Текст книги "Свергнутые боги"

Глава 3. Первое утро новой жизни

Проснулся он от назойливого жужжания и оттого, что чесался нос. Эти два явления оказались связаны между собой: крупное полосатое насекомое облюбовало себе место на его лице. Щелчок пальцев придал насекомому такое ускорение, что оно полетело к дальней стене уже без жужжания.

В желудке подсасывало. Вспомнилась вчерашняя вкусная уха.

В сарае царил полумрак, свет пробивался через плохо прибитые доски. Интересно, это сделано специально, чтоб отпала необходимость в окнах? Дверь оказалась закрыта, когда он толкнул дверь, с наружной стороны упали вилы, прислоненные к ней. Падая, они стукнули о ведро. Залаяла собака.

Через щели сарая виднелся Василь Иваныч, стоящий в синих трусах почти до колена посреди двора и кормящий кур. Услышав шум, прапорщик подошел к двери и снял цепь, накинутую на крюк.

– Вспомнил? – с солдатской прямотой спросил Прапор.

Увидев потряхивание головой, он слегка нахмурился.

В ответ на удивленный взгляд Василько сразу пояснил:

– Конечно, я тебя закрыл, а кто его знает, как ты себя поведешь, если сам себя не знаешь. Ну, это для твоей же безопасности.

Сказав это, хозяин повернулся и пошел в сторону летней кухни. Там на веревках висела постиранная одежда «гостя». Прапор вечером дал распоряжение Свете постирать грязные вещи «найденыша», как вчера назвал его Василь Иваныч, раздобревший после выпитого стакана самогонки. Подойдя к висящим джинсам, батя потрогал их и, пробурчав: «Почти высохли», повернулся к найденышу:

– Заходи, позавтракать ты и в такой одеже сможешь, зато не сглазит никто.

Сделав шаг из сеновала на улицу, он зажмурился. Утреннее солнце слепило глаза. На летней кухне хозяйничала Света, гремя посудой.

Обернувшись, Света не смогла сдержать смеха. Выглядел их внезапный гость действительно колоритно. Старые, короткие солдатские штаны с пузырями на коленях, клетчатая махровая рубаха с протертыми рукавами и выцветший синий пиджак, линялый и в каких-то пятнах. При этом вещи не казались грязными, только пахло от них сыростью. Чувствовалось, что из сундука их давненько никто не доставал.

– Сядь на лавку, Светка завтрак готовит. А я пойду дров наколю, – сказал Прапор. – Кстати, я позвонил в наше районное управление полиции, они пришлют дежурного тебя допросить.

Послушно сев на скамейку, он стал смотреть, как гордо расхаживают белые птицы, собирая зерна. Еще какая-то из этих птиц с восходом солнца надрывно кукарекала – наверное, вот та крупная и яркая. Судя по наглому виду, ей точно не будет стыдно мешать людям спать.

Мимо, по направлению от дома к летней кухне пробежала раскрасневшаяся Света с казаном в руках. Глянула приветливо, но настороженно.

Дышалось легко. Утренняя свежесть бодрила, а лучи солнца приятно щекотали кожу лица. Только подташнивало немного.

Вышедший из дома Прапор, в трико с красно-зелеными полосками и плотной рубахе поверх майки, взял топор, валявшийся возле поленницы с дровами. Наверное, он встал до восхода солнца, раз был так тепло одет. Ведь ночью, когда нет солнца, холодно и страшно.

Установив крупное бревно, Прапор с нескольких ударов разрубил его сначала пополам, а потом разрубил каждую половинку еще раз.

Было приятно смотреть, как у Василько это ловко получается. Скоро возникла мысль: «А смогу ли я так?» Подойдя ближе к дровоколу, он остановился у Прапора за спиной. Батя, услышав шаги, продолжил колоть дрова, но уже контролировал найденыша боковым зрением.

Найденыш продолжал пристально смотреть. Василий Иваныч не выдержал, повернулся к нему, рукой вытер пот со лба и резко спросил:

– Чего тебе?

– Можно я?

– Ты лучше дров на кухню отнеси, – пробурчал Прапор и отошел, давая возможность собрать наколотые дрова.

Послушно отнеся дрова на кухню, он вернулся и встал на то же место. Иваныч опять бросил на него взгляд, но уже с некоторым раздражением.

– Хочу попробовать! – Это уже звучало как требование. Почему-то ему казалось, что он раньше много раз занимался подобным.

