Текст книги "Кром желтый. Шутовской хоровод (сборник)"

Глава 18

Ближайшая римско-католическая церковь находилась в двадцати милях от Крома. Айвор, исключительно обязательный в исполнении религиозных обрядов, рано спустился к завтраку, и без четверти десять его машина уже стояла наготове перед входом. Это был стильный, явно дорогой автомобиль, лимонно-желтый, блестящий, с изумрудно-зеленой кожаной обивкой, двухместный – впрочем, если потесниться, можно усесться и втроем; от ветра, пыли и осадков салон защищала прозрачная выпуклая крыша, которая поднималась от середины корпуса и делала машину похожей на элегантный экипаж восемнадцатого века.

Мэри, никогда не присутствовавшая на католической службе, сочла, что это может быть интересным опытом, поэтому, когда седан выезжал из ворот усадьбы, она занимала пассажирское место в его салоне. Рев начал удаляться, удаляться, и вот машина уже скрылась из глаз.

В приходской церкви Крома мистер Бодиэм читал проповедь, оттолкнувшись от восемнадцатого стиха шестой главы Третьей Книги царств: «На кедрах внутри храма были вырезаны подобия огурцов и распускающихся цветов» – проповедь имела непосредственное отношение к местным делам. В последние два года вопрос о возведении военного мемориала волновал в Кроме всех, кто имел достаточно времени, мыслительной энергии или коллективистского духа, чтобы размышлять о подобном. Генри Уимбуш активно выступал за библиотеку – краеведческую библиотеку, в которой были бы собраны материалы по истории графства, старинные карты местности, монографии о здешних древностях, словари диалектов, справочная литература по локальной геологии и естественной истории. Он с удовольствием представлял себе, как жители окрестных деревень, воодушевленные подобным чтением, будут по воскресениям устраивать экспедиции для поиска ископаемых артефактов и кремневых наконечников стрел. Сами же деревенские жители предпочитали создание мемориального водоема с водоснабжением. Но самая деятельная и речистая партия под предводительством мистера Бодиэма требовала чего-то, что носило бы религиозный характер, – например, вторую арку с крытой галереей для прохода на церковное кладбище, витражное окно для храма, мраморный монумент, а лучше бы – все вместе. Пока, однако, не было сделано ничего – отчасти потому, что члены мемориального комитета никогда не могли прийти к согласию, отчасти по более существенной причине: по подписке собрали слишком мало денег, чтобы осуществить хотя бы один из предлагавшихся проектов. Каждые три-четыре месяца мистер Бодиэм посвящал этому вопросу проповедь. Последний раз он делал это в марте, так что пришла пора в очередной раз освежить память паствы.

– «На кедрах внутри храма были вырезаны подобия огурцов и распускающихся цветов».

Мистер Бодиэм коротко коснулся описания храма Соломона, после чего перешел к храмам и церквям как таковым. В чем главная особенность сооружений, посвященных Богу? С точки зрения обыкновенного человека, очевидно, в том, что они не имеют никакой практической пользы – строения «с вырезанными подобиями огурцов и цветов». Соломон мог построить библиотеку – и впрямь, что лучше отвечало бы вкусам мудрейшего в мире человека? Он мог выкопать водоем – что было бы полезнее для такого страдающего от засухи города, как Иерусалим? Но он не сделал ни того, ни другого; он построил дом с вырезанными подобиями огурцов, бесполезный и для практических нужд не предназначенный. Почему? Потому что свою работу он посвящал Богу. В Кроме идет много разговоров насчет предполагаемого военного мемориала. Военный мемориал по сути своей есть посвящение Богу. Это символ благодарности за то, что первый этап завершившейся мировой войны увенчался триумфом справедливости; в то же время это – воплощенная молитва о том, чтобы Бог не откладывал надолго Второе пришествие – лишь оно может принести окончательный мир. Библиотека? Водоем? Эти идеи мистер Бодиэм отвергал с презрением и негодованием. Такие сооружения возводятся ради человека и они посвящены ему, а не Богу. В качестве военного мемориала подобное абсолютно неуместно. Другое дело крытая арка. Такое сооружение полностью отвечает определению военного мемориала: бесполезное сооружение, посвященное Богу и украшенное резными огурцами. Это правда, что один арочный проход на погост у нас уже есть. Но почему бы не построить еще один? Выдвигались и другие предложения. Витражное окно, мраморный монумент. Оба предложения прекрасны, особенно второе. Уже давно пора возвести наконец этот военный мемориал, ибо скоро может оказаться слишком поздно. В любой момент, словно тать в нощи, Бог может явить нам себя. А между тем на пути осуществления нашего замысла появилась трудность. Собранных средств несоразмерно мало. Всем надлежит делать пожертвования соответственно своим состояниям. Разумно, чтобы те, кто потерял близких на этой войне, внесли сумму, равную той, какую им пришлось бы потратить на погребальные расходы, если бы их близкие скончались дома. Дальнейшее промедление губительно. Военный мемориал должен быть возведен безотлагательно. Мистер Бодиэм воззвал к патриотическому долгу и христианским чувствам присутствующих.

