Текст книги "Кром желтый. Шутовской хоровод (сборник)"

В тот день они на несколько минут оказались в саду наедине.

– Джордж, вы никому не расскажете? Пообещайте мне! – взмолилась она. – Иначе мы будем выставлены на посмешище. Ведь еда – действительно такое бездуховное занятие. Обещайте, что никому не расскажете.

– Обязательно расскажу, – сурово ответил Джордж. – Расскажу всем, если вы не…

– Это шантаж!

– Ну и пусть. Даю вам сутки на размышление.

Леди Лапит, разумеется, была разочарована, она рассчитывала на большее – на лорда Тимпани и его титул. Но, в конце концов, и Джордж был не так уж плох. Они поженились на Новый год».

– Бедный мой дедушка! – добавил мистер Уимбуш, закрывая книгу и откладывая пенсне. – Каждый раз, читая в газетах об угнетенных народах, я вспоминаю о нем. – Он снова раскурил сигару. – Типичный матриархат, в высшей степени централизованный, без каких бы то ни было представительских институтов.

Генри замолчал. В наступившей тишине снова стали слышны произносимые шепотом пояснения Айвора к своим спиритуалистическим рисункам. Задремавшая было Присцилла вдруг встрепенулась и, как бывает с внезапно разбуженными людьми, испуганно спросила:

– Что? Что такое?

Дженни, расслышав ее вопрос, подняла голову, ободряюще ей улыбнулась и ответила:

– Это про окорок.

– Что – про окорок?

– То, что читал сейчас Генри. – Закрыв красный блокнот, лежавший у нее на коленях, и перетянув его резинкой, она объявила: – Я иду спать, – и встала.

– Я тоже, – сказала Анна, зевая. Но у нее не осталось сил выбраться из кресла.

Ночь была жаркой и удушливой. Шторы, обрамлявшие открытые окна, обвисли без малейшего движения. Обмахиваясь портретом некоего астрального существа, Айвор выглянул в темноту и глубоко вдохнул.

– Воздух – как шерсть, – сообщил он.

– После полуночи станет прохладнее, – пообещал Генри Уимбуш и осмотрительно добавил: – Возможно.

– Я не смогу уснуть, я знаю, – произнес Айвор.

Присцилла повернулась в его сторону, и ее монументальное головное сооружение с некоторым отставанием качнулось по той же орбите.

– Вы должны приложить усилие, – наставляла она. – Когда я не могу заснуть, я концентрирую свою волю, мысленно говорю себе: «Я засну, я уже сплю!» и – хоп! – засыпаю. Такова сила самовнушения.

– Но работает ли она в такие душные ночи? – поинтересовался Айвор. – Я решительно не могу спать в такой духоте.

– Я тоже, – подхватила Мэри. – Разве что на открытом воздухе.

– На открытом воздухе! Какая великолепная идея!

Оба решили спать на крышах башен: она – на западной, он – на восточной. На каждой крыше имелась плоская освинцованная площадка, куда через выходящий на нее люк можно было вытащить матрас. Вот там, под звездами, под луной между второй четвертью и полнолунием, они наверняка смогут уснуть. Матрасы отволокли наверх, постелили простыни и одеяла, и час спустя терзаемая бессонницей пара – каждый со своей башни, через разделяющий их провал – прокричала друг другу «Спокойной ночи!».

На Мэри сонное очарование открытого воздуха не оказало ожидаемого волшебного воздействия. Даже сквозь матрас невозможно было не ощущать твердости свинца. А кроме того, слышались разные шумы: неустанно ухали совы, а однажды, испуганные какой-то неведомой опасностью, разом истерически загоготали все гуси на ферме. Звезды и луна между второй четвертью и полнолунием неотрывно приковывали к себе внимание, а когда одинокий метеорит вдруг прочерчивал небо, она помимо воли начинала, не смыкая глаз, ожидать следующего. Время шло, луна поднималась все выше и выше. Мэри была теперь еще дальше от сна, чем когда вышла на эту крышу. Она села и стала смотреть поверх парапета. «Интересно, удалось ли заснуть Айвору?» – подумала она. И словно в ответ на ее невысказанный вопрос в дальнем конце крыши из-за дымохода бесшумно появилась фигура в белом – фигура, в которой в лунном свете безошибочно угадывался Айвор. Раскинув руки, как канатоходец, он начал медленно продвигаться вдоль конькового стропила. Его опасно покачивало на ходу. Мэри наблюдала за ним, затаив дыхание: может, он лунатик? Тогда его нельзя будить неожиданно! Если она заговорит или пошевелится, это может стоить ему жизни. Она не могла больше смотреть на это и откинулась на подушки, напряженно прислушиваясь. Сначала – ей показалось, что это длилось бесконечно долго, – не было слышно ни звука. Потом раздались тихие шаги по кровле, за ними скрежет и произнесенное шепотом: «Черт!» И вдруг над парапетом возникли голова и плечи Айвора. За ними последовала нога, потом другая. И вот он уже на ее крыше. Мэри сделала вид, что он разбудил ее своим появлением.