– О, а ты с характером! Из тебя толк будет. Ну, бери колун, – разрешил Прапор и бросил топор на землю, а сам отошел в сторону сарая, исподтишка взглянув на стоящие возле дверей вилы.

Оно и понятно. Кто знает, как этот чудик себя с топором в руках поведет?

Топор оказался тяжелым. Взяв его правой рукой ближе к топорищу, он определил центр тяжести, поставил крупное полено на пень для колки и ударил. Полено разлетелось на куски, как и пень, служивший колодой. Определенно раньше он орудовал топором, только в его понимании он должен быть тяжелей и стрелять молниями.

В памяти проскользнуло знакомое слово, а перед глазами встала картина битвы, где он без устали махал топором. Хотя нет, не топором. Как, интересно, назывался этот большой и тяжелый предмет для нанесения ударов? В голове само собой всплыло слово «мьёльнир». Интересно, на каком это языке?

– Ешкин кот! – выругался Прапор. – Ты свою дурь мелкими порциями расходуй. Где я теперь такой хороший пень для колки возьму? Потом отвернулся и бросил: – Коли теперь хоть все дрова, раз охота.

А сам пошел в сторону летней кухни.

Колодой послужила половинка расколотого пня. Дрова кололись легко, только разлетались далеко. После получаса работы колотых дров на поленнице очень добавилось. Пот тек по всему телу и был какой-то едкий и терпкий, а топор стал тяжелей.

– Эй, как тебя там! Найденыш! Бросай все, пошли завтракать. – Приказ прапорщика Василько прозвучал через весь двор.

Послушно положив колун на поленницу, он пошел к летней кухне, вытирая рукавом пот со лба. Рубаха заметно пожелтела.

Направляясь к столу, он прошел мимо Светы. Она почему-то ойкнула и скривилась.

Даже брови Прапора немного поднялись от удивления.

– Да, силен ты, братец, вонять. Покрепче любой газовой атаки будешь. Светланка, полотенце принеси, а ты за мной шагом марш, – распорядился Прапор, часто моргая.

Противоречить бате даже мысли не появилось.

Подведя его к летнему душу с бочкой наверху, хозяин открыл дверь и показал на кран.

– Когда помоешься, штаны эти снова надень, а рубаху сейчас дам другую. Вещи твои еще не совсем высохли. Полотенце шас Светка принесет, – пробасил Прапор, с неприязнью оглядывая покрытую желто-зелеными пятнами рубашку.

Вода пробирала холодом, но после физической нагрузки от этого было только лучше. Желто-зеленый пот, правда, не особо хотел смываться в холодной воде. Когда он вышел, вытерся и оделся, в голове почему-то слегка звенело, да и тошнота тоже усилилась.

Прапор и Света сидели за столом и ели кашу. На столе стояла и его порция. Трехлитровая банка свежего коровьего молока венчала пиршество. Каша немного пахла дымом и оказалась приятна на вкус. Но в желудок еда все равно падала тяжелыми камнями, и от этого было очень больно.

– Никак на летнюю кухню газ не проведу, а баллоны возить мороки много. Так что наслаждайся едой, приготовленной на живом огне. Молока тоже вон попей, соседка корову держит, так мы берем, тоже живое, а то магазинное в пакетах даже не прокисает.

Василий Иваныч, глядя на то, как он ест, полез в карман рубахи, достал сто рублей и положил на стол, прихлопнув их рукой.

– Твою сотню рублей возвращаю. Светка одежу стирала, так я взял, чтоб не намокли, – вытирая усы, объяснил он.

– Спаси-бог. – Это слово, как и «мьёльнир», само по себе всплыло в голове.

– За свое «спасибо» не говорят, – отрезал Прапор. – Вчера хотел участковому нашему тебя показать, а он как назло к родителям в деревню уехал. В райотдел тебя вести придется.

Он не знал, что такое «райотдел», но это незнакомое слово не помешало его аппетиту.

Потом Прапор задумчиво посмотрел в кашу, которую ел гость.

– А вот как тебя называть? Ты так ничего и не вспомнил? – с надеждой, что его не разочаруют, поинтересовался хозяин дома.

Он только тряхнул головой, так и не отрывая взгляда от тарелки. Каша слоями ложилась в желудок, стало тяжело, и тошнота усилилась. Но есть необходимо, иначе хозяева подумают, что ему не понравилось. Борясь с тошнотой, он так прикусил ложку, что затрещали зубы.

