Текст книги "Кром желтый. Шутовской хоровод (сборник)"

Глава 4

Проснувшись на следующий день, Дэнис увидел, что солнце сияет, а небо безмятежно. Он решил надеть белые фланелевые брюки – белые фланелевые брюки, черный пиджак с шелковой рубашкой и новым галстуком персикового цвета. А какие туфли? Очевидным выбором казались белые, но очень уж привлекательно выглядели черные лаковые. Несколько минут он лежал в постели, размышляя над этим вопросом.

Прежде чем спуститься к завтраку – остановив в конце концов выбор на лакированной коже, – он критически оглядел себя в зеркале. Волосы могли бы быть более золотистыми, подумал Дэнис. Их желтизну приглушает какой-то зеленоватый оттенок. А вот лоб хорош. Его высота уравновешивала некоторую срезанность подбородка. Нос тоже мог бы быть подлиннее, но и так неплохо. Глаза лучше бы были не зелеными, а голубыми. Зато пиджак скроен отлично и благодаря небольшим набивкам в нужных местах делает фигуру более представительной, чем есть на самом деле. Ноги, обтянутые белой фланелью, были длинными и изящными. Удовлетворенный, Дэнис спустился по лестнице. Бо́льшая часть компании уже позавтракала. Он оказался наедине с Дженни.

– Надеюсь, вы хорошо спали, – сказал он.

– Да. Прекрасная погода, не находите? – поинтересовалась Дженни, дважды коротко кивнув. – А вот на прошлой неделе были такие ужасные грозы.

Параллельные прямые, подумалось Дэнису, пересекаются лишь в бесконечности. Он мог бы до скончания века рассуждать о благотворности сна, она все равно отвечала бы ему рассуждениями на метеорологические темы. Возможно ли вообще установить контакт с кем бы то ни было? Мы все – параллельные прямые. Дженни была лишь чуть-чуть параллельней других.

– Грозы всегда наводят страх, – заметил он, накладывая в тарелку овсянки. – Вы так не думаете? Или вы выше страхов?

– Нет. Во время грозы я всегда ложусь в постель. Горизонтальное положение гораздо безопаснее.

– Почему?

– Потому что молния ударяет сверху вниз, – Дженни дополнила свое объяснение соответствующим жестом, – а не по горизонтали. И если вы лежите, положение вашего тела не совпадает с направлением тока.

– Это очень изобретательно.

– Это так, как есть.

Оба замолчали. Дэнис покончил с овсянкой и положил себе бекона. Не найдя более подходящей темы для разговора и вспомнив почему-то нелепую фразу мистера Скоугана, он повернулся к Дженни и спросил:

– А вы считаете себя femme supérieure?

Ему пришлось повторить вопрос несколько раз, прежде чем его смысл дошел до Дженни.

– Нет, – почти возмущенно ответила она, расслышав наконец вопрос. – Разумеется, нет. А что, кто-то высказал такое предположение?

– Нет, – произнес Дэнис. – Мистер Скоуган так назвал Мэри.

– В самом деле? – Дженни понизила голос. – Сказать вам, что я думаю об этом человеке? Я думаю, что в нем есть нечто зловещее.

Сделав такое заявление, она уединилась в своей глухоте, словно в башне из слоновой кости, и захлопнула за собой дверь. Дэнису больше ничего не удалось из нее вытянуть и даже заставить слушать. Она лишь улыбалась ему и время от времени кивала.

Он вышел на террасу выкурить первую после завтрака трубку и почитать утреннюю газету. Часом позже, спустившись вниз, Анна обнаружила его все еще углубившимся в чтение. К тому времени он добрался до судебной хроники и брачных объявлений. Дэнис встал навстречу ей, лесной нимфе в белом муслине.

– О боже, Дэнис! – воскликнула она. – Вы абсолютно неотразимы в этих белых брюках!

Застигнутый врасплох, он не нашелся с ответом.

– Вы разговариваете со мной так, будто я ребенок в новом костюмчике, – сказал Дэнис, изображая раздражение.

– Но именно так я вас и воспринимаю, дорогой.

– А не стоило бы.

– Ничего не могу с собой поделать. Я ведь настолько старше вас.

– Нет, как вам это нравится? – возмутился он. – Всего-то на четыре года.