– Ах! – воскликнула она. – Что вы здесь делаете?

– Я не мог уснуть, – объяснил он, – и решил проверить, может, вы тоже не спите. Одному на крыше очень скучно, вы не находите?

Когда рассвело, не было еще пяти. Длинные узкие облака в ярко-оранжевом ореоле затянули восточный край бледно-водянистого неба. Гигантский павлин, тяжело взлетев из-за парапета, уселся на него и издал душераздирающий скорбный крик страдающей души.

Айвор и Мэри в испуге проснулись.

– Ловите его! – закричал Айвор, вскакивая с постели. – У нас будет перо!

Перепуганный, сбитый с толку павлин носился по парапету взад-вперед, то приседая в нелепом подобии реверанса, то подпрыгивая, и беспрерывно квохтал; длинный хвост неуклюже, с отставанием, тащился за ним при каждом развороте. Потом, тяжело, с присвистом захлопав крыльями, он взлетел и со вновь обретенным достоинством величественно поплыл на восток. Но оставил трофей. Айвор получил свое перо: лилово-сине-золотисто-зеленый глаз в обрамлении длинных ресниц.

– Перо ангела, – сказал он, вручая его своей партнерше.

Мэри несколько мгновений угрюмо и сосредоточенно смотрела на перо. Мешковатая лиловая пижама скрывала очертания ее тела, в ней она напоминала большую мягкую уютную игрушку, что-то вроде плюшевого медведя, но медведя с ангельской головкой, румяными щеками и золотым колоколом волос. Ангельское личико, перо из крыла ангела… Во всей рассветной атмосфере этого утра чудилось нечто ангельское.

– Удивителен и необъясним этот половой отбор, – произнесла наконец Мэри, оторвавшись от созерцания волшебного пера.

– Необъясним! – эхом повторил Айвор. – Я выбрал вас, вы выбрали меня. Какая удача!

Он обнял ее за плечи, и они долго стояли, устремив взоры на восток. Первый солнечный луч согрел и насытил красками бледный рассвет. Розовато-лиловая пижама и белая пижама… Они составляли молодую и очаровательную пару. Восходящее солнце коснулось их лиц. Все казалось чрезвычайно символичным, но в сущности, если подумать, все в этом мире символично. Глубокая и красивая истина.

– Мне пора возвращаться на свою башню, – сказал наконец Айвор.

– Уже?

– Боюсь, что да. Прислуга скоро встанет и будет шнырять повсюду.

– Айвор…

Последовало долгое безмолвное прощание.

– А теперь, – сказал он, – я повторю свой номер на канате.

Мэри обвила его шею руками.

– Не нужно, Айвор. Это опасно. Пожалуйста!

В конце концов он вынужден был уступить ее мольбам.

– Ладно. Спущусь, пройду через дом и поднимусь с другой стороны.

Он шмыгнул в люк и исчез в темноте, которая все еще наполняла дом с закрытыми ставнями. Несколько минут спустя он снова появился на дальней башне, помахал ей и, нырнув под парапет, пропал из виду. Откуда-то снизу, из дома, послышался тихий, как осиное жужжание, звон будильника. Айвор успел как раз вовремя.

Глава 20

Айвор уехал. Вальяжно откинувшись на спинку водительского кресла за лобовым стеклом своего желтого седана, он колесил по дорогам сельской Англии. Неотложные дела светского и любовного свойства гнали его по просторам королевства от одного вельможного дома к другому, от одного за́мка к другому, от елизаветинской усадьбы к грегорианской. Сегодня Сомерсет, завтра Уорикшир, в субботу Уэст-Райдинг, к утру вторника Аргайл – Айвор никогда не останавливался. Все лето, с начала июля по конец сентября, он посвящал себя выполнению обязательств; он был мучеником долга. Осенью он возвращался в Лондон на каникулы. Кром был лишь мимолетным эпизодом, эфемерным пузырьком в бурлящем потоке его жизни и уже принадлежал прошлому. К чаю он будет в Гобли, где его ждет манящая улыбка Зенобии. А в четверг утром… Впрочем, это еще очень, очень нескоро. Об утре четверга он будет думать, когда оно настанет. А пока – Гобли, пока – Зенобия.

