Текст книги "Мир Стругацких. Полдень и Полночь (сборник)"

Борис Богданов
Пятая безымянная

– Такой мир может быть только придуман. Боюсь, друг мой, вы живете в мире, который кто-то придумал – до вас и без вас, – а вы не догадываетесь об этом…

Аркадий и Борис Стругацкие

Приветствую тебя, дружище!

Прости, что отправляю письмо столь экстравагантным манером, в обход аппарата Мирового Совета. Люди любопытны, и часто слишком близко к сердцу принимают идеи покойного Бромберга. Вещам, о которых пойдёт речь, противопоказана огласка. Комов обещал молчать. Учитывая твой интерес к последнему визиту Тойво, тайну он сохранил. А потом… уже не успел.

Глупо и опасно тянуть до последнего. я расскажу всё, кроме вещей личных или не имеющих отношения к предмету.

Почему он выбрал Малую Пешу? Не знаю. Сентиментальность? Возможно. В других обстоятельствах я бы с удовольствием это обсудил. Но не сейчас, значит – никогда.

Итак, ранним утром 31 мая 22** года я вышел из метро возле коттеджа, знакомого Тойво по временам Большого Откровения. Местечко вышло из моды, дома стояли пустыми, климат-генератор не работал, поэтому меня сразу атаковали орды местных комаров, огромных и злых. Это не летуны средней полосы, милые и деликатные создания, это бескомпромиссные воины и добытчики… Странное, должно быть, зрелище – столетний старик, вращающий руками, как мельница.

Жаль, я не озаботился репеллентом. Не пришло в голову, что на Земле, вблизи финиш-точек метро, возможны такие комариные места. я поднялся на террасу, и кровососы сразу отстали, словно вдоль перил пролегла невидимая граница.

Тойво ждал меня. Он не изменился за годы, хотя что мы знаем про течение Их времени?

Странный вышел разговор. Нет, Глумов не выглядел рассеянным или невнимательным и не собирался исчезать. Просто набегала изредка на его лицо тень удивления. Не знаю, можно ли этим гордиться, но он явно испытывал ко мне пиетет. Так гениальный математик, наверное, относится к Учителю, преподавшему ему когда-то азы сложения.

– А ведь за мной должок, шеф, – сказал вдруг он. – Вы помните?

Я помнил. я помнил об этом всегда после Большого Откровения и их ухода. О чём немедленно сообщил.

Почему Тойво решил заполнить те лакуны? Ведал ли об этом Логовенко, или среди метагомов исчезло само понятие подчинённости? Не знаю. Стёртые куски касались в основном судеб присутствующих, но нас интересует конец разговора. Вернее, демонстрации.

Я оформил её в виде реконструкции. Ты помнишь это моё увлечение, да?

Реконструкция.

20** год, Земля, город Н.

Сопровождение брать не стали, отправились на машине Свенсона. «Ни к чему, – сказал он, – это приватный визит». За окном медленно тянулась набережная, недоуменно выглядывала из-под снега сочная зелень пальм, а за парапетом лениво колыхалось серое море.

– Часто у вас такое? – вежливо спросил Мария.

– Что вы, – удивился Свенсон. – Курорт, какие холода? Лет десять назад было что-то похожее, но не так. Вы приехали в неудачное время, видите, как оно сложилось?

– Вы не похожи на скандинава, – сказал Мария.

Свенсон оскалился. Черноволосый, смуглый, с упрямой синевой на свежевыбритых щеках, он больше походил на турка.

– Я получился в маму, – весело ответил он. – Она турчанка, а папа – швед. Они познакомились во время переворота. Мама, горячая восточная красавица, она и сейчас красива, а уж тогда-то… и он – монументальный северянин, могучий и неразговорчивый; энтузиазм, стрельба, боевые вертолёты… Знаете, как это бывает?

В самом деле турок, отметил Мария, он не забыл ещё физиогномику, это приятно.

– Переворота?

– Так теперь называют события, когда скинули хунту. Некоторые тоскуют по старым временам. Говорят, был порядок.

– Да, – согласился Мария и замолчал.