– А давай наугад попробуем? Может, тебе какое имя вспомнится? Ваня? Леха? Саня? Рома? Петро? Миша? Слава? Дима? Игорь? Илья? Федя? Данила? Боря? Ничего не припоминаешь? – попытался прояснить память гостя он. – Света, какие еще имена есть?

– Валерий, Кирилл, Владимир, Антон, Олег, Егор, Иннокентий, Ефим, Матвей, Захар, Михаил, Федор… – помогла ему девушка.

– Миха я говорил, – с досадой сказал Прапор, – Федя тоже. Что-то и имена не вспоминаются… Найденышем могу называть, но как-то по-детски звучит.

Взгляд Прапора упал на сторублевку, лежащую на столе.

– О! – чему-то обрадовался Прапор. – Стольником буду тебя называть. Лучше, чем найденыш! Как тебе? Нормально? А потом, может, имя свое вспомнишь.

Его мало беспокоило, как его будут называть, поэтому, кивнув, перевел внимание на интересную бумажку с картинками. Она ему нравилась, негативных ассоциаций не вызывала. Да и, кроме нее, он себя больше ни с чем ассоциировать не мог. Кто он вообще? Что такое хорошо? А что плохо? То, что его Прапор кормит, – это хорошо. То, что в желудке от каши тяжело и тошнит, – это плохо. Может, лучше было не есть? На сколько еще не менее сложных вопросов ему предстоит ответить?

– Стольник, ты молоко хочешь? – спросил Прапор.

– Да, – ответил он. Этот вопрос был легким, и ответ на него легко нашелся.

– Красава! – одобрил его Прапор, наливая молока в алюминиевую кружку, похоже, ему нравилось, что придуманное имя прижилось и нареченный Стольником найденыш откликается.

Взяв кружку, вновь нареченный Стольник почувствовал, что от нее идет странная вибрация. Эта вибрация передалась и руке, но он смог ее приостановить и выпить молоко залпом. Напиток имел приятный насыщенный вкус. Однако, дойдя до желудка, молоко принесло вибрацию и туда. Стольника замутило еще сильнее, он попробовал встать, но его неожиданно качнуло назад. Падая, он успел повернуться на бок. В последний момент ощутил, как вся съеденная пища, со стремительностью извержения вулкана, вырвалась наружу, после чего сознание перестало цепляться за бесчувственное тело.

Глава 4. Доктор Максимыч

Сознание возвращалось постепенно, как набегающая на берег волна. Сначала вдалеке, как односложный рокот, послышались голоса. Затем они стали различимы, и Стольник уже мог понять смысл разговора. Но глаза все равно открывать не хотелось. К тому же, если до сих пор живой, значит, с закрытыми глазами безопаснее.

– Без анализов тут не определишь, чем его отравили, но, судя по составу рвотной массы и зелено-желтым сгусткам, что-то достаточно токсичное… – вещал густой баритон.

– Не помрет? – раздался обеспокоенный голос Прапора.

– Если не умер до сих пор, то уже вряд ли, – обнадежил баритон. – Нужно в больницу класть, там изучим в надлежащем виде.

Мужской голос слегка картавил.

– Люблю, Максимыч, твой докторский оптимизм, – усмехнулся Прапор.

Смысл сказанного был понятен не полностью, но интуиция подсказала, что опасности нет, и Стольник медленно открыл глаза.

– О! Очухался, – то ли удивился, то ли обрадовался Прапор.

Над Стольником нависли две головы: одна Василько, а вторая принадлежала старичку со впалыми щеками, редкой сединой, острой бородкой. Довершали портрет крупные роговые очки. Но особое внимание сразу привлекал бордово-красный нос. Местный народ дал доктору кличку Чехов.

– Больной, как вы себя чувствуете? – профессионально поставленным голосом врача поинтересовался старичок. От него веяло каким-то резким запахом.

Стольник не ответил. Не хотелось разговаривать, да и очень тяжелый язык не помещался во рту и совсем не хотел шевелиться для ответа.

Стоящие над ним люди тревожно переглянулись.

– Больной, сколько видите пальцев? – опять спросил доктор и показал три пальца. Будучи близоруким, он и других подозревал в этом, поэтому ткнул рукой почти в нос пациенту.

Надо ответить, а то видно, что они беспокоятся. Проще всего ответить аналогичным жестом.

Прапор и картавый снова переглянулись, но теперь уже с облегченным выражением лица.

– А сейчас? – сказал доктор и показал открытую ладонь.

Стольник, показав ладонь в ответ, решил еще и сказать количество пальцев словами, посчитав, что это им будет приятно.

– Пить, – получилось вместо «пять» тоже хорошее слово.