В Кроме он по своему обыкновению оставил стихотворение в книге для гостей. Рукой мастера Айвор набросал этот экспромт за десять минут, остававшихся до отъезда. Вместе вернувшись от ворот, где распрощались с гостем, помахав ему вслед на прощание, Дэнис и мистер Скоуган нашли эту книгу лежавшей в холле на столе, открытой, с едва высохшими чернилами. Мистер Скоуган прочел:

 
Былые чары сказочных царей,
На мрак ночной набрасывая сети,
Уснули в древней синеве морей,
В сердцах всего живущего на свете,
В сластолюбивых снах монастырей,
В аурумальных бабочках и лете,
В любой душе, чья пристань – эмпирей,
В первозаступнике и первоцвете.
Но здесь, как властный колокольный гром,
Стократ сильней их сила колдовская:
Меня преследует приютный Кром.
Поймал, приворожил, не отпуская.
Без этих стен рыдаю я в тоске,
Отеческого Крома вдалеке.
 

– Весьма мило, со вкусом и тактично, – сказал мистер Скоуган, закончив чтение. – Меня смущают лишь аурумальные бабочки. Вот вы не понаслышке знаете, как работает сознание поэта, Дэнис, может быть, вы сможете мне это объяснить?

– Нет ничего легче, – ответил Дэнис. – Просто Айвор хотел сказать, что крылья у бабочки золотые, и на ум пришло красивое слово[53]53
  От лат. aurum – золото.


[Закрыть].

– Спасибо. Вот теперь мне все ясно.

– Очень часто недоразумения возникают из-за того, что красивые слова не всегда значат то, что, казалось бы, должны были значить, – продолжил Дэнис. – Например, недавно мне пришлось уничтожить все стихотворение только потому, что слово «карминативный», как оказалось, значит вовсе не то, что я думал. Кар-ми-на-тив-ный – прекрасно звучит, не правда ли?

– Восхитительно, – согласился мистер Скоуган. – А что это значит?

– Это слово с детства завораживало меня, – сказал Дэнис. – Я его обожал. Когда я простужался, мне давали настойку из корицы – средство бесполезное, но обладающее довольно приятным воздействием. Золотистая, огненная, бодрящая жидкость, которую капали в чашку из маленького флакончика. На этикетке были перечислены ее целебные свойства, в частности указывалось, что она обладает высоким карминативным действием. Я очень любил это слово. «Ну, не карминативно ли это?!» – бывало восклицал я мысленно, принимая настойку. Казалось, оно исключительно точно выражает то ощущение тепла, разливающегося по телу, то пьянящее состояние, то – как бы это поточнее сказать – физические наслаждение, которое вызывала настойка. Впоследствии, когда я открыл для себя алкоголь, слово «карминативный» стало означать для меня похожий, но более возвышенный, более духовный жар, который вино пробуждает не только в теле, но и в душе. Карминативные свойства бургундского, рома, выдержанного бренди, «Лакрима Кристи»[54]54
  Название вина восходит к старой легенде: увидев частицу рая, похищенную Люцифером, Господь заплакал, и на том месте, куда упали его слезы, вырос виноградник «Лакрима Кристи».


[Закрыть], марсалы, алеатико, портера, джина, шампанского, кларета, молодого тосканского нынешнего года урожая – я сравнивал их, классифицировал… Марсала жизнерадостно, нежно карминативно; джин, согревая, возбуждает и освежает. У меня была целая таблица карминативных достоинств. А теперь, – Дэнис сокрушенно развел руки, – теперь я знаю, что на самом деле означает слово карминативный.

– И что же оно означает? – с заметным нетерпением поинтересовался мистер Скоуган.

– Кар-ми-на-тив-ный, – ответил Дэнис, любовно растягивая слово по слогам, и повторил: – карминативный. В этом слове мне смутно чудилась какая-то связь с carmen-carminis[55]55
  Carmen (род. п. carminis) (лат.) – песня, напев, стихи. Формы именительного и родительного падежей обычно даются рядом в латинских словарях, чтобы показать тип склонения.


