Текст книги "Ключи от Стамбула"

Когда погода несколько установилась, перестали лить дожди и выглянуло солнце, Игнатьев съездил на Афон, взяв с собою германского посла Карла Вертера и американца Джорджа Бокера.

Ночевали в Андреевском скиту, пройдя по самому возвышенному гребню Афона, с которого открывался вид на обе стороны – в неизъяснимо далёкую даль.

Вечером была иллюминация, пение русских монахов и вручение паломникам святого образа Андрея Первозванного. Заснул Николай Павлович в двенадцатом часу ночи, а пробудился во втором – к заутрене. Бывшие с ним паломники до того устали, что спали непробудным сном до самого утра.

После церковной службы Николай Павлович согласился заложить третий придел возводимого храма. Первый придел был заложен великим князем Алексеем Александровичем, второй – Александром Николаевичем Муравьёвым. В торжественной церемонии участвовал и американский посланник, которого Игнатьев убедил спуститься в яму, положить американскую монету и несколько камней опорной кладки.

Отобедав, Николай Павлович долго беседовал с иноками об их житье-бытье и пообещал им всяческую помощь.

С якоря снялись в седьмом часу вечера и направились к Салоникскому заливу, к древнему Олимпу.

Ночь была тихая, лунная. Иностранцы были преисполнены восторга, изумлены до глубины души торжественностью молитв, пропетых экипажем на палубе «Тамани» перед сном. Игнатьев пел вместе со всеми.

В шесть часов утра прибыли в Салоники и осмотрели город, в котором было три мечети, переделанные из древних византийских храмов: базилики св. Дмитрия, ротонды св. Георгия (что-то вроде Пантеона) и Креста Греческого (копия св. Софии). Мозаики и кресты сохранились полностью, несмотря на усилия мусульман замазать их раствором извести.

Старый дервиш повёл паломников в пещеру, где покоился святой Дмитрий, и на его гробнице затеплил свечу.

Николай Павлович в который раз отметил для себя замечательное благоговение магометан к св. Дмитрию и св. Георгию и указал на это своим спутникам.

Обменявшись визитами с генерал-губернатором города и поговорив с нашими консулами, прибывшими для свидания с ним, Игнатьев предложил спутникам проехать сто двадцать вёрст по железной дороге, осмотреть предгорья Балкан.

К сожалению, поезд тащился медленно, и все буквально изнывали от жары в душных вагонах.

Полюбовавшись видами Балкан, которые не менее великолепны, нежели швейцарские отроги, паломники вернулись в город, когда над морем разлился тёмно-зелёный свет глубокой летней ночи. Дойдя до пирса, они сели в лодки и перебрались на «Тамань», где им накрыли стол прямо на палубе и, как обычно, вкусно покормили. Николай Павлович заметил, что в этой поездке американец с немцем, словно молоко с водой, сошлись. После ужина германский посланник обратился к Игнатьеву со словами благодарности за организованную им поездку, произведшую на него неизгладимое впечатление, а Джордж Бокер, обмахиваясь греческим путеводителем по Афону, не столько из-за духоты, сколько из желания привлечь к себе внимание, откинулся на спинку плетёного кресла.

– Это верно, что греко-болгарский вопрос уже сидит у вас в печёнках?

– Не то слово! – воскликнул Игнатьев. – Лучше двадцать тысяч текущих вопросов вести, нежели неделю заниматься церковным вопросом. Ни днём ни ночью покоя нет. Бежал бы без оглядки в Киевскую губернию, где я приобрёл дом, но нет, пока что не сдаюсь, ратую за водворение мира.

– Я бы не смог, – честно признался Джордж Бокер и, выразив сочувствие, ещё усиленнее замахал брошюркой, используя её вместо веера. – По мне уж лучше сочинять стихи.

Николай Павлович кивнул, причём, кивнул с болезненной гримасой.

– Неблагодарная обязанность исполнять роль политического пожарного, в которого всё время летят камни. Но я иначе, как вперёд, не могу двигаться. Не привык ходить раком, говоря по-русски.

