Текст книги "Кром желтый. Шутовской хоровод (сборник)"

Глава 22

В поисках тишины и покоя Дэнис в тот день пораньше удалился к себе в спальню. Он хотел поработать, но время клонило ко сну, и недавно съеденный ланч спровоцировал ощущение тяжести. Им овладел полуденный демон, и навалилась та тоскливая и безнадежная послеобеденная меланхолия, которой так боялись обитавшие здесь встарь монахи, называвшие ее «унынием». Он, как Эрнест Доусон[62]62
  Имеется в виду Эрнест Доусон (1867–1900) – английский поэт, представитель «трагического поколения» декадентов, стихи которого полно и точно выражают дух девяностых. Его меланхолия и образ жизни, основанный на саморазрушительном пристрастии к абсенту, были мифологизированы и романтизированы современниками.


[Закрыть], чувствовал себя «немного уставшим от жизни» и пребывал в том настроении, в каком хочется писать нечто изысканное, благородное, в духе квиетизма[63]63
  Мистико-созерцательное направление в католической духовности, отрицающее человеческую активность и ответственность. Фундаментальный принцип квиетизма – осуждение всех человеческих усилий.


[Закрыть]; нечто немного упадническое и в то же время – как бы это поточнее сказать? – такое, в чем было бы что-то от вечности. Он думал об Анне, о любви безнадежной и недосягаемой. Быть может, это и был идеальный род любви – любовь без надежды, тихая, умозрительная. В его нынешнем печальном состоянии перенасыщения он вполне мог в это поверить. Дэнис начал писать. Из-под его пера уже вышло утонченное четверостишие:

 
Любовь печальная похожа
На потаенный лунный свет,
Что, грудь уснувшую тревожа,
Бескровный воскрешает след… –
 

когда внимание его привлек доносившийся снаружи звук. Он выглянул из окна. Там, внизу, были они: Анна и Гомбо пересекали двор, разговаривая и смеясь на ходу; дойдя до калитки в правой стене, они скрылись за ней. Эта дорога вела к зеленому дворику, посреди которого стоял амбар, – значит, она снова собиралась ему позировать. Благостно-приятная меланхолия Дэниса растаяла без следа от взрыва бурных эмоций; в бешенстве он швырнул свое смятое четверостишие в корзину для бумаг и сбежал вниз по лестнице. Да уж, вот он, «потаенный лунный свет»!

В холле он встретил мистера Скоугана, словно тот ждал его в засаде. Дэнис попытался улизнуть, но не тут-то было. Мистер Скоуган, «с огнем в глазах», как у Старого Моряка[64]64
  Из «Поэмы о Старом Моряке» Сэмюэла Кольриджа. Пер. Н. Гумилева.


[Закрыть], мгновенно засек его.

– Не так быстро, – сказал он, преграждая Дэнису путь своей маленькой лапкой ящера с заостренными ногтями, – не так быстро. Я как раз собрался погреться на солнце в цветнике. Идемте вместе.

Дэнис сдался. Мистер Скоуган надел шляпу и, взяв Дэниса под руку, вывел за дверь. На утоптанном дерне террасы Генри Уимбуш и Мэри очень серьезно играли в кегли. Мужчины направились вниз по тисовой аллее. Именно здесь Анна упала, вспоминал Дэнис, и здесь я поцеловал ее, и здесь… – он покраснел при воспоминании о своем позоре – … здесь безуспешно попытался нести ее. Жизнь складывалась ужасно!

– Здравомыслие! – произнес мистер Скоуган, внезапно нарушая долгое молчание. – Здравомыслие – вот моя беда, и оно же станет вашей бедой, мой дорогой Дэнис, когда вы достаточно повзрослеете для здравомыслия или безумия. В нормальном, разумном мире я мог бы стать великим человеком; при том же странном порядке вещей, каков он есть, я – просто ничто; по существу меня вообще нет. Я – лишь vox et praeterea nihil[65]65
  Пустой звук и больше ничего (лат.).