– Сейчас-сейчас, – засуетился врач. – Иваныч, что сидишь? Вода где?

Прапор выглянул за дверь и отдал команду:

– Света, воды дай. Не сильно холодной только.

– Вот молоко есть, пусть попьет, – раздался откуда-то издалека голос Светы.

Прапор вопросительно глянул на доктора. Доктор с невозмутимостью дзэн-буддиста кивнул:

– Пусть пьет. Если в прошлый раз не помер от молока, в этот раз, скорее всего, тоже не помрет. Думаю, именно молоко и вывело яд из организма.

Пока пациент пил белую жидкость из глиняной крынки жадными глотками, доктор рассказывал, как полезно молоко, каким образом оно нейтрализует отравления организма. Прапор даже пошутил, что Максимыч прямо здесь защищает диссертацию о пользе молока, которое является лекарством от всех болезней.

Когда Стольник допил молоко, у него почему-то появилось ощущение, что он куда-то опаздывает. Резко поставив кувшин на тумбочку (так, что вздрогнул даже видавший виды Прапор), он попробовал встать на ноги.

После душа дать ему трусы никто не догадался, а перед тем, как положить в кровать, грязную одежду сняли. Глядя выше упавшей простыни, Света, пришедшая в комнату с молоком пару минут назад, покраснела и заулыбалась, но, вовремя опомнившись и искоса взглянув на отца, предпочла быстро ретироваться.

– Ты тут хозяйством не размахивай, ребенка мне смущаешь! – рявкнул Прапор и поддержал Стольника, помогая ему сохранить равновесие.

– Куда собрался-то, солдатик? – ласково спросил картавый доктор Максимыч, подходя с другой стороны. – Отдохни пока, спешить некуда.

Глава 5. Жизнь в деревне

Спешить, действительно, оказалось некуда. Приехал дежурный из местного отделения милиции. Подробно записал показания. Стольник решил не рассказывать о встреченных гаишниках, ведь тогда придется говорить еще больше слов.

Дежурный после долгого совещания с начальством по телефону откатал пальцы для идентификации, согласился оставить найденыша прапорщику Василько под расписку для последующей доставки в психдиспансер города Орска для всестороннего обследования.

После длительных переговоров сторговались на том, что отделение милиции выделит транспорт для доставки в лечебницу – при условии, что Василь Иваныч обеспечит транспорт бензином. Было решено, что в ночь ехать не стоит и уазик с водителем Вовкой приедет на следующее утро в шесть часов.

На обед Света подала борщ и вареную картошку с селедкой.

– У шахтеров говорят: хоть всю жизнь не пей, а перед борщом выпей, – потер руки Максимыч и многозначительно посмотрел на хозяина дома.

Прапор тяжело вздохнул и сходил за бутылью с самогоном. Демонстративно налив в графин грамм триста, Василь Иваныч спрятал остатки алкоголя подальше от плотоядных глаз доктора.

– Только по одной, – сразу предупредил Прапор. – Мне разборок с твоей Татьяной не надо.

– Ну, ладно. Один пузырь – значит, один пузырь, – вздохнул врач, состроив несчастное выражение лица. – Стольнику ни в коем случае не наливать! – категорично заявил Максимыч через секунду, заметив, что Света принесла три стакана.

Прапор, наоборот, думал больше о состоянии Максимыча, так что наливал совсем небольшие порции.

– Ваше здоровье! – воодушевленно воскликнул Чехов, глядя на своего сегодняшнего пациента.

– Чтоб оно было, – угрюмо поддакнул Прапор.

Они выпили. Максимыч довольно крякнул и занюхал самогон хлебом. У Прапора на лице не дрогнул ни один мускул.

Оказывается, наблюдая за людьми, можно многое о них узнать.

– Слушай, Максимыч, а в какую его больницу поместят? – поинтересовался Василий Иванович.

– В какую? – Доктор отправил в рот жирный кусок селедки вместе с костями. – В Орскую психиатрическую больницу. Я главврача их хорошо знаю. Там специалисты грамотные и медикаментов специализированных достаточно.

– В психушку?! – Прапор хотел было изумиться, но, еще раз посмотрев на Стольника, задумчиво хмыкнул. – Вообще, наверно, да. Странно, что я об этом как-то не думал раньше.

От слова «психушка» разило каким-то сырым и затхлым страхом.