– Но если вы действительно неотразимы в своих белых брюках, почему бы мне не отметить это? И зачем вы их надели, если не рассчитывали на то, что будете в них неотразимы?

– Пойдемте в сад, – предложил Дэнис.

Он был выбит из колеи; разговор развивался нелепым и непредвиденным образом. Дэнис планировал совершенно другое начало: он первым должен был сказать: «Вы сегодня восхитительно выглядите» или что-нибудь в этом роде, на что она ответила бы: «Вам так кажется?», после чего последовало бы многозначительное молчание. Вместо этого Анна первой заговорила о злосчастных брюках. Его это раздосадовало; гордость была задета.

Красота той части сада, которая сбегала от подножия террасы к бассейну, определялась не столько цветом, сколько формами. В лунном свете она была так же прекрасна, как и в солнечных лучах. Серебро воды и темные в любой час дня и ночи, в любое время года очертания тисов и падубов являли собой доминанту ландшафта. Черно-белый пейзаж. Для любования красками имелся цветник, он располагался по одну сторону бассейна и был отгорожен от него вавилонской стеной гигантских тисов. Вы проходили через тоннель этой живой изгороди, открывали калитку в стене и безо всякой подготовки, к полному своему изумлению, оказывались в многокрасочном мире. Шпалеры июльских цветов пламенели и трепетали под солнцем. Окруженный высокой стеной, сад напоминал огромный резервуар тепла, ароматов и красок.

Дэнис придержал для спутницы маленькую железную калитку.

– Все равно как из монастырской кельи перейти в восточный дворец, – сказал он и глубоко вобрал в себя теплый, напоенный цветочными ароматами воздух. – «Благоуханный фейерверк!..»[13]13
  Эта и следующая цитаты из стихотворения «Об Эпплтон-Хаусе. К милорду Фэрфаксу» Эндрю Марвелла (1621–1678). Эндрю Марвелл – английский поэт, один из последних представителей школы метафизиков и один из первых мастеров поэзии английского классицизма.


[Закрыть] Как там дальше?

 
Отменный залп! Ложатся кругом
Огни цветные друг за другом,
Неслышной канонадой манят
И запахом садов дурманят.
 

– У вас ужасная привычка цитировать, – сказала Анна. – Поскольку я никогда не могу угадать ни содержание, ни автора, я чувствую себя униженной.

Дэнис извинился.

– Это издержки образованности. Почему-то представляется, что ситуация становится более реальной и живой, если приложить к ней чужие готовые фразы. Существует столько красивых названий и имен – монофизит, Ямбликус, Помпонацци; вытаскиваешь их победно на свет – и кажется, что само их магическое звучание ставит точку в споре. Вот до чего доводит образование.

– Хорошо вам сетовать на избыток образования, – произнесла Анна, – а я вот стыжусь его нехватки. Взгляните на эти подсолнухи! Ну не чудо ли они?

– Черные лица и золотые короны – они похожи на эфиопских царей. Мне нравится, как синицы приникают к цветку и аккуратно выклевывают семечки, в то время как другие, неделикатные птицы, роются в грязи в поисках пищи и с завистью смотрят на них снизу вверх. Смотрят с завистью? Боюсь, это опять слишком литературно. Снова эта образованность. Вечно она вылезает. – Он замолчал.

Анна к этому времени уже сидела на скамейке, стоявшей под сенью старой яблони.

– Продолжайте, я слушаю, – проговорила она.

Дэнис не стал садиться, он ходил перед скамейкой и разглагольствовал, энергично жестикулируя:

– Книги, книги… Их читаешь так много, а с людьми общаешься так мало и так мало видишь мир. Огромные толстые книги о вселенной, о психологии, об этике. Вы представить себе не можете, как их много. За последние пять лет я прочел тонн двадцать или тридцать. Двадцать тонн рассуждений, представляете? И вот, придавленный этой тяжестью, оказываешься вытолкнутым в реальный мир.

Он продолжал ходить туда-сюда. Голос его то поднимался, то падал, замолкал на миг, затем начинал звучать снова. Он поводил кистью, иногда взмахивал всей рукой. Анна смотрела и слушала молча, словно присутствовала на лекции. Он был славным мальчиком и выглядел сегодня прелестно – просто прелестно!

