Текст книги "Через много лет"

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Барселона пала.

Но даже если бы она не пала, даже если бы ее вовсе не осаждали – что с того?

Подобно любому другому человеческому сообществу, Барселона была отчасти машиной, отчасти организмом, еще более примитивным, чем человеческий, отчасти кошмарно-гигантской проекцией людских безумств и страстей – их жадности, их гордыни, их жажды власти, их одержимости бессмысленными словами, их преклонения перед пустыми идеалами.

Покоренные или непокоренные, каждый город, каждая нация ведут свое существование на уровне отсутствия Бога. Ведут существование на уровне отсутствия Бога, а потому обречены на вечное самооглупление, на бесконечно повторяющиеся попытки разрушить самих себя.

Барселона пала. Но даже процветание человеческих обществ – это всегда процесс постепенного или катастрофического упадка. Те, кто возводит здание цивилизации, одновременно ведут под него подкоп, Люди сами исполняют роль собственных термитов, и будут термитами до тех пор, пока не перестанут цепляться за свою человеческую природу.

Растут башни, растут дворцы, храмы, жилища, цеха; но сердцевина каждой закладываемой балки уже источена в пыль, стропила изъедены, полы рассыпаются под ногами.

Какие стихи, какие статуи, – но на пороге Пелопоннесской войны[213]213
  Пелопоннесская война (431-404 гг. до н. э.) – крупнейшая в истории Древней Греции война между союзами греческих полисов: Делосским (во главе с Афинами) и Пелопоннесским (во главе со Спартой)


[Закрыть]! А вот расписывают Ватикан – как раз чтобы поспеть к разграблению Рима[214]214
  В начале XVI века Вати кан расписывали Мпксланджело и Рафаэль; в 1527 г. Рим был разграблен испанскими войсками, после чего в нем осталось всего 17 000 жителей


[Закрыть]. Сочиняют «Героическую»[215]215
  «Героическая» – Третья симфония Бетховена, посвященная Наполеону


[Закрыть] – но в честь героя, который оказывается всего лишь очередным бандитом. Проливают свет на природу атома – но делают это те самые физики, которые в военное время добровольно совершенствуют орудия убийства.

На уровне отсутствия Бога люди не могут не разрушать того, что они построили, – не могут строить, не разрушая, – они закладывают в свои постройки зародыши разрушения.

Безумие состоит в непризнании фактов; в главенстве хотения над мыслью; в искаженном восприятии реального мира; в попытках достигнуть желанной цели при помощи средств, негодность которых доказана бесчисленными прошлыми экспериментами.

Безумие состоит, например, в том, чтобы мыслить себя как единую душу, как цельное и неизменное человеческое "я". Но между животным уровнем внизу и духовным вверху, на уровне человеческом, нет ничего, кроме целого роя самых разных влечений, чувств и идей; роя, образовавшегося благодаря случайным факторам наследственности и языка; роя не связанных между собой и зачастую противоречивых мыслей и желаний. Память и медленно изменяющееся тело создают нечто вроде пространственно-временной клетки, в которую заключен этой рой. Говорить о нем как о цельной и неизменной «душе» – безумие. Такой вещи, как душа, на чисто человеческом уровне не существует.

Созвездия мыслей, гаммы чувств, бури страстей. Все они определяются и обусловливаются природой своего случайного происхождения. В наших душах так мало от нас самих, что мы не имеем и отдаленного представления о том, как мы реагировали бы на вселенную, если бы не знали языка вообще или даже нашего конкретного языка. Природа наших «душ» и мира, в котором они живут, была бы совершенно иной, нежели теперь, если бы нас не научили говорить вовсе или вместо английского языка обучили бы эскимосскому. Безумие, помимо всего прочего, – это считать, будто наши «души» существуют отдельно от языка, который нам случилось перенять у наших воспитателей.