По дороге домой Генри Уимбуш размышлял о том, какие книги он подарит Мемориальной библиотеке, если строительство таковой когда-нибудь осуществится. Он решил пройти тропинкой через поле, так гораздо приятнее, чем плестись по дороге. У первого прохода через изгородь собралась компания деревенских парней, неотесанных молодых людей в чудовищных мешковатых черных костюмах, которые любое английское воскресенье и любой праздник превращают в подобие похорон; все дымили папиросами и грубо хохотали. Компания расступилась перед Генри Уимбушом, и, когда он проходил мимо, парни вежливо прикладывали руку к головному убору. Он отвечал на их приветствия, но при этом лицо его оставалось таким же невозмутимо строгим, как его котелок.

Во времена сэра Фердинандо, размышлял он, как и во времена его сына сэра Джулиуса, у этих молодых людей были бы свои воскресные развлечения даже здесь, в Кроме, в захолустном сельском Кроме. Они могли бы состязаться в стрельбе из лука, играть в кегли, танцевать – словом, принимать участие в общественных увеселениях как люди, сознающие себя членами одной сельской коммуны. А теперь у них нет ничего – ничего, кроме сурового «Клуба для юношей», организованного мистером Бодиэмом, да изредка устраиваемых им же танцев и концертов. Выбор у этих молодых людей невелик: либо скука, либо городские радости в столице графства. Деревенских развлечений не осталось, пуритане выжгли их каленым железом.

У Джона Мэннингема в дневнике от тысяча шестисотого года есть знаменательный пассаж, припомнил он, очень знаменательный пассаж. В Беркшире члены некоего суда магистратов, магистратов-пуритан, прослышали об одном скандальном явлении. Однажды летней лунной ночью они со своими posse[46]46
  Posse comitatus (лат. юр.) – группа граждан, созываемая властями для розыска преступника, заблудившегося ребенка или подавления беспорядков.


[Закрыть] отправились в рейд и где-то в горах наткнулись на компанию мужчин и женщин, обнаженными танцевавших среди овец в загоне. Судьи со своими помощниками направили лошадей прямо в гущу танцующих. Как стыдно, должно быть, вдруг стало этим бедным людям, какими беззащитными почувствовали себя они, лишенные всякой одежды, против вооруженных всадников в тяжелых сапогах! Танцоров арестовали, выпороли, бросили в темницу и заковали в колодки. С танцами под луной было покончено навсегда. «Интересно, какой старинный житейский обряд, посвященный Пану, прекратил тогда свое существование?» – подумал Генри Уимбуш. Кто знает? Быть может, предки этих людей вот так, под луной, танцевали, когда Адама и Евы еще и в помине не было. Ему нравилось так думать. И вот всего этого нет как и не бывало. Если потанцевать захочется этой деревенщине, им придется на велосипедах тащиться в город за шесть миль. Деревня, лишенная своей исконной жизни, своих традиционных удовольствий, превратилась в унылое место. Ханжи-магистраты навсегда задули маленький фитилек счастья, который тлел от начала времен.

