Текст книги "Ключи от Стамбула"

На сердце стало тягостно, тревожно, бесприютно, словно у кого-то на руках истошно зарыдал ребёнок.

Политические обстоятельства заметно усложнялись, дел прибавлялось, а времени для их исполнения недоставало: количество часов в сутках оставалось прежним. Спустя несколько дней после покушения на жизнь Александра II Игнатьеву передали фотографическую карточку негодяя, предпринявшего святотатственную попытку убить государя, и снимок человека, успевшего предупредить смертельный выстрел. Глядя на изображения несостоявшегося убийцы и крестьянина-спасителя, Николай Павлович невольно встряхнул головой. Какая разница между двумя типами и как на фото видно, что один – выдающийся мерзавец, очерствелый нигилист, а другой славный русский человек. Карточка «убийцы» была прислана Игнатьеву секретно для розысков его сообщников из Петербурга, поскольку в Стамбуле издревле всякого сброда много. Тут скрываются бродяги, мошенники, политические изгнанники со всего мира. Порта с ними ничего сделать не может, потому что капитуляция перед Англией и Францией связывает турок по рукам и ногам. Здесь свили своё тайное гнездо не только исламские сектанты (ваххабиты), анархисты всех мастей: «красные» и «белые», но и финансовые диверсанты – фальшивомонетчики. Николаю Павловичу удалось захватить одного такого жулика, прикрывавшегося маской политического эмигранта. Деятель этот – беглый русский, снабжённый английским паспортом и положением английского подданного. Несмотря на это Игнатьев смело арестовал его собственными средствами на турецкой почве и посадил скрытно (ночью) на наш военный пароход, доставивший его в Одессу. Затем, проследив за гостями барона Редфильда, арестовал целую шайку мошенников и ликвидировал склад фальшивых русских ассигнаций. Эти бумажные деньги через Кавказ распространялись по России, в основном, евреями. Он потянул за ниточки и напал на целую сеть, в которой были замешаны торговые дома Одессы, Бердянска и даже Москвы. Отправляя русского фальшивомонетчика в Россию, Николай Павлович желал только одного: чтобы его потом не умудрились выпустить, как не раз уже случалось с захваченными им разбойниками. Когда фальшивомонетчика брали в тиски, крутили руки, он отчаянно сопротивлялся и выкрикивал угрозы.

– Вы пытаетесь предохранить Россию от грядущей революции, но Сибирь скоро будет для царизма хуже Польши!

Игнатьев и сам опасался, что ссылая неблагонадёжных в Сибирь, правительство тем самым даст пустить корни очень дурным семенам.

– Мы здесь едва ли что найдём, – сказал Хитрово, когда Николай Павлович вручил ему снимок преступника. – Поляки разбежались, забились по углам, притихли. Они прекрасно знают, что вы всё время следите за ними и спуску не дадите, пусть даже турки их и покрывают. Разумеется, я привлеку своих агентов, но шансов на успех не вижу.

Игнатьев понимающе кивнул. Он сам так думал.

– Авось печальное событие отрезвит русское общество, – сказал после мрачного раздумья. – Лишь бы дров не наломали, раскрутив механику репрессий.

– Я тоже против крайних мер, – пряча фотографию в карман, проговорил Михаил Александрович. – Хотя и сознаю опасность тайных обществ. Герценцы и бакунинцы ежедневно распространяют самые нелепые слухи о России и грозятся убить царя за границей. По всей видимости, неудачная попытка их не остановит.

– Ужас берёт, когда подумаешь, что один случай влечёт за собой другой.

– Что за мерзавцы! – воскликнул Хитрово, и в этом его восклицании прочитывался вопль души: – Куда смотрит Третье отделение?

– Не уличные нигилисты опасны, а кабинетные, – сделав акцент на слове «кабинетные», – откликнулся Николай Павлович. – Ругают у нас турок, дозволяющих полякам устраивать революционные комитеты на турецкой земле, а сами дозволяют высшей администрации и центральным учреждениям служить притоном заговорщиков, нигилистически растлевать русское общество и православный народ.

– Валят с больной головы на здоровую.

– Полагаю, следственные нити оборвутся, и у нас не докопаются до корня, до сердцевины крамолы. – Игнатьев помолчал и со вздохом признался: – Как я не люблю этих царских прогулок напоказ в Летнем Саду и как я их всегда боялся!

– Но вы ведь знаете государя, – ответил Хитрово. – Чтобы не выглядеть трусом, он снова будет – напоказ! – гулять в толпе.