[Закрыть], еще более смутно – с caro-carnis[56]56
  Плоть, тело (лат.).


[Закрыть] и его производными, такими как карнавал, карнация[57]57
  В живописи карнация – часть картины, изображающая тело.


[Закрыть]. В нем для меня заключалась идея музыки, пения – и идея плоти, розовой и теплой, с соответствующими радостями mi-Careme[58]58
  Четверг на третьей неделе Великого поста; праздник, ведущий свое происхождение из средневековой Франции и отмечавшийся карнавалами и народными гуляньями.


[Закрыть] и венецианских карнавалов. Кар-ми-на-тив-ный… Тепло, жар, внутренняя зрелость – все соединялось в этом слове, вместо которого…

– Дэнис, дорогой, поближе к сути, – взмолился мистер Скоуган. – Поближе к сути!

– Так вот, недавно я написал стихотворение – стихотворение о симптомах любви, – продолжил Дэнис.

– Не вы первый, – вставил мистер Скоуган. – Здесь нет ничего постыдного.

– В нем я развивал идею, что симптомы любви зачастую схожи с воздействием вина, что Эрос опьяняет так же, как Вакх. Что любовь по сути своей карминативна. Она вызывает ощущение тепла, бросает в жар.

 
И страсть карминативна, как вино, –
 

вот что я написал. Эта строка не только казалась мне изящно благозвучной, я тешил себя надеждой, что она лаконично-экспрессивна. Слово «карминативна» вбирало в себя все: подробный и точный передний план, безграничную глубину предполагаемых смыслов:

 
И страсть карминативна, как вино…
 

Мне самому понравилось. А потом вдруг в голову пришла мысль: я ведь никогда не проверял значение этого слова в словаре. Оно выросло вместе со мной из времен коричной настойки и всегда воспринималось как нечто данное. Оно всегда было для меня богатым по содержанию, как некое потрясающее, изощренное произведение искусства – законченный пейзаж с фигурами.

 
И страсть карминативна, как вино…
 

Но в стихах я использовал это слово впервые и вдруг почувствовал, что надо бы провести его лексикографическую экспертизу. Под рукой у меня нашелся только небольшой англо-немецкий словарь. Я открыл его на букве «к»: «ка», «кар», «карм». Вот оно! «Карминативный – windtreibend»[59]59
  Ветрогонный, вызывающий выделение кишечных газов (нем.).


[Закрыть]. Windtreibend! – повторил он. Мистер Скоуган расхохотался. Дэнис покачал головой. – О, мне было не до смеха, – сказал он. – Для меня это знаменовало конец главы, смерть чего-то юного и драгоценного, тех лет – лет детства и невинности, – когда я верил, что карминативный означает… карминативный. А теперь передо мной простирался остаток жизни – может быть, день, может быть, десять лет или полвека, – когда я буду знать, что карминативный означает windtreibend.

 
Plus ne suis ce que j’ai été
Et ne le saurai jamais être[60]60
  Я стал теперь совсем иным И никогда не буду прежним (фр.).


[Закрыть].
 

Осознание этого факта немало меня печалит.

– Карминативный, – задумчиво повторил мистер Скоуган.

– Карминативный, – эхом отозвался Дэнис, и некоторое время они оба молчали. – Слова… – наконец снова заговорил Дэнис. – Не уверен, что вы отдаете себе отчет в том, насколько я люблю их. Вы слишком озабочены вещами, идеями, людьми, чтобы в полной мере прочувствовать красоту слов. У вас не литературный склад ума. Акция мистера Гладстона, подобравшего тридцать четыре рифмы к имени «Марго», вероятно, кажется вам лишь бессмысленной тратой усилий. Стихотворные адреса на конвертах писем Малларме в лучшем случае оставляют вас равнодушным, а то и вызывают жалость. Вы, наверное, не в состоянии понять, что

 
Apte a nè point te cabrer, hue!
Poste et j’ajouterai, dia!
Si tu ne fuis onze-bis Rue
Balzac, chez cet Heredia[61]61
  Совсем не способная вставать на дыбы, но все же почтовая карета, если ты не прибудешь в дом 11-бис по улице Бальзака, к тому самому Эредиа… (букв. фр.)


[Закрыть] –
 

это маленькое чудо!

– Вы правы, не в состоянии, – согласился мистер Скоуган.