[Закрыть].

Дэнис молчал, его мысли были заняты другим. «В конце концов, – говорил он себе, – в конце концов, Гомбо красивее меня, он интереснее, увереннее в себе, а кроме того, он уже состоялся, между тем как я – все еще неясное обещание…»

– Все сто́ящее в этом мире сделано безумцами, – продолжал мистер Скоуган. Дэнис старался не прислушиваться, но неотвратимой настойчивостью своих рассуждений мистер Скоуган постепенно приковал к себе его внимание. – Такие люди, как я, и каким, вероятно, можете стать вы, никогда ничего не достигают. Мы слишком благоразумны; можно сказать, рациональны. Нам недостает чего-то сугубо человеческого, какой-нибудь захватывающей, исступленной мании. Люди вполне готовы развлечения ради послушать философа, как они слушали бы скрипача или какого-нибудь шарлатана. Но следовать советам благоразумных людей – ни за что! Как только встает выбор между здравомыслящим человеком и безумцем, мир без колебаний следует за безумцем. Ибо безумец апеллирует к тому, что является человеческой сутью, – к страстям и инстинктам; а философ – к тому, что вторично и надсущественно – к рассудку.

Они вошли в цветник; в начале одной из аллей стояла зеленая деревянная скамейка, утопавшая в море благоуханных кустов лаванды. Именно здесь – хоть место было лишено всякой тени и дышать приходилось не воздухом, а, скорее, горячим ароматом цветов – именно здесь решил расположиться мистер Скоуган. Он блаженствовал под безжалостным солнечным пеклом.

– Рассмотрим для примера случай Лютера и Эразма. – Он достал трубку и принялся набивать ее, не прерывая рассуждений. – Если жил когда-либо на земле воистину человек разума, то это был Эразм. Поначалу люди слушали его, нового виртуоза, игравшего на изысканном и затейливом инструменте – интеллекте, они даже восхищались и преклонялись перед ним. Но подви́г ли он их вести себя так, как того хотел, – разумно, пристойно или, по крайней мере, хоть немного менее подло, чем обычно? Ничуть. Но вот явился Лютер, неистовый, страстный безумец, вопреки разуму убежденный в том, в чем не может быть никаких убедительных доказательств. Он вопиял, и люди слепо бросались за ним. Эразма больше не слушали. Его поносили за рассудочность. Лютер – это было серьезно, Лютер был реальностью – как Великая война. Эразм – только разум и приличие; ему не хватало мощи; будучи мудрецом, он тем не менее не сумел побудить людей к действию. Европа пошла за Лютером и на полтора столетия погрузилась в пучину войн и кровавых гонений. Грустная история.

Мистер Скоуган чиркнул спичкой. В ослепительном солнечном свете пламя было почти невидимым. Запах табака смешивался с густым сладким запахом лаванды.

– Если вы хотите побудить людей действовать разумно, вы должны убеждать их так, словно вы одержимы. Самые здравые заповеди основателей любой религии становятся заразительными только благодаря фанатизму их проповедников, который нормальному человеку должен бы казаться прискорбным. Горестно сознавать, насколько беспомощно честное здравомыслие. К примеру, оно учит нас, что единственный способ спасти цивилизацию – это вести себя пристойно и благоразумно. Здравомыслие взывает и старается убедить; а наши правители упорно продолжают действовать безнравственно, мы же лишь молчим и повинуемся. Единственная надежда – крестовый поход одержимых; когда он начнется, я готов бить в тамбурин громче всех, но при этом мне будет немного неловко. Впрочем, – мистер Скоуган пожал плечами и, сжимая трубку в руке, сделал жест, означающий смирение, – какой смысл жаловаться на то, что мир таков, каков он есть? Факт остается фактом: сам по себе здравый смысл бесполезен. И, следовательно, что нам нужно, так это разумное использование сил безумия. Мы, нормальные люди, еще обретем власть.

