Текст книги "Генерал-адъютант Николай Николаевич Обручев (1830–1904). Портрет на фоне эпохи"

Был ли такой разговор или нет, не важно. Настроение на Делиградских позициях он передает точно.

Действия сербских войск были неудачными. Сербская армия попросту не была готова вести энергичное наступление. Действия сербов привели к частным успехам, после взятия Бабиной Главы (20 июня – 4 июля) их движение вперед остановилось. Победа была достигнута только после третьего штурма турецких позиций, когда командующий лично появился на поле сражения. Потери, понесенные в этих боях, самым негативным образом повлияли на авторитет Черняева среди сербов – ополченческая армия не могла ни избежать, ни стойко перенести их⁶³¹. Победа парализовала Тимокскую армию – все самое худшее для нее было впереди. В тылу царил беспорядок, уровень дисциплины падал⁶³². В армии распространилось членовредительство, и Милан призывал Черняева принять самые жесткие меры против такого рода дезертиров⁶³³.

Войска не имели достаточного количества обученных кадров, тыловая и медицинская службы находились в зачаточном состоянии. Помощь 4,5–5 тыс. русских добровольцев (включая медицинский персонал отрядов Красного Креста, развернувших 11 госпиталей на 950 койко-мест), среди которых поначалу было не так уж и много профессиональных военных, не могла компенсировать недостатки старой военной политики Белграда. Среди добровольцев прежде всего было крайне мало кадровых офицеров, в которых так нуждалась сербская армия⁶³⁴. Она стояла на занятых позициях, и перерыв в военных действиях был выгоден ее противнику. Турки накапливали силы для контрудара, стягивая против сербов наиболее боеспособные части и артиллерию.

Тем временем вера официальной России в то, что открытого вмешательства удастся избежать, была столь же сильной, как и вера повстанцев и добровольцев в то, что оно неизбежно. Неофициальная Россия в большей части разделяла второе убеждение.

С середины июля турки постепенно овладевают инициативой и начинают контрнаступление против сербов. Под городом Алексинацом 7–13 (19–25) и 16–29 августа (28 августа – 10 сентября) им удается нанести сербам чувствительные поражения⁶³⁵. Тимокская армия бежала. Страх охватил всех. Сначала с фронта была снята артиллерия. Увидев, как пушки выводятся в тыл, за ними ринулись и пехотинцы. Началась паника, дорога быстро покрылась бегущими. Вслед за ними наступали турки. Отсутствие у них многочисленной кавалерии спасло сербскую армию от погрома. Один из русских участников отхода вспоминал: «Бегущих трудно было удержать: чувство самосохранения заговорило в каждом так громко, что заглушало собою чувство долга и любовь к отечеству»⁶³⁶. Положение сербов казалось безнадежным. Это обстоятельство заставило Россию с лета 1876 года активизировать свои действия на Востоке.

Ливадийские совещания. Первый план войны

С 25 августа 1876 года, по прибытии в Ливадию Александра II, гр. Адлерберга, кн. Горчакова, гр. Игнатьева и ген. – ад. Милютина, там начались совещания⁶³⁷. 25 сентября к ним присоединился и наследник-цесаревич⁶³⁸. Еще перед совещанием Милютин приходит к решению о войне и начинает приучать к мысли о ее неизбежности своих противников – прежде всего министра финансов, который решительно сопротивлялся этим планам. «Видел министра финансов, – записал в своем дневнике 23 сент. 1876 года П. А. Валуев – министр государственных имуществ. – Он говорит, что дело обстоит плохо… Милютин писал Рейтерну, что если против нас одна Турция, мобилизуют четыре округа: Одесский, Киевский, Харьковский и Кавказский. Если же с Турцией европейская держава, то – всю армию»⁶³⁹.

1 октября в Ливадию прибыли Рейтерн и Обручев. «С первым я успел только обменяться несколькими словами перед обедом, – записывает в своем дневнике Милютин, – с Обручевым же просидел несколько часов. Он привез массу сведений и соображений касательно театра предстоящей войны⁶⁴⁰. Первоначально я прочил его в начальники штаба предполагаемой действующей армии, но если главнокомандующим будет Тотлебен, то Обручев не пойдет к нему в начальники штаба, и в свою очередь Тотлебен не пожелает Обручева: они давно уже в отношениях неприязненных, с тех пор как Обручев, руководя ежегодными стратегическими поездками офицеров генерального штаба в р-не Варшавского округа, откровенно высказал свои суждения о недостатках наших крепостей»⁶⁴¹. По распоряжению Милютина ген. – ад. Э. И. Тотлебен занимался усилением крепостей в Царстве Польском еще с шестидесятых годов, и предпринятые им меры вызывали критику не только пехотинцев, но и военных инженеров⁶⁴².

