самом интересном месте и оставить нас с носом!

Улыбаясь, Джереми глянул на него поверх дневника.

– Ну не совсем с носом, – сказал он. – Я прочту вам первую запись после двухлетнего перерыва, и вы сами сможете сделать вывод относительно состояния его кишечной флоры. – Он слегка откашлялся и начал читать в своей обычной манере «под миссис Гаскелл».

– «Май 1799. Самыми отъявленными Распутницами, особенно среди знатных Дам, очень часто оказываются те, кого злая Природа лишила естественного повода и оправдания для любовных Интриг. Неспособные испытывать Наслаждение благодаря врожденной Холодности, они никак не желают примириться со своей Судьбой. Причина, которая побуждает этих Дам умножать число любовных Связей, заключается не в их Чувственности, но в Надежде; не в желании вновь испытать знакомое Блаженство, но, скорее, в стремлении познать наконец то обыкновенное, всеми вокруг превозносимое Счастье, в коем им было так жестоко отказано. Легкодоступные женщины часто вызывают у Сластолюбцев столь же глубокое Отвращение, что и у строгих моралистов, хотя и по иным мотивам. Да сохранит меня в будущем Бог от таких Побед, какую я одержал в Бате этой Весной!»

Джереми отложил дневник. – Ну как, вы все еще считаете, что вас оставили с носом? – спросил он.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Вращающийся ролик, покрытый наждачной бумагой, с оглушительным визгом коснулся шершавой поверхности дерева. Согнувшись над верстаком с электрической шлифовальной машинкой в руках, Проптер не слыхал шагов Пита. Долгих полминуты юноша молча наблюдал, как он водит машинкой по доске взад и вперед. В его косматые брови, заметил Пит, набились опилки; на загорелом лбу, там, где он дотронулся до него масляной рукой, чернело пятно.

Пит почувствовал внезапный укол совести. Нехорошо наблюдать за человеком, если он не знает о твоем присутствии. Получается, будто подглядываешь тайком: можешь увидеть что-нибудь такое, что он не хотел бы открывать другим людям. Он окликнул Проптера по имени.

Старик поднял глаза, улыбнулся и остановил свою маленькую машинку.

– А, Пит, – сказал он. – Ты-то мне и нужен. Если, конечно, согласишься поработать немного. Как ты на этот счет? Ах да, я забыл, – добавил он, не дав Питу ответить согласием, – забыл, что у тебя нелады с сердцем. Ох уж эти ревматизмы! Думаешь, ничего страшного?

Пит чуть покраснел, ибо он еще не успел изжить легкое чувство стыда за свою неполноценность.

– Вы же не заставите меня бегать стометровку, правда?

Хозяин пропустил его шутливый вопрос мимо ушей.

– Ты уверен, что вреда не будет? – настойчиво повторил он, с ласковой серьезностью вглядываясь в лицо юноши.

– Да, если речь только об этом, – Пит кивнул на верстак.

– Честно?

Пит был искренне тронут такой заботой о его здоровье.

– Честно! – заверил он.

– Ну тогда порядок, – сказал Проптер, окончательно успокоенный. – Считай, что я тебя нанял. То есть не «нанял», поскольку тебе повезет, если ты получишь за свой труд хотя бы стакан кока-колы. Считай, что ты просто мобилизован.

Все остальные его помощники, объяснил он, сейчас заняты. Приходится одному управляться с целой мебельной фабрикой. А время поджимает: у трех семей сезонников, там, в хижинах, до сих пор нет ни столов, ни стульев.

– Вот размеры, – промолвил он, указывая на приколотый к стене листок бумаги. – А там материал. А теперь слушай, что нужно сделать в первую очередь, – добавил он, поднимая доску и укладывая ее на верстак.