– Неужели вы не чувствуете магии этих строк?

– Нет.

– Это и есть тест на литературный склад ума, – сказал Дэнис. – Восприятие магии слов, понимание того, что слова обладают могуществом. Техническая, вербальная часть литературы – это просто продолжение магии. Слова – первое и самое грандиозное изобретение человека. С помощью языка он сотворил целую новую вселенную! И ничего удивительного, что он полюбил слова и наделил их могуществом! С помощью точно выбранных, бьющих в цель слов маги извлекали кроликов из пустой шляпы и вызывали духов из природных стихий. Их потомки, писатели, продолжают их дело, сплетая свои словесные формулы воедино и трепеща от восторга и благоговения перед чарующим могуществом результата. Кролик из пустой шляпы? Нет, их колдовство обладает более таинственной силой, ибо они извлекают чувства из пустых душ. Под воздействием их искусства самые пресные и бесцветные эмоции приобретают глубочайший смысл. Например, возьмем строку: «Ливанский кедр лавиной льется с пика». Самоочевидная констатация, которая и упоминания не заслуживала бы, облеки я ее в такие, например, слова: «Ливанский кедр произрастает на склонах гор» или хотя бы то же самое по-французски. Но поскольку я сформулировал ее именно так: «Ливанский кедр лавиной льется с пика», она, несмотря на свою самоочевидность, становится незабываемой, волнующей, приобретает новые смыслы. Силой слов сотворить нечто из ничего – это ли не магия? И я бы добавил: это ли не литература? Половина величайшей мировой поэзии это просто «Ливанский кедр произрастает на склонах гор», переведенное на магически многозначный язык поэзии – «Ливанский кедр лавиной льется с пика». А вы не цените слова. Мне жаль вас.

– Карминативное средство для мозгов – вот что вам нужно, – задумчиво произнес мистер Скоуган.

Глава 21

Вознесенный на своих четырех каменных грибах, маленький амбар парил в двух-трех футах над землей. Под ним, в никогда не сменяющейся тени, росла сочная, густая, высокая трава. Здесь, в прохладе свежей зелени, нашло укрытие от полуденного солнца семейство белых уток. Одни, стоя, чистили клювами перышки, другие лежали, утопив длинные животы в пышной траве, будто в воде. Время от времени по стае прокатывалась мелкая зыбь отрывистого кряканья, и задранный вверх остроконечный хвостик беззвучно исполнял виртуозное ли́стовское тремоло. Неожиданно мирный отдых стаи был нарушен. Тяжелый удар сотряс деревянный настил над птичьими головами; амбар задрожал, мелкие комочки грязи и древесная труха посыпались на уток. С громким непрекращающимся кряканьем они рванули прочь из-под неведомой опасности и снова опустились на землю, лишь оказавшись в спасительной дали хозяйственного двора.

– Держите себя в руках, – говорила меж тем Анна. – Смотрите: вы уток перепугали. Бедняжки! Ничего удивительного.

Она сидела в низком деревянном кресле, положив правую руку на спинку и подперев ею щеку. Ее поза была изящной. Улыбаясь, она смотрела на Гомбо из-под полуопущенных век.

– Идите к черту! – повторил художник и снова топнул ногой. Он сердито смотрел на нее из-за наполовину законченного портрета, стоявшего на мольберте.

– Бедные уточки! – снова сказала Анна. Их замирающее вдали кряканье наконец смолкло.

– Неужели вы не понимаете, что понапрасну тратите мое время? – спросил он. – Я не могу работать, когда вы отвлекаете меня своей расслабленной позой.

– Вы бы меньше времени тратили понапрасну, если бы прекратили болтать и топать ногами, а немного занялись бы рисованием для разнообразия. В конце концов, зачем я сижу здесь в расслабленной позе как не затем, чтобы вы писали мой портрет?

Гомбо издал звук, похожий на рычание.

– Вы невыносимы, – осуждающе заметил он. – Зачем вы попросили меня приехать сюда? Зачем утверждаете, будто хотите, чтобы я написал ваш портрет?

– По той простой причине, что вы мне нравитесь – по крайней мере, когда не пребываете в дурном настроении, – и потому, что я считаю вас хорошим художником.

– По той простой причине, – передразнил ее Гомбо, – что вы хотите соблазнить меня, а когда я посягну на вас, позабавиться, убежав.

Анна откинула назад голову и расхохоталась.