– Вот так, нашпигованный готовыми представлениями обо всем, и вступаешь в мир, – продолжал Дэнис. – В твоей голове уже сложилась некая философия, и ты пытаешься подогнать под нее жизнь… А следовало бы сначала пожить, а потом уже изобретать философию, соответствующую жизни… Ведь жизнь, события, факты невероятно сложны; а идеи, даже самые мудреные, обманчиво просты. В мире идей все просто; в жизни все неясно и запутано. Стоит ли удивляться, что начинаешь чувствовать себя жалким и несчастным?

Последний вопрос Дэнис задал, остановившись перед скамейкой и раскинув руки, в позе распятия; постояв так мгновение, он бессильно уронил их.

– Бедный мой Дэнис! – посочувствовала Анна. Он и впрямь был жалок, стоя перед ней в белых фланелевых брюках. – Но стоит ли страдать из-за подобных вещей? Мне кажется, это чересчур.

– Вы прямо как Скоуган! – с горечью воскликнул Дэнис. – Видите во мне лишь объект изучения для антрополога. Впрочем, наверное, так оно и есть.

– Нет-нет, – запротестовала Анна и подобрала юбку, освобождая ему место рядом. Он сел. – Почему вы не можете смотреть на мир как на нечто само собой разумеющееся, принимать вещи такими, каковы они есть? – спросила она. – Так ведь гораздо проще.

– Разумеется, проще, – согласился Дэнис. – Но этот урок нужно усваивать постепенно. И для начала сбросить с себя двадцатитонный груз чужого знания.

– А я всегда принимаю вещи такими, какие они есть, – сказала Анна. – По-моему, это так очевидно: радуешься всему приятному, стараешься избегать дурного. О чем тут еще говорить?

– Для вас – не о чем. Но это потому, что вы родились язычницей; я тоже изо всех сил стараюсь им язычником. Но я ничего не могу принимать на веру, ничему не могу радоваться просто так. Красота, удовольствия, искусство, женщины – мне непременно требуется найти объяснение, оправдание всему, что доставляет наслаждение. Иначе я не могу наслаждаться с чистой совестью. Мне непременно нужно придумать какую-нибудь историю о красоте и притвориться, будто она имеет отношение к добру и истине. Вынужден признать, что искусство – это процесс, в ходе которого из хаоса воссоздается богоданная реальность. Удовольствие – наслаждение опьянением, танцем, любовью – одна из мистических троп к слиянию с беспредельным. Что же касается женщин, то я постоянно убеждаю себя, что они – дорога к божественному. И вы только подумайте: лишь теперь я начинаю понимать, какая все это глупость! Мне кажется невероятным, что есть люди, которым удалось избежать столь чудовищных заблуждений.

– А мне кажется еще более невероятным, – заметила Анна, – что есть люди, которые пали их жертвой. Хотела бы я посмотреть на себя, представляющую, будто мужчины – дорога к божественному. – Удовольствие и злоба отразились в ее улыбке, обозначившей две маленькие складки в уголках рта, а в прикрытых глазах искрился смех. – Что вам нужно, Дэнис, так это маленькая пухленькая молодая жена, стабильный доход и необременительная приятная, но постоянная работа.

«Что мне нужно, так это вы», – вот что следовало бы ему выпалить, вот что он страстно хотел ей сказать. Но не смел. Желание боролось в нем с робостью. «Что мне нужно, так это вы!» – Дэнис мысленно выкрикивал эти слова, но ни звука не сорвалось с его губ. Он смотрел на нее с отчаянием. Неужели она не видит, что происходит у него внутри? Неужели не понимает? «Что мне нужно, так это вы». Он должен это сказать, должен… должен.

– Пойду-ка я искупаюсь, – сказала Анна. – Очень жарко.

Возможность была упущена.

Глава 5

Мистер Уимбуш предложил гостям осмотреть свою ферму, и вот они вшестером – Генри Уимбуш, мистер Скоуган, Дэнис, Гомбо, Анна и Мэри – стояли перед низкой оградой свинарника, заглядывая в одну из клетушек.

– Это хорошая свиноматка, – рассказывал мистер Уимбуш. – Она принесла четырнадцать поросят.

– Четырнадцать? – недоверчиво переспросила Мэри. Она перевела изумленный взгляд на Генри, потом обратно – на копошащуюся массу élan vital[14]14
  Жизненная энергия (фр.).


[Закрыть], оживлявшую загон.