Некоторое время они работали вдвоем, не пытаясь перекричать шум электроинструментов. Потом в работе наступило недолгое затишье. Слишком робкий для того, чтобы сразу завести речь о предмете своих затруднений, Пит заговорил о новой книге профессора Перла[198]198
  Раймонд Перл (1879-1940) – американский биолог и демограф, автор труда «Естественная история населения» (1939)


[Закрыть], посвященной демографическим проблемам. Сорок душ на квадратную милю в среднем по планете. Шестнадцать акров на человека. Отбросьте около половины земель как бесплодные, и получите восемь акров. А современные агрикультурные методы, тоже в среднем, позволяют прокормить одного человека с двух-трех акров. Стало быть, на каждую душу выходит по пять с половиной акров лишку – так почему же треть мира голодает?

– А я думал, ты уже нашел ответ в Испании, – сказал Проптер. – Голодают, потому что человек не может жить одним хлебом.

– При чем тут это?

– Как при чем? – ответил Проптер. – Люди не могут жить одним хлебом, поскольку им необходимо чувствовать, что их жизнь имеет смысл. Поэтому они и обращаются к идеализму. Но опыт и наблюдение говорят нам, что в большинстве случаев идеализм ведет к войне, террору и массовому помешательству. Человек не может жить одним хлебом; но если выбранная им духовная пища не того сорта, он рискует остаться и без хлеба. Он и останется без хлеба, потому что будет занят по горло, убивая или замышляя убийство своих соседей во имя Бога, Родины иди Социальной Справедливости, а до работы на полях у него не дойдут руки. Нет ничего более простого, и очевидного. Но, к сожалению, – заключил Проптер, – есть еще одна очевидная вещь: большинство людей будет и дальше неправильно выбирать духовную пищу, а значит, косвенным образом навлекать на себя беду.

Он включил ток, и шлифовальная машинка снова пронзительно завизжала. Разговор опять прервался.

– При нашем-то климате, – сказал Проптер, когда шум стих в очередной раз, – да с таким количеством воды, какое со следующего года начнет давать новый акведук на Колорадо, здесь можно делать практически все что угодно. – Он отключил от сети шлифовальную машинку и пошел за дрелью. – Возьми небольшой поселок в тысячу жителей, дай им три-четыре тысячи акров земли и достаточно производственных и потребительских кооперативов – и они полностью себя прокормят; они смогут на месте удовлетворить около двух третей остальных своих потребностей; а излишков у них вполне хватит на то, чтобы путем обмена восполнить все недостающее. Такими поселками ты можешь покрыть весь штат. Конечно, лишь в том случае, – с довольно мрачной улыбкой прибавил он, – если получишь разрешение от банков и найдешь людей достаточно умных и честных, чтобы соблюсти настоящую демократию.

– Банки наверняка не согласятся, – сказал Пит.

– Да и нужных людей найдется, скорее всего, очень немного, – добавил Проптер. – А ведь начинать социальный эксперимент с неподходящими людьми – значит заранее обречь его на провал. Вспомни попытки организовать коммуны у нас в стране. Например, Роберта Оуэна, фурьеристов и прочую братию. Десятки социальных экспериментов, и все потерпели неудачу. Почему? Да потому, что никто не выбирал людей. Не было ни вступительного экзамена, ни испытательного срока. Принимали всех, кто подвернется. Вот они, результаты излишнего оптимизма по отношению к человеческой природе.

Он включил дрель, а Пит в свой черед взялся за шлифовальную машинку.

– Вы считаете, оптимистом быть плохо? – спросил юноша.

Проптер улыбнулся.

– Какой странный вопрос! – ответил он. – Что ты сказал бы о человеке, который ставит вакуумный насос на пятидесятифутовую скважину? Ты бы назвал его оптимистом?

– Я бы назвал его дураком.

– И я тоже, – сказал Проптер. – Вот тебе и ответ на твой вопрос: дурак тот, кто, невзирая на прошлый опыт, проявляет оптимизм в ситуации, не дающей для этого никаких оснований. Когда Роберт Оуэн набрал целую толпу дефективных, недоучек и закоренелых ворюг и решил создать с ними новый, лучший тип общества, он показал себя круглым дураком.