А вот как описывает свой первый день в Ливадии М. Х. Рейтерн: «Государь меня тотчас принял и сказал мне, что, несмотря на его желание кончить дело мирным путем, это по всему вероятию не удастся и что следует готовить средства для войны. Я начал было объяснять государю трудность вообще и в особенности в год экономически неблагоприятный. Государь, против своего обыкновения, меня прервал словами, что нечего делать, приказал переговорить с другими и затем доложить ему… Общая атмосфера в Ливадии была крайне воинственна»⁶⁴³. Почти теми же словами описал настроения на совещаниях и Игнатьев⁶⁴⁴.

Обручев был вызван в Ливадию из Брюсселя, где он находился в качестве представителя русского отдела международной выставки 1876 года⁶⁴⁵. За 15 лет работы под непосредственным руководством Д. А. Милютина авторитет Обручева в глазах министра значительно вырос. В 1867 году Обручев был лишь седьмым кандидатом на должность начальника полевого штаба одной из четырех армий, третьим – на должность помощника начальника штаба, восьмым – на должность начальника корпусного штаба и первым – лишь на должность офицера для особых поручений при Главнокомандующем⁶⁴⁶.

1 октября 1876 года Обручев представил Милютину свой первый план войны против Турции. В нем он откровенно называет и цель войны: «Вырвать из власти турок ту христианскую страну (Болгарию), в которой они совершили столько злодейств»⁶⁴⁷. Границы страны, которую необходимо освободить, Обручев обрисовал в рамках устоявшейся в России историко-географической традиции⁶⁴⁸: «Эта страна громадна; она заключает в себе три части: Придунайскую Болгарию с Рущуком и Трновом, Забалканскую – с Софиею и Македонскую – с Монастырем (или Битолем)»⁶⁴⁹. Для достижения главной политической цели войны, по мнению Обручева, необходимо не вытеснять турок из разных областей Болгарии, а двигаться к Адрианополю и долине р. Марица. Кроме того, «…надо быть готовым (выделено Обручевым. – О. А.) и к следующей, еще более энергичной мере побуждения турок, то есть к удару на самый Константинополь»⁶⁵⁰.

Обручев считал, что война, которую следует вести самым решительным образом, все равно приведет к противостоянию и даже к столкновению у Проливов России и Англии. «Как ни грозно это столкновение, но таков естественный ход событий, надо его предвидеть и быть к нему готовым. Нам во всяком случае не избегнуть столкновения с Англией, и лучше встретить ее в Константинополе, чем биться с нею у наших берегов. Если счастье поблагоприятствует нам взять Константинополь, тогда раз навсегда отделаемся и от Турции и от Англии. Было бы большой ошибкой излишне опасаться брать Константинополь и заранее налагать пределы развитию успехов армии»⁶⁵¹. Такая война, по мнению Обручева, должна была быть молниеносной – от мобилизации до движения к Константинополю при благоприятном времени разрыва с Турцией Обручев полагал от трех до четырех месяцев⁶⁵². Быстрота в осуществлении военных действий была, по его мысли, главным залогом успеха. «Только при этом условии мы спасем то христианское население, за которое вступаемся – не дадим туркам времени организовать при помощи Англии новые силы, – и не дадим времени развиться против нас обширной европейской коалиции»⁶⁵³.

Для достижения успеха Обручев считал крайне важным избежать прошлых ошибок русской армии в русско-турецких войнах на Балканах: 1) крепостной войны, 2) медленной переправы через Дунай, для чего необходимо сосредоточить в Действующей армии средства, достаточные для блокирования действий турецкой броненосной флотилии: «…мы должны перейти Дунай, так сказать, мгновенно, затем – разом очутиться за Балканами, а из укрепленных пунктов брать только то, что безусловно необходимо для ограждения нашего тыла»⁶⁵⁴. На форсирование Дуная Обручев планировал потратить всего три дня – этого вполне достаточно, чтобы перебросить крупные силы на турецкий берег, но совершенно недостаточно для нейтрализации турецких кораблей. Решить эту задачу Обручев предлагал силами пяти пехотных, двух кавалерийских дивизий, десяти казачьих полков с приданной им артиллерией, одной саперной бригады и одного осадного парка. Предусматривалась возможность подкрепления армии при подходе к Константинополю в случае английского вмешательства⁶⁵⁵. Кавказская армия должна была ограничиться активной обороной после взятия Батума, Карса (или Эрзерума)⁶⁵⁶.