 
И над могилой Туллии лампада
Пятнадцать теплилась веков…[47]47
  Джон Донн, «Эклог, 1613», посвященный бракосочетанию графа Сомерсета и Фрэнсис Говард.


[Закрыть]
 

Эти строки невольно вспыли у него в голове; ему было тяжко думать о загубленном прошлом.

Глава 19

Длинная сигара Генри Уимбуша источала приятный аромат. На коленях у него лежала «История Крома», он медленно переворачивал страницы.

– Никак не могу решить, какой эпизод прочесть вам сегодня, – задумчиво сказал он. – Небезынтересны путешествия сэра Фердинандо. Ну и, конечно, его сын, сэр Джулиус. Это он страдал навязчивой идеей, будто его пот рождает мух, что и довело его в конечном счете до самоубийства. А еще есть сэр Сиприан. – Он стал быстрее перелистывать страницы. – Или сэр Генри. Или сэр Джордж… Нет, пожалуй, ни об одном из них я читать не склонен.

– Но что-нибудь вы должны нам прочесть, – вынув трубку изо рта, настоятельно потребовал мистер Скоуган.

– Думаю, стоит почитать вам о моем деде, – решил Генри Уимбуш, – и о событиях, которые привели к его женитьбе на старшей дочери последнего сэра Фердинандо.

– Отлично, – согласился мистер Скоуган. – Мы слушаем.

– Прежде чем начать, – предупредил хозяин, поднимая голову от книги и снимая пенсне, которое он незадолго перед тем водрузил на нос, – прежде чем начать, я должен сказать несколько предваряющих слов о сэре Фердинандо, последнем из Лапитов. После смерти добродетельного и несчастного сэра Геркулеса Фердинандо оказался владельцем немало приумноженного благодаря расчетливости и бережливости его отца семейного состояния, которое вознамерился истратить и к каковой задаче приступил со всей широтой и бесшабашной веселостью. К сорока годам он проел, а пуще того пропил и просадил на любовные забавы половину капитала и вскоре неизбежно спустил бы тем же образом остальное, если бы ему не посчастливилось влюбиться в дочь приходского священника настолько безумно, что он сделал ей предложение. Юная дама приняла его и менее чем через год стала безраздельной хозяйкой Крома и повелительницей своего мужа. В характере сэра Фердинандо произошла разительная перемена. Он стал вести размеренный и экономный образ жизни, даже проявлял благоразумие, редко выпивая теперь более полутора бутылок портвейна в один присест. Иссякавшее состояние Лапитов снова начало прибывать – и это несмотря на тяжелые времена (сэр Фердинандо женился в тысяча восемьсот девятом году, в разгар наполеоновских войн). Благополучная и достойная старость, осененная радостным созерцанием счастливого взросления своего потомства (к тому времени леди Лапит уже родила ему трех дочерей, и не существовало никаких препятствий к тому, чтобы она подарила ему много других детей, в том числе наследников), и патриархальное упокоение в фамильном склепе казались теперь завидным уделом сэра Фердинандо. Но провидение распорядилось по-иному. Наполеон, уже породивший бессчетное множество несчастий, стал причиной, пусть косвенной, безвременной и неестественной смерти, положившей конец текущему образу жизни.