Наступила пауза; Пит сменил шлифовалку на пилу.

– Кажется, у меня дурацкого оптимизма тоже хватало, – задумчиво сказал юноша, когда доски были распилены.

Проптер кивнул.

– В некоторых отношениях ты и правда был чересчур оптимистичен, – согласился он. – Зато в других, наоборот, грешил излишним пессимизмом.

– Например? – спросил Пит.

– Ну для начала, – сказал Проптер, – ты слишком оптимистично относился к социальным преобразованиям. Воображал, будто добро можно фабриковать методами массового производства. Но, как это ни досадно, добро – не тот товар. Добро есть продукт тонкой духовной работы, и производится оно только отдельными людьми. А если люди не знают, в чем оно состоит, или не желают трудиться ради него – тогда, понятно, ему неоткуда будет взяться даже при самом безупречном общественном строе. Ну вот! – произнес он другим тоном и выдул опилки из только что просверленного отверстия. – А теперь на очереди ножки и перекладины для стульев. – Он пересек комнату и принялся регулировать токарный станок.

– А к чему я, по-вашему, относился с излишним пессимизмом? – спросил Пит.

Не подымая глаз от станка, Проптер ответил:

– К человеческой природе.

Пит был удивлен:

– Я-то думал, вы скажете, что я смотрел на человеческую природу чересчур оптимистично, – сказал он.

– Что ж, в некотором смысле верно и это, – согласился Проптер. – Подобно большинству людей в наше время, ты проявляешь безрассудный оптимизм по отношению к людям, как они есть, к людям, существующим только на человеческом уровне. Воображаешь, что люди могут остаться такими, как есть, и при этом жить в мире, заметно улучшенном по сравнению с нашим. Но мир, в котором мы живем, является результатом прошлых человеческих деяний и отражением человечества в его нынешнем виде. Очевидно, что если люди останутся такими же, как прежде и сейчас, то и мир, в котором они живут, не улучшится. Думая иначе, ты проявляешь оптимизм, граничащий с безумием. Но в то же время ты – заядлый пессимист, если считаешь, будто люди по самой своей природе обречены всю жизнь прозябать на чисто человеческом уровне. Слава Богу, – с ударением сказал он, – это не так. В их власти подняться вверх, выйти на уровень вечности. Ни одно человеческое общество не сможет стать заметно лучше, чем теперь, если в нем не имеется значительной доли сограждан, знающих, что их человечность – не последнее слово, и сознательно пытающихся вырваться за ее пределы. Вот почему нужно быть глубоким пессимистом по отношению к вещам, на которые большинство людей смотрит с оптимизмом, – это и прикладная наука, и социальные реформы, и человеческая природа, какова она в среднем мужчине иди женщине. И вот почему нужно видеть источник настоящего оптимизма в том, о существовании чего многие даже не знают, до того они пессимистичны, – в возможности преобразовать и преодолеть человеческую природу. И не путем эволюции, не в каком-нибудь отдаленном будущем, но в любое время – если угодно, здесь и сейчас – с помощью верно сориентированного ума и доброй воли.

Он включил станок на пробу, затем остановил, чтобы еще немного подрегулировать.

– Между прочим, оптимизм и пессимизм такого рода характерны для всех великих религий, – добавил он. – Пессимизм касательно мира в целом и человеческой природы, как юна проявляется у большинства мужчин и женщин. Оптимизм относительно вещей, доступных каждому, было бы только желанье да умение. – Он опять включил станок, на сей раз окончательно.