Необъятных размеров свинья лежала на боку прямо посередине, позволив атаковать круглый черный живот, обрамленный двумя рядами сосков, целой армии маленьких коричнево-черных поросят, которые с бешеной жадностью терзали их. Свинья время от времени беспокойно шевелилась или негромко хрюкала от боли. Одному поросенку, самому маленькому и слабому из помета, никак не удавалось заполучить место на этом пиршестве. Пронзительно визжа, он метался взад-вперед, пытаясь протиснуться между более сильными братьями и сестрами и даже влезть на их плотненькие черные спинки, чтобы добраться до материнского молока.

– Их действительно четырнадцать, – произнесла Мэри. – Вы совершенно правы. Я сосчитала. Невероятно!

– А вот у свиноматки в соседней клетушке, – продолжал мистер Уимбуш, – очень плохие результаты – всего пять поросят. Я дам ей еще один шанс. Если она и в следующий раз плохо себя покажет, откормлю и зарежу. А там – кабан. – Он указал на дальний загон. – Прекрасный зверь, не правда ли? Но свое лучшее время он уже прожил. С ним тоже придется расстаться.

– Как это жестоко! – воскликнула Анна.

– Зато практично и исключительно реалистично, – заметил мистер Скоуган. – Эта ферма являет собой модель здорового, по-отечески разумного управления: заставить их размножаться и работать, а когда период плодотворного размножения, работы и производительности минует, – отправить на убой.

– Похоже, животноводство – сплошная непристойность и жестокость, – посетовала Анна.

Дэнис протянул руку и металлическим наконечником трости начал почесывать длинную щетинистую спину борова. Животное чуть подалось вперед, словно желая оказаться поближе к предмету, доставлявшему ему столь приятные ощущения, и замерло, тихо похрюкивая от удовольствия. Многолетняя грязь, отшелушиваясь, сыпалась с его боков серыми пыльными хлопьями.

– Как приятно, – проговорил Дэнис, – оказать кому-то добрую услугу. Думаю, почесывая этого кабана, я получаю не меньшее удовольствие, чем он. Если бы всегда можно было проявлять доброту вот так просто, чтобы тебе это ничего не стоило…

Хлопнула калитка, послышались тяжелые шаги.

– Доброе утро, Роули! – сказал Генри Уимбуш.

– Доброе утро, сэр, – ответил старик Роули.

Это был самый почтенный из работников фермы – высокий, крепкий мужчина, с прямой спиной, с седыми бакенбардами и чеканным горделивым профилем. Степенный, с вальяжными манерами и поразительным чувством собственного достоинства, Роули походил на важного английского вельможу девятнадцатого века. Он остановился рядом с группой экскурсантов, и с минуту все наблюдали за животными в тишине, нарушаемой лишь похрюкиванием да чавканьем грязи под твердыми копытами. Наконец Роули – не торопясь, веско и с достоинством, как делал все, – обратился к Генри Уимбушу, указывая на копошащихся в грязи животных:

– Вы только посмотрите на них, сэр. Недаром их зовут свиньями.

– И впрямь недаром, – согласился Генри.

– Этот человек приводит меня в замешательство, – признался мистер Скоуган, когда старик Роули удалился, медленно и с достоинством. – Какая мудрость, какая рассудительность, какое понимание истинных ценностей! «Не даром их зовут свиньями». Да. Хотелось бы мне иметь такое же основание сказать: «Не даром мы называемся людьми».

Они двинулись дальше, к коровникам и конюшням ломовых лошадей. По дороге им повстречалась пятерка белых гусей, видимо, вышедших, как и они сами, подышать воздухом в это прекрасное утро. Гуси, гогоча, затоптались на месте, а потом, вытянув шеи и угрожающе шипя, словно змеи, бросились врассыпную. На просторном дворе месили навоз и грязь рыжие телята. В отдельном загоне стоял бык, массивный, как паровоз. Это был очень смирный бык с уныло-тупым выражением на морде. Уставившись на визитеров коричневыми, налитыми кровью глазами, он – видимо, вспоминая утреннюю трапезу – срыгивал, задумчиво жевал, глотал и срыгивал снова. Его хвост свирепо метался из стороны в сторону, и казалось, что он не имеет ничего общего с неподвижной тушей. Между короткими рогами кольцами вился треугольник густой рыжей шерсти.