– Значит, вы считаете, что мне нравится уворачиваться от ваших попыток! Это так по-мужски! Если бы вы только знали, какими вульгарными, утомительными и ужасными становятся мужчины, когда пытаются соблазнить женщину, которая этого не желает! Если бы вы только могли увидеть себя ее глазами!

Гомбо подхватил палитру, кисть и набросился на холст с бешеным раздражением.

– Полагаю, дальше вы скажете, что не вы начали эту игру, что это я сделал первый шаг, а вы оказались невинной жертвой, которая сидела себе тихонько и не делала ничего, чтобы спровоцировать и постоянно подстегивать меня.

– И опять – как это сугубо по-мужски! – фыркнула Анна. – Вечно одна и та же песня о женщине, якобы искушающей мужчину. Женщина обольщает, очаровывает, завлекает, а мужчина – благородный, невинный – оказывается жертвой. Бедный мой Гомбо! Надеюсь, вы не собираетесь завести эту старую песню? Это так неблагородно, а я всегда считала вас человеком тонким.

– Благодарствую, – сказал художник.

– Ну, будьте хоть немного объективны, – продолжала Анна. – Неужели вы не видите, что просто экстраполируете собственные чувства на других? Это так свойственно мужчинам, так грубо и так наивно. Вы не можете обуздать желания, которое испытываете к некой женщине, и, поскольку оно непреодолимо, тут же начинаете обвинять саму женщину в том, что она заигрывает с вами, намеренно вас провоцирует и возбуждает в вас это самое желание. Вы мыслите как дикарь. С тем же успехом можно сказать, что вазочка клубники со сливками намеренно провоцирует вас на обжорство. В девяноста девяти случаях из ста женщина пассивна и невинна, как вазочка клубники со сливками.

– Что ж, могу лишь сказать, что ваш случай – сотый, – ответил Гомбо, не поднимая головы.

Анна пожала плечами и демонстративно вздохнула.

– Теряюсь в догадках: чего в вас больше – глупости или грубости.

Некоторое время Гомбо работал молча, потом снова заговорил, словно беседа и не прерывалась:

– Или возьмем Дэниса. Вы играете с ним в ту же игру. Почему вы не оставите в покое несчастного юношу?

Анна вспыхнула от внезапно обуявшего ее неудержимого гнева.

– А вот насчет Дэниса вы совершенно неправы! – возмутилась она. – У меня никогда и в мыслях не было играть с ним в то, что вы столь изящно назвали «той же самой игрой», – и взяв себя в руки, добавила уже сдержанно, с едкой улыбкой: – Что это вы вдруг стали проявлять такую заботу о Дэнисе?

– Да, стал, – ответил Гомбо с серьезностью, пожалуй, слишком торжественной. – Мне не нравится смотреть на то, как молодого человека…

– …подталкивают к краю пропасти, – закончила за него Анна. – Восхищаюсь вашей сострадательностью и, поверьте, разделяю ваши чувства.

Странно, но ее разозлило то, что художник сказал о Дэнисе. Это казалось совершенно несправедливым. У Гомбо еще могли быть некоторые основания для упреков. Но у Дэниса – никаких, она никогда не флиртовала с ним. Бедный мальчик! Он так мил. Анна впала в задумчивость.

Гомбо работал с остервенением. Муки неутоленного желания, которые прежде отвлекали его, не давая работать, теперь, казалось, трансформировались в своего рода разгоряченную творческую энергию. Пусть это будет дьявольский портрет, решил он. Он писал ее в позе, которую она сама непринужденно приняла на первом сеансе. Сидя в кресле боком, положив руку на спинку, развернув голову и плечи к художнику, она воплощала собой отрешенность. Гомбо подчеркнул расслабленные изгибы ее тела, линии которого на холсте словно бы оплывали, изящество фигуры преобразовывалось в медленное тление. Рука, безвольно покоившаяся на колене, напоминала пустую перчатку. Теперь он работал над лицом, и оно уже начало проявляться на полотне, кукольное в правильности своих черт и безразличии выражения. Это было лицо Анны, но такое, каким оно было бы, если его начисто лишить внутреннего света мысли и чувства, – апатичная, бесстрастная маска, в которую ее лицо действительно иногда превращалось. Изображение обладало поразительным портретным сходством и в то же время являло собой самую что ни на есть злую ложь. Да, это будет дьявольская вещь, когда он закончит, подумал Гомбо. Интересно, как она отреагирует?