С самых первых дней войны с французами сэр Фердинандо, который ценил патриотизм превыше всего, учредил свой особый ритуал празднования наших побед. Как только счастливое известие достигало Лондона, он имел обыкновение тут же закупать огромное количество спиртного, садился в первый же выезжавший из города дилижанс и колесил по всей стране, разнося добрую весть всем встречавшимся на пути и на каждом постоялом дворе щедро угощая всех, кто не отказывался выпить и послушать его. Так после битвы на Ниле он доехал даже до Эдинбурга, а потом, когда кареты, украшенные лавровыми венками в честь победы и ветвями кипариса в знак скорби, отправились дальше распространять новость о победе и гибели Нельсона, он всю холодную октябрьскую ночь просидел на козлах норичского «Метеора» с морским бочонком рома на коленях и двумя ящиками выдержанного бренди под сиденьем. Этот веселый обычай был одним из тех, от которых он вообще-то отказался после женитьбы. Но ни победа на Пиренеях, ни бегство Наполеона из Москвы, ни битва при Лейпциге, ни отречение тирана не остались не отпразднованными. В 1815 году сэру Фердинандо случилось провести несколько недель в столице. Именно на них пришлась череда тревожных дней, исполненных неизвестности, а потом – победная новость из Ватерлоо. Этого сэр Фердинандо уже выдержать не смог, развеселая юность проснулась в нем. Он поспешил к своему виноторговцу и купил дюжину бутылок бренди тысяча семьсот шестидесятого года закладки. Дилижанс до Бата как раз отправлялся из Лондона. Сунув вознице некую сумму, сэр Фердинандо уселся рядом с ним на козлы и оттуда горделиво возвещал о падении корсиканского чудовища, пуская по кругу бутылку горячительной жидкости. Так они прогромыхали через Аксбридж, Слоу, Мейденхед. Подняли своей великой новостью на ноги спящий Рединг. В Дидкоте один из конюхов на постоялом дворе был так переполнен патриотическими чувствами и бренди тысяча семьсот шестидесятого года, что не сумел должным образом закрепить подпругу. Ночью становилось все холоднее, и сэр Фердинандо понял, что согревать себя стаканчиком виски на каждой остановке недостаточно для поддержания жизненного тепла, и был вынужден пить и во время перегонов. Карета мчалась с головокружительной скоростью – за последние полчаса она преодолела шесть миль, – когда на подъезде к Суиндону, без проявления малейших признаков неустойчивости, сэр Фердинандо внезапно завалился набок и рухнул головой вниз на дорогу. Дилижанс резко дернулся, разбудив спавших пассажиров, и остановился. Кондуктор с фонарем побежал назад и нашел сэра Фердинандо еще живым, но без сознания, изо рта у него струилась кровь. Задние колеса, под которые он угодил, переехали его, сломав ребра и обе руки. Череп был пробит в двух местах. Его подняли, уложили в карету, но он не дожил до следующей станции. Так сэр Фердинандо пал жертвой собственного патриотизма. Леди Лапит больше не выходила замуж и сознательно посвятила остаток жизни благополучию трех своих дочерей – пятилетней Джорджианы и двухлетних близнецов Эммелины и Каролины.

Генри Уимбуш сделал паузу, потом снова надел пенсне и заключил:

– Для вступления достаточно. Теперь я могу перейти к чтению отрывка о моем деде.

– Одну минуту, – попросил мистер Скоуган, – позвольте, я снова набью себе трубку.

Мистер Уимбуш ждал. Сидя в дальнем углу комнаты, Айвор показывал Мэри свои рисунки на тему потустороннего мира. Они переговаривались шепотом.

Мистер Скоуган снова раскурил трубку и сказал:

– Ну, начинайте.

И Генри Уимбуш начал:

– «Мой дед Джордж Уимбуш познакомился с тремя «прелестными Лапитками», как их называли, весной тысяча восемьсот тридцать третьего года. Он был тогда двадцатидвухлетним молодым человеком с курчавой светлой шевелюрой и гладким румяным лицом, в котором, словно в зеркале, отражалась его наивная юная душа. Дед получил образование в школе Хэрроу[48]48
  Одна из девяти старейших и престижнейших мужских средних школ Великобритании.


[Закрыть], потом в Крайст-черч[49]49
  Один из аристократических колледжей Оксфордского университета.


[Закрыть], обожал охоту и прочие увеселения на свежем воздухе, но – хотя на стесненность в средствах он никак не мог пожаловаться – развлечения его были весьма скромны и невинны. Его отец, занимавшийся торговлей в Ост-Индии, прочил ему политическую карьеру и в качестве подарка на совершеннолетие, не поскупившись, приобрел для него прелестный маленький муниципальный округ в Корнуолле, имевший представительство в парламенте. Когда же прямо накануне дня совершеннолетия сына Билль о реформе тысяча восемьсот тридцать второго года[50]50
  Билль о реформе парламентского представительства, упразднивший часть «гнилых местечек» – обезлюдевших в конце восемнадцатого – начале девятнадцатого веков избирательных округов в небольших городах и деревнях.