Глаза мистера Скоугана заблестели ярче обычного, и, вынув трубку изо рта, он разразился громким, трескучим, весьма угрожающим смехом.

– Но я не стремлюсь к власти, – сказал Дэнис. Он сидел на краю скамейки в неудобной позе, заслоняя глаза от нестерпимо яркого света.

Мистер Скоуган на другом конце скамьи выпрямился и снова расхохотался.

– Все стремятся к власти, – заметил он. – К власти в той или иной форме. Власть, которой жаждете вы, – это литературное могущество. Некоторым нужна власть, чтобы заставить повиноваться других людей, вам – чтобы заставить повиноваться слова, перекручивать их, переплавлять, терзать, быть безраздельным властелином над ними. Но я отклонился от темы.

– Вы думаете? – еле слышно вставил Дэнис.

– Да, – продолжил мистер Скоуган, оставив без внимания его реплику, – наше время придет. Мы, люди разума, научимся ставить безумие на службу здравому смыслу. Мы не можем больше оставлять мир на волю случая. Мы не можем позволить опасным фанатикам вроде Лютера, помешанным на догме, или вроде Наполеона, помешанным на собственной персоне, возникать непроизвольно и переворачивать все с ног на голову. В былые времена это не имело большого значения; но современное мироустройство слишком хрупко. Еще несколько таких катастроф, как Великая война, еще один-другой Лютер, и все разлетится на куски. В будущем люди разума должны позаботиться о том, чтобы направить безумие фанатиков в нужное русло, чтобы они работали на пользу обществу, как горный поток, вращающий турбину…

– И вырабатывающий электричество для освещения какого-нибудь швейцарского отеля – доводите уж до конца свое сравнение, – вставил Дэнис.

Мистер Скоуган проигнорировал то, что его перебили.

– Необходимо сделать только одно. Интеллектуалы должны объединиться, договориться между собой и отобрать власть у безумцев и фанатиков, которые сейчас правят нами. Они должны создать Рациональное государство.

Жара, постепенно парализующая умственные и физические способности Дэниса, казалось, придавала мистеру Скоугану дополнительную жизненную энергию. Он говорил со все возрастающим энтузиазмом, его жесты становились резче, быстрее и точнее, глаза сверкали. Жесткий трескучий несмолкающий голос отдавался в ушах Дэниса сплошным механическим грохотом.

– В Рациональном государстве, – доносились до него слова мистера Скоугана, – все человеческие существа будут разделены на определенные виды – не по цвету кожи или глаз, не по форме черепа, а по складу ума и темпераменту. Особые специалисты-психологи, обученные тому, что сейчас нам показалось бы сверхчеловеческой способностью ясновидения, будут тестировать каждого родившегося ребенка, чтобы определить, к какому виду он относится. В соответствии с установленной классификацией ребенок получит образование, целесообразное для его вида, чтобы во взрослой жизни можно было приставить его к выполнению тех функций, которые существо его вида способно выполнять лучшим образом.

– И сколько таких видов будет существовать? – поинтересовался Дэнис.

– Огромное количество, безусловно, – ответил мистер Скоуган. – Классификация будет сложной и тщательно разработанной. Однако не во власти предсказателя увидеть все в подробностях, да и не его это дело. Я выделю лишь три основных вида, на которые будут поделены подданные Рацинального государства.

Он сделал паузу и несколько раз кашлянул, прочищая горло; перед мысленным взором Дэниса предстал стол со стаканом и бутылкой воды на нем, на углу стола, наискосок – длинная белая указка, какими пользуются лекторы во время демонстрации диапозитивов на экране.