– Господи, сохрани нам царя, убереги Россию от беды! – истово перекрестил себя Николай Павлович и, проводив Хитрово, велел своим советникам без охраны никуда не выезжать. Не хватало им потерпеть от какой-нибудь дерзкой выходки «этой распоясавшейся сволочи».

Сделав ещё ряд распоряжений, он вновь погрузился в работу.

На бале у французского посла Екатерина Леонидовна вновь произвела особенный эффект. Поражённый её красотой, один из гостей тихо сказал то, о чём, должно быть, думал каждый, но не мог признаться вслух: «Эта женщина может покорить Стамбул одним только словом, одной улыбкой – всю Азию». Но Бог с ними, с красивыми фразами, с особыми эффектами! В деревню бы уехать, отдохнуть, – устало потирал виски Игнатьев.

В Константинополе ему пришлось перепробовать всего: быть дипломатом, администратором, судьёй, полицией, сыщиком, учредителем общества увеселений, реконструктором посольских зданий, устроителем школ и даже оратором парадных митингов на американский лад.

Взялся за гужи, паняй!

Где нет борьбы, там и победа под вопросом.

Ему же выпала и чрезвычайно деликатная задача разрешить вопрос, возникший ещё в годы царствования Александра I и Наполеона Бонапарта и отложенный до лучших времён при князе Алексее Борисовиче Лобанове-Ростовском, предшественнике Игнатьева, исполнявшем обязанности русского посла при Порте Оттоманской. Вопрос касался реконструкции купола над Храмом Гроба Господня в Иерусалиме, который в любую минуту грозил обвалиться. Старые свинцовые листы его покрытия отрывались ветром, пропускали потоки дождя, и деревянные балки перемычек начинали гнить. Не сегодня-завтра купол мог обрушиться полностью. Сырость внутри храма привела к тому, что стены зацвели, покрылись плесенью. Утварь приходила в негодность, целые ручьи дождевой воды текли по грязным стенам. Штукатурка осыпалась, и вместе с ней уничтожалась богатейшая фресковая живопись. Во время ливней многие лампады постоянно гасли. Приходилось натягивать под куполом навощенное полотно, чтобы хоть как-то сохранить благолепие храма. Нередко случалось, что крупный кусок штукатурки, сорвавшись вниз, рассекал головы и ранил паломников.

Видеть всё это спокойно Игнатьев не мог. Выросший в прекрасной благочестивой семье, имевшей домовую церковь, искренне веровавший в Промысел Божий, он сделал всё от него зависящее, чтобы купол храма полностью восстановили.

Поскольку сооружение нового купола первоначально было задумано произвести на средства русского, французского и австрийского правительств, то понятно, почему «дело о куполе» потребовало от Николая Павловича самой оживлённой дипломатической переписки. С помощью отца Антонина (Капустина) и консульских агентов ему удалось найти человека, который сумел сгладить все шероховатости в этом весьма щекотливом вопросе.

В глубине души Николай Павлович никогда не признавал католиков равными православным по благочестию истиной веры, целиком и полностью разделяя мнение святых отцов: «Католицизм – можно прибавить, протестантизм – можно убавить, а православие – ни убавить, ни прибавить». Его глубоко возмущало особенное рвение короля Франции Шарля Луи Наполеона III Бонапарте, кавалера ордена Св. Андрея Первозванного, и действовавших крайне дерзко от лица монарха католических миссионеров, которые с неимоверным рвением старались на Святой Земле прибрать к своим рукам всё то, что, на их взгляд, плохо лежало. Ещё Император Николай I ставил под сомнение их мнимую заботу об иерусалимских святынях. «Покровительство французов христианам смешно, – говорил он. – В Турции и в Сирии больше православных, чем католиков, и наследие Восточных императоров не принадлежит французам».

Тем не менее, Наполеон III добился от Абдул-Меджида расширения прав католиков на Святой Земле и последние получили ключи от храма Воскресения, принадлежавшие ранее грекам. Когда в тысяча восемьсот пятьдесят третьем году Османская империя отказала Государю Всероссийскому восстановить нарушенное status guo и вернуть ключи грекам, то русскими войсками двадцать первого июня 1853 года заняты были подчинённые Порте княжества Молдавия и Валахия «в залог, доколе Турция не удовлетворит справедливым требованиям России».

Четвёртого октября, чувствуя поддержку европейских государств, султан Абдул-Меджид I объявил войну России.