[Закрыть] прекратил существование этого избирательного округа, его справедливому негодованию не было предела. Начало политической карьеры Джорджа вынужденно откладывалось. В тот период, когда он познакомился с «прелестными Лапитками», мой дед как раз пребывал в ожидании, отнюдь не проявляя нетерпения.

«Прелестные Лапитки» не преминули произвести на него впечатление. Старшая, Джорджиана, с черными кудрями, сверкающим взором, благородным орлиным профилем, лебединой шеей и покатыми плечами, была по-восточному ослепительна; близняшки, с чуть курносыми носиками, голубыми глазами и каштановыми волосами, являли собой пару не отличимых друг от друга типично английских чаровниц.

Однако при первой встрече их манера вести себя была столь неприступна, что, не будь их красота так непреодолимо притягательна, Джорджу никогда бы не хватило храбрости продолжить знакомство. Двойняшки, задрав носики, с видом томного превосходства пытали его, что он думает о новейшей французской поэзии и нравится ли ему «Индиана» Жорж Санд. Но еще хуже был вопрос, которым начала с ним беседу Джорджиана. Подавшись вперед и пригвоздив его взглядом, она спросила, является ли он приверженцем классицизма или трансцендентализма в музыке. Джордж, однако, не растерялся. Он достаточно хорошо разбирался в музыке, во всяком случае, твердо знал, что ненавидит в ней все, что относится к классике, поэтому с готовностью, делавшей ему честь, ответил: «Я поклонник трансцендентализма». Джорджиана пленительно улыбнулась и сказала: «Рада слышать. Я тоже. Вы, конечно, были на концерте Паганини на прошлой неделе? Ах, эта «Молитва Моисея»! – Она закрыла глаза. – Знаете ли вы что-нибудь более трансцендентальное?» – «Нет, – ответил Джордж, – не знаю». Он замялся, хотел было сказать, что больше всего ему понравились «Сельские имитации», но в конце концов решил, что благоразумнее будет промолчать, и оказался совершенно прав. Паганини заставлял свою скрипку реветь по-ослиному, кудахтать как курица, хрюкать, пищать, лаять, ржать, квакать, мычать и рычать, и этот последний номер программы, на взгляд Джорджа, почти компенсировал скуку концерта в целом. При воспоминании о «Сельских имитациях» он улыбнулся от удовольствия. Да, он решительно не был поклонником классики в музыке, он являлся истинным трансценденталистом.

Джордж не ограничился первым знакомством и нанес визит юным дамам и их матушке, которые летом жили в маленьком, но уютном доме неподалеку от Беркли-сквер. Леди Лапит осторожно навела справки и, выяснив, что финансовое положение, характер и семья Джорджа вполне удовлетворительны, пригласила его на обед. Она надеялась и рассчитывала, что все ее дочери войдут в высшее сословие посредством замужества, но, будучи женщиной здравомыслящей, понимала, что лучше подготовиться к непредвиденным обстоятельствам, и сочла Джорджа Уимбуша прекрасным запасным вариантом для одной из двойняшек.

Во время этого первого обеда пару ему за столом составляла Эммелина. Они беседовали о природе. Эммелина торжественно заявила, что для нее высокие горы – это мир чувств, а городская суета – пытка. Джордж согласился, что деревенская жизнь приятна, однако заметил, что и лондонский светский сезон[51]51
  Период с мая по июль.


[Закрыть] имеет свои привлекательные стороны. С удивлением и некоторой озабоченностью он обратил внимание на то, что у мисс Эммелины был плохой аппетит, в сущности, он у нее напрочь отсутствовал. Две ложки супа, крохотный кусочек рыбы – никакого мяса, никакой птицы – да три виноградинки – вот все, что она съела за обедом. Время от времени он бросал взгляд на двух других сестер; и Джорджиана, и Каролина, судя по всему, были столь же воздержанны в еде. Они с деликатным недовольством отвергали все, что им предлагалось, закрывая глаза и отворачиваясь от очередного блюда так, словно вид и запах камбалы, утки, телячьего филе и трайфла[52]52
  Многослойный традиционный английский десерт, состоящий из печенья или бисквита, фруктов, ягод, прослоенных кремом или взбитыми сливками.