– Тебе знаком пессимизм Нового Завета, – продолжал он, повысив голос, чтобы перекрыть шум. – Пессимизм, относящийся к человечеству в массе: много званых, да мало избранных. Пессимизм, касающийся слабости и неведения: у неимеющих отнимется и то, что имеют. Пессимизм по отношению к жизни на обыкновенном человеческом уровне; ибо если хочешь достичь иной, вечной жизни, этой жизнью следует пожертвовать. Пессимизм по отношению даже к самым высоким формам светской морали: в царство небесное нет доступа тому, чья праведность не лучше праведности книжников и фарисеев. Но кто такие книжники и фарисеи? Простонапросто самые уважаемые граждане; столпы общества; люди с правильным образом мыслей. И несмотря на это – вернее, именно поэтому, Иисус называет их ехидниным отродьем[199]199
  …Иисус называет их ехидниным отродьем. – Ср. Евангелие от Матфея, 12, 34


[Закрыть]. Ах, доктор Малдж, доктор Малдж! – в скобках добавил он. – Солоно тебе пришлось бы, по встречай ты своего Спасителя! – Склоненный над станком, Проптер улыбнулся. – Ну вот; такова, стало быть, пессимистическая сторона евангельского учения, – продолжал он. – И те же самые вещи ты найдешь в священных книгах буддистов и индуистов, только там они систематизированы и изложены более философским языком. Мир как он есть и люди на чисто человеческом уровне не внушают ни малейшей надежды – таков общий приговор. Надежда появляется лишь тогда, когда человеческие существа начинают понимать, что царство небесное, или как бы тебе ни заблагорассудилось его назвать, находится внутри них и может быть достигнуто всяким, кто готов предпринять необходимые усилия. Вот в чем оптимистическая сторона христианства и прочих мировых религий.

Проптер остановил станок, вынул обточенную ножку стула и приладил на ее место другую.

– Это вовсе не тот оптимизм, которому учат в либеральных церквах[200]200
  Либеральные церкви – протестантские церкви, проповедующие интеллектуальную свободу в сочетании с духовным и этическим учением христианства


[Закрыть], – сказал Пит, вспоминая свой переходный период между пастором Шлицем и воинствующим антифашизмом.

– Конечно, – согласился Проптер. – То, чему учат в либеральных церквах, не имеет ничего общего ни с христианством, ни с любой другой реалистической религией. По большей части это обыкновенная чушь.

– Чушь?

– Чушь, – повторил Проптер. – Гуманизм начала двадцатого века, сдобренный евангелическими воззрениями девятнадцатого. Ну и сочетаньице! Гуманизм уверяет, будто добро может быть найдено на том уровне, где его нет, и отрицает факт существования вечности. Евангелическая доктрина отрицает связь между причинами и следствиями, утверждая, будто существует божественная личность, способная прощать грехи. Они как Джек Спрэт и его жена[201]201
  Джек Спрэт и его жена – обжоры, герои детской песенки


[Закрыть]: поставив между собой тарелку со смыслом, вылизывают ее дочиста. Нет, я не прав, – прибавил Проптер сквозь жужжание станка, – не совсем дочиста. Гуманисты говорят не более чем об одном народе, евангелический Бог – только один. Эту последнюю каплю смысла слизывают патриоты. Патриоты и политические сектанты. Они поклоняются сотне враждебных друг другу идолов. «Богов на свете много, и местные политические заправилы – пророки их». Благожелательная глупость либеральных церквей не так уж плоха для мирных времен; но заметь, что во времена кризиса она всегда дополняется ярыми безумствами национализма. И на этой-то философии воспитывается молодое поколение. С помощью этой философии, как. полагают оптимистически настроенные взрослые, вы измените мир. – Проптер ненадолго замолчал, потом добавил: – «Что посеешь, то и пожнешь. Бог поругаем не бывает». Не бывает, – повторил он. – Но люди просто не хотят в это верить. Им все кажется, что они могут бросить вызов природе вещей, и это сойдет им с рук. Раньше я подумывал написать небольшой трактатик, вроде поваренной книги; я бы назвал его «Сто способов поругания Бога». И взял бы из истории и современной жизни сотню примеров, демонстрирующих, что бывает, когда люди гнут свою линию, не желая считаться с природой вещей. Можно было бы разделить эту книгу на главы: «Поругание Бога в сельском хозяйстве», «Поругание Бога в политике», «Поругание Бога в системе образования», «Поругание Бога в философии», «Поругание Бога в экономике». Полезная вышла бы книжица. Только невеселая, – добавил Проптер.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Сообщение дневника о том, что на восемьдесят втором году жизни Пятый граф стал отцом троих незаконнорожденных детей, отличалось поистине аристократической сдержанностью. Никакой похвальбы, никакого самолюбования. Всего лишь краткая, спокойная констатация факта между пересказом беседы с герцогом Веллингтоном и замечанием о музыке Моцарта. Сто двадцать лет спустя доктор Обиспо, отнюдь не являющийся английским джентльменом, возликовал так шумно, словно это достижение было его собственным.