«Пансионат доктора Эрдмана» спрятался в уютном парке, среди старых платанов. Дорожки почистили, служители сгребали снег, тарахтел мини-трактор, и вообще царила суета как всякий раз, когда внезапно нарушается привычное течение дел.

Охранник на входе долго изучал их документы, потом говорил по телефону, пожимал плечами. С внутренней стороны фойе маячил усатый толстяк с рацией, его голос не долетал, съеденный мягкой обивкой стен.

– Проходите, – сказал гард, когда толстяк махнул рукой. – Вас ждут.

– Почему так долго? – спросил Мария, едва за ними сомкнулись двери лифта. – Им мало ваших полномочий?

– Частное владение. – Свенсон пожал плечами. – Только по решению суда. Нас пустили… неофициально. Может, из расположения к вам. А так… плевали они на мои полномочия! Извините.

На третьем этаже они вышли и свернули направо, в длинный пустой коридор. Толстый палас глушил звуки, ворс хватал за ноги. «Почему здесь так тихо? Дьявол, ведь я боюсь, – думал Мария, глядя на прямую спину Свенсона, – я не знаю, чем кончится эта встреча! Успокойся, страх – не помощник. – Мария замедлил шаг. – Возраст извиняет. Никто не станет меня торопить. А сколько сейчас лет Ивану? Не хочу вспоминать. Он тоже старик, хотя и моложе. Лет на пять или шесть».

– Пришли. – Свенсон остановился перед обычной дверью, облицованной пластиком «под орех». Нет, это в самом деле орех. Недёшево, недёшево. Откуда у них деньги? Стоп, нас это не касается. Мне не хочется входить, понял Мария, я не хочу увидеть Это и тяну с решением.

Он глубоко вздохнул и толкнул дверь.

Там не оказалось ни бассейна, ни даже ванны, парящей «Девоном». Иван сидел в громоздком кресле на колёсах, и сам он был большой и нисколько не изменился, только стал совсем белым.

– Здравствуйте, Жилин, – вытолкнул Мария из пересохшей глотки.

– Садитесь, Мария, садитесь, – сказал Жилин молодым голосом, – не надо стоять, это невежливо – стоять при безногих инвалидах, вы знаете?

– Зачем вы спрятались от Конторы, Жилин? – сказал Мария, озираясь.

– Да вот же, у окна! – подсказал Жилин. – я нужен Конторе?

– Спасибо, действительно…

Мария присел, и умное кресло сразу принялось массировать спину. Лучше бы оно принесло воды, подумал Мария, но Свенсон уже открыл и поставил на столик запотевшую бутылку минералки. Он наполнил стаканы и деликатно вышел на балкон. Клацнула дверь. Жилин молча ждал.

– Э… Иван? – Мария сделал первый глоток. Хорошая у них вода, вкусная.

– Да?

– Где он?

– Кто? – Жилин изобразил недоумение.

– Да слег, чёрт побери! – рявкнул Мария. – Вы отлично знаете, зачем я здесь, и я не собираюсь ходить вокруг да около… так у вас говорят?

– Какая вам разница, Мария? – дёрнул лицом Жилин. – я давно на пенсии, это моё время и моя жизнь.

– Конторе нужен ваш опыт!

– Не лгите, Мария, – ответил Жилин, – никому не нужен мой опыт. Вы решили, что Жилин выжил из ума, вы решили спасти меня. Разве не так?

– И это тоже.

– Нет, не тоже… Только это! я идеалист, чему я научу их? Вы смотрите телевизор, Мария?

– Боже упаси!

– Зря… – сказал Жилин. – Там есть на что посмотреть.

– Ящик – для болванов, Иван!

Жилин коснулся пульта на подлокотнике кресла. Осветился огромный, во всю стену экран, и тишину разорвал радостный голос:

– …чает свой четвёртый брак! Новым избранником поп-дивы стал знаменитый стриптизёр Аристарх! Молодые проведут медовый месяц на… – Со старомодным щелчком сменялись каналы. – …Это настоящие гениталии северного оленя. Съешьте их за тридцать секунд и выиграете двадцать пять тысяч долларов! – Щёлк! – …достаточно приобрести у нас это бельё по специальной цене, которую вы видите на экране. Звоните нам прямо сейчас! Прекрасная фигура без диет и изнурительных упражнений! – Щёлк! Щёлк. Щёлк…

– Болваны победили. – Жилин выключил телевизор. – Отныне глупость есть особое, высшее выражение ума. Правильного ума, практичного, приземлённого ума… Они не мечтают о звёздах, Мария, они хотят быть поп-идолами! Или новый телефон… я не хочу прислуживать дуракам, пусть справляются сами. А слег здесь. – Жилин коснулся лба. – Технология ушла далеко вперёд, а вы и не заметили. Извлечёте его, – предупредил он вопрос, – и я умру. Страшно убивать целый мир, Мария!