[Закрыть] вызывали у них отвращение. Джордж, оценивший обед по достоинству, осмелился высказаться по поводу отсутствия у сестер аппетита.

– Заклинаю вас, не говорите со мной о еде, – взмолилась Эммелина, поникнув, словно чувствительное растение. – Мы с сестрами считаем процесс поглощения пищи таким грубым, бездуховным. Когда ешь, невозможно думать о душе.

Джордж согласился: невозможно. Но ведь жить-то надо.

– Увы! – вздохнула Эммелина. – Надо. Хотя смерть прекрасна, вы так не думаете? – Она отломила уголок от тоста и рассеянно откусила кусочек. – Но поскольку, как вы заметили, надо жить… – Легким жестом она показала, что уступает необходимости. – К счастью, человеку нужно очень мало, чтобы поддерживать в себе жизнь. – Она положила обратно на тарелку недоеденный тост.

Джордж смотрел на нее с некоторым недоумением. Она была бледной, однако казалась исключительно здоровой, так же как и ее сестры. Возможно, истинно духовной натуре требуется меньше пищи, подумал он. Сам он, ясное дело, таковой натурой не являлся.

Он стал часто бывать у них. Все, начиная с леди Лапит и далее по нисходящей, принимали его весьма благосклонно. Да, романтики и поэтичности ему недоставало, но он был таким приятным, скромным и добродушным молодым человеком, что не мог не нравиться. Джордж, со своей стороны, находил их всех, особенно Джорджиану, восхитительными, просто восхитительными и окружал их теплом и заботливым покровительством. Ибо они – слишком хрупкие, слишком одухотворенные для этого грубого мира – нуждались в защите. Они никогда не ели, были всегда бледны, часто жаловались на жар, много и с умилением говорили о смерти и нередко падали в обморок. Джорджиана была из них самым воздушным созданием: ела меньше всех, в обморок падала чаще всех, больше всех говорила о смерти и была самой бледной – ее бледность казалась настолько пугающей, что порой наводила на мысль о своем искусственном происхождении. Казалось, что в любой момент девушка могла утратить ненадежную связь с материальным миром и превратиться в бесплотный дух. Эта мысль была источником постоянных мук для Джорджа. Если ей суждено умереть…

Она тем не менее ухитрилась пережить очередной лондонский сезон, несмотря на обилие балов, раутов и прочих развлекательных мероприятий, которые Джорджиана в составе очаровательного трио никогда не пропускала. В середине июля вся семья переехала за город. Джорджа пригласили провести август в Кроме.

В доме собралось избранное общество; в списке гостей фигурировали имена двух титулованных молодых людей, подходящих на роль женихов. Джордж надеялся, что деревенский воздух, покой и жизнь в окружении природы вернут сестрам аппетит и окрасят их щеки румянцем. Он ошибся. В первый вечер на обед Джорджиана съела лишь оливку, два-три соленых миндальных орешка и половинку персика. Она была по-прежнему бледна. За столом говорила о любви:

– Истинная любовь, безграничная и вечная, только в вечности и может осуществиться. Индиана и сэр Ральф соединили свои души в мистическом венчании, бросившись в Ниагару. Любовь несовместима с жизнью. Два человека, которые любят друг друга, стремятся не жить, а умереть вместе.

– Ну-ну, дорогая, – сказала леди Лапит, женщина практичная и здравомыслящая. – Скажи на милость, что бы сталось с будущим поколением, если бы весь мир действовал в соответствии с твоими принципами?

– Мама!.. – протестующее воскликнула Джорджиана и потупилась.

– Во времена моей молодости, – продолжила леди Лапит, – меня бы засмеяли, произнеси я нечто подобное. Правда, в те времена духовность не была в такой моде, как теперь, и мы вовсе не считали смерть поэтичной. Она расценивалась лишь как неприятное событие.