Именно при нём Турция получила от Николая I прозвище «больного человека».

Изучив проблему и приведя к соглашению интересы различных вероисповеданий, Игнатьев разработал проект сооружения купола, а известный академик архитектуры Эпингер, откликнувшись на призыв русского посла в Константинополе, великолепно исполнил задумку Николая Павловича.

Работы по сооружению купола были закончены в 1869 году, а ключи от купола вручены французским консулом Иерусалимскому губернатору, который в присутствии русского консула передал их греческому Иерусалимскому патриарху, выклянчив при этом право для католиков освещать его в их праздники.

Так, благодаря настойчивости, исключительной организаторской предприимчивости и верно сделанным дипломатическим шагам Николаю Павловичу удалось «кончить бедственное, постыдное для христианства разрушение купола и его падение на кувуклию и святой Гроб Господень».

Не успел Игнатьев полюбоваться обновлённым храмом, не успел развязать все узлы болгарского вопроса, как Вселенский Собор, посвящённый болгарскому экзархату, закончился, как это и предвиделось, крупнейшим церковно-политическим скандалом. Собор провозгласил «этнофильство» ересью, а следующих этому учению заклеймил еретиками и схизматиками, предав анафеме непокорных болгарских архиереев и их единомышленников. Пиши сюда и русского посла в Константинополе!

Дело принимало скверный оборот.

В связи с болгарским вопросом вставал и так называемый «греко-русский Пантелеймоновский процесс», в котором Николаю Павловичу пришлось принять живейшее участие.

Суть этого процесса сводилась к тому, что греки, оскорблённые до глубины души тем, что русский Священный Синод не принимает во внимание посланий Вселенского патриарха относительно болгарской «ереси», замыслили объявить «схизматиками» теперь уже и русских иноков. Когда это им не удалось, то они излили свою злобу на русских афонских монахов, живших в Пантелеймоновском монастыре. Ближайшим поводом к вражде послужило избрание в преемники престарелому греку, игумену этой монастырской обители Герасиму, русского иеромонаха Макария (Сушкина).

Афонские греки, а за ними константинопольские и афинские, обвинили русских иноков в «панславистических махинациях». В своих злобных фантазиях они дошли до того, что выдвинули идею о порабощении русскими всей греческой колонии на Афоне. Так возник скандально нашумевший «Пантелеймоновский процесс». Его кинулись обсуждать все, кому не лень, вплоть до бульварных газетёнок. И где? В сплошь католической Европе! Соблазнительный спор греков с русскими поднимался до высот Великой Церкви в Константинополе с её Синодом и смешанным Советом. Смакование монастырской междоусобицы увлекало даже мусульман. Высокая Порта приняла деятельное участие в распространении слухов и кривотолков.

Кому жаловаться русским инокам, у кого просить защиты?

У русского посла, конечно.

Николай Павлович ринулся в бой.

Старший советник посольства Алексей Михайлович Кумани давно заметил, что Игнатьев начинал хандрить, откровенно скучать, когда давление врагов ослабевало, борьба теряла свою остроту, и рад был, когда тот или иной противник бросал ему очередной вызов: кто кого? Игнатьев тотчас вступал в схватку! Он был уверен, что сумеет усмирить задиру, и, удивительное дело, ему улыбалась удача! Он видел себя триумфатором – и побеждал!

«Если бы не искреннее участие русского посла, столь для нас неоценимо благодатное, – признавались позже русские монахи, – то греки изгнали бы нас с Афона, в чём и состояла главная задача их притеснений и обид. Мы не раз слышали о совещании греков между собой, что, когда не будет графа Игнатьева, тогда можно поступить с русскими как угодно, ибо никто за них прежде не заступался, никто не заступится и после».

В результате участия Игнатьева в нашумевшем, скандальном процессе отца Макария не только утвердили игуменом Пантелеймоновского монастыря, но и передали навсегда эту Афонскую обитель в руки русских иноков.

Наших не замай!

Теперь любому было ясно, что именно он, Игнатьев, а не кто-нибудь другой, хозяин русских дел в Царьграде и на всём Ближнем Востоке.

Пройдёт совсем немного времени и неподалеку от Сухуми будет выстроен Ново-Афонский Симоно-Каниатский монастырь, своим бытием всецело обязанный сердечной отзывчивости и мудрой предусмотрительности Игнатьева.