– Что там у вас, Иван? – глухо спросил Мария.

– Вселенная. – Жилин прикрыл глаза. – Там не падают спутники, а Солнечная система давно обжита. Там двадцать световых лет – средняя дальность. Там сотрудник галактической безопасности Сикорски готовит спасение целой планеты, а молодой Максим Каммерер валит башни ПБЗ. Там действуют таинственные Странники, а человечество необратимо разделяется по неизвестному признаку. Там живут люди. Разные – добрые и не очень, умные и не слишком, счастливые и несчастные – но умеющие мечтать не только о тёплом хлеве. Пока я жив – живы и они. я устал, Мария. Уходите.

Конец реконструкции.

Прав оказался Горбовский. Снова и в очередной раз прав. Они люди, в них осталось слишком много человеческого. Лакуны, как ты догадался… Они открылись тогда, поделились удивительным и ужасным знанием и тут же испугались, попытались исправить ошибку. Не слишком удачно, надо сказать.

Так обстоят дела на самом деле. Многое становится понятно. Например, кто воспитал первого людена… Никто. Мечтатель дал слишком много воли своим созданиям. Иначе неинтересно: скучно командовать марионетками. Человек же изворотлив и хитёр, а слова и идеи обладают силой, особенно в мечте. Сначала истину понял кто-то один, он же сделал первый шаг. Остальное – капризы новых богов, ограниченно всемогущих.

Есть вариант, более приятный нашему самолюбию. Метагомы создали собственные миры для игр или даже нашли выход в реальность. Интерпретации равноценны, выбирай любую.

Вспомни Радугу. Почему рассеялась Волна? Внезапная флюктуация – всё, что могут сказать физики, хотя Нуль-Т прочно вошла в нашу жизнь. Странно, не правда ли? Он пожалел их, понимаешь? Или кого-то одного, нужного ему для неких целей. Он не стал мудрить, а просто уничтожил Волну.

А удивительное человекоподобие, даже идентичность, вплоть до генома, многих разумных рас? Панспермия осталась гипотезой, есть факты, но нет теории. Почему? Он решил, что так удобнее.

Поэтому ушёл Камилл. Он не смог жить в мечте. Киборги не мечтают, грёзы трудно перевести на язык формул.

Достаточно. Ты легко наберёшь еще десяток примеров.

Прости за эту правду. Но ты прагматик и технократ, ты справишься.

Искать меня бесполезно, БВИ не поможет. Лет мне осталось немного, и хочется потратить их с пользой.

Прощай, дружище!

Твой М. К.

P.S, Надеюсь, он не выдумщик всё же, но Демиург.

Сергей Ковешников
Пушка для воробьёв

Если бы не вырастающий в размерах и медленно поворачивающийся на экране континент, похожий на свернувшегося в клубок броненосца, Кондратьев бы решил, что грузовой бот, не отработав команду, просто завис над планетой. Никаких рывков, вибрации, толчков, грохота сжигающей корпус атмосферы. Тишина, как в сонный час, и спокойствие.

– Да уж, – вздохнул Кондратьев, признав, что непозволительно долго привыкает к современным технологиям. – Это, товарищи праправнуки, не грузовик первого класса «Тахмасиб» на фотонной тяге с зеркалом-отражателем. Где, я вас спрашиваю, героическое напряжение мышц? Где пятикратные перегрузки?..

– Где сломанные шеи? – добавил Яков Вандерхузе, поправляя манжеты рубашки.

– Кстати, – сказал Горбовский, – ведь нам не нужны сломанные шеи? А то мне вас под гарантию дали – не простят.