– Трое, черт побери! – вскричал он с чисто пролетарским восторгом. – Трое! Что вы на это скажете?

Воспитанный с Пятым графом в одной традиции, Джереми сказал, что это неплохо, и продолжал читать.

В 1820-м граф опять заболел, но не очень серьезно; трехмесячный курс лечения сырыми потрохами карпа вернул ему прежнее здоровье – по его словам, «здоровье человека во цвете лет».

Годом позже, впервые за четверть века, он навестил племянника с племянницей и был весьма удовлетворен, обнаружив, что Каролина превратилась в сварливую старуху, что Джон уже успел облысеть и страдает астмой, а их старшая дочь так заплыла жиром, что никто не хочет брать ее замуж.

По поводу смерти Бонапарта он философски заметил, что человек, неспособный утолить жажду славы, власти и наслаждений, не обременяя себя тяготами войны и рутиной государственного правления, достоин называться глупцом. "Язык, принятый в хорошем обществе, – заключил он, – с достаточной ясностью показывает, что подвиги, подобные подвигам Александра и Бонапарта, имеют эквивалент в мирной, домашней жизни. Мы говорим о любовном Приключении, о Победе над своей избранницей и об Обладании ею. Для умного человека эти иносказания достаточно красноречивы. Раздумывая над их смыслом, он постигает, что война и погоня за Империей плохи, ибо глупы, глупы, ибо излишни, а излишни, ибо удовольствия, доставляемые Победами и Завоеваниями, с помощью неизмеримо меньших хлопот, усилий и тревог могут быть получены за шелковой занавесью Алькова Герцогини или на соломенном Тюфяке Молочницы. А если сии простые Утехи вдруг покажутся человеку скучными, если он, подобно античному Герою, захочет покорить новые Миры – тогда, выложив дополнительную гинею, а чаще всего, как показывает мой опыт, по добровольному соглашению, используя скрытую жажду Унижений и даже Боли, человек может развлечь себя, пустив в ход Розги, Кандалы, Плетку и любые иные атрибуты абсолютной Власти, какие только может подсказать ему Фантазия Победителя, вынести нанятое Терпение Побежденной и одобрить ее согласный Вкус. Я вспоминаю слова доктора Джонсона[202]202
  Сэмюэл Джонсон (1709-1784)– английский критик, лексикограф и писатель, автор знаменитого словаря английского языка (1755) и десяти биографий известных поэтов


[Закрыть]: трудно представить себе более невинное занятие, чем зарабатывать деньги. Однако человек, занимающийся любовью, еще более невинен. Если бы у Наполеона хватило Ума удовлетворять свою Страсть к Владычеству в Салонах и Опочивальнях родной Корсики, он умер бы на Свободе, среди своих соплеменников, а многие сотни и тысячи ныне мертвых, изувеченных или слепых людей были бы живы и здоровы. Не спорю – они наверняка распорядились бы своими Глазами, Членами и Жизнями столь же глупо и злонамеренно, как сегодня распоряжаются ими уцелевшие. Но хотя Всевышний и мог бы поаплодировать бывшему Императору за то, что он разом очистил Землю от стольких Паразитов, сами Паразиты всегда будут придерживаться иного Мнения. Я же – не Всевышний, а просто разумный Человек, и потому мои симпатии на стороне Паразитов".