Американец рассмеялся.

– Я слышал это выражение от падишаха.

Игнатьев улыбнулся. Ему живо вспомнилось посещение Абдул-Азисом его дома, вспомнилось, как тот знакомился с его детьми и ласково трепал их за щёки. Храбрый Павлик даже не поморщился.

В разговор вступил Карл Вертер.

– Принимая решение в пользу болгар, вы тем самым больно бьёте по самолюбию греков.

– Ничего, – сказал Николай Павлович. – Они в своей гордыне давно уподобились синедриону ветхозаветных книжников, которые за буквой не различали Слова – Божественного Логоса. Их пора окоротить, привести в чувство. Вы спросите меня, как это сделать, каким образом? Отвечу. Надо им напомнить о смирении. Живя бок о бок с Римом, с папской властью, они и не заметили, как поднабрались от неё диктата своей воли и немыслимого самохвальства.

– Но в таком случае вы создаёте себе прямых, пусть не врагов, но всё-таки противников, – нахмурился посол Германии.

Чтобы иметь время для раздумья и верно сформулировать ответ, Игнатьев стал подкручивать усы: сначала левый, затем правый. Ему хотелось сказать просто, со свойственной его натуре прямотой: «Для нас, православных христиан, нет, и не может быть более лютых врагов, чем схоластики римско-католической церкви. Они насквозь пропитаны ядом затаённой ненависти к российской великодержавности и православию, которое стоит на пути Ватикана к всемирному церковному господству, а, следовательно, и тех политических сил, от чьих устремлений и закулисных происков мы уже сегодня терпим неудобства. Как ни оценивай борьбу между болгарами и греками, не делающую чести ни одной из сторон, она во многом спровоцирована Ватиканом, этим тлетворным рассадником зла в виде содомских пороков и застарелой ереси!» – Вот, что крутилось в его голове, но, скажи он столь сурово, безаппеляционно, немец непременно бы обиделся, поэтому ответ пришлось смягчить.

– Всё это так, – заговорил Николай Павлович после короткого раздумья. – Но я должен заметить, что для нас, для православных христиан, не существует врагов личных. Мы понимаем под своими врагами только врагов Церкви и Отечества. Это что касается врагов и наших исторических недоброжелателей. А что касается обидчивости греков, то смею вас уверить, их правительство не станет рисковать и ссориться с нами из-за того, что кто-то из местных иерархов станет скромнее в своих тратах, лишившись тех денежных сумм, части тех доходов, которые целиком и полностью зависели от наполняемости храмовых благотворительных кружек и архиерейских касс.

– Честно говоря, – откликнулся Карл Вертер, – опыт моего общения с православными людьми более чем скромен, и он бы оставался таковым, близким к нулю, не организуй вы эту славную поездку на святой Афон и не имей я счастливой возможности бывать у вас в гостях, как говорится, запросто.

– Мне лестно это слышать, – с неподражаемой учтивостью и теплотой в тоне ответил Игнатьев, показывая тем самым, что его собеседник человек безупречный во всех отношениях и дружба с ним переполняет его сердце радостью.

– Складывается впечатление, – сказал Джордж Бокер, перестав обмахивать себя путеводителем, – что вы знаете о греках, равно, как и обо всех своих соперниках, намного больше, нежели они знают о вас.

– Знание – мощный рычаг, с помощью которого можно многое преодолеть и сдвинуть с мёртвой точки, – откликнулся на его реплику Николай Павлович. – Это выражение я позаимствовал у одного китайского монаха, бывшего военачальника, который сказал так: «Если мы знаем о противнике больше, чем он знает о нас, мы имеем все шансы на победу в борьбе с ним».

– Я благодарен вам за полноту ответа, – достал карманные часы американец и щёлкнул серебряной крышкой. Глянув на большую стрелку, приблизившуюся к единице, он задал ещё два-три вопроса и, попав под власть полночной лени, отправился в свою каюту. Вслед за ним ушёл и барон Вертер.

Капитан отдал команду сняться с якоря, и пароход направился к Босфору.