– Акико не простит, – согласился Кондратьев. – А уж киты и подавно… Но, знаете, Леонид Андреевич, душа болит.

– Ничего, Сергей Иванович. Вот мы сейчас мирно сядем, и отпустит, – заверил Вандерхузе.

– Между прочим, – не удержался Кондратьев, – я, если не знаете, как и Алексей Быков, взял в своё время двенадцатикратную…

– В своё время, – рассеянно покивал Вандерхузе. – Центрифуги, первая космическая, вторая… А сейчас, знаете ли, Д-принцип, выхлоп в гиперпространство. Да, собственно, вы, Сергей Иванович, экспериментально, на себе, так сказать, подтвердили работающий механизм сигма-деритринитации. Вы у нас яркое живое свидетельство.

– Вот спасибо, – ответил Кондратьев. – Хорошо, что не ископаемое.

– А? – страшно удивился Яков. – Почему ископаемое?..

– Товарищи следопыты, – обратился Горбовский и покраснел.

Следопытам стало стыдно, и поэтому все прошли в шлюз. В помещении висел электрический запах озона, парило – глайдер полностью пророс. Это был шестиместный антиграв «кузнечик». Он был тёплый после родов, но уже приятно шершавый на ощупь, как скорлупа строительного яйца, и на корпусе ртутно поблескивали капли влаги. Горбовский хищно выставил вперёд указательный палец и вскрыл перепонку.

– Учтите, – заметил Вандерхузе ему в спину, – это машина для преодоления трудностей, средство для исследования и выживания. Она конструктивно не предусматривает ваших сибаритских замашек. Нету в ней, Леонид, как вы любите выражаться, «лежбищ». Смиритесь.

– Смирение – удел рабов, – констатировал Горбовский, протискиваясь сквозь тамбур в рубку. Он навис над креслом и протянул к нему руки, как к мёртвому Лазарю. Хрустнули шарниры, кресло приняло горизонтальное положение, и Горбовский, удовлетворённо ухая, тут же разложил в нём своё мосластое тело:

– А вы говорили, – укорил он, впрочем, ласковым голосом, вытягивая ноги и пошевеливая носками ботинок. – Ах, Яков, нужно тщательнее читать инструкцию пользователя. Рабочее место необходимо обустраивать под персональные нужды. Труд должен приносить радость и удовольствие. Это понимали даже в античные времена. Иначе работа превращается в каторгу. А нам нужна каторга? Нет. Мы её успешно преодолели. В том числе изобретением лежбищ.

– Вы бы всё же дождались Бадера, – обиженно проворчал Вандерхузе и встопорщил руками знаменитые рысьи баки. – Негоже спускаться без него.

– И что Бадер? – повёл носом Горбовский. – Август-Иоганн сейчас вникает в чуждую технологию, которая здесь, на орбите, всем нам изрядно попортила нервы. Шёпот из темноты, наведённые галлюцинаторные фантомы. Это повод к изучению, а не к бегству. Не на тех напали. Нашего человека, стремящегося к знаниям, страшилками не запугать. Особенно Бадера, который у нас ба-альшой специалист по искусственным образованиям. Они его преследуют по жизни. Можно сказать, где появляется Август-Иоганн, образуется феномен. Феноменальный человек – десантник, профессор. Но он вместе с Комовым прибудет завтра, а сегодня мы спустимся вниз и глянем, что к чему. Не стану я дожидаться и отсиживаться. И не останавливайте. Да, я член Мирового Совета. Но прежде всего – человек. А человек, как известно, это звучит. А ещё я следопыт, распутыватель загадок. Не люблю, когда честный труженик в коридоре затравленно оглядывается на тёмный угол и трясётся как осиновый лист. я в правильном значении использовал выражение, Сергей Иванович?