Каждое «движение души» предопределено; и весь рой этих движений, заключенный в клетку из плоти и памяти, не свободнее любой его составляющей. Говорить о свободе в связи с поступками, которые на самом деле предопределены, – безумие. Свободы действий на чисто человеческом уровне не существует. Бессмысленным нежеланием принимать факты такими, как есть, люди обрекают свою деятельность на вечную тщету, калечат собственные судьбы, а то и ведут себя к гибели. Подобно городам и нациям, частичками которых они являются, люди всегда находятся в процессе упадка, всегда разрушают то, что они построили и строят теперь. Однако города и нации подчиняются законам больших чисел, а отдельные личности им не подчиняются; ибо, хотя в действительности многие люди покорно ведут себя согласно этим законам, делать это их никто не заставляет. Потому что никто не заставляет их жить только на человеческом уровне. В их власти перейти с уровня отсутствия Бога на тот уровень, где Бог есть. Каждое «движение души» предопределено; то же самое относится и ко всему их рою. Но за этим роем, и одновременно объемля его и содержась в нем, лежит вечность, всегда готовая к самопереживанию. Но чтобы вечность могла переживать самое себя внутри временной и пространственнои клетки, то есть внутри человеческого существа, рой мыслей и желаний, который мы называем «душой», должен добровольно умерить свою сумасшедшую активность, должен, так сказать, освободить место для иного, вневременного сознания, должен утихнуть, чтобы сделать возможным выявление более глубокой тишины. Бог вполне присутствует только там, где вполне отсутствует наша так называемая человечность. Нет железной необходимости, обрекающей кого бы то ни было на бесплодную муку быть только человеком. Даже рой желаний и мыслей, который мы называем «душой», способен временно пригасить свою сумасшедшую активность, самоустраниться, пусть лишь на миг, чтобы, пусть тоже лишь на миг, сделать возможным присутствие Бога. Но дайте вечности переживать самое себя, дайте Богу возможность достаточно часто являть себя в отсутствие человеческих желаний, чувств и предрассудков; тогда ваша жизнь, которую в промежутках придется вести на человеческом уровне, станет совсем-другой. Даже рой наших страстей и мнений поддается красоте вечности; а поддавшись ей, замечает свое собственное безобразие; а заметив свое безобразие, стремится себя изменить. Хаос уступает место порядку – не произвольному, чисто человеческому порядку, который порождается подчинением «души» какому-нибудь безумному «идеалу», но порядку, отражающему истинный порядок вещей. Рабство уступает место свободе – ибо выбор теперь не диктуется случайной предысторией, а делается телеологически и под влиянием непосредственного прозрения природы мира. Агрессивность и просто апатия уступают место покою – ибо агрессивное состояние есть маниакальная, а апатия – депрессивная фаза того циклического психоза, который состоит в смешении своего "я" или его социальных проекций с истинной реальностью. Покой же – это спокойная активность, которая проистекает из знания того, что наши «души» иллюзорны, а их порождения безумны, что все существа потенциально едины в вечности. Сострадание есть один из аспектов этого покоя и результат обретения такого знания.

Поднимаясь на закате дня к замку, Пит с каким-то тихим восторгом продолжал думать обо всем, что сказал ему мистер Проптер. Барселона пала. Испания, Англия, Франция, Германия, Америка – все они переживают упадок, переживают упадок даже в пору их кажущегося процветания, разрушают то, что строят, в самом процессе строительства. Но каждый человек имеет возможность избежать падения, прекратить саморазрушение. Никто не принуждает людей вступать в союз со злом, они заключают этот союз по своей воле.

По пути из мастерской Пит собрался с духом испросил у Проптера совета: что ему делать?

Проптер пытливо посмотрел на него.

– Что ж, если хочешь, – сказал он, – я имею в виду, если ты действительно хочешь…

Пит кивнул, не говоря ни слова.

Солнце уже село; наступившие сумерки были словно воплощение покоя – божественного покоя, сказал себе Пит, поглядев на далекие горы по ту сторону равнины, покоя, превышающего всякое понимание. Расстаться с такой красотой было немыслимо. Войдя в замок, он направился прямо к лифту, вызвал кабину – она приехала откуда-то сверху, – закрылся в ней вместе с Вермеером и нажал последнюю кнопку. Там, на площадке главной башни, он будет в самом центре этого неземного покоя.

Лифт остановился. Он открыл дверь и шагнул наружу. В воде отражалось безмятежное, еще не угасшее небо. Он перевел глаза на него, затем посмотрел на горы; потом стал огибать бассейн, чтобы взглянуть вниз с той стороны, поверх парапета.

– Уйди! – раздался вдруг сдавленный голос.

Пит сильно вздрогнул, обернулся и увидел Вирджинию, лежащую в тени почти у его ног.

– Уйди, – повторила она прежним голосом. – Я тебя ненавижу.