– Личность социально дезориентирована. Нуждается в восстановлении памяти. Квалифицированные психиатры обеспечат ему надлежащий уход. Милиция к тому времени, может, чего накопает, его ведь наверняка родственники разыскивают, – четко, как будто цитируя лекцию на кафедре, сказал Максимыч, при этом искоса разглядывая графинчик. – Хотя лучше времени амнезию ничего не лечит. Можно даже на дому лечить, если обеспечить надлежащий уход.

– Кто же за ним ухаживать будет? Я охранником работаю сутки через трое. Светка на учебе.

– И психотерапевтов нужной квалификации в нашем поселке нет, – поддакнул Чехов, поглядывая, как удав на кролика, на графинчик.

Прапор заметил взгляд и, покачав головой, налил еще по одной порции самогона.

– Гадостью всякой его колоть будут? – поинтересовался Иваныч после второй. Пили уже без всяких тостов, просто чокнувшись стаканами.

– Не знаю. Показаний к применению транквилизаторов вроде нет, а что там врач решит – это уже его дело. – Максимыч, несмотря на выпитое, смог без запинок выговорить сложное слово. – Да и вообще, в клинике главврачом работает доцент Федоренко. Грамотный мужик. Я его попрошу взять твоего гостя под особый контроль, он не откажет.

Нос доктора, казалось, из бордового превратился в пурпурный.

– Раз дал слово с нами завтра ехать, завязывай бухать, а то завтра тебя опять на себе таскать придется, – хохотнул Прапор, хлопнув доктора по плечу.

Хохот Прапора отозвался болезненным эхом в голове и желудке.

– Иваныч, обижаешь, обед только, два раза протрезветь успею, – обнадеживающе заявил доктор.

Потом последовала длительная беседа. За неимением своего жизненного опыта Стольнику пришлось слушать о чужом.

Максимыча звали Леонид Максимович Бельский. Он гордился своей фамилией, потому что в его предках числился какой-то прославленный родственник – правда, кем он приходится Максимычу, не знал никто. После смерти родителей от голода в блокадном Ленинграде его воспитывала бабушка Клавдия Ильинична.

Пока Чехов (Стольнику почему-то в подсознание запало это прозвище) учился в Ленинградском мединституте, он считался талантливым студентом и подавал большие надежды. В то время вся молодежь рвалась на целину и заселять Сибирь. Бельскому, как молодому идеалисту, тоже хотелось изменить мир. Поэтому, когда его распределили в маленький городок Аша на Урале, названия которого он до этого никогда не слышал, молодой врач даже не расстроился. Бельский вырос на произведениях Фенимора Купера, и, хотя он не обладал волевым характером и решительностью первопроходцев Америки, их слава не давала ему покоя. Отвергнув все попытки бабушки, известной всем почитателям Ленинградской консерватории скрипачки и заслуженного педагога детской школы музыки, похлопотать о том, чтоб внук мог остаться в большом городе, Леня поехал покорять советскую глубинку.

Действительность сильно разочаровала питерского интеллигента.

Просторы то прели, то засыхали под присмотром коммунистических надсмотрщиков, регулярно мирно разворовывались, поскольку «все вокруг народное, все вокруг мое». Стрелять, в отличие от первопроходцев Америки, приходилось редко, да и то сигареты из-за перебоев с поставками табачной продукции. Попытки вернуться Бельский прилагал, но сначала партийные руководители грозили, что, не отработав три года, он покажет себя недостойным дела партии. А потом, как порядочный человек, он женился на медсестре из своей поликлиники, рослой и симпатичной девице, младше его на пять лет, которая и стала его первой сексуальной реалией. Попытки перебраться обратно с семьей ослабли после смерти бабушки, ее квартиру перераспределили многодетной семье, а он уже был прописан в однокомнатной квартире, которую выдала ему районная администрация, как молодому специалисту.

Потом стали обещать перевод из райцентра в областной центр и двухкомнатную квартиру. Медицинская практика тоже не радовала. Лечили народ как попало. Медпомощь сводилась к выписыванию таблеток и редкому назначению уколов. Количество таблеток ограничивалось нешироким выбором самых распространенных и безобидных. Их чаще приходили съесть симулянты, у которых в тот день намечались дела серьезнее работы. Постепенно Леня дорос до должности главврача местной поликлиники.

В основном народ от всех болезней лечился народным методом – при помощи спирта. Постепенно Бельский, талантливый врач, тоже стал практиковать этот метод на других и на себе. На почве такого «лечения» у него появилось много «друзей», которые приходили и говорили, какой Леня хороший врач и как они его уважают.