– На этот раз да, – вздохнул Кондратьев. Любил Леонид Андреевич проверять на живом предке свои познания в истории…

Глайдер скользил над равниной на северо-восток. Редкие щуплые облака нехотя передвигались по небу навстречу. Выпуклый глаз блистера, выступающий над плечами машины, давал великолепный обзор во все стороны. Но смотреть по большому счёту было не на что. Это был скучный мир и неправильный. Он состоял из похожей на стол равнины – чёрной земляной корки, без травинки, без кустика, – истыканной оплавленными, со вспенившимися краями, дырами-колодцами и изрезанной паучьей сетью трещин. Линия горизонта по причине местного оптического эффекта была опасно наклонена влево под углом приблизительно в десять градусов, отчего Кондратьеву казалось: сойди на землю, и тут же под тобой поедет каблук, ты рухнешь навзничь и, размахивая руками, покатишься куда-то вниз всё быстрее, быстрее. И в любом случае угодишь в один из этих бездонных провалов.

– Одного не понимаю, – сказал Вандерхузе, неодобрительно провожая глазами очередной «колодец». – Зачем было высаживаться в двадцати пяти километрах от цели? К чему променад?

– Не доверяю цирку шапито, сколоченному посреди кладбища, – ответил Горбовский. – Есть у меня ощущение, что нас не ждут.

– Ещё бы, – буркнул Яков. – Нам же не выслали контрамарки.

– Па-азвольте, – задрал брови Горбовский. – Ну а цветные полосатые палатки, развевающиеся вымпелы на пиках? Опять же мальчики-трубадуры на входе?..

– Э-м-м, – промычал Вандерхузе и пожевал губами.

– От этой планеты одна головная боль, – пожаловался Кондратьев. – я здесь каких-то два дня, а уже гложет тоска по дому. Ещё эти ночные кошмары. Теперь трубадуры. Откуда?

– Это такой юмор, – пояснил Вандерхузе. – Леонид полагает, что смешно.

– Я считаю, Сергей Иванович, – медленно сказал Горбовский, разглядывая рубчатый пол под креслом, – что мальчики здесь ни при чём. Они вообще не местные, они гастролёры.

– Вы про оазис, – сообразил Кондратьев, и ему стало неловко.

– Да, про него. Я, видите ли, хочу знать, почему разум на планете сошёл с ума. Мы тоже были близки, но вовремя одумались. Победили джутовые мешки, ликвидировали частную собственность и стали наконец людьми.

– Возможно, они тоже попытались стать людьми?

– К сожалению, они двинулись в противоположную сторону, – вздохнул Горбовский и поднял глаза на Кондратьева. – Вы думаете, Сергей Иванович, эта короста под нами – что? Это бывший плодородный слой почвы со всем тем, что на ней росло, ездило, ходило. Представьте планету как яблоко. С него срезают кожуру, кладут её в рот, пережёвывают, а затем укладывают обратно. Разумеется, уже с дырами, потёртостями и царапинами. я здесь уже неделю, меня, как и всех, мучают кошмары, но, как сказал бы Яков, я рву и мечу. И ведь в точку, рву и мечу. Потому-что КОМКОН заседает, Бадер в пути, а доктор ксенопсихологии Комов решает проблему казуальности. Но вот вчера пришли новые материалы, и я посчитал, что дальнейшее промедление преступно. Мы примерно знаем, что случилось. Тотальный ксеноцид. Мы знаем, что они негуманоиды. Но до сих пор не знаем – почему? По плотности останков получается, что их было на порядок больше, чем нас. Они уже вышли в космос, вполне уверенно осваивали свою солнечную, принялись за терраформирование ближайших планетоидов. Всё как на Земле. А потом – крошево из бетона, стали, пластика и мёртвой органики. Когда сделали первый раскоп, у археологической команды случился шок, Артемьева даже пришлось госпитализировать. Если позволите аналогию, то это напоминало терракотовую армию Цинь Шихуанди. Только в фигурах не было ничего человеческого, и они стояли впритык: разумные, их машины и механизмы, их зверьё, все это вперемешку с травой, кустами и деревьями, порой вдавленное друг в друга. Словно собрали все игрушки, положили аккуратно в коробку, понакидали для красивости гербарий, а потом упаковали, утрамбовали и получили эту корку… Как это возможно? По-моему, так вообще невозможно. Немыслимо! Может, бешенство генов, может, до предела загадили биосферу, и она пошла в разнос. Кунц сообщал о странных находках, многочисленных имплантах и новообразованиях. Например, о конечностях, изменённых под функциональные потребности, или органах восприятия, что указывало на обширные евгенические эксперименты. Он утверждал, что примерно треть останков по виду сильно отличались от естественных обитателей. Вероятно, местные видели себя в будущем киборгами. Разумная квазижизнь, подчинённая иерархии машинной логики. Вы бы такого возжелали?