– Замечали вы когда-нибудь, – задумчиво проговорил Обиспо, – что даже самые прожженные скептики всегда норовят объяснить вам, какие они хорошие? И этот старый хрен туда же – хотя зачем, спрашивается, ему-то набивать себе цену? Развлекался бы да помалкивал. Ан нет; ему понадобилось сочинить целую речь в доказательство того, что он конфетка по сравнению с Наполеоном. Тут, положим, он прав; здравый смысл на его стороне. Но я все же не ожидал, что он будет из кожи вон лезть, чтобы заявить об этом.

– А больше, кажется, никто об этом заявлять не собирался, – вставил Джереми.

– Ну да, пришлось самому, – заключил Обиспо. – Что только подтверждает мою правоту. Таких, как Яго, на свете нет. Люди запросто могут сделать все, что сделал Яго; но они никогда не назовут себя негодяями. Они заменят реальный мир замечательной словесной конструкцией, на фоне которой все их негодяйские поступки будут выглядеть правильными и обоснованными. Я-то думал, что наш потрошитель карпов окажется исключением. Но ошибся. А жаль.

Джереми хихикнул с оттенком снисходительного презрения.

– А вы бы хотели, чтобы он изобразил сцену «ДонЖуан в аду». «Le calme heros courbe sur sa rapiere»[203]203
  Бестрепетный герой, опершийся на шпагу (франц.).


[Закрыть]. Да вы романтик, как я погляжу. – Он вернулся к дневнику и минуту спустя объявил, что в 1823 году Пятый граф провел несколько часов с Колриджем и нашел его мысли глубокими, а манеру выражаться – чересчур туманной. «Муть, коей полны его рассуждения, – добавлял он, – уместна в Пруду, но отнюдь не в разумной Беседе, каковая должна быть прозрачной и достаточно мелкой, чтобы человек мог брести по ней, не рискуя утонуть в омуте Бессмыслицы». – Джереми засиял от удовольствия. Колридж не входил в число его любимцев. – Как подумаешь, сколько дурацких разговоров до сих пор ведется вокруг всего, что накропал в бреду старый наркоман…

Обиспо перебил его.

– Давайте лучше послушаем про графа, – сказал он.

Джереми снова обратился к записной книжке.

В 1824-м старик жаловался на новую статью закона, где перевозка рабов приравнивалась к пиратству; таким образом, этот промысел карался теперь смертной казнью. В результате его будущие доходы должны были сократиться тысяч на восемь-девять в год. Но он утешил себя мыслями о Горации, философски наслаждавшемся покоем на своей сабинской ферме[204]204
  Знаменитый римский поэт Гораций (65-8 гг. до н. э.) получил свою маленькую ферму в Сабинских холмах в подарок от по кровителя искусств


[Закрыть].

В 1826-м наиживейшую радость доставляло ему перечитывание Феокрита[205]205
  Феокрит (конец IV в. – первая пол. III в. до н. э.) – древ негреческий поэт, основатель жанра идиллии


[Закрыть] и компания молодой женщины по имени Кейт, которую он сделал своей домоправительницей. В том же году, несмотря на урезанный доход, он не смог воспротивиться соблазну и приобрел чудесное «Успение Богоматери» кисти Мурильо[206]206
  Бартоломс Эстсбан Мурильо (1618-1682)– испанский живописец


[Закрыть].

1827-й был годом денежных потерь, связанных, очевидно, с последовавшей за абортом смертью очень молоденькой горничной; она состояла в личном услужении у домоправительницы. Дневниковая запись была очень коротка и туманна; но кажется, пришлось выплатить весьма порядочную сумму родителям девицы.