Качественно новым был выбор основного операционного пути русской армии. В предыдущих войнах он пролегал через низовья Дуная – Добруджу, с ее нездоровым климатом и турецкими крепостями. Теперь ситуация изменилась. Обручев писал: «У нас нет флота, море в чужих руках, чем мы далее от него, тем безопаснее; приморская часть Болгарии (за исключением Бабадага, вся Добруджа и вся возвышенность Странжеи) крайне скудна всеми средствами и даже водой; местность хотя и не представляет больших гор, но зато в высшей степени пересечена, наконец, здесь мы натыкаемся на самую сильную турецкую позицию с тремя крепостями: Силистрией, Шумлой, Варной, – и с преобладающим турецким, а частью и черкесским населением, способным к упорной обороне»⁶⁵⁷. Эта способность была уроком, извлеченным из опыта предыдущих войн с Турцией. Как отмечал обзор осад и штурмов турецких крепостей, оборонявшиеся «…сражались с таким упорством, что часто требовалось неимоверных усилий, чтобы овладеть ими»⁶⁵⁸.

Низовье Дуная Обручев предлагал превратить во второстепенное направление, прикрывающее фланг основной армии, движение которой будет развиваться от района Систово – Рущук до Балкан и через Казанлык – Сливно до Адрианополя. Это и был кратчайший путь к турецкой столице, причем непосредственно через турецкую территорию – менее 600 км. Лучшее время года для наступления русской армии определялось состоянием турецких дорог, качество которых было крайне низким, а также возможностью перехода Балкан. Несколько позже Обручев вместе с полковником Ф. А. Фельдманом и Г. И. Бобриковым подготовит стратегический очерк Балкан, где это время было ограничено июлем, августом, сентябрем и частью октября⁶⁵⁹. Интересно, что в декабре, январе и феврале авторы считали абсолютно невозможным переход Балкан большими массами войск⁶⁶⁰.

Этот план войны, который следует признать черновым, внешне кажется неубедительным. Однако нельзя забывать, что в 1876 году турецкая армия в целом еще не была отмобилизована, численность турецких войск на Дунае была незначительной, гарнизоны крепостей не укомплектованы, а основные, наиболее боеспособные силы турок задействованы против Сербии и Черногории. Первый план Обручева строился на выигрыше во времени, и реально осенью 1876 года Россия еще обладала им. Обручев предлагал не ослаблять ни на одну дивизию Киевский военный округ, нацеленный против Австро-Венгрии. В черновом варианте развертывание русской армии уже в 1876 году соответствовало планам Обручева – в Одесский округ были переброшены четыре дивизии из Киевского и Харьковского округов, и четыре дивизии были переведены из Московского округа в Киевский⁶⁶¹.

Данную записку Обручева я назвал бы очередным веским аргументом в пользу войны в руках Д. А. Милютина, постепенно готовившего почву для принятия императором волевого решения. Маловероятно, чтобы такой педантичный военный, каким был Милютин, прочил бы в начальники штаба Действующей армии на Балканах человека, с мнением которого он серьезно расходился. Обручев в это время играет роль доверенного лица военного министра. Ему, а не кому-нибудь другому, поручает Милютин самые важные действия. Именно в этот период военный министр начинает все активнее вмешиваться в дела МИДа. Он постоянно отходит от своей позиции весны 1876 года, когда он полагал возможным ждать, пока дипломаты выработают план действий, ждать, пока не скажет своего слова Горчаков⁶⁶².

Кроме того, осенью изменились и взгляды Александра II на войну с турками – позиции канцлера серьезно пошатнулись. Свою роль в этом сыграл и Обручев: его записка возымела определенное действие. Это вскоре почувствовал и Рейтерн. 3 (15) октября 1876 года и он подал записку императору с изложением своей позиции, конечно, антивоенной. Министр финансов постоянно выступал с требованиями экономии, и в первую очередь на обороне⁶⁶³. Он был весьма обеспокоен постоянным ростом военных расходов.