Он как медик знал, что алкоголь в теле человека вырабатывается для расслабления мышц после нагрузки, но со временем организм привык к способам более легкого получения этого фермента извне. В медицине это называется алкогольная зависимость.

Мечта возглавить строящуюся центральную больницу города рухнула, когда приехавшая инспекция обнаружила недостачу спирта в поликлинике. Брать спирт под роспись было легко, о возникновении необходимости объяснения, куда девается спирт, задумываться не приходилось. Часть спирта удалось списать, но общая недостача поликлиники составила немалые пятьдесят шесть литров. Чтоб не посадили и все сошло на тормозах, помог влиятельный партийный деятель администрации города Клавдий Петрович, который уважал Бельского как перспективного специалиста. Пришлось «добровольно» перевестись рядовым врачом в поселок Бреды, некогда основанный как опорный пункт оренбургского казачьего войска, куда давно не могли укомплектовать полный штат медперсонала.

Так Максимыч осел в этих краях.

Параллельно с откровениями Чехова все больше и больше раскрывался Прапор. С каждым выпитым стаканом в его глазах прибавлялось горечи. Иваныч вспоминал, как солдатом-срочником повидал войну в Афганистане, как бессмысленно умирали молодые пацаны, как смерть ходила рядом. Все эмоции горьким ядом просачивались одним словом «гады» и постукиванием кулаком, с зажатым в нем стаканом, по столу. Чтоб смягчить воспоминания о войне, Василию Ивановичу пришлось еще не раз сходить и наполнить графин.

Когда Максимыч начал делиться своими планами по постройке трехэтажной больницы «со всеми удобствами» в селе, Прапор стал выпроваживать его домой. Обед слегка затянулся, солнце уже почти спряталось за горизонт. Уходить Максимыч явно не собирался, но тут хлопнула калитка, и в дверях кухни появилась крупная женщина, по ширине в плечах как прапорщик, но почти на голову выше.

– И что тут за попойка? – неласково поинтересовалась она. – Иваныч, ты опять моего мужа спаиваешь? У нас же недавно состоялся с тобой по этому поводу разговор.

При ее появлении Максимыч, как провинившийся ученик, вскочил на ноги, с трудом, правда, на них держась.

– Татьяна, ты давай мне здесь не это… – заплетающимся языком попытался показать, кто в их семье главный, Максимыч.

– Что «не это»? Опять нажрался, скотина? У нас с тобой разговор позавчера, кажется, уже был? Я предупреждала о последствиях. – Тетка медленно направлялась к Максимычу. Доктор в попытках спастись смог лишь обойти стол и прижаться к стене.

Прапор только исподлобья скосил глаза.

Стольник встал со своего места и перешел в другой конец кухни, чтоб удобнее было наблюдать за происходящими событиями.

– Нормально все, Татьяна, мы много не пили, нам завтра ехать в город – человеку помочь надо, – пробурчал Иваныч.

– Вижу я, как вы не пили. А этого из запоя ты выводить будешь? – гневно прошипела Татьяна. – А ну, быстро пошел домой, алкаш чертов!

Последняя фраза предназначалась мужу. Максимыч, не заставляя долго ждать и не прощаясь, вышел из избы.

– Иваныч, не ссорься со мной, больше предупреждать не буду, – гневно заявила Татьяна и вышла следом за мужем.

Глядя на ее грозный вид, Стольник понял, почему даже супруг называет ее полным именем. Такую громадину уменьшить не представлялось возможным, а видя гневные искры в ее глазах, ни одного человека не тянуло на ласку.

Стольник смотрел на блики света в полупустом графинчике водки. Зачем люди вводят себя в состояние иллюзии этой жидкостью? Наверное, их страшит окружающий мир и они не видят в себе сил изменить действительность? Не проще тогда им тоже потерять память?

– Молодец баба. Если бы не она, Максимыч уже давно бы совсем спился и под забором помер, лупит его, вот он ее боится и держится, понемногу пьет. Раз в месяц, правда, стабильно в запой уходит, дня три вот только как очухался, – не меняя позы, объяснил Прапор.

– Зачем тогда пьешь с ним? – фыркнула Светка, которую не радовали пристрастия отца.

– Молодая ты еще, не понимаешь совсем жизни. Это же Россия, с кем-то пить все равно надо. Пить одному – это алкоголизм какой-то получится, – глубокомысленно изрек Прапор, обнажая глубинную философию русской души.

Стольник подошел к окну, вглядываясь в сумерки, заполняющие улицу.

Загадочное слово «Россия» запало в память.