– Нет, – категорически потряс головой Кондратьев.

– И я – нет. Вынести любовь, мечту и справедливость за скобки. Перевести всё на меру рациональных и сухих цифр: выгодно – не выгодно.

– Возможно, они спохватились, когда увидели результат, решили исправить?

– Вот так вот? Лицом в затылок?..

– Они что же, – внезапно понял Кондратьев, – совсем не сопротивлялись?

– Почему же. В одном месте вскрыли участок, где обнаружились следы бойни. Так там даже не вражда, там ненависть, помноженная на отвращение. Как если бы за жизненное пространство схватились представители не просто одного вида, но семьи.

– Брат на брата, – кивнул Кондратьев, помрачнев. – Сын на отца.

– Именно. Переубеждения и милосердия не предполагалось. Умирающие хватали тех, кто ещё стоял на ногах, и пытались рвать их на части. Возможен и другой вариант: пришёл кто-то третий, со стороны, знаете, один из тех, который истинный, долготерпеливый и многомилостивый, кому пришлось не по вкусу отсутствие жертвоприношения. Ну, не подали ему ягнёнка…

– А как же оазис? – заметил Вандерхузе, – рай на пепелище. С ним как?

– Сберегли, – развёл руками Горбовский. – Но зачем? Вопрос. Идеально круглый пятачок живой биосферы. Для кого там озёрная тишь да блажь, где у самой поверхности плещутся золотые карпы? Для кого девственные луга, берёзовые колки, в коих водятся белые, подберёзовики и лисички? Кому нужны спускающиеся к воде корабельные сосны, что на закате светятся янтарём? На кой чёрт эта идиллическая картинка в обрамлении чёрной рамки Малевича? Писанная райскими красками? Кто-то же должен за ней присматривать, сдувать пыль, протирать холст. Любоваться, наконец.

– Музей? – предположил Кондратьев.

– А где стеклянный колпак, я вас спрашиваю? – И Горбовский скосил на него глаз, чем-то похожий на зрачок любопытствующей телекамеры. – Что питает атмосферу? На спецов больно смотреть. Планктон на грани исчезновения, растительности никакой, но дышать можно. Температура и влажность, как в Крыму в бархатный сезон. Хоть сейчас раздевайся до плавок, бери очки и загорай.

– Леонид, – сказал Вандерхузе, потрясённо разглядывая Горбовского в профиль. – Вы так поэтично живописали местную как бы флору и фауну. Сосны, карпы… Это вы так видите, да?

– А как, позвольте, было ещё описать шизофреническое разноцветье переплетённых магистральных кабелей, грациозно встопорщившееся к полинялым небесам? С облупившейся, лохмотьями изоляцией, с надорванными оголёнными проводами, на концах которых вздуваются и опадают мыльные пузыри? И весь прочий игольчатый, ребристый и помаргивающий пирамидками глаз супрематизм? я даже боюсь подумать, что из них сыроежка, а что, извините, берёза карельская бородавчатая…

Вначале оазис проявился слабо тлеющей зелёной точкой, как призывный огонь далёкого маяка. Потом раздался вширь, поднялся в высоту. И вот уже в стоячем знойном воздухе заколыхались неясные, посверкивающие искрами и разрядами силуэты. Тогда Кондратьев привстал, чтобы лучше видеть, опёрся о приборную консоль. Горбовский же, напротив, уставился на часы и пару раз пробормотал про себя что-то вроде: «ну-ну» и «да сколько же можно?». Когда же и без того узкое костистое лицо Леонида Андреевича начало вытягиваться от разочарования, раздался требовательный голос диспетчера:

– Экипаж, у вас гость. Азимут тридцать пять.

– Ну вот же, – почти сердито сказал Горбовский, принимая сидячее положение и растирая колени, – зашевелились, черти.

– Контакт через три минуты.