Но всё это, как говорится, впереди, а пока жизнь идёт по заведённому порядку: две трети суток – службе, одна треть – семье.

На прошлой неделе Николай Павлович принимал у себя верховного везира и нескольких его министров, а в четверг был у султана. Несмотря на Рамазан, во дворце Долмабахче звучала музыка. Абдул-Азис был весел и любезен. Любезен настолько, что не Игнатьев ждал его, а он – посланника России.

Теперь они встречались и здоровались друг с другом как добрые соседи или даже ближайшие родственники. Искренность и твёрдость тона, с которой Николай Павлович отвечал на многие вопросы падишаха, играла немаловажную роль в установлении их дружеских взаимоотношений.

А ещё Абдул-Азис ценил верное слово.

Игнатьев и владыка Порты обменялись новостями, высказали сожаление по поводу того, что ссора Турции с Египтом пока ещё не кончена и что Вильгельму I не терпится пересчитать зубы своему врагу Луи-Наполеону III.

– Мне лестно сознавать, что мои мысли сходны с вашими, – прямо глядя в глаза Абдул-Азиса, сказал Николай Павлович. – Кровопролитной крупномасштабной войны между Парижем и Берлином не избежать. Их противостояние зашло так далеко, что вряд ли у кого получится предотвратить их драку. Это дело столь же безнадёжное, как возвращение к жизни семидневного утопленника.

Разговор шёл tet-a-tet, без посторонних, на французском языке.

– Канцлер Пруссии столь агрессивен? – Глаза у падишаха потемнели.

Игнатьев поспешил ответить.

– Отто фон Бисмарк в некотором роде феномен. У него собачий нюх и волчий нрав. Он осторожен, как лиса, и безжалостен, как тигр.

– Что бы вы ему сейчас сказали, окажись он здесь, в Стамбуле?

Николай Павлович задумался. Пусть ненадолго, но прикрыл глаза рукой. Представил лицо Бисмарка. Затем быстро ответил.

– Я бы сказал ему вот что. Добытый кровью капитал – опасное приобретение. Самое главное, не впадать в крайности. Они лишь осложняют нашу жизнь.

Поблагодарив Николая Павловича, Абдул-Азис коснулся личности нового английского посла. Игнатьев не стал долго думать.

– Насколько мне известно, сэр Генри Эллиот всегда интриговал против тех государей, при которых был аккредитован.

Такой ответ понравился султану.

– После разговора с ним, – сказал Абдул-Азис, – у меня сложилось мнение, что британец ловок, хитёр, двоедушен.

– Во всяком случае, он не перестаёт утверждать, что магометанская раса скоро сольётся со всем остальным населением империи, и вся империя будет находиться под властью одного нового – заметьте! – общего правительства.

Абдул-Азис нахмурился. Ему крайне не понравилось то, что предвидел посол Англии.

Игнатьев вновь заговорил.

– Я заявляю открыто и твёрдо, как заявлял всегда, что цель России бескорыстна, но что она связана крепко и неразрывно узами веры. Вот отчего мы, русские, живо сочувствуем всему тому, что может обеспечить счастье народонаселения Турции. Вашему величеству известно, что русская политика по Восточному вопросу напрямую соотносится с внешнеполитическими интересами России в европейском и мировом масштабе, держа на примете другие проблемы в международных отношениях и прежде всего, проблему Германии. Да, да! Она ведёт себя как слон в посудной лавке. Поэтому для нас лучше иметь в соседях мирную Турцию, нежели воинственную Германию. – Глаза Абдул-Азиса потеплели. – В случае же возникновения революционного брожения в Османской империи Россия будет действовать за мирное разрешение конфликта в интересах балканских славян. Я думаю, это понятно.

– Прежде всего, откровенно, – заметил властитель османов и тут же задался вопросом. – А что станет делать Россия, если сложившееся равновесие на Балканах начнёт меняться насильственным путём, то есть в случае возникновения войны?

– Кого с кем? – попросил уточнить вопрос Игнатьев, медленно перебирая чётки по давно усвоенной привычке.

– Допустим, с той же Австрией?

Игнатьев выдержал колючий взгляд султана.

– В случае возникновения войны Россия вынуждена будет действовать в согласовании с силами «европейского концерта». Лично я этот альянс не одобряю.

– Я что-то вас не понимаю, господин посол, – сказал Абдул-Азис. – Мой мустешор считает, что «европейский союз» делает Россию агрессивней и даже сильнее.