Чуть позже он снова захворал, что подвигло его на длиннейшее и подробнейшее описание стадий разложения человеческого трупа в порядке их очередности; особый интерес уделялся глазам и губам. Регулярный прием кашки из потрохов вскоре настроил его на более жизнелюбивый лад, и 1828-й год ознаменовался поездкой в Афины, Константинополь и Египет.

В 1831-м он был занят хлопотами по покупке жилища близ Фарнема.

– Это, наверное, Селфорд, – вставил Джереми. – Тот самый дом, откуда все приехало. – Он показал на двадцать семь коробок. – Где живут две старые леди. – Он принялся читать дальше: – «Дом старый, темный и неудобный, но Усадьба довольно велика и находится на Возвышенности над Рекою Уэй: в этом месте ее южный берег поднимается вверх почти отвесно, образуя Утес из желтого песчаника высотой около ста двадцати футов. Этот Камень мягок и легко поддается обработке, каковому Обстоятельству обязано своим существованием очень обширное Подземелье, вырытое под домом, должно быть, лет сто назад – тогда в его Погребах хранили контрабандные Напитки и прочий товар, переправляемый в Столицу из Хампшира и Сассекса. Чтобы успокоить свою Жену, которая смертельно боится потерять в этом Лабиринте ребенка, нынешний Владелец Дома замуровал часть переходов; однако даже то, что осталось, достойно именоваться настоящими Катакомбами. Можно с уверенностью сказать, что в таких Подвалах никто не помешает человеку развлекаться согласно своим Вкусам, какими бы эксцентричными они ни были». – Джереми взглянул на Обиспо поверх записной книжки. – Звучит довольно-таки зловеще, вы не находите?

Доктор пожал плечами.

– Кто же любит, когда ему мешают, – с ударением сказал он. – Кабы у меня был подвальчик вроде графского, скольких хлопот можно было бы избежать… – Он не стал развивать эту тему, и по лицу его промелькнула тень: он подумал о Джо Стойте и о том, что нельзя же давать ему снотворное бесконечно, черт бы его побрал!

– Итак, дом он купил, – сказал Джереми, который тем временем читал про себя. – Произвел ремонт и сделал кое-какие добавления в готическом стиле. А под землей, в конце длинного коридора на глубине сорока пяти футов, устроил себе комнату. И обнаружил, к своей радости, что там есть скважина с водой и еще одна шахта, которая уходит на огромную глубину и может быть использована как отхожее место. И там совершенно сухо, и достаточно воздуха, и…

– Да что ему там делать-то, внизу? – нетерпеливо спросил Обиспо.

– Почем я знаю? – ответил Джереми. Он пробежал страницу глазами. – В настоящий момент, – сказал он, – наш Божий одуванчик произносит перед Палатой лордов речь в защиту «Билля о реформе»[207]207
  «Билль о реформе» – имеется в виду парламент ская реформа 1832 г. – расширение прав и представительства третьего сословия


[Закрыть].

– В защиту? – недоуменно спросил Обиспо.

– "Когда до нас стали доходить первые вести о Французской Революции, – прочел Джереми, – я дразнил приверженцев разных политических Партий словами: «Бастилия пала; да здравствует Бастилия». С тех пор как начались те удивительно бессмысленные События, минуло сорок три года, и справедливость моих слов была подтверждена появлением новых Тираний и реставрацией старых. Поэтому я могу теперь сказатьс абсолютной Уверенностью: «Привилегии пали, да здравствуют Привилегии». В основной своей массе люди не способны к Эмансипации и слишком глупы для того, чтобы управлять собственной Судьбой. Власть всегда будет в руках Тиранов и Олигархов. У меня весьма и весьма низкое Мнение о Пэрстве и Дворянах-землевладельцах; но сами они, по-видимому, ставят себя еще ниже. Они считают, что Баллотировка лишит их Власти и Привилегий, тогда как я уверен, что даже с помощью той малой толики Благоразумия и Сноровки, какую отпустила им скупая природа, они легко смогут сохранить нынешние Преимущества. А коли так, пусть Чернь тешит себя Голосованием. Выборы – это бесплатный спектакль с Панчем и Джуди[208]208
  Панч и Джуди – персонажи английского народ ного театра кукол


[Закрыть]; Правители устраивают его, дабы сбить с толку своих Подданных".