– Извините, – пробормотал он. – Я не знал…

– Ох, это ты. – Она открыла глаза, и даже сумерки не помешали ему заметить, что она недавно плакала. – А я думала, Зиг. Он пошел за моим гребешком. – На мгновение она затихла; потом у нее внезапно вырвалось: – Я так несчастна, Пит.

– Несчастна? – Это слово и тон, каким оно было сказано, мигом развеяли ощущение божественного покоя. Охваченный любовью и тревогой, он присел рядом с ней на лежанку. (Под купальным халатом, невольно заметил он, на ней, кажется, совсем ничего не было.) – Несчастна?

Вирджиния закрыла лицо руками и разрыдалась.

– Даже Пресвятой Деве, – горестно и бессвязно пожаловалась она, – я даже ей не моту сказать. Мне так стыдно…

– Милая! – сказал он умоляющим тоном, словно уговаривал ее быть счастливой. И погладил девушку по голове. – Милая моя!

Неожиданно с другой стороны бассейна донесся какой-то шум; грохот захлопнувшейся двери лифта; громкий топот; нечленораздельный яростный вопль. Пит повернул голову и успел увидеть бегущего к ним мистера Стойта, в руке у которого было что-то – что-то, очень похожее на автоматический пистолет.

Он наполовину поднялся на ноги, когда Стойт выстрелил.

Появившись спустя две-три минуты с гребешком для Вирджинии, доктор Обиспо обнаружил старика на коленях – он пытался унять носовым платком кровь, которая все еще лилась из двух ран, одной маленькой и аккуратной, другой зияющей, оставленных в голове Пита пулей, прошедшей навылет.

Скорчившись в тени парапета, Детка молилась.

– Святая-Мария-Матерь-Божья-молись-за-нас-грешных-ныне-и-в-час-нашей-смерти-аминь, – повторяла она снова и снова, так быстро, как только позволяли рыдания. Время от времени ее сотрясали приступы рвоты, и молитва ненадолго прерывалась. Затем она продолжалась вновь с того же места: —… нас-грешных-ныне-и-в-часнашей-смерти-аминь-Святая-Мария-Матерь-Божья…

Обиспо открыл рот, собираясь издать какое-то восклицание, потом закрыл его опять, дрошептал;: «Господи Иисусе!» – и быстро, тихо пошел вокруг бассейна. Прежде чем дать знать о своем присутствии, он предусмотрительно поднял пистолет и спрятал его в карман. Мало ли что. Потом окликнул Стойта по имени. Старик вздрогнул, и лицо его исказилось гримасой ужаса. Когда он обернулся и увидел, кто это, страх уступил место облегчению.

– Слава Богу, что это вы, – сказал он, потом вдруг вспомнил, что именно доктора он собирался убить. Но все это отодвинулось на миллион лет назад, за миллион миль отсюда. Ближайшим, непосредственным, самым насущным фактом была уже не Детка, не любовь или гнев, а страх и то, что лежало здесь перед ним. – Вы должны спасти его, – хрипло прошептал он. – Мы скажем, что это был несчастный случай. Я заплачу ему, сколько попросит. В разумных пределах, – поправился он по старой привычке. – Но вы должны спасти его. – Он с трудом поднялся на ноги и жестом предложил Обиспо занять его место.

Обиспо лишь отрицательно качнул головой. Старикан был весь в крови, а у него отнюдь не было желания портить костюм, обошедшийся ему в девяносто пять долларов.

– Спасти его? – повторил он. – Да вы с ума сошли. Гляньте-ка вон, сколько мозгов на полу.

Вирджиния в тени за его спиной перестала бормотать молитвы и начала подвывать. «На полу, – причитала она. – На полу».

Обиспо свирепо перебил ее:

– А ну заткнись, ты!

Причитания резко оборвались; но через несколько секунд тишину нарушил очередной приступ жестокой рвоты; затем снова послышалось:

– Святая-Мария-Матерь-Божья-молись-за-нас-грешных-ныне-и-в-час-нашей-смерти-аминь-Святая-МарияМатерь-Божья-молись-за-нас-грешных…

– Если уж думать о чьем-то спасении, – продолжал Обиспо, – так это о вашем. И, поверьте мне, – с ударением добавил он, перенеся вес своего тела на левую ногу и указывая на труп носком правой, – вам стоит поторопиться. Это или газовая камера, или Сан-Квентин[216]216
  Сан-Квентин – калифорнийская тюрьма


[Закрыть] на всю жизнь.