– Напротив! – воскликнул Николай Павлович, мысленно назвав министра иностранных дел Ферид-пашу, тупицей. – Триумвират нам связывает руки. Не будь его, я думаю, вопрос с Проливами давно был бы решён. Тем более, что государь император считает крайне нежелательным вовлечение России в военное соперничество с Турцией. Военная альтернатива в решении Восточного вопроса не фигурирует в правительственных планах.

После официальной части их разговор приобрёл частный характер.

– Как чувствуют себя ваша прекрасная жена и дети? – с восточной учтивостью поинтересовался падишах, и Николай Павлович ответил, что – слава Богу! – хорошо.

– Мы снова ждём ребёнка, – сказал он с радостной улыбкой. – На этих днях беседовали мы с женою о будущем и положили, что если Всевышнему угодно будет даровать нам мальчика, то назовём его Павлом, а коль родится вторая дочь, то Анною. Признаюсь, очень хочется иметь мне Павла Николаевича. Говоря попросту, я без ума от своих деток. Лёне четыре с половиной года, а сердце и разум у него не по летам. Когда мы в этот раз приехали в Буюкдере, он без всякого нашего намёка повёл двух нянюшек и свою сестру Марию на могилку брата. Растолковал её значение и поцеловал могильный крест!

– Аллах дал ему чуткое сердце! – сказал Абдул-Азис и тотчас заговорил о своём сыне. – Мой Изеддин такой же добрый мальчик. – Лицо султана просияло.

– Дай Бог, чтоб с возрастом они не изменились, не растеряли своих лучших свойств души! – проговорил Игнатьев и, не скрывая улыбки, произнёс: – Это я к тому, что Лёня сконфузил нас на этих днях неожиданным заявлением. Сказал он что-то по-русски, но очень нескладно. Я, шутя, говорю ему: «Ах ты, колбасник, немец-перец, по-русски говорить не научился» и стал выправлять сочинённую им фразу. Сынок обиделся, раскраснелся и громко, категорически ответил:

– Я не немец, не хочу быть немцем.

– А кто же ты такой?

– Я грек!

Абдул-Азис расхохотался.

– Откуда это в нём?

– Сам не пойму.

Наслышанные о частых аудиенциях, которыми балует Абдул-Азис российского посла, в дипломатических миссиях западных держав не смолкали пересуды.

– Султан потворствует Игнатьеву с такой готовностью, с таким неизменным радушием, что просто оторопь берёт!

– Этому нет объяснения!

– Заметьте, Абдул-Азис ничуть не озабочен тем впечатлением, которое он производит на своих министров и весь посольский корпус.

– Бьюсь об заклад, Игнатьев взял на себя роль бдительного опекуна турецкого султана, дабы никто не покусился на его политическое целомудрие, – кривил в усмешке губы сэр Генри Эллиот, поглядывая на дымок своей сигары. Посол её величества королевы Англии уже не знал, как изменить ситуацию и чем задобрить Порту.

– Сейчас Игнатьев хозяин в Стамбуле, – подал голос австрийский посол, – и, честно говоря, нам это здорово мешает.

– Ещё бы! – скрипнул зубами Генри Эллиот, тщетно старавшийся держать в своих руках нити всех дипломатических интриг, касаемых султанской Порты. – Без совета русского посла верховный везир шагу боится ступить.

Ревнивая озлобленность британца была вполне понятна: Игнатьев ощутимо расстраивал его намерения и планы.

Эти враждебные, завистливо-жёлчные реплики в адрес русского посла были столь же привычны для иностранных дипломатов, как похотливые взгляды турок, бросаемые ими в сторону любой заезжей иностранки, если этой иностранке ещё хочется смотреть на себя в зеркало.

Верно говорят китайцы: «Истинную цену человеку знают его тайные враги». Враги, а не друзья, как принято считать.

Семнадцатого января Игнатьев по-семейному отметил день своего рождения. Катя и Анна Матвеевна поздравляли его не только от себя, но и от имени родителей.

– Тридцать восьмой год начался для меня, – сказал Николай Павлович, держа в руке бокал с шампанским. – Дело нешуточное. Сколько пережито времени, а с достаточной ли пользою? Не знаю. Сколько этого драгоценного капитала – времени пропало, истрачено безвозвратно, а соответствует ли результат утрате? Вот вопросы, которые я всегда задаю себе накануне и в день моего рождения. Ответы внутренние никогда не удовлетворяют меня и неизменно навевают грусть.