– Восхитительное животное, – заметил Генри Уимбуш. – Породистый, племенной. Но староват становится, как и кабан.

– Откормите его и – на убой, – посоветовал мистер Скоуган с чувствительностью старой девы, отчетливо произнося каждое слово.

– А нельзя ли дать животным немного отдохнуть от деторождения? – спросила Анна. – Мне так жаль бедолаг.

Мистер Уимбуш покачал головой.

– Мне лично, – сказал он, – очень нравится видеть, как там, где раньше жила одна свинья, подрастают четырнадцать новых. Созерцание дикой, естественной жизни действует освежающе.

– Рад слышать это от вас, – горячо вклинился Гомбо. – Больше жизни – вот что нам нужно. Я – за размножение; все должно расти и множиться в полную силу.

Гомбо ударился в лирику. Все должны иметь детей – у Анны они должны быть, у Мэри они должны быть – десятки, десятки детей. Свою точку зрения он подкрепил, похлопав тростью по кожаным бычьим бокам. Мистер Скоуган обязан передать свой интеллект маленьким Скоуганам, а Дэнис – маленьким Дэнисам. Бык повернул голову посмотреть, что происходит, несколько секунд пялился на трость, барабанившую по его бокам, потом, судя по всему, удовлетворенный, отвернулся снова, словно ничего и не происходило. Бесплодие одиозно, неестественно, это грех перед жизнью. Жизнь, жизнь и еще раз жизнь. Художник прошелся тростью по ребрам смирно стоящего животного.

Прислонившись к насосу, Дэнис стоял чуть поодаль и наблюдал за группой. Ее ядро представлял страстный, жизнелюбивый Гомбо. Остальные слушали, обступив его: Генри Уимбуш – спокойно и вежливо; Мэри, убежденная сторонница контроля за рождаемостью, – приоткрыв рот и возмущенно сверкая глазами; Анна смотрела куда-то перед собой из-под опущенных век и улыбалась; рядом с ней стоял мистер Скоуган, прямой и несгибаемый, как металлический шест, его поза резко контрастировала с текучей грацией Анны, которая предполагала плавность движения даже в состоянии покоя.

Гомбо замолчал, и Мэри, раскрасневшаяся и сердитая, открыла было рот, чтобы возразить ему. Но не успела: прежде чем она произнесла хоть слово, мистер Скоуган начал свою речь, вклиниться в которую не представлялось возможным. Волей-неволей Мэри была вынуждена отступить.

– Даже ваше красноречие, мой дорогой Гомбо, – вещал мистер Скоуган, – даже ваше красноречие не в состоянии обратить человечество в другую веру и убедить его в усладе простого размножения. С изобретением граммофона, кинематографа и автоматического оружия богиня прикладной науки облагодетельствовала мир иным даром, более ценным, нежели эти, – средствами, позволяющими разграничить любовь и размножение. Эрос для тех, кто того желает, стал совершенно независимым богом; его прискорбная связь с Луциной[15]15
  Богиня деторождения в римской мифологии.


[Закрыть] может быть разорвана кем угодно по желанию. А в ходе последующих веков – кто знает? – мир, вероятно, увидит их более полное разделение. Я лично жду этого с оптимизмом. Там, где экспериментировали, но, несмотря на научное рвение, не преуспели великий Эразм Дарвин[16]16
  Эразм Дарвин (1731–1802) – английский врач, натуралист, изобретатель и поэт. Один из наиболее значимых деятелей британского Просвещения, дед Чарлза Дарвина.


[Закрыть] и мисс Анна Сьюард, Лебедь Личфилда[17]17
  Анна Сьюард (1747–1809) – английская поэтесса романтического толка, которую часто называют Лебедем Личфилда по старинному городу в графстве Стаффордшир, где она провела почти всю свою жизнь.


[Закрыть], наши потомки могут оказаться более удачливыми в своих опытах. Обезличенное рождение придет на смену той уродливой биологической системе, которую дала нам Природа. Необозримые государственные инкубаторы с громоздящимися друг над другом рядами «заряженных» пробирок будут обеспечивать мир тем количеством населения, которое ему требуется. Институт семьи исчезнет; общество, подорванное в самой своей основе, будет вынуждено искать иные опоры; а Эрос, очаровательно и безответственно свободный, будет весело порхать с цветка на цветок, словно бабочка в солнечном свете.