– Но это был несчастный случай, – захлебываясь от поспешности, запротестовал Стойт. – То есть все вышло по ошибке. Я же не хотел в него стрелять. Я хотел… – Он оборвал фразу на середине и умолк, беззвучно двигая ртом, словно стараясь проглотить невыговоренные слова.

– Вы хотели убить меня, – закончил за него Обиспо и широко, по-волчьи улыбнулся, как всегда в тех случаях, когда его шутки могли кого-нибудь задеть или поставить в неловкое положение. Подбодренный мыслью, что старый хрыч напуган до полусмерти и не рассердится, и сознанием того, что пистолет все равно у него в кармане, он решил пошутить еще и прибавил: – В другой раз не будете шпионить.

– … ныне-и-в-час-нашей-смерти-аминь, – бормотала Вирджиния в наступившей паузе. – Святая-Мария-Матерь…

– Я правда не хотел, – снова повторил Стойт. – Я просто вышел из себя. Наверно, даже не отдавал себе отчета…

– Это вы объясните в суде, – саркастически заметил Обиспо.

– Но клянусь, я же не знал, – воскликнул Стойт. Его хриплый голос нелепо сорвался на писк. Лицо было белым от страха.

Доктор пожал плечами.

– Возможно, – сказал он. – Но ваше незнание – слабый аргумент против этого. – Он снова поднял ногу, указывая на тело носком своего изящного ботинка.

– Так что же мне делать? – почти завизжал Стойт в припадке панического ужаса.

– А я почем знаю?

Стойт хотел было просительно положить ладонь Обиспо на рукав; но тот быстро подался назад.

– Не троньте меня, – сказал он. – Поглядите на свои руки.

Стойт поглядел. Толстые, похожие на морковки пальцы были красны от крови; под грубыми ногтями кровь уже запеклась и высохла, как грязь.

– Господи! – прошептал он. – О Господи!

– … и-в-час-нашей-смерти-аминь-Святая-Мария…

Услышав слово «смерть», старик вздрогнул, точно его стегнули хлыстом.

– Обиспо, – опять начал он, холодея при мысли о том, что его ждет. – Обиспо! Ради Бога – вы должны помочь мне спастись. Вы должны помочь мне, – взмолился он.

– После того, как вы приложили все усилия, чтобы сделать из меня это? – Бело-коричневый ботинок снова поднялся в воздух.

– Но вы же не дадите меня арестовать? – униженно выдохнул Стойт, жалкий в своем отчаянии.

– Это почему же?

– Вы не пойдете на это, – почти закричал он. – Не пойдете.

Поскольку было уже почти темно, Обиспо нагнулся, желая удостовериться, что на кушетке нет крови; затем поддернул свои светлые брюки и сел.

– В ногах правды нет, – любезным светским тоном заметил он.

Стойт снова взмолился о помощи.

– Я отблагодарю вас, – сказал он. – Вы получите все, что хотите. Все, что хотите, – повторил он, на сей раз отбросив всякие апелляции к разуму.

– Ага, – произнес доктор Обиспо, – вот это деловой разговор.

– … Матерь-Божья, – бормотала Детка, – молись-занас-грешных-ныне-и-в-час-нашей-смерти-аминь-СвятаяМария-Матерь-Божья-молйсь-за-нас-грешных…

– Это деловой разговор, – повторил Обиспо.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В дверь кабинета Джереми постучали; вошел мистер Проптер. Джереми заметил, что на нем тот самый темно-серый костюм с черным галстуком, который он надевал на похороны Пита. Цивильное платье как-то умаляло его; он казался ниже, чем в рабочей одежде, и одновременно меньше самим собой. Его обветренное, резко очерченное лицо – лицо скульптурной фигуры на западном фасаде собора – и жесткий крахмальный воротничок явно не гармонировали друг с другом.

– Вы не забыли? – спросил он после обмена рукопожатиями.

Вместо ответа Джереми показал на свою собственную черную куртку и клетчатые брюки. Их ждали в Тарзана, где должно было состояться торжественное открытие новой Аудитории Стойта.

Проптер глянул на часы.

– Еще несколько минут погодим, потом начнем собираться. – Он сел на стул. – Как у вас дела?

– Замечательно, – ответил Джереми.

Проптер кивнул.