– Три основных вида, – продолжал мистер Скоуган, – будут следующими: руководящие интеллектуалы, люди веры и стадо. Из интеллектуалов отберут наиболее мыслящих, тех, кто способен понять, как обрести определенную степень свободы от духовного рабства своего времени – и насколько, увы, ограниченна эта свобода даже для самых широко мыслящих интеллектуалов! Элита, выделенная из тех интеллектуалов, которые обратят свое внимание на решение практических жизненных проблем, будет управлять Рациональном государством. В качестве инструмента своей власти они станут использовать силу второго вида человечества – людей веры, безумцев, как я их назвал, которые веруют иррационально, со всей страстью, и готовы умереть за свои убеждения и устремления. Этим необузданным людям, с их неконтролируемой способностью следовать как добру, так и злу, больше не будет позволено непредсказуемо реагировать на исключительные обстоятельства. Больше никаких Цезарей Борджиа, Лютеров и Мухаммедов, никаких прорицательниц вроде Джоанны Сауткотт, никаких Комстоков[66]66
  Имеется в виду Энтони Комсток (1844–1915) – американский политический деятель, ярый приверженец идей викторианской морали, более сорока лет возглавлявший крестовый поход против того, что он считал безнравственностью в литературе и других сферах общественной жизни.


[Закрыть]. На смену спонтанному творению жестоких обстоятельств, старомодному человеку веры, который мог любого довести до слез и раскаяния или с тем же успехом заставить людей перерезать глотки друг другу, придет новый тип безумца, такой же по внешним проявлениям, так же фонтанирующий неудержимым энтузиазмом, но – ах! – как же он будет отличаться от былого безумца! Ибо новый человек веры направит свою страсть, свои устремления и свой энтузиазм на распространение тех или иных разумных идей. Совершенно того не сознавая, он станет орудием высшего интеллекта.

Мистер Скоуган зловеще засмеялся, словно в отместку фанатикам от имени разума.

– С ранних лет, как только специалисты-психологи определят их место в классификации видов, люди веры будут получать особое образование под присмотром интеллектуалов. Сформировавшись в ходе долгого процесса внушения, они выйдут в мир, со свойственным им благородным воодушевлением проповедуя и осуществляя на практике холодно-рациональные идеи вышестоящей элиты. Когда эти идеи воплотятся или когда идеи, бывшие актуальными десять лет назад, актуальными быть перестанут, интеллектуалы вдохновят новое поколение безумцев новой вечной истиной. Главной функцией людей веры будет побуждать и направлять большинство – третий из основных видов, состоящий из бесчисленных миллионов людей, не обладающих достаточным интеллектом и лишенных фанатичной веры. Когда от стада потребуется какое-либо определенное солидарное усилие, когда будет решено, что человечество необходимо воспламенить и сплотить каким-то вдохновляющим устремлением или идеей, людей веры, натасканных на некое простое воодушевляющее убеждение, будут выпускать на выполнение их проповеднической миссии. В обычные же времена, когда накаленная духовная атмосфера крестовых походов вредна, люди веры будут мирно и добросовестно заниматься важнейшим делом образования. Для воспитания стада на научной основе станут использоваться почти безграничные человеческие возможности внушения. С самого раннего детства их систематически будут убеждать в том, что единственный путь к обретению счастья – это труд и послушание; их приучат верить, что они счастливы, что они – люди чрезвычайно важные для общества и все, что они делают, благородно и значительно. Для низших видов Земля снова станет центром Вселенной, а человек – высшим существом на ней. О, я завидую уделу простого люда в Рациональном государстве! Работая по восемь часов в сутки, повинуясь вышестоящим, не сомневаясь в собственном величии, значимости и бессмертии, они станут восхитительно счастливы, счастливее любого другого когда-либо существовавшего на земле племени. Они будут проживать свою жизнь в состоянии радостного опьянения, так от него ни разу и не очнувшись. Люди веры будут исполнять роль виночерпиев на этой вакханалии длиной в жизнь, снова и снова наполняя чаши согревающим напитком, который в степенной и трезвой уединенности кулис будут варить для одурманивания своих подданных интеллектуалы.