– Звучит восхитительно, – сказала Анна.

– Отдаленное будущее всегда так звучит.

Взгляд фарфорово-синих глаз Мэри, еще более серьезный и озадаченный, чем обычно, не отрывался от мистера Скоугана.

– Пробирки? – переспросила она. – Вы действительно в это верите? Пробирки…

Глава 6

Мистер Барбекью-Смит появился в субботу как раз к чаю. Это был невысокого роста дородный мужчина с очень большой головой и без шеи. В молодости его очень расстраивало отсутствие шеи, но он утешился, прочтя у Бальзака в «Луи Ламбере», что все великие мира сего обладали этой особенностью по простой и очевидной причине: величие есть не больше не меньше, чем гармоничное взаимодействие функций мозга и сердца; чем короче шея, тем ближе эти два органа находятся друг к другу; argal[18]18
  От лат. ergo – итак, следовательно. Часто употребляется без продолжения в качестве указания на логическую ошибку.


[Закрыть]… Это было убедительно.

Мистер Барбекью-Смит принадлежал к старой школе журналистики. Он щеголял львиной головой с гривой припорошенных сединой черных, удивительно неопрятных волос, которые зачесывал назад с широкого, но низкого лба. И сам он почему-то всегда казался чуточку, самую малость, грязноватым. В молодости он шутливо называл себя человеком богемы. Сейчас перестал. Сейчас он был учителем, своего рода пророком. Тираж некоторых из его книг об утешении и духовном учении превысил сто двадцать тысяч экземпляров.

Присцилла принимала гостя со всеми возможными почестями. Он никогда прежде в Кроме не бывал, и она провела его по дому. Мистер Барбекью-Смит пришел в восторг.

– Какая оригинальность, какая подлинность старины, – твердил он. Голос у него был богатый, елейно вкрадчивый.

Присцилла рассыпалась в похвалах его последней книге.

– Я нахожу ее восхитительной! – воскликнула она в своей преувеличенно-восторженной манере.

– Счастлив, что она доставила вам удовольствие, – ответил мистер Барбекью-Смит.

– О, это потрясающая книга! А пассаж о пруде лотосов просто великолепен.

– Я знал, что он вам понравится. Знаете, он снизошел на меня из ниоткуда. – Барбекью-Смит повел рукой, словно бы обводя ею астральный мир.

Они вышли в сад, где их ждал чай. Новый гость был должным образом представлен остальным.

– Мистер Стоун тоже писатель, – сказала Присцилла, знакомя его с Дэнисом.

– Что вы говорите?! – Мистер Барбекью-Смит снисходительно улыбнулся, снизу глядя на Дэниса с выражением олимпийской благосклонности. – И что же вы пишете?

Дэнис был в бешенстве, ситуацию усугубило еще и то, что он густо покраснел. Неужели у Присциллы совсем нет чувства такта? Она ставит между ними – между Барбекью-Смитом и им – знак равенства. Да, они оба писатели в том смысле, что оба пользуются пером и чернилами. На вопрос мистера Барбекью-Смита он ответил:

– Да так, ничего особенного, сущие пустяки, – и отвернулся.

– Мистер Стоун – один из наших молодых поэтов. – Это был голос Анны. Он бросил на нее сердитый взгляд, и она улыбнулась, разозлив его еще больше.

– Превосходно, превосходно, – сказал мистер Барбекью-Смит и ободряюще сжал Дэнису руку. – Бард – благородное призвание.

Как только окончилось чаепитие, мистер Барбекью-Смит извинился: до обеда ему предстояло кое-что написать. Присцилла отнеслась к этому с полным пониманием. Пророк удалился в свою обитель.

В гостиную мистер Барбекью-Смит спустился без десяти восемь. Он находился в прекрасном расположении духа и, прежде чем сойти по лестнице, улыбнулся сам себе и довольно потер большие белые руки. Кто-то в гостиной тихо играл на пианино, беспорядочно перескакивая с одной мелодии на другую. Интересно, кто бы это мог быть? Одна из молодых дам, наверное, подумал он. Но это оказался Дэнис, который, как только писатель вошел в комнату, поспешно вскочил в смущении.

– Продолжайте, продолжайте, – заговорил мистер Барбекью-Смит. – Я очень люблю музыку.