– После отъезда бедняги Джо и его приближенных тут, наверное, действительно не жизнь, а малина.

– Живу один на один с горой антиквариата стоимостью в двенадцать миллионов долларов, – сказал Джереми. – Уверяю вас, это чрезвычайно приятно.

– Вряд ли вам было бы так уж приятно, – задумчиво произнес Проптер, – попади вы в компанию людей, которые, собственно, и создали весь этот антиквариат. В компанию Греко, Рубенса, Тернера[217]217
  Уильям Тернер (1775-1851) – английский художник романтического направления


[Закрыть], Фра Анджелико.

– Боже упаси! – сказал Джереми, воздевая руки.

– Вот в чем прелесть искусства, – продолжал Проптер. – Оно выявляет лишь наиболее приятные свойства наиболее одаренных представителей человеческого рода. Поэтому-то я никогда и не мог поверить, что искусство какой-нибудь эпохи действительно проливает свет на жизнь этой эпохи. Возьмите марсианина и покажите ему коллекцию произведений Боттичелли[218]218
  Сандро Боттичелли (Алессандро Филипспи, 1445-1510) – итальянский художник, представитель Раннего Возрождения


[Закрыть], Перуджино[219]219
  Пьстро Перуджино (Ваннуччи; между 1445 и 1452-1523) – итальянский художник


[Закрыть] и Рафаэля. Разве сможет он догадаться но ним об условиях жизни, описанных у Макиавелли[220]220
  Никколо Макиавелли (1469-1527) – итальянский политический мыслитель, историк, писатель


[Закрыть]?

– Не сможет, – согласился Джереми. – Однако вот вам другой вопрос. Условия, описанные у Макиавел ли, – были ли они действительно таковы? Не то чтобы Макиавелли говорил неправду; те вещи, о которых он пишет, конечно, имели место. Но казались ли они современникам такими уж кошмарными, какими кажутся нам, когда мы о них читаем? Мы-то уверены, что они должны были ужасно страдать. Но так ли это?

– Так ли это? – повторил Проптер. – Мы спрашиваем историков; а они, конечно, ответить не могут – потому что, очевидно, нет способа подсчитать общую сумму счастья, так же как нет способа сравнить чувства людей, живших в одних условиях, с чувствами людей, живущих в других условиях, совсем не похожих на первые. Действительные условия в любой момент таковы, какими они видятся людям, непосредственно их воспринимающим. А у историка нет способа определить, каким было это субъективное восприятие.

– Он может догадываться об этом, лишь глядя на произведения искусства, – промолвил Джереми. – Я бы сказал, что некоторый свет на тогдашнее субъективное восприятие они все же проливают. Возьмем один из ваших примеров. Перуджино – современник Макиавелли. Это означает, что хотя бы один человек умудрился сохранить жизнерадостность на протяжении всего того малоприятного периода. А раз есть один, почему бы не быть и многим другим? – Он слегка покашлял, прочищая путь цитате. – «Положение дел в государстве никогда не мешало людям вовремя пообедать».

– Весьма мудро! – сказал Проптер, – Однако заметьте, что положение дел в Англии при жизни доктора Джонсона было превосходным, даже в самые черные дни. А как насчет положения дел в стране вроде Китая или, допустим, Испании – в стране, где людям нельзя помешать обедать по той простой причине, что они не обедают вовсе? И наоборот, как насчет многочисленных случаев потери аппетита во времена вполне благополучные? – Он сделал паузу, вопросительно улыбнулся Джереми, затем покачал головой. – Иногда люди много радуются и много страдают; а иногда, по-видимому, страдают чуть ли не постоянно. Это все, что может сказать историк, пока он остается историком. Ну а превратясь в теолога или метафизика, он, разумеется, может болтать бесконечно, как Маркс, или Святой Августин[221]221
  Св. Аврелий Августин (354-430) – христианский теолог и церковный деятель, один из «отцов церкви», автор знаменитой «Исповеди»


[Закрыть], или Шпенглер[222]222
  Освальд Шпенглер (1880-1936) – немецкий философ и историк культуры


[Закрыть]. – Проптер неприязненно поморщился. – Бог мой, сколько же чепухи наговорили мы за последние два-три тысячелетия!

– Но в этой чепухе есть своя прелесть, – возразил Джереми. – Порой она бывает очень занятна!