На тактической карте в левом верхнем углу появился красный крестик и пополз навстречу голубому. Если верить зондам, в полукилометре слева начинался разлом, вспоровший материк чуть не пополам, в который как раз на пути следования глайдера широким пандусом опускалась каменная насыпь. Колонка цифр, отмечающих максимальную глубину, колебалась в значениях от двухсот до трехсот метров.

– Ох уж эти трещины, дыры, – вздохнул Горбовский. – Сколько мы там угробили автоматов, страшно подумать! А ведь они были невероятно умными, живучими автоматами. У них здесь пещеры, лабиринты через всю планету тянутся. И с орбиты просветить не получается. Значит, не хотят. Значит, прячут что-то.

– Леонид, – озабоченно поинтересовался Вандерхузе, – мы станем убегать или драться?

– Мы будем придерживаться курса, – ответил Горбовский. – Всем пристегнуться. Сергей Иванович, примите управление. Начинаем импровизировать.

– Что это? – вскрикнул Вандерхузе.

– Это колесо, – сказал Кондратьев. – Вы же видите, Яков.

Огромное, высотой с десятиэтажный дом, оно не выкатилось – вылетело из тёмной утробы провала, сразу поражая воображение размерами, своей ярко-красной, почти пурпурной шиной, плотно утыканной чёрными шевелящимися отростками, и с грохотом, освобождая место для маневра, расшвыряло камни из насыпи в стороны. На мгновение замерло, словно обозревая поле сражения, и стало видно, что рёбра выгнутых наружу спиц больше походят на гигантские лопасти. Воздух над колесом задрожал, заструился, в нём зазмеились искры разрядов. Раздалось низкое басовое гудение.

И тут лопасти тягуче провернулись, колесо тронулось и, набирая скорость, помчалось навстречу глайдеру.

– Однако и шершня же мы потревожили, – почесал затылок Вандерхузе.

«А если у этого шершня есть жало? – подумал Кондратьев. – А ежели он им тюкнет?»

Следопыты застыли, наблюдая, как колесо стремительно приближается и затмевает собою небо.

– Выдержит? – быстро спросил Горбовский.

– Это же армированный хитинит, – удивился Яков.

– Я про гостя, – поморщился Горбовский. – Интересно, ударит или нет? Сейчас… Нет, не посмеет…

Колесо подскочило, гигантской тенью воспарило над глайдером и, развернувшись боком, рухнуло перед кабиной – тридцатиметровым, бешено вращающимся вентилятором перегородило дорогу. Почва содрогнулась. Кондратьев почувствовал себя так, как будто его запихивают в аэродинамическую трубу. Сработала защита, глайдер вильнул вправо, прыгнул с места. Они обернулись: в небо, вспухая, поднималось грязное облако пыли. Взметнулся веер из комьев земли, что-то пробарабанило по блистеру – колесо разворачивалось. Машина ещё парила в первом прыжке, а оно резко отклонилось и, оставив после себя воронку, сокращая дистанцию, по дуге рванулось наперерез.

– Сергей Иванович, голубчик, маневрируйте, – отрывисто произнёс Горбовский. – Вы видите, нас не пускают… Оазис. Мы должны туда попасть.

– Держись, – крикнул Кондратьев.

– Мы же не дети! – с достоинством крикнул Вандерхузе.

«Всегда хотел подёргать Якова за его верблюжьи бакенбарды, – подумал Кондратьев и вцепился в штурвал. – Всегда хотел быть пилотом, любил скорость. И какой русский не любит быстрой… М-да… Мечтал попасть в звёздную – попал. Хотел отвлечься от китов и… попал». Он почему-то вспомнил: стремительные обводы «Хиуса» посреди космодрома, тёмные грозовые облака, группа обнявшихся перед фотонным кольцом позирующих людей, лица крупным планом – Юрковский, Быков, Дауге, Мехти… «Постой-ка, – встревожился Кондратьев. – Почему Мехти? Его не было в том экипаже. Он погиб. Там был»… И вдруг в памяти всплыло: «Бойтесь красного кольца. Не приближайтесь»… «Кольцо. Это то же самое колесо… Пурпурный цвет… Радиоактивность. Цепная реакция. Вот дьявольщина!»

