Текст книги "Ключи от Стамбула"

Камнем преткновения по-прежнему оставался церковный вопрос о разделении епархий: болгарской и греческой.

Ни искренние старания Патриарха Софрония, ни миролюбиво настроенная партия «умеренных» болгар, ни деятельное вмешательство Игнатьева желаемых результатов не дали. Оставалось крайнее средство, давно уже предвиденное Николаем Павловичем: решительное вмешательство Порты и рассечение ею этого узла.

Приложив все усилия, склонив на свою сторону султана и великого везира, Игнатьев добился того, что двадцать восьмого февраля тысяча восемьсот семидесятого года Аали-паша вручил болгарам выборный фирман об учреждении болгарского экзархата. Николай Павлович не мог скрыть своей радости: первая стена на пути к освобождению болгарского народа от многовекового османского ига им разрушена!

Экзархом избрали восьмидесятилетнего митрополита Анфима.

В первой декаде мая 1870 года умер Золотарёв, второй секретарь миссии, ждавший свободной вакации и не получавший за свою работу денежного содержания. Скончался он от внутреннего нарыва, лопнувшего в недосягаемом для врачей месте. Смерть старого сослуживца, человека доброго и усердного, оставившего молодую неутешную вдову с двумя малютками, сильно расстроила Игнатьева.

Хоронили Золотарёва в пятницу, на другой день после его смерти, согласно местному обычаю. Погода была жаркой, и тело стало быстро разлагаться.

Николай Павлович нёс гроб до церкви в Пере.

Ровно через две недели после похорон в Царьграде случился пожар. Страшный огонь, погоняемый северным ветром, охватил половину предместья и уничтожил тысячи домов. Здание английской миссии, театр, славянские школы, роскошные ателье и фешенебельные магазины, редакции газет, банковские конторы и ювелирные лавки в Пере сгорели дотла. Причём, несгораемые шкафы горели вместе с ценными бумагами не хуже деревянных сундуков. Неожиданное бедствие разорило множество народа, опустошило лучшую часть города, населённую греками, армянами и европейцами, но пощадило – слава Богу! – русское посольство. Об этом говорили, как о чуде.

Старожилы рассказывали, что в 1831 году пожар уничтожил большую часть Перы, но это было ничто в сравнении с произошедшим несчастьем.

Улицы были усеяны трупами. В надежде спастись люди выбрасывались из окон, сгорали заживо под рухнувшими кровлями жилищ. Много детей пропало без вести.

Погорельцам помогали, кто как мог. Трудились сообща. И прежде в Пере было не очень-то весело, а теперь – просто ужасно.

Куда ни глянешь – всюду пепелища.

Николай Павлович вынужден был покидать Буюкдере, наведываться в город, принимая меры по охране и ограждению русского посольства от возможного поджога и непрекращающихся грабежей.

В городе царила паника.

Игнатьев лично обходил все погорелые квартиры и биваки погорельцев. Тридцать пять тысяч человек в одночасье остались без крова. Люди жили в палатках, в земляных норах, на кладбищах.

В присутствии Николая Павловича из одного подвала вытащили десять трупов. Семья пыталась спастись, и была похоронена заживо. Три трупа – две дамы и мужчина продолжали торчать на балконе.

И дымящиеся руины сгоревших домов, и обгоревшие трупы, и вопли тех, кто оплакивал своих родных и близких, живо напомнили Игнатьеву Китай во время нападения на него союзнических войск. Тогда он впервые узнал, что значит полностью сгоревший город и какой невыносимой болью наполняется душа, накрытая волной людского горя.

Повсюду плач, стенания и ужас.

В адрес городской администрации, не сумевшей наладить противопожарную службу и своевременную помощь пострадавшим, сыпались упрёки и проклятия.

Николай Павлович тотчас составил Русский комитет призрения, и всем пострадавшим стали раздавать пособия.

Из числа российских подданных погорело пятнадцать семейств. Почти всем им Игнатьев дал приют в посольском доме и в Буюкдере. Государь пожертвовал на погорелых Перы семь тысяч рублей по первому же письму Игнатьева. Встретившись со своим соперником, французским послом Буре, Николай Павлович с удивлением узнал, что того отзывают в Париж с дальнейшим переводом в Бельгию, где было намного спокойней. На его место, якобы, назначен Лагертьер – бывший журналист и клерикал.

Хрен редьки не слаще!

«Пожалуй, променяем кукушку на ястреба!» – внутренне насопился Игнатьев.

А дел не уменьшалось – прибавлялось.