– Я, наверное, недостаточно цивилизован и предпочитаю смысл, – сказал Проптер. – Поэтому, если мне нужна философия истории, я обращаюсь к психологам.

– «Тотем и табу»[223]223
  «Тотем и табу» – сочинение 3. Фрейда, посвященное рассмотрению социальных проблем с точки зрения психоанализа


[Закрыть]? – спросил Джереми, несколько удивленный.

– Нет-нет, – чуть нетерпеливо ответил Проптер. – Я говорю о психологах другого сорта. А именно о религиозных психологах; о тех, кто по собственному опыту знает, что люди способны достичь свободы и просветления. Они – единственные философы истории, чья гипотеза была проверена экспериментально; а значит, единственные, кто может успешно обобщить факты.

– Ну и каковы же эти обобщения? – спросил Джереми. – Все та же старая песня?

Проптер рассмеялся.

– Все та же старая песня, – ответил он. – Все те же скучные, избитые, вечные истины. На человеческом уровне, где доминируют желания, люди живут в неведении и страхе. Неведение, желания и страх являются источником немногих кратковременных наслаждений, множества продолжительных страданий, а в конце неизбежно приводят к краху. Способ лечения известен; однако, пытаясь применить его, люди сталкиваются с почти непреодолимыми трудностями. Приходится выбирать между почти непреодолимыми трудностями, с одной стороны, и абсолютно неизбежными страданиями и крахом – с другой. Вот эти обобщения религиозных психологов и позволяют разумно судить об истории. Только религиозный психолог может докопаться до смысла, когда речь идет о Перуджино и Макиавелли или, скажем, обо всем этом. – Он кивнул на бумаги Хоберков.

Джереми помигал и похлопал себя по лысине.

– Ваш скромный ученый, – мелодично промолвил он, – даже и не хочет докапываться ни до какого смысла.

– Да-да. А я-то все время об этом забываю, – с грустью в голосе сказал Проптер.

Джереми откашлялся.

– «Он дал нам доктрину энклитики „De“», – процитировал он из «Похорон Грамматика»[224]224
  «Похороны Грамматика» – стихотворение английского поэта Роберта Браунинга (1812-1889)


[Закрыть].

– Дал ради себя самого, – сказал Проптер, поднимаясь со стула. – Дал, несмотря на то что грамматика, которую он изучал, была безнадежно ненаучна, разъедена скрытой метафизикой, провинциальна, да к тому же давным-давно устарела. Что ж, – добавил он, – дело обычное. – Он взял Джереми за локоть, и они вместе направились к лифту. – До чего любопытная фигура этот Браунинг! – продолжал он, возвращаясь мыслями к «Грамматику». – Такой первоклассный ум, и дураку достался. Нагородить столько нелепицы о романтической любви! Приплести сюда Бога и райские кущи, говорить о браке и рафинированных формах прелюбодеяния как об откровении свыше. Да уж, глупее некуда! Впрочем, и это дело обычное. – Он вздохнул. – Не знаю почему, – прибавил он после паузы, – но у меня в голове часто вертятся его строчки – не помню даже, из какого стихотворения, – что-то вроде; «и поцелуи, как во сне, моя душа в тумане и огне». Моя душа в тумане и огне, вот уж действительно! – повторил он. – Нет, Чосер справляется с этой темой куда лучше. Помните?" Так, плотника жена легла с другим"[225]225
  «Так плотника жена легла с другим». – Строчка из «Рассказа Мельника» («Кентсрбсрийские рассказы»)


[Закрыть]. Прелесть как просто, без всяких экивоков и никому не нужного словоблудия! Браунинг только и знал что болтать о Боге; но я подозреваю, что он был гораздо более далек от реальности, чем Чосер, хотя Чосер никогда без крайней нужды Бога не поминал. Между Чосером и вечностью стояли только его аппетиты. У Браунинга тоже были свои аппетиты, однако кроме них, ему застило глаза невероятное количество вздора – причем не просто вздора, но вздора тенденциозного. Потому что этот фальшивый мистицизм культивировался им, конечно же, не только ради красного словца. Он был средством, которое помогало Браунингу убедить себя в том, что его аппетиты и Бог идентичны. «Так плотника жена легла с другим», – повторил он, входя за Джереми в кабину лифта; лифт тронулся, и они вместе с Вермеером поехали в главный вестибюль. – «Моя душа в тумане и огне!» Удивительно, как меняется вся ткань нашего существования в зависимости от того, какими словами мы ее описываем. Мы плаваем в языке, точно айсберги: четыре пятых скрыты под поверхностью, и только одну пятую нашу часть овевает свежий ветер прямого, неязыкового опыта.