– Мама! – умоляюще воскликнули в унисон Эммелина и Каролина.

– Во времена моей молодости… – Леди Лапит оседлала своего любимого конька, и, казалось, ничто не могло ее остановить. – Во времена моей молодости, если ты ничего не ел, тебе прописывали отвар из ревеня. А теперь…

Джорджиана вскрикнула и, лишившись чувств, упала на плечо лорда Тимпани. Уловка была отчаянной, но сработала: леди Лапит замолчала.

Дни тянулись без ярких событий, в череде развлечений. Только Джордж страдал в этой веселой компании. Лорд Тимпани ухаживал за Джорджианой, и было очевидно, что отторжения его ухаживания отнюдь не вызывают. Джордж наблюдал за этим, и душа его разрывалась от ревности и отчаяния. Шумная компания молодых людей стала ему непереносима; он избегал их общества, стремясь уединиться где-нибудь в темном углу. Однажды утром, сбежав от них под каким-то неубедительным предлогом, он вернулся домой один. Молодые люди купались в бассейне, до него доносились их крики и смех, на фоне которых дом казался еще более безмолвным и пустынным. Очаровательные сестры и их матушка еще не выходили из своих покоев; обычно они не появлялись до обеда, так что по утрам гости бывали предоставлены самим себе. Джордж уселся в холле и предался размышлениям.

Она может умереть в любой момент, но и в любой момент может стать леди Тимпани. Это ужасно, ужасно! Если она умрет, он умрет тоже и отправится на ее поиски по ту сторону могилы. А если она станет леди Тимпани… о, тогда!.. Что тогда, решить оказалось не так-то просто. Если она станет леди Тимпани… Эта мысль терзала его. Но предположим, что она влюблена в Тимпани – хотя трудно представить себе, что кто-то может быть в него влюблен, – предположим, что жизнь ее зависит от Тимпани, что она не может жить без него. Он с трудом продирался сквозь лабиринт различных бестолковых предположений, когда часы пробили полдень. С последним ударом, словно кукушка из часов, из двери, ведущей в кухонный блок, выскочила маленькая служанка с огромным подносом, покрытым салфеткой. Утопая в глубоком кресле и оставаясь, судя по всему, невидимым, Джордж с праздным любопытством наблюдал за девушкой. Стуча каблучками, она просеменила через холл, остановилась перед ничем, казалось, не примечательной стенной панелью, протянула руку, и, к великому изумлению Джорджа, в стене распахнулась маленькая дверца, за которой показалась нижняя площадка винтовой лестницы. Чтобы поднос прошел через узкий дверной проем, маленькая служанка протиснулась в него боком, по-крабьи, и быстро метнулась вверх по лестнице. Дверь за ней со щелчком захлопнулась. Несколько минут спустя она открылась снова, маленькая служанка, уже без подноса, поспешно пересекла холл в обратном направлении и скрылась на кухне. Джордж попытался вернуться к своим размышлениям, но непреодолимое любопытство не давало ему отвлечься от потайной двери, лестницы и маленькой служанки. Тщетно пытался он убедить себя, что это не его дело, что попытка разгадать секрет удивительной двери и таинственной лестницы за ней была бы непростительной невоспитанностью и нескромностью. Все казалось напрасным; минут пять он героически боролся со своим любопытством, но в конце концов очутился перед безобидной панелью стенной обшивки, за которой недавно исчезала маленькая служанка. Хватило одного взгляда, чтобы обнаружить потайную дверь – потайную, уточнил он, только для невнимательного взгляда. Это была дверь, вплотную примыкавшая к соседним панелям. Ее местоположения не выдавали ни дверная ручка, ни замок, поскольку они отсутствовали, и лишь в углублении величиной с подушечку большого пальца была утоплена защелка. Джордж удивился, что не замечал эту дверь прежде; теперь он видел ее совершенно отчетливо, почти так же, как дверь стенного шкафа в библиотеке, имитирующую стеллаж с фальшивыми книжными корешками. Он оттянул защелку и заглянул внутрь. Лестница, ступеньки которой были сделаны не из камня, а из цельных брусов мореного дуба, вилась вверх, исчезая из виду. Окно-щель пропускало дневной свет. Джордж находился у подножия центральной башни, и это узкое окошко выходило на террасу; снизу, от бассейна, все еще доносились крики и плеск воды.