– Вот посмеялся бы он, глядя на теперешние выборы у фашистов и коммунистов! – сказал Обиспо. – Кстати, а сколько ему было лет, когда он сочинил эту речь?

– Сейчас сообразим. – Джереми немного помедлил, высчитывая в уме" потом ответил: – Девяносто четыре.

– Девяносто четыре! – повторил Обиспо. – Ну, если это не рыбьи потроха, тогда уж я не знаю что.

Джереми снова обратился к дневнику.

– В начале тридцать третьего он снова видится с племянником и племянницей по случаю дня рождения Каролины – ей шестьдесят пять. Каролина теперь носит рыжий парик, старшая ее дочь умерла от рака, младшая несчастлива с мужем и ищет поддержки в религии, сын, уже полковник, играет и делает долги, надеясь, что родители расплатятся за него. В общем и целом, как замечает граф, «вечер удался на славу».

– А про подвал ничего? – с сожалением спросил Обиспо.

– Нет; но его домоправительница, Кейт, заболела, и он стал давать ей потроха карпов.

Обиспо немедленно заинтересовался этим новым поворотом.

– И что? – спросил он.

Джереми покачал головой.

– Следующая запись о Мильтоне, – сказал он.

– О Мильтоне? – с негодованием и отвращением воскликнул Обиспо.

– Он говорит, что религия существует лишь благодаря красочности и неумеренности языка, пример которого дают мильтоновские поэмы.

– Может, он и прав, – раздраженно сказал Обиспо. – Но я хочу знать, что случилось с его домохозяйкой.

– Она, очевидно, жива, – сказал Джереми. – Потому что тут есть маленькое замечание о том, как утомительна чересчур пылкая женская привязанность.

– Утомительна! – повторил Обиспо. – Это еще мягко сказано. Бывает, что прилипнут как банный лист.

– Он, кажется, не против эпизодических измен. Тут есть запись насчет некой молодой мулатки. – Он помедлил, затем, улыбаясь, продолжал: – Очаровательное создание. «Она сочетает животную тупость Готтентота со злобой и жадностью Европейца». После чего старый джентльмен отправляется в Фарнемский замок, обедает там с епископом Уинчестерским и находит его бордо скверным, портвейн – отвратительным, а умственные способности – заслуживающими глубокого презрения.

– И ничего о здоровье Кейт? – настойчиво повторил Обиспо.

– А зачем ему о нем говорить? Он считает, что это само собой разумеется.

– А я-то надеялся, что он человек науки, – почти жалобно произнес Обиспо.

Джереми рассмеялся.

– Странные у вас представления о пятых графах и десятых баронах. Чего это ради они должны быть людьми науки?

Обиспо не нашелся с ответом. Наступила пауза; Джереми начал новую страницу.

– Черт меня побери! – вырвалось у него. – Он прочел «Анализ человеческого разума» Джеймса Милля[209]209
  Джеймс Миллъ (1773-1836) – английский фило соф (последователь Д. Юма), историк и экономист


[Закрыть]. В девяносто пять лет. Это, по-моему, почище, чем омоложенная домоправительница и мулатка. «Обыкновенный Дурак просто глуп и невежествен. Чтобы стать Великим Дураком, человеку надо много учиться и иметь выдающиеся способности. К чести мистера Бентама и его Присных следует сказать, что их Дурость всегда была самой высшей марки. „Анализ“ Милля – это настоящий Колизей глупости». А следующая запись о маркизе де Саде. Кстати, – вставил Джереми, подняв глаза на Обиспо, – когда вы думаете вернуть мне мои книжки?