Их рост начался только после австро-прусской войны 1866 года: в 1865 году они составили 127,687 млн руб., в 1866 году – 129,687 млн руб., в 1867 году – 127,25 млн руб., в 1868 году – 136,701, млн руб., в 1869 году – 147,702 млн руб., в 1870 году – 145,211 млн руб., в 1871 году – 159,257 млн руб., в 1872 году – 165,924 млн руб., в 1873 году – 175,033 млн руб., в 1874 году – 198,709 млн руб., в 1875 году – 201,284 млн руб., в 1876 году – 260,792 млн руб.⁶⁶⁴ Ведомство финансов традиционно выступало против любых военных действий и территориальных приобретений⁶⁶⁵. Подъем 1869–1873 годов позволил Рейтерну планировать возвращение к свободному обмену бумажных денег на звонкую монету, впрочем после кризиса 1873 года и неурожайного 1875 года об этих планах пришлось забыть⁶⁶⁶.

Показатели последних трех лет (1874–1876), когда военные расходы составили соответственно 36,58 %, 37,05 % и 41,8 % всех расходов страны, особенно взволновали Рейтерна, который к 1876 году вплотную подошел к реализации своей мечты – бездефицитного бюджета. Планируемые на 1876 год доходы составили 570 138 308 руб., а расходы – 570 052 136 руб., что дало профицит в 86 170 руб. Однако даже мобилизация 1876 года привела к чрезвычайным незапланированным расходам, что привело к тому, что в реальности финансовый год завершился дефицитом в 64 843 480 руб.⁶⁶⁷ Рейтерн пытался убедить императора отказаться от планов вмешательства в балканский кризис по соображениям финансовой экономии, которой особенно буквально следовали в 1867–1875 годах. Финансовое положение в действительности было не блестящим, однако это было следствием политики Рейтерна в железнодорожном вопросе, приведшей к росту выплат по гарантированным государством капиталам частных линий⁶⁶⁸.

Доводы Рейтерна не подействовали. Министр вспоминал: «После обеда Государь меня подозвал и сказал мне с недовольным видом: „Твоя записка на меня произвела самое грустное впечатление, мы о ней поговорим завтра на совещании“. Зная, что на другой день предстоит мне выдержать неприятную сцену, я дал себе слово, чего бы то ни было, не горячиться и не отказываться от своих убеждений. На другой день собрались у Государя: Наследник, Горчаков, Милютин, Адлерберг, Игнатьев и я. Записку мою, как оказалось, читал один Наследник. Государь сказал, что записка произвела на него самое грустное впечатление, что я порицаю все реформы его царствования, доказывая, что эти реформы ослабили Россию; что я вовсе не указываю на средства для ведения войны и предлагаю унизить Россию. Что этого ни он, ни сын его не допустят»⁶⁶⁹.

Судя по свидетельству Рейтерна, император был очень взволнован. Военные приобретали все большее влияние на него. По словам товарища министра иностранных дел Н. К. Гирса, Александр II был настолько возмущен запиской министра финансов, что швырнул «эту записку через стол Рейтерну, говоря, что теперь нужны не записки, а дела. По возвращении из Ливадии Рейтерн приехал к Гирсу и сказал ему: „A l’exception d’Adlerberg ils sont fous la-bas“ („За исключением Адлерберга они там все сошли с ума“)»⁶⁷⁰. По мнению Рейтерна, именно в Ливадии было принято решение не только о мобилизации, но и о Московской речи⁶⁷¹. После этого Александр II уже не мог отступать.

Московская речь императора и частичная мобилизация армии

Уже 21 октября (2 ноября) Александр II заявил британскому послу в России лорду Лофтусу, что если Европа, объединившись, не будет действовать с твердостью, Россия будет делать это одна. При этом император счел необходимым особо отметить то, что не имеет ни малейшего желания захватывать Константинополь и что подобное приобретение будет несчастьем для России. Лучшим способом действия в случае продолжения султаном политики репрессий, с точки зрения Александра II стали бы следующие одновременные действия: оккупация Россией Болгарии, Австро-Венгрией – Боснии и военно-морская демонстрация Великобритании на Проливах. Путем последней акции Лондону предоставлялась возможность и присоединиться к действиям Петербурга и Вены и сохранить в собственных руках гарантию неприкосновенности Константинополя⁶⁷².