Николай Павлович был занят тайным устройством свидания государя и персидского шаха на Кавказе. Время трудное, минута важная. К устройству тайного свидания двух самодержцев Игнатьев подключил своего нового военного агента полковника Зелёного, который в свое время отвечал за добровольное переселение чеченцев в Турцию. Александр Семёнович был опытным в таких делах пособником. Когда он впервые появился в Константинополе, сменив полковника Франкини, турецкая контрразведка покрутилась вокруг него, как лиса вокруг петушиного чучела, принюхалась, чихнула, вдохнув едкий запах табака, и замела хвостом свои следы.

– Жаль, что царства польского не покорили, – сказал как-то полковник Зелёный, помянув недобрым словом поляка Березовского, неудачно покушавшегося на жизнь Александра II в Париже три года назад, когда Игнатьев заговорил с ним о росте революционных настроений в России. – Давно пора – «с корнем вон» зло, посеянное Александром I.

Николай Павлович кивнул.

– Венценосному соименнику надо было сразу, подавляя польское восстание, смыть позорное пятно с царского имени, залечить добровольно раскрытую рану на русском, дотоле здоровом, теле.

Военный атташе сочувствующе улыбнулся.

– С такими мыслями вы не годитесь в царские советники.

– Нет, не гожусь! – бодро ответил Игнатьев. – Со всеми вразрез пойду, ибо кривды не буду терпеть. Русского добра нигде и никому не уступлю.

В начале июня, находясь в Константинополе проездом, Игнатьева посетил военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин.

Они вместе позавтракали и прогулялись по Буюкдере, любуясь окрестными видами.

С Милютиным Николай Павлович был предельно откровенен, зная его как человека честного и не болтливого. А что касается его деловых качеств, то всем было известно, что Милютин мог ошибаться, увлекаться, но при этом оставаться умным, работящим, целеустремлённым. В своё время именно ему, генералу Милютину, начальнику главного штаба кавказской армии под командованием князя Барятинского, русское правительство было обязано пленением имама Шамиля и успешным завершением войны. «Дмитрий Алексеевич умеет воевать, – с восторгом говорили о нём сослуживцы. – Зубами в глотку и через хребет! Истинный лев». Игнатьев был уверен, что на посту военного министра Милютин незаменим.

«Шушеру посадят на его место, – размышлял он, – хуже будет. Милютин человек русский».

Когда заговорили о реформе армии, Николай Павлович вздохнул и огорчённо произнёс:

– Зимой здесь был Григорий Иванович Бутаков, Кронштадский – не чета покойному брату хивинцу. Это бравый, дельный, благородный человек! Он обедал у нас в Пере. Судя по его словам, мы пока беспомощны, и порядку финансового у нас нет.

– Это так, – сказал Милютин. – Дефицит госбюджета изрядный, но трёхсоттысячное войско, хорошо обученное и вооружённое, мы уже хоть завтра можем выдвинуть на Запад.

Игнатьев нахмурился.

– Если в нынешнем году без польской смуты и кавказской войны, при всеобщем спокойствии и уменьшении армии не могли свести концы с концами, то, что же будет при малейшем нарушении правильного и мирного хода событий? Иной раз меня такое зло разбирает на наших финансистов, что сил нет никаких! Кажется, что сам бы лучше составил бюджет, несмотря на моё невежество в делах такого рода. – Он помолчал и добавил: – А «Русский Инвалид» хвастает, между тем, что армия вооружена на новый лад и будет готова к апрелю.

Дмитрий Алексеевич грустно усмехнулся.

– Что-что, а забегать наперед, выдавать желаемое за действительное господа журналисты умеют. Реформы идут, но с трудом. Казна прижимиста донельзя.

– И это в то время, когда вот-вот разразится война! – с возмущением сказал Николай Павлович. – На днях я разговаривал с английским финансистом Редфильдом, здешним банкиром, человеком умным, ловким, как иной глава правительства. Он удивил меня знанием всех наших проблем и слабостей, особенностей нашей администрации и бюрократии, наших несметных богатств и непочатых возможностей. В заключение беседы банкир прямо заявил:

– Пока ваши финансы будут находиться в руках таких дедов, как барон Штиглиц и зависеть от таких ослов, как Рейтерн и Грейг, то, поверьте мне, толку не будет. – При этом у него было такое выражение лица, с каким только к покойнику входить.

– А если финансы попадут в руки грамотного и энергического человека, что тогда? – спросил его я.

– Положение будет исправлено в два года, а в пять вы сделаетесь одним из богатейших государств в Европе по бюджету, – ответил он мне без заминки.

– Редфильд еврей?

– Бе бо еврей, как говорил Нестор про греков.

Они шли по берегу Босфора в сторону видневшегося вдалеке мыса. Солнечный свет невольно заставлял щурить глаза. Миновав загородный дом германского посла, они дошли до гостиницы Лаваля, находившейся на полпути к Константинополю