– Тогда мне тем более не стоит продолжать, – заявил Дэнис. – Я ведь произвожу всего лишь шум.

Воцарилась тишина. Мистер Барбекью-Смит стоял спиной к камину, мысленно согревая себя воспоминаниями об очагах, у которых грелся прошлой зимой. Он не мог скрыть внутреннего удовлетворения и продолжал улыбаться своим мыслям. Наконец он повернулся к Дэнису.

– Так вы пишете, – спросил он, – не так ли?

– Ну… да, немного, знаете ли.

– И как вы думаете, сколько слов вы можете написать за час?

– Я никогда, признаться, не считал.

– О, вы должны сосчитать, обязательно должны. Это чрезвычайно важно.

Дэнис напряг память.

– Когда я в хорошей форме, – припоминал он, – думаю, могу часа за четыре написать рецензию примерно в тысячу двести слов. Но иногда на это уходит гораздо больше времени.

Мистер Барбекью-Смит кивнул.

– Значит, в лучшем случае триста слов в час. – Он прошел в середину комнаты, развернулся и снова оказался лицом к Дэнису. – А теперь угадайте, сколько слов написал я за сегодняшний вечер между пятью и половиной восьмого.

– Понятия не имею.

– Конечно, но вы можете попробовать угадать. Между пятью и половиной восьмого, то есть за два с половиной часа.

– Тысячу двести, – предположил Дэнис.

– Нет, нет, нет. – Широкое лицо мистера Барбекью-Смита лучилось весельем. – Попробуйте еще раз.

– Полторы тысячи.

– Нет.

– Сдаюсь, – сказал Дэнис. Он почувствовал, что техника творчества мистера Барбекью-Смита не вызывает в нем большого интереса.

– Ну, так я вам скажу. Три тысячи восемьсот.

У Дэниса от удивления округлились глаза.

– Должно быть, вы очень много успеваете за день, – пробормотал он.

Тон мистера Барбекью-Смита вдруг стал чрезвычайно конфиденциальным. Он подтянул табурет к креслу, в котором расположился поэт, сел на него и заговорил тихо и торопливо, коснувшись рукава Дэниса:

– Послушайте меня. Вы хотите зарабатывать на жизнь писательством; вы молоды и неопытны. Позвольте дать вам скромный, но разумный совет.

Интересно, что собирается сделать этот тип? Дать ему рекомендацию для редактора «Джон о’Лондонс Уикли» или подсказать, кому можно продать очерк на незамысловатую тему за семь гиней? Мистер Барбекью-Смит похлопал его по руке и продолжил, дыша молодому человеку прямо в ухо:

– Секрет писательства, секрет писательства – во вдохновении.

Дэнис недоуменно посмотрел на него.

– Во вдохновении… – повторил мистер Барбекью-Смит.

– Вы имеете в виду интуитивный поэтический момент восприятия?

Мистер Барбекью-Смит кивнул.

– О, тогда я с вами абсолютно согласен, – улыбнулся Дэнис. – Но что делать, если вдохновение не снисходит?

– Именно этого вопроса я и ожидал, – обрадовался мистер Барбекью-Смит. – Вы спрашиваете меня, что делать, если вдохновения нет. Отвечаю: оно у вас есть; вдохновение есть у каждого. Задача состоит лишь в том, чтобы заставить его работать.

Часы пробили восемь. Никаких признаков появления других гостей не наблюдалось; в Кроме все всегда и повсюду опаздывали. Мистер Барбекью-Смит заговорил вновь:

– Это мой секрет. Дарю бескорыстно. (Дэнис, как подобает, изобразил на лице благодарность и что-то неразборчиво пробормотал.) Я помогу вам найти вдохновение, потому что не хочу видеть, как такой славный и серьезный молодой человек, как вы, скрипя мозгами, истощает свою жизненную энергию и попусту тратит лучшие годы на тяжкий интеллектуальный труд, когда его можно избежать с помощью вдохновения. Я сам работал именно так и знаю, каково это. До тридцати восьми лет я был таким же писателем, как вы, – писателем без вдохновения. Все, что выходило из-под моего пера, я выжимал из себя посредством тяжелого труда. Так вот, в те времена я никогда не мог выдать больше шестисот пятидесяти слов в час, и что еще хуже, зачастую мне не удавалось продать написанное. – Он вздохнул. – Нас, художников, – заметил он как бы в скобках, – нас, интеллектуалов, не особенно ценят здесь, в Англии.