Они пересекли вестибюль. Машина Проптера стояла у входа. Он сел за руль; Джереми занял соседнее место. Они поехали по петляющей дороге вниз, мимо бабуинов, мимо нимфы Джамболоньи, мимо Грота, миновали поднятую решетку и мост через ров.

– Я очень часто думаю об этом бедном мальчике, – 491 сказал Проптер, нарушив долгое молчание. – Такая внезапная смерть.

– Я и не подозревал, что у него было так плохо с сердцем, – сказал Джереми.

– В каком-то смысле, – продолжал Проптер, – я и себя чувствую виноватым. По моей просьбе он помогал мне мастерить мебель. Наверное, я задавал ему чересчур много работы – хотя он и уверял меня, что ему это не вредно. Мне бы сообразить, что у него есть своя гордость, – что он еще слишком молод и постесняется остановить меня, если я переборщу. Вот что значит быть невнимательным и нечутким. И тебе достается, и другие страдают – те, к кому ты не проявил должного внимания.

Вновь наступило молчание; позади остались больница и апельсиновые рощи.

– В ранней и внезапной смерти есть что-то бессмысленное, – наконец произнес Джереми. – Какая-то вопиющая несуразность…

– Вопиющая? – переспросил Проптер. – Да нет, я бы не сказал. Все остальное, что происходит с людьми, не менее несуразно. Если это и кажется особенно несуразным, так только оттого, что из всех возможных происшествий ранняя смерть наиболее явно противоречит нашему представлению о нас самих.

– О чем это вы? – поинтересовался Джереми.

Проптер улыбнулся.

– О том же, о чем и вы, – ответил он. – Если что-то кажется несуразным, то бишь несообразным, стало быть, есть нечто, с чем оно не сообразуется. В данном случае это нечто – наше представление о нас. Мы мним себя свободными существами, призванными добиться в жизни некоей цели. Однако с нами сплошь и рядом происходят вещи, противоречащие такой точке зрения. Мы называем их несчастными случаями; считаем бессмысленными и несуразными. Но каков же критерий, по которому мы судим? Критерием служит картина, нарисованная нашей фантазией: чрезвычайно лестный образ свободной души, которая совершает творческий выбор и может управлятьсвоей судьбой. К несчастью, картина эта не имеет ни малейшего отношения к обычной человеческой реальности. Она изображает нас такими, какими мы хотели бы быть, такими, какими мы и впрямь могли бы стать, если бы приложили к этому необходимые усилия. Для человека же, который на деле является рабом обстоятельств, в ранней смерти нет ничего несуразного. Это событие, вполне рядовое для той вселенной, где он живет в действительности, – хотя, конечно, не для той, какую он себе по глупости нарисовал. Несчастный случай есть столкновение ряда событий на уровне детерминизма с другим рядом событий на уровне свободы. Мы воображаем, будто наша жизнь полна случайностей, потому что воображаем, будто наше человеческое существование лежит на уровне свободы. Но это ошибка. Большинство из нас живет на механическом уровне, где события происходят согласно законам больших чисел. То, что мы называем случайным и несуразным, обусловлено самой сутью мира, который мы избрали для проживания.

Раздосадованный тем, что неосторожно вылетевшее у него слово дало Проптеру возможность уличить его в непозволительном идеализме, Джереми затих. Некоторое время ехали молча.

– А похороны-то? – произнес наконец Джереми, ибо его ум, привыкший всегда и во всем отыскивать анекдотические черты, обратился к конкретным забавным особенностям той ситуации. – Прямо как у Рональда Фербэнка[226]226
  Рональд Фербэнк (1886 – 1926) – английский писатель, автор юмористических рассказов


[Закрыть]! – Он хихикнул. – Я сказал Хабаккуку, что к статуям надо подвести паровое отопление. Уж больно они ненатуральны на ощупь. – Он погладил рукой воображаемую мраморную ягодицу.

Проптер, который думал об освобождении, кивнул и вежливо улыбнулся.