Игнатьев остался на палубе. Спать не хотелось. Он давно не ощущал такого чудного душевного покоя. Небо было по-южному чёрным, густо усыпанным звёздами. Мысли текли благостные, тихие, чем-то похожие на лёгкий бриз, неслышно пролетающий над морем.

В субботу пароход вошёл в Босфор и встал на якорь, как всегда, прямо напротив Буюкдерского дворца, к великой радости Игнатьевской семьи.

Двадцать второго августа, в четверг, минуло десять лет с тех пор, как видавшая виды «Тамань» бросила якорь в Буюкдере перед летней резиденцией российского посла.

Все подчинённые и сослуживцы помнили об этом. Игнатьев с утра получал поздравления по телеграфу. Константинопольское духовенство и афонские монахи осаждали его двери с приветствиями и адресами. В тот же день Николай Павлович дал завтрак в свою честь чинам посольства на садовой террасе, где обычно проходили пикники.

Дети радовались, что будет музыка и можно будет пошалить сверх меры.

Уж если праздник, то для всех!

Архимандрит Смарагд отслужил обедню и благодарственный молебен.

Спустя пять дней, в седьмом часу утра, Игнатьев отправился в Крым.

Прибыв в Ливадию, где отдыхала царская фамилия, он просил государя принять его отставку.

– Как семьянин я обязан позаботиться о благосостоянии своих домочадцев и привести хозяйство в надлежащий вид, – сказал он Александру II в своё оправдание. – Я приобрёл имение близ Киева, хочу записаться в помещики. – Он помолчал и добавил: – Заглазное дело – бедовое. По одной лишь переписке управлять хозяйством невозможно.

– Потерпи, – ответил Александр II, заметив грусть-тоску в глазах своего крестника. – Соберись с духом и возвращайся назад.

– Греки дошли до такой ярости, что беспрестанно грозятся убить, – прибегнул к откровенной жалобе Николай Павлович, чтобы добиться своего: выйти в отставку. – Мне жизнь копейка, но постоянно быть на бреши, зная, что на гарнизон рассчитывать нельзя и что свои с головой выдадут – никаких нервов не хватит. Таким, как Стремоухов, не пользы нужно для Отечества, а самовосхваления и постоянного скандала.

– И всё-таки, – ответил государь, – как бы там ни было, ты у султана в фаворе. Никто не заменит тебя.

Это, и в самом деле, было так. Пожаловав Игнатьеву бриллиантовые знаки ордена Османиэ, Абдул-Азис сказал: «Я вас, господин посол, вровень с другими не ставлю, так как считаю своим другом».

Николай Павлович был горд такой оценкой их официальных отношений, равно, как и неожиданной наградой: алмазные знаки Османиэ давались лишь коронованным особам. Исключение было сделано только для князя Горчакова, Отто фон Бисмарка, и, кажется, покойного Мустье, но, судя по журнальным публикациям, никому из послов этот орден раньше не давали. Так-то! «Пусть теперь толкуют, что я не умею ладить с падишахом!» – сказал тогда Игнатьев, возвратившись из султанского дворца.

Слова о своей незаменимости Николай Павлович воспринял, как личную просьбу императора, и, возвратившись в Стамбул, возобновил борьбу с турецкими министрами, составившими заговор против Абдул-Азиса с намерением ограничить власть султана в пользу конституционного правления империей. Беря пример всё с той же Англии, наученные Генри Эллиотом, они спешно сколотили оппозиционную партию, одним из вожаков которой стал Мидхат-паша. В числе его сторонников оказались почти все иностранные послы, кроме Игнатьева. Николай Павлович стал поперёк и начал заступаться за Абдул-Азиса, отстаивая его абсолютизм.

– Интересно, кого убьют первым? – любопытничал стамбульский обыватель, просматривая свежие газеты. – Русского посла или султана?

Фатоватый секретарь английского посольства, в беседе с итальянским атташе, гримасничал сверх всякой меры.