– А где будет мое место в таком государстве? – сонно поинтересовался Дэнис из-под приставленной ко лбу ладони.

С минуту мистер Скоуган молча смотрел на него.

– Трудно сказать, к какой категории подошли бы вы, – решил он наконец. – К физическому труду вы не приспособлены и слишком независимы и невнушаемы, чтобы принадлежать к стаду в широком смысле. Нет у вас и ни единого качества, необходимого людям веры. Что же касается руководящих интеллектуалов, то они должны обладать безупречной логикой, быть безжалостными и проницательными. – Он помолчал, качая головой. – Нет, для вас я не вижу места в этой схеме – только в камере для усыпления.

Глубоко уязвленный, Дэнис издал некое подобие гомерического смеха.

– Меня здесь скоро хватит солнечный удар, – сказал он и встал.

Мистер Скоуган последовал его примеру, и они медленно двинулись по узкой тропе, на ходу отводя руками голубые цветы лаванды. Дэнис притянул и понюхал один из них, потом темный листок розмарина, пахнувший как благовоние в пещерной прохладе церковных приделов. Они миновали клумбу уже опавших белых маков, Дэнис подумал, что их наполненные семенами круглые спелые головки, коричневые и сухие, напоминают полинезийские трофеи – отрубленные головы, насаженные на шесты. Образ понравился ему, и он решил поделиться им с мистером Скоуганом.

– Полинезийские трофеи… – Произнесенное вслух сравнение показалось менее обаятельным и многозначительным, чем в тот момент, когда оно пришло ему на ум.

В наступившей тишине с полей, что за садом, послышался нарастающий стрекот жаток, потом звук стал удаляться, превратившись в тихое жужжание. Они продолжали медленно идти вперед.

– Приятно сознавать, – сказал мистер Скоуган, – что множество людей трудятся на уборке урожая, чтобы мы могли беседовать о Полинезии. Как за все хорошее на земле, за свободное время и культуру надо платить. К счастью, платить должны не те, кто имеет свободное время и доступ к культуре. Давайте же принимать это с надлежащей благодарностью, мой дорогой Дэнис. С надлежащей благодарностью, – повторил он и вытряхнул пепел из трубки.

Дэнис не слушал его. Он снова вспомнил об Анне. Та была сейчас с Гомбо – наедине, в его студии. Эта мысль казалась невыносимой.

– Не хотите ли навестить Гомбо? – небрежно предложил он. – Занятно будет посмотреть, над чем он теперь работает.

Дэнис мысленно расхохотался, представив себе, как взбесится Гомбо, увидев их.

Глава 23

Их появление, однако, вовсе не взбесило Гомбо, как рассчитывал Дэнис. На самом деле его скорее обрадовало, чем разозлило, когда две физиономии, одна остренькая и загорелая, другая круглая и бледная, возникли в проеме открытой двери. Энергия, подпитанная яростным раздражением, уже иссякала, возвращая Гомбо в изначальное эмоциональное состояние. Еще минута – и он начал бы снова терять терпение, а Анна оставалась бы совершенно невозмутима, и это опять привело бы его в бешенство. Так что, да, он определенно был рад их видеть.

– Входите, входите, – радушно пригласил он.

Следуя за мистером Скоуганом, Дэнис вскарабкался по лесенке и переступил порог. Он подозрительно переводил взгляд с Гомбо на его натурщицу, но по выражению их лиц не мог понять ничего, кроме того, что оба, казалось, были рады гостям. Интересно, они действительно рады или хитрят, изображая радость?

Тем временем мистер Скоуган разглядывал портрет.

– Превосходно, – одобрительно отозвался он, – превосходно. Едва ли не слишком похоже на оригинал, если такое возможно; да, решительно так: слишком похоже. Однако меня удивляет, что вы так углубились в психологию. – Он указал пальцем на лицо, а потом провел им в воздухе линию, точно повторяющую изгибы нарисованной фигуры. – Я считал, что вы из тех, кого занимает исключительно соотношение форм и столкновение планов.