– А как Малдж читал службу! – продолжал Джереми. – Вот уж действительно, соловьем разливался! Слащавей и в английском соборе не услышишь. Точно вазелин с ароматом портвейна. И как он объявил: «Я есмь воскресение и жизнь»– будто говорил совершенно всерьез, будто он, Малдж, готов персонально гарантировать это в письменном виде по принципу «деньги назад»: вся уплаченная за. похороны сумма будет возвращена, если мир иной не обеспечит полного удовлетворения клиента.

– Он ведь, пожалуй что, и впрямь в это верит, – задумчиво сказал Проптер. – Не совсем, конечно, а этак полушутя, полусерьезно. Знаете как: считаю это правдой, но постоянно веду себя так, словно это ложь; согласен с тем, что это самая важная вещь на свете, но никогда по доброй воле о ней не думаю.

– А вы-то сами верите в это? – спросил Джереми. – Полусерьезно или неполусерьезно? – И, когда Проптер ответил, что не верит в такую разновидность воскресения и жизни, воскликнул: – Ага! – тоном снисходительного папаши, который застал сына целующим служанку. – Ага! Значит, в каком-то полусерьезном смысле воскресение все-таки имеет место?

Проптер рассмеялся.

– Вполне вероятно, – сказал он.

– Что же в таком случае сталось с беднягой Питом?

– Ну, для начала, – неторопливо произнес Проптер, – должен сказать, что Пит qua[227]227
  Как (лат.).


[Закрыть] Пит свое существование прекратил.

– Тут уж всякая серьезность отпадает, – ввернул Джереми.

– Но Питово неведение, – продолжал Проптер, – Питовы страхи и желания – что ж, я думаю, очень возможно, что они до сих пор остаются в мире источником неприятностей. Неприятностей для всех и вся, а особенно для себя самих. В первую очередь для себя самих, какую бы форму им ни случилось принять.

– А если бы, допустим, Пит не был невежественным и женолюбивым, тогда как?

– Ну, очевидно, – сказал Проптер, – тогда и неприятностям больше неоткуда было бы браться. – После минутного молчания он процитировал таулеровское определение Бога: – «Бог есть бытие, удаленное от всякой твари, свободная мощь, чистое делание».

Они свернули с главной дороги на обсаженную перечными деревьями аллею, которая вилась между зеленых лужаек студенческого городка Тарзана. Впереди замаячила новая Аудитория, здание в строгом романском стиле. Проптер поставил свой старенький «форд» среди блестящих «кадиллаков», «крайслеров» и «паккардов», выстроившихся у входа; они вошли внутрь. Фотокорреспонденты в холле глянули на них, мигом определили, что вошедшие не являются ни банкирами, ни кинозвездами, ни юрисконсультами, ни представителями церкви, ни сенаторами, и презрительно отвернулись.

Студенты уже расселись по местам. Под их взглядами Джереми и Проптер прошли к рядам, отведенным для почетных гостей. Какой разительный контраст! Здесь, в переднем ряду, находился Сол Р. Катценблюм, президент «Авраам Линкольн пикчерс инкорпорейтед» и активный борец за Моральное Перевооружение; бок о бок с ним сидел епископ Санта-Моники; здесь же был и мистер Песчеканьоло из Банка Дальнего Запада. Великая герцогиня Евлалия сидела около сенатора Бардольфа, а во втором ряду они заметили двоих братьев Энгельс и Глорию Боссом, беседующих о чем-то с контр-адмиралом Шотоверком. Оранжевое одеяние и длинная волнистая борода принадлежали Свами Йогалинге, основателю Школы Личности. Следующим был вице-президент «Консоль ойл», потом миссис Вагнер…

Неожиданно во всю мощь грянул орган. Под звуки гимна Тарзана-колледжа показалась процессия преподавателей. Парами, в мантиях, капюшонах и шапочках с кистями, доктора богословия, философии, естественных наук, юриспруденции, изящной словесности, музыки прошествовали по проходу и поднялись на сцену – там, у задника, широким полукругом стояли приготовленные для них стулья. Посреди сцены возвышался пюпитр; над ним возвышался доктор Малдж. Пюпитр ему, конечно же, был не нужен; ибо Малдж гордился своим умением говорить практически бесконечно без всяких бумажек. Пюпитр поставили, дабы оратор мог доверительно склониться над ним или, держась за него, пылко откинуться назад, дабы он мог энергично пристукнуть по нему кулаком или совершить эффектную прогулку на несколько шагов в сторону с последующим возвращением.