– Игнатьев пылкий говорун, но и ему вряд ли удастся сделать так, чтобы сердце Генри Эллиота вспыхнуло сочувствием к самодержавию. Он дипломат парламентской закалки!

«Пока я в бою, не сдамся ни за что! – уверял себя Николай Павлович. – Посмотрим, чья возьмёт».

Ему уже донесли, что в домашнем кругу Мидхат-паша хвастался, что не мытьём, так катаньем, тем или иным способом, но он избавится от русского посла.

– Я знаю, – брызгал он слюной в кругу своих клевретов, – что генерал Игнатьев занимает исключительно высокое положение при дворе Абдул-Азиса, что многие турецкие министры трепещут перед ним и смотрят на него, как на существо загадочное, пребывая в уверенности, что он умеет читать чужие мысли. Мне, бывшему главе правительства, лучше других известно, что посол России человек в высшей степени практический, можно сказать, циничный, но мало кто берёт в расчёт его мечтательность. Вот на ней-то он и поскользнётся. Никакого Союза балканских славян, которым бредит русский посол, не будет. Посудите сами: албанцы – драчуны и скандалисты, болгары – жмоты, сербы – гордецы. Они гордятся даже тем, что православные, хотя их пастыри не одобряют этого. Албанцы, сербы и болгары никак не могут примириться меж собой, да и с хорватами всё время на ножах. Им только и осталось, что враждовать, колошматить друг друга. А что касается греков, то они первые наши союзники в борьбе с болгарами, которым хочется занять Константинополь. И пусть многие политики Европы сравнивают русского посла с броненосцем, стоящим на четырёх якорях в нашем Босфоре, я взорву его ко всем чертям!

«Бог не попустит, свинья не съест», – посмеивался про себя Николай Павлович, выслушивая донесения агентов о дерзких заявлениях Мидхата-паши.

В октябре ему удалось доставить жене и тёще большое удовольствие. Воспользовавшись присутствием в Константинополе художника Айвазовского, великолепные пейзажи которого украшали дворцовые залы султана, он заказал ему две живописные картины: «Вид на Золотой Рог» в лучах восходящего солнца и «Вид Буюкдере» при угасании дня – с «Таманью» и своим посольским каиком.

Картины удались как нельзя более!

Накануне Рождества они были вставлены в рамы и подарены жене.

Она была в восторге.

– Это замечательный подарок! Когда мы покинем Стамбул, у нас останется вещественное воспоминание.

Одну картину они повесили у себя в спальне, а вторую – в комнате Анны Матвеевны.

Портрет, на котором Екатерина Леонидовна была изображена в полный рост с маленьким Лёней на руках, висел в большой гостиной.

День проходил за днём, неделя за неделей и месяц за месяцем. Весна сменяла зиму, осень – лето. Прошли годы. Канули в небытие, в глубины памяти и сердца, десять долгих лет с их радостями, нуждами, страстями и непрекращающейся ни на миг упорной, трудоёмкой, целенаправленной работой по усилению влияния России на Востоке.

Тягостное положение русского посла, принуждённого постоянно «разводить масло в воде» и ограждать православную церковь от недостойных иерархов и от невежественных, разъярённых личностей мало-помалу исправилось. А то ведь ни днём ни ночью покоя не было. Хоть беги куда глаза глядят! В ту же Киевскую губернию, в Винницкую глубинку, где Игнатьев приобрёл маленькое имение Круподеринцы, дававшее доход в три тысячи рублей. Не густо, но жить можно, учитывая, что купленную ранее Чернявку он теперь сдавал в аренду за девять тысяч рублей. Такой доход составлял весьма хороший процент на вложенный капитал. Мало того, что имение было расположено в живописной местности на берегу реки, в лесу, в нём была ещё хорошая, исправная усадьба: особняк о двенадцати комнатах со службами, что избавляло от необходимости затевать постройку дома. Семейство имело возможность приехать в отпуск на всё готовое. Оставалось лишь выплатить долг в тридцать тысяч, числящийся на имении. Когда получили план Круподеринцев, Екатерина Леонидовна была в полном восторге.