На следующий день Горчаков обратился с разъяснительным письмом к русскому послу в Лондоне П. А. Шувалову, снова подтверждая готовность к сотрудничеству: «Восточный вопрос не есть только вопрос русский: он касается спокойствия Европы, мира и общего благоденствия человечества и христианской цивилизации. Не представляется ли поле достаточно обширное для того, чтобы Англия стала рядом с Россиею? Не приглашали ли мы ее, призывая ее эскадры в Проливы? Какое же еще ручательство можем мы дать в том, что не имеем никакого притязания на исключительное владение Константинополем?»⁶⁷³.

В тот же день вечером во время встречи в Ялте императора, Лофтуса и Горчакова были приняты три пункта, которые должны были стать основой программы будущей конференции в Константинополе: 1) независимость и территориальная целостность Турции (таковым было предложение британского посла, однако русская сторона настояла на исключении прилагательного «территориальная», так как последнее делало невозможным временную оккупацию в случае необходимости защиты христианского населения); 2) декларация о незаинтересованности держав – участниц конференции в достижении территориальных приобретений, исключительного влияния или торговых концессий и преимуществ; 3) условия будут переданы Порте британским послом Эллиотом. В случае согласия державы должны были назначить специальных послов для участия в конференции. 7 ноября император покинул Крым, отправившись в Москву, 8 ноября в Петербург отправился и Лофтус⁶⁷⁴.

По возвращению их ждало неприятное известие. 9 ноября Дизраэли выступил с весьма жесткой речью⁶⁷⁵. Это выступление прозвучало в Гилдхолле – в здании мэрии Лондона как ответ на предложения России. Оно и было таким – глава британского правительства категорически протестовал против права Австро-Венгрии оккупировать Боснию и Герцеговину, а России – Болгарию. «Несмотря на то, что политика Англии миролюбива, – заявил он, – нет страны более подготовленной к войне, чем наша. Если она вступит в войну за справедливое дело, а я не верю, что она может вступить в войну иначе, как за справедливое дело, если затронуты будут ее свобода, ее независимость, ее империя, ее ресурсы, я чувствую, что она будет неутомима. Она не из тех стран, которая, вступая в кампанию, должна спрашивать себя, может ли она позволить себе вторую и третью кампанию (прямое указание на Россию – примечание „Спектейтора“. – О. А.). Нет, она вступит в кампанию, которая не кончится, пока правда не победит»⁶⁷⁶. Смысл речи был ясен – Дизраэли говорил о готовности Англии отстаивать целостность Турции вплоть до войны⁶⁷⁷. Это было не первое уже выступление британских политиков в защиту Турции. «Таймс» писал о том, что и вся британская колония в Константинополе, и, что гораздо более важно, посол Эллиот неустанно убеждал: «Англия никогда не согласится допустить нашествия России на Турцию»⁶⁷⁸.

Ответ не заставил себя ждать⁶⁷⁹. 29 октября (10 ноября) по приезду в Москву из Крыма Александр II также перешел к публичным заявлениям. В день возвращения монарха в Москву в Большом Кремлевском дворце собрались тысячи представителей различных сословий России. Залы дворца не вмещали людей – император шел по узкому проходу в человеческом море. Александр II через Красное крыльцо проследовал на молебен в Успенский собор. По окончанию службы московский городской голова поднес монарху хлеб-соль⁶⁸⁰, и тот сказал речь, смысл которой заключался в следующем пассаже: «Желаю весьма, чтобы мы могли прийти к общему соглашению. Но если же оно не состоится и я увижу, что мы не добьемся таких гарантий, которые обеспечивали бы исполнение того, что мы вправе требовать от Порты, то я имею твердое намерение действовать самостоятельно»⁶⁸¹.

Московская речь императора была результатом Ливадийских совещаний. Но она была воспринята и в России, и в Европе как реакция на недвусмысленные угрозы британского премьер-министра. «Необычное слово царское, – вспоминал Игнатьев, – прозвучало в Европе как отклик на британский вызов»⁶⁸². Британский посол в России считал, что фактически речь таковой не являлась – император попросту еще не успел узнать их содержания⁶⁸³. Лофтус был прав, что в общем-то мало что меняло. Выступления британского премьера и русского монарха прозвучали достаточно весомо, все было сказано, оставалось только ждать, кто настроен более решительно. МИД России был первым, кто захотел отступить. Канцлер, как всегда, хотел избежать противостояния. Чтобы не создать впечатление того, что решение о мобилизации было принято под влиянием, как выразился Горчаков, «московских крикунов», в этот день ее решили не объявлять⁶⁸⁴.