Джордж закрыл дверь и вернулся в кресло. Но любопытство не было удовлетворено. Более того, то, что он увидел, лишь раззадорило его аппетит. Куда ведет эта лестница? И зачем туда ходила служанка? Он не переставал твердить себе, что это не его дело, попытался отвлечься чтением, но никак не мог сосредоточиться на книге. Мелодичный звон часов возвестил четверть первого. И Джордж вдруг решился. Он встал, пересек комнату, открыл потайную дверь и начал взбираться по лестнице. Миновал первое окно, за поворотом лестничной спирали увидел второе, задержался возле него, выглянул; сердце у него билось тревожно, словно в предчувствии какой-то неведомой опасности. Что я делаю, мысленно увещевал он себя, это же так не по-джентльменски, так чудовищно неприлично. Тем не менее он на цыпочках продолжал свой путь вверх и вперед. Еще один поворот, еще полповорота – и перед ним оказалась дверь. Он остановился и прислушался; за дверью стояла мертвая тишина. Заглянув в замочную скважину, Джордж увидел лишь полоску белой освещенной солнцем стены. Решившись, он повернул ручку, переступил через порог и остолбенел; от того, что перед ним предстало, у него открылся рот.

Посреди уютно освещенной солнцем маленькой комнаты – теперь там будуар Присциллы, – заметил в скобках мистер Уимбуш, – стоял небольшой круглый стол красного дерева. В его полированной поверхности, словно в зеркале, отражались хрусталь, фарфор и серебро – сверкающая сервировка изысканного застолья. Тушка холодного цыпленка, ваза с фруктами, огромный окорок, в глубоком разрезе которого светилась нежнейшая бело-розовая мякоть ветчины, коричневое пушечное ядро холодного фруктового пудинга, бутылка белого рейнвейна и графин кларета теснились на этом столе. Вокруг стола сидели три сестры, три «прелестные Лапитки» – и ели!

При внезапном появлении Джорджа они разом повернулись к двери и, так же, как он, окаменев от потрясения, неподвижно застыли, уставившись на него. Джорджиана, сидевшая лицом к двери, не сводила с него своих огромных черных глаз. Большим и указательным пальцами правой руки она сжимала ножку расчлененного цыпленка, изящно отставив чуть согнутый мизинец. Ее рот был открыт, но куриная ножка так и не достигла пункта своего назначения, застыв в воздухе на полпути. Две другие сестры обернулись, чтобы увидеть незваного гостя. Каролина сжимала в руках нож и вилку; пальцы Эммелины смыкались вокруг ножки наполненной кларетом рюмки. Все очень долго молча смотрели друг на друга, являя собой сложную скульптурную композицию, а потом вдруг началось движение: Джорджиана выпустила куриную косточку, нож и вилка Каролины звякнули, упав на тарелку. Движение нарастало и становилось более решительным; Эммелина, вскрикнув, вскочила. Волна паники докатилась до Джорджа, он развернулся и, бормоча на ходу что-то нечленораздельное, бросился вон из комнаты и дальше по завиткам лестничной спирали. Остановился он, только очутившись в холле, и там, в мертвой тишине дома, начал безудержно хохотать.

Было замечено, что за ланчем сестры ели чуть больше, чем обычно. Джорджиана поковыряла французские бобы и проглотила ложку заливного из телячьих ножек.

– Сегодня я чувствую себя немного бодрее, – сообщила девушка лорду Тимпани, когда тот выразил радость по поводу улучшения ее аппетита, – чуть больше ощущаю свою физическую оболочку, – добавила она и нервно хихикнула. Подняв голову, она встретилась взглядом с Джорджем, румянец залил ее щеки, и она поспешно отвернулась.