– Речка с двух сторон, кругом дубовый лес, поблизости село, фруктовый сад, а посреди него наш дом! И клумбы перед домом – чудо!

– Настоящая идиллия! – с лёгкой иронией в тоне промолвил Игнатьев.

Видя довольство отца, обусловленное выгодной покупкой, детям не терпелось побывать в усадьбе.

– Папа, – делая ударение на последнем слоге, по сто раз на дню интересовались они у него, – мы скоро поедем к себе? – И с этим же вопросом приставали к матери.

– Дождёмся мая и поедем, – отвечали им родители.

Он никак не ожидал от себя такой нежности к детям. Анна Матвеевна и жена часто журили его за то, что он слишком мягок со своими «птенчиками».

– Будешь баловать их и забалуешь.

– Не хотелось бы, – вздыхал Игнатьев, признавая правоту своих «султанш», и тотчас начинал оправдываться: – Но строгость к ним невыносима для меня, тем более, что я их редко вижу.

Леонид рос крепким, здоровым парнишкой, боготворившим отца. Уже с пяти лет он ежедневно молился вместе с ним, пребойко, без запинки произнося вслух «Верую», «Отче наш», «Богородицу» и «Пресвятую Троицу». Чего же больше требовать от малыша? После общей молитвы с отцом он бежал к Евангелию, вынимал его из футляра, отыскивал место, где они остановились, и Николай Павлович прочитывал ему вслух очередную главу, а он внимательно следил за буквами. Когда его отвели в школу, он сказал, что классы придумали зря.

– Зачем это устраивают школы? – ворчал он с недовольным видом. – Гораздо лучше, чтобы каждый мальчик учился у своей мамаши.

Когда Леонид бывал с отцом в гостях, чаще всего у падишаха, где приятельски общался с Изеддином, он вёл себя отлично, с большим тактом. Отца он слушался беспрекословно и, провинившись, всегда приходил сам, чтобы покаяться и попросить прощения.

Мария подросла, стала конфузиться при братьях, краснеть при каждом случае. Игнатьев отмечал, что она – прехитрая особа с редкостным воображением. Болтая без умолку, она рассказывала ему самые невероятные вещи самым убедительным образом.

Катя игрива, мила и похожа на мать. Любимица Анны Матвеевны. Любит петь и поёт верно, хотя иной раз путает слова, перемежая французские с русскими.

Павлик – резв, догадлив, шаловлив и похож на своего умершего братца: глаза прекрасны и чудесно выразительны.

Это баловень Екатерины Леонидовны, бабушки и няни. Уже довольно быстро говорит и, кажется, обещает перещеголять умственными способностями старших. У него и крестиков нательных оказалось три: один, подаренный дедушкой Павлом Николаевичем; второй тот, с которым его крестили, купленный в Константинополе, и третий – присланный Иерусалимским патриархом, с частицею святого древа Креста Господня.

Коля – миленький бутуз, похож на бабушку Марию Ивановну, – в мальцовскую породу.

Годовалый Алексей – любимая игрушка старших.

С грустью сознавая, что он мало бывает с детьми, Игнатьев по утрам брал с собою одного из них, поочерёдно, и прогуливался с ним в саду.

Под Новый 1875 год все иностранные посольства объявили о своих рождественских балах и разослали приглашения. Русская миссия тоже готовилась к тому, чтобы устроить грандиозный танцевальный вечер.

Европейские и местные газеты почти каждый день упоминали имя русского посла на своих первых страницах. И вот теперь, в преддверии Нового года, Игнатьев собрал у себя в кабинете основных своих помощников. Это были: старший советник Нелидов Александр Николаевич, второй секретарь князь Церетелев Алексей Николаевич и генеральный консул Михаил Александрович Хитрово.