Гудение сменилось рёвом водопада. Колесо выскочило, нависая слева кровавым смерчем. Глайдер как загнанный скакнул «свечкой» вверх. Ремни заскрипели, впиваясь в плечи. Кожу лица потянуло вниз… Да… позабытое ощущение.

«Вот вам, – мелькнуло в голове, – рывки, вибрации, толчки. И героическое напряжение мышц. Д-принцип у них, понимаешь. И почему – загнанный? Это ещё кто загнанный? Они прыгают? Мы тоже так умеем. У вас масса, разгон и кинетическая энергия? А у нас, товарищ шершень, антиграв». – И выжал форсаж.

Глайдер взмыл в очередном прыжке в небо, проскочил в полуметре у преследователя перед «носом» и по пологой дуге начал опускаться. По курсу, как игрушки с новогодней ёлки, расцвели и рассыпались на искры гирлянды огней. Мелькнули взметнувшиеся вверх членистыми паучьими ногами розовые, в белых помпончиках кляксы и косогор, заполненный марширующими в гору шестигранниками. Засверкала блестками рябь воды…

Они падали в оазис.

– Здесь есть радиация? – бросил через спину Кондратьев.

– Не обнаружена.

– На берегах урановой Голконды. – Он повернулся. Бледный Вандерхузе, запрокинувшись, утопал в кресле и зажимал пальцами нос. По рукаву рубашки у него текла кровь.

– Почему?.. – начал Горбовский удивлённо, и тут что-то птичье, хищное проступило в его заострённом лице. – Оно красное, – выкрикнул он, вытягивая руку за спину Кондратьева. – Горизонт… Да поворачивайте же…

И в этот момент в глайдер со стонущим лязгом ударило. Теперь по-настоящему – со всей силы…

Кондратьев открыл глаза. Горбовский, в разорванной на груди водолазке, с выпачканными в крови руками, наклонившись и вцепившись ему в плечи, вглядывался в лицо.

– Сергей Иванович, – прошептал он. – Вот теперь и вы. Ах, Сергей Иванович, вы даже не представляете, как нам всем повезло. Туда и впрямь было нельзя. Ну что может быть очевиднее предупреждающих знаков? Сначала на орбите, потом здесь. Бадер набьёт мне лицо и будет прав. – Горбовский отпустил наконец Кондратьева и виновато улыбнулся: – Ох и досталось же вам, Сергей Иванович. Больше всех перепало. Вы мастер! Успели развернуть глайдер… Но главное, что вы живы. Мы живы. Благодаря нашему круглому другу. Полагаю, он не один. Наверняка есть и другие, под землёй. Спасатели. Приходят на помощь, когда видят очередных жизнерадостных идиотов, лезущих напролом. Они нас вышвырнули, Сергей Иванович. Ко всем чертям! я видел, как начал заворачиваться горизонт. Помните красный свет? Доплеровское смещение. Понимаете? В самый последний момент. Дали нам хорошего пинка под зад. Чтобы больше не совались. Заодно спасли нам жизнь. И ещё. Оазис восстановился и опять готов к приёму гостей. Словно ничего и не было. Потрясающе!

– Что? – спросил Кондратьев и не узнал свой голос.

– Там была ВОЛНА, Сергей Иванович. Какие-то мерзавцы установили нуль-передатчик, замаскировав его под оазис. С одной целью – дождаться появления любой формы жизни и отправить её по назначенному адресу. Куда? Не представляю. Зачем? Понятия не имею. И для чего задействовать такие воистину планетарные ресурсы?.. Стерилизовать планету. Уничтожать разумных… Это вообще за гранью логики и морали. По всей видимости, Странники, если это были Странники, обнаружили феномен, попытались его деактивировать, но, как видно, не получилось. Тогда они оставили спасателей. А я осёл, я должен был вспомнить – ведь даже сыр в капкане не бывает, ну вы знаете…

– В мышеловке, – поправил Кондратьев.

– Ах вот как, – сказал Горбовский.

– Что с Яковом?

– Всё хорошо. С Яковом всё в порядке. А вот вам, милейший вы наш Сергей Иванович, придётся вернуться к китам, на ферму. Уже насовсем. Вы хотите к китам?

– Да, – сказал Кондратьев и почему-то засмеялся. – я буду играть им на дудке.