Дэнис подумал: можно ли как-нибудь, учтиво, разумеется, со всей вежливостью, отделить себя от этого «нас» мистера Барбекью-Смита? Способа он не нашел, к тому же оказалось слишком поздно, поскольку мистер Барбекью-Смит уже развивал дальше ход своих мыслей:

– В тридцать восемь я был бедным, вынужденным тяжко пробиваться, изнуренным, работавшим на износ, никому не известным журналистом. Теперь же, в мои пятьдесят… – Он сделал паузу, сопроводив ее жестом: чуть развел в стороны свои пухлые руки, растопырив пальцы, словно что-то демонстрируя. Писатель демонстрировал себя. Дэнис вспомнил рекламу молока фирмы «Нестле»: два кота на заборе, под луной; один – черный и тощий, другой – белый, откормленный, с блестящей шерстью. До вдохновения – и после.

– Вдохновение изменило все, – торжественно произнес мистер Барбекью-Смит. – Оно пришло неожиданно, словно ласковая роса упала с неба. – Он поднял руку и уронил ее обратно на колено, демонстрируя сошествие росы на землю. – Это произошло однажды вечером. Я писал свою первую небольшую книгу о правилах поведения – «Скромный героизм». Вероятно, вы ее читали; для многих тысяч людей она послужила поддержкой и утешением – по крайней мере, я надеюсь, что так. В середине второй главы дело застопорилось. Сказалась усталость от чрезмерных трудов, за последний час работы я написал тогда всего сотню слов, а дальше – ни с места. Я сидел, кусая кончик ручки и уставившись на электрическую лампу, висевшую низко над столом, чуть впереди от меня. – Он точно указал положение лампы. – Вы когда-нибудь смотрели долго и пристально на яркий свет? – спросил он, повернувшись к Дэнису. Дэнис ответил, что, пожалуй, нет. – Таким способом можно себя загипнотизировать, – объяснил мистер Барбекью-Смит.

Гонг из холла загудел устрашающим крещендо. Тем не менее никто не появился. Дэнис был жутко голоден.

– Именно это со мной и случилось, – продолжал мистер Барбекью-Смит. – Я впал в состояние гипноза. Отрешился от собственного сознания вот так. – Он щелкнул пальцами. – А когда снова пришел в себя, обнаружил, что после полуночи написал четыре тысячи слов. Четы-ыре ты-ысячи! – повторил он, растягивая ударный гласный. – На меня снизошло вдохновение.

– Какое невероятное происшествие, – сказал Дэнис.

– Поначалу я даже испугался. Мне это показалось противоестественным. Я чувствовал что-то не совсем правильное – даже, готов был признать, не совсем честное – в том, чтобы создавать литературное произведение бессознательно. Кроме того, я боялся, что написанное окажется чушью.

– И оно оказалось? – поинтересовался Дэнис.

– Разумеется, нет, – ответил мистер Барбекью-Смит с легким раздражением. – Разумеется, нет. Оно было восхитительно. Разве что несколько орфографических ошибок и описок, которые неизбежны при автоматическом письме. Но стиль, глубина мысли – все существенное было превосходно. После того случая вдохновение стало снисходить на меня регулярно. Таким образом я написал «Скромный героизм». Книга имела огромный успех, как и все, что я сочиняю с тех пор. – Подавшись вперед, он легонько ткнул в Дэниса пальцем и заключил: – Таков мой секрет; вот так же – без натуги, бегло и хорошо – можете писать и вы. Попробуйте.

– Но как? – спросил Дэнис, стараясь не показать, сколь глубоко он уязвлен этим последним «хорошо».

– Нужно культивировать в себе вдохновение, вступая в контакт с собственным подсознанием. Вы читали когда-нибудь мою книгу «Канал к бесконечности»?

Дэнис сделал вид, что вынужден признаться: именно это, одно из немногих, а может, и единственное из всех сочинений мистера Барбекью-Смита, он не читал.

– Ничего, ничего, – успокоил мистер Барбекью-Смит. – Это всего лишь маленькая книжечка о связи между подсознанием и бесконечностью. Установите контакт с подсознанием – и вы окажетесь в контакте с космосом. Фактически уже обретете вдохновение. Вы меня понимаете?