Стааля у Николая Павловича всё же забрали. Министерство направило его консулом в Штутгарт, а полковник Франкини ещё раньше был переведён в штаб кавказской армии на генеральскую должность. Константин Николаевич Леонтьев вышел в отставку, записался в беллетристы, жил неподалёку от Стамбула, на острове Халки, и время от времени наведывался в посольство, скучая по общению с Игнатьевым, Хитрово и князем Церетелевым. В последнем Константин Николаевич видел не просто умного и способного юношу, служившего при русской миссии в Турции, а именно героя… Героя веселого, счастливого и в высшей степени практического.

– Ему бы барышней родиться, – считала Екатерина Леонидовна, видя, что красота молодого грузина, мужественная и тонкая одновременно, его весёлость и неутомимая энергия, его отважный патриотизм, близкий сотрудникам посольства, оригинальные шутки и серьёзно-образованный ум совершенно пленили Леонтьева. Князь Алексей Николаевич Церетелев был так молод, здоров и силён, хитёр и ловок до цинизма, любезен до неотразимости! А ещё он был по-печорински зол и язвителен. Ох, и натерпелся бы от него Кимон Эммануилович Аргиропуло, доведись ему служить под началом нового секретаря! Но бывший студент посольства, пройдя Игнатьевскую школу дипломатии, выказал себя дельным сотрудником и стал министром-резидентом в Черногории.

Обсудив в кругу своих помощников подробный план торжественных мероприятий, Игнатьев утвердил составленную смету всех затрат и, в очередной раз, поручил Дмитрию взять на себя обязанности метрдотеля.

Знакомый журналист из Будапешта сообщил, что австрийский император Франц Иосиф I, его наследник и министры, люди мирные, но посланник венского правительства граф Зичи будет проводить иную «личную» политику.

«Вот результат поездки графа Дьюлы Андраши в Петербург и разговора его с князем Горчаковым»! – воскликнул про себя Игнатьев и тут же подумал, что никогда русская политика не была двойственной, в отличие от той, что по сей день проводит Австрия.

По мнению Николая Павловича, если с кем и можно было сравнить политику Вены, так это с миловидной дамой, лукавой и любвеобильной, спешно отвечающей восторженным согласием потешить свою похоть, как в королевском будуаре с его потайными дверями, так и на задворках царского двора, в той же, положим, конюшне. Тут она любой сестре своей могла дать фору, уподобясь крепкой разбитной бабёнке, которая – уж это точно! – не упустит случая закинуть на спину подол холщовой юбки, уступая натиску мужского естества. Иными словами, ничего нового или, тем более, странного, в таком поведении не было. Любой мало-мальски опытный ценитель женской красоты мог легко себе представить, что кроме жажды любви и несказанной доброты, выражаемых столь трогательным образом, кроется нечто другое. А сокрытым оставался всё тот же пресловутый и злосчастный династический расчёт: за трепет любовных объятий, который доступен лишь совершенной невинности, и за изысканные позы страстного до одури соития получать ни с чем несравнимое чувство внезапного обогащения – обогащения золотом! Несметным, звонким, всемогущим! Лишь оно одно способно поражать женскую душу новизной и необычностью греховных ощущений, не отвращая от себя и не пугая.

Чего всегда страшилась Австрия? Продешевить! Отсюда столько лжи в её словах, так много разночтенья в поведении.

По отношению к России она вела себя как нимфоманка, легендарная Сафо, жрица лесбийской любви. Она сопровождала свои ласки изъявлениями радостного восхищения, что льстило самолюбию русских царей, позволявших ей распускать руки и безропотно относившихся к её постыдным притязаниям. Они вели себя так, словно не имели никакого понятия о содомском грехе, и, вследствие этого, не опасавшихся подвоха.

Ни Париж, ни Лондон, ни Берлин, одна лишь Вена умела довести самодержавную Россию до такой расслабленности и безропотности, что той ничего не оставалось, как разоблачиться догола, испытывая власть её горячих рук, сжимавших, трогавших, касавшихся и ещё больше распалявших страстное желание изведать феерическое удовольствие.

Только и скажешь, сокрушённо мотнув головой: «О, сердце! Сокровенное вместилище греха».

Увидев, каким успехом пользуется идея панславизма в России, Вена быстро поняла, о каком лакомом кусочке ей стоит позаботиться, чтобы он случайно не попал в руки Белграда.