В Москве будущее казалось более или менее ясным. Участвовавший в приветствии императора в Кремле князь В. А. Черкасский немедленно после речи Александра II обратился к Д. А. Милютину с просьбой, в случае войны, разрешить ему надзирать над госпиталями Действующей армии. Сразу же был дан ответ – князь должен был возглавить учреждения Красного Креста⁶⁸⁵. На следующий день, 30 октября (11 ноября) было принято «Положение о государственном ополчении», регулировавшее призыв его ратников в случае необходимости, а также организацию ополченческих частей⁶⁸⁶.

Не сомневались в конечном исходе дел и в северной столице. «Слова, произнесенные Государем Императором в Москве, 29 октября, – отмечал „Вестник Европы“, – найдут себе далекое эхо в истории тех событий, которыми ознаменовался текущий год. После этих слов в так называемом восточном вопросе не должно быть более ничего загадочного, и общественное мнение как в западной Европе, так и у нас напрасно выражало бы теперь еще какие-нибудь подозрения или сомнения»⁶⁸⁷. Сомнений в редакции журнала тоже не было, там открыто говорили о том, что должно ждать страну: «Война, независимо от своих материальных последствий для государства, есть верная проба всех его наличных сил и так сказать, испытание всей его деятельности за последнее время, направленной к возвышению этих сил, во всей их совокупности»⁶⁸⁸.

Отношение подданных Российской империи к событиям на Балканах было неоднозначным. Доклад III отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии от 12 (24) ноября 1876 года предлагал следующую классификацию: 1) губернии с велико-, мало– и белорусским населением полностью и активно поддерживали славянское движение; 2) остзейские провинции и Финляндия относились к нему равнодушно, за исключением дворянства германского происхождения, как всегда, верного своему долгу перед троном и Россией. Для последнего важным было только одно – публичное проявление монаршей воли, то есть приказ; 3) губернии с польским населением также были или индифферентны, или скрыто враждебны идее поддержке балканских славян; 4) губернии с мусульманским населением оставались абсолютно спокойными и лояльными⁶⁸⁹. Что касается Москвы, то первопрестольная столица в эти дни была одним из самых мощных центров славянофильской пропаганды, общественное мнение столицы было настроено весьма воинственно. Слова императора поначалу были встречены восторженно, но серьезного энтузиазма среди многочисленных сторонников войны еще не вызвали⁶⁹⁰.

Вернувшись из Москвы в Петербург, 1 (13) ноября, после смотра войск гвардии, император объявил о мобилизации. Соответствующие указы были подписаны еще за день до этого. Обращаясь к великому князю Николаю Николаевичу (старшему) и гвардейским офицерам, он поблагодарил их за блестящее состояние корпуса и назначил своего брата командующим Действующей армии. При этом император высказал свою надежду, что необходимости мобилизовать гвардию не будет⁶⁹¹. В тот же день был издан указ о формировании Полевого управления Действующей армии и о подчинении командующего войсками Одесского военного округа Главнокомандующему этой армии. В ее состав должны были войти шесть армейских корпусов⁶⁹². Призывались только запасные, то есть прослужившие уже под знаменами солдаты – всего 227 548 чел. Основная масса призываемых находилась в сельской местности, а сборные пункты – в городах. Несмотря на осень, неблагоприятное время для движения (холода, дожди, размытые дороги и т. п.), сбор запасных проходил весьма удачно, по общему отзыву губернатором, «люди собирались весьма охотно»⁶⁹³.

Мобилизация войск Киевского, Одесского, Харьковского, а также частично Московского и Кавказского военных округов началась со 2 (14) ноября – всего было переведено на штаты военного времени 20 пехотных дивизий, семь кавалерийских, Донская казачья с соответствующей артиллерией, то есть около 460 тыс. чел. и 1154 орудия⁶⁹⁴. Таким образом, была мобилизована почти половина всей пехоты русской армии (40 пехотных, четыре гренадерских, три гвардейских дивизии)⁶⁹⁵. К 1 (13) января 1877 года численность армии выросла до 1 005 825 чел.⁶⁹⁶ После этого Александр II уже не мог отступать. Единственным условием мирного завершения кризиса становился успех Константинопольской конференции послов России, Германии, Австро-Венгрии, Италии, Франции и Англии, созванной по инициативе Петербурга. Особые надежды на ее результаты возлагало руководство русского МИДа – там по-прежнему надеялись на принятие программы автономии христианских провинций⁶⁹⁷.