Гомбо рассмеялся.

– Я немного изменил себе.

– Жаль, – сказал мистер Скоуган. – Лично мне, хоть я ни в малейшей степени не разбираюсь в живописи, всегда особенно нравился кубизм. Я люблю картины, из которых напрочь изгнано все идущее от природы и которые являются чистым продуктом человеческого ума. Они доставляют мне такое же наслаждение, как иное блестящее умозаключение или математическая задача или инженерное изобретение. Природа и все, что напоминает о ней, вызывает во мне чувство тревоги; она слишком обширна, слишком сложна, а больше того – абсолютно бесцельна и непознаваема. В своей тарелке я чувствую себя только в окружении человеческих творений; если я потружусь напрячь свой разум, то могу понять все, что сделано или придумано человеком. Вот почему я всегда, если есть возможность, езжу в подземке, а не на автобусе. Передвигаясь на автобусе, невозможно – даже в Лондоне – не замечать божьи творения – например, небо, случайное дерево, цветы в ящиках под окнами. Но в подземке вы не увидите ничего, кроме произведений рук человеческих: железо, соединенное в геометрические формы, прямые линии бетонных блоков, пространства, уложенные кафельной плиткой. Все вокруг сооружено человеком и является продуктом деятельности доброго и ясного ума. Всякая философия и всякая религия – что они такое, если не духовные туннели подземки, проложенной сквозь вселенную? По этим узким туннелям, где узнаешь дела рук человека, передвигаешься с удобством и безопасностью, ухитряясь забыть, что вокруг тебя – и сверху, и снизу – простирается бессмысленная масса земли, бескрайняя и неисследованная. Да, мне подавай подземку и кубизм – идеи надежные, стройные, простые и точно воплощенные. И держите подальше от меня природу, держите подальше от меня все нечеловечески огромное, сложное и непонятное. У меня нет смелости, а главное – времени, на то, чтобы бродить в этом лабиринте.

Пока мистер Скоуган продолжал разглагольствовать, Дэнис прошел на другой конец маленькой квадратной каморки, туда, где в низком кресле сидела Анна, все в той же расслабленной позе.

– Ну, так что? – спросил он, глядя на нее почти свирепо. Что именно он хотел узнать? Едва ли он сам это понимал.

Анна подняла на него глаза и вместо ответа эхом повторила:

– Ну, так что? – но с другой, иронической интонацией.

Дэнису в тот момент больше нечего было сказать. В углу за креслом, в котором сидела Анна, стояли прислоненными лицом к стене несколько полотен. Он повернул их и стал разглядывать.

– Можно мне тоже посмотреть? – попросила Анна.

Он выставил их в ряд у стены. Анне пришлось развернуться, чтобы увидеть их. Среди картин было большое полотно, изображавшее человека, упавшего с лошади, натюрморт с цветами и маленький пейзаж. Положив руки на спинку кресла, Дэнис склонился над Анной. С другой стороны комнаты, из-за мольберта, не умолкая, вещал мистер Скоуган. Они долго молча рассматривали картины, впрочем, Дэнис смотрел в основном на Анну.

– Мне нравятся человек и лошадь, а вам? – сказала она наконец, взглянув на него с вопросительной улыбкой.

Дэнис кивнул, а потом сдавленно, словно каждое слово стоило ему огромных усилий, произнес:

– Я люблю вас.

Эту фразу Анне доводилось и прежде слышать не раз, и почти всегда она воспринимала ее равнодушно. Но сейчас – быть может, потому, что прозвучала она так неожиданно, а может, по какой-то иной причине – она вызвала у нее необъяснимое волнение.

– Бедный мой Дэнис, – выдавила она со смехом, но при этом покраснела.