Что касается Берлина, то отношения с ним складывались у столицы Австрии весьма непросто, ибо он вёл себя как настоящий злобный деспот, несносный семейный тиран, нашпигованный ревностью, словно свиное сало чесноком. Да, Берлин был несносен, имея характер Отто фон Бисмарка, который, слушая стенанья Вены, недовольно морщился.

– У меня и в мыслях не было обижать Вену и делать ей больно, – с циничной двусмысленностью заявил он князю Горчакову, когда тот упрекнул его в жестокости по отношению к своей несчастной пассии. – Просто мои чувства, некогда дружественные, переросли в любовные, а это, знаете ли, не одно и тоже. М-да…

Копя в душе сердечные обиды, Вена искренне надеялась, что вероятная война России с Турцией, к которой она подталкивала обе стороны всеми доступными ей средствами, сможет развлечь несносного ревнивца. С тех пор как Австрия сдалась на милость победителя, короля Пруссии Вильгельма I, ей неизменно приходилось сдерживать свои любовные порывы, скрывать обиды, радости и, что греха таить, следить за каждым своим словом.

И с представителем Германии, и с представителем Австрии, у Игнатьева установились добрые, можно сказать, приятельские отношения. Николай Павлович вообще жил в ладу и миру со всем дипломатическим корпусом, справедливо избравшим его своим старшиной, за исключением разве британца, настроенного оппозиционно, хотя лично они и не ссорились.

Улучив момент, граф Зичи намекнул Игнатьеву, что Болгария – прекрасная партия для того, кто сможет по достоинству оценить её женские прелести. При этом он так плотоядно облизнул губы, точно русский посол, имевший неосторожность остаться с ним наедине, и был этой самой чертовски обольстительной Болгарией.

– Наше от нас не уйдёт, – сказал ему тогда Николай Павлович, размышляя об имперских амбициях Отто фон Бисмарка, чья знаменитая фраза «Германия села в седло» встревожила всех европейских политиков.

Итак, Германия села в седло. Куда она теперь поскачет? На Россию? Но прежде чем отважиться на этот дерзкий рейд, она, конечно, постарается Россию обескровить, подтолкнуть к войне с османами. Без этого тевтонскому орлу придётся лишь обидно щёлкать клювом, уподобясь басенной вороне.

Маркиз де Мустье умер у себя на родине вскоре после своей отставки. Его преемник выслужил положенный для дипломата ценз и вернулся на родину. Защищать интересы республиканской Франции при Порте Оттоманской правительство Тьера поручило своему посланнику Буре. Германский посол барон Карл Вертер прочно обосновался в кабинете своего предшественника Роберта фон Кейделя.

Глава турецкого правительства Мехмед Емин Аали-паша, благоволивший в последние годы Игнатьеву, покинул бренный мир едва ли не одновременно с маркизом де Мустье. Скончался и министр иностранных дел Фюрид-паша. После победы над Австрией в 1866 году и полного разгрома Франции, закончившегося пленением Наполеона III, Парижской Коммуной и установлением республиканской формы правления, Пруссия, словно гигантский магнит, стала центром притяжения мелких германских государств, превращаясь, по сути, в империю. Кто помогал Бисмарку объединять и укреплять Германию? Агенты доносили: Ротшильд. Он познакомил Бисмарка с финансовым тузом Берлина банкиром Гершкой Блейхрёдером, и дело закрутилось. Мощная Германия была создана в противовес России, благодаря капиталам Уайт-холла и своекорыстной политике Англии. Им нужна была сила, способная крушить и потрясать своих соседей. Немецкий кайзер Вильгельм I целиком полагался на Бисмарка, не вмешиваясь в государственные дела. Русская разведка изучала письма Бисмарка к Блейхрёдеру с завидной регулярностью и знала многое из их секретных планов. Кто в последнее время накачивает экономику Германии валютой? Ротшильд. Где сумутятся революционеры? В Цюрихе. А куда они едут за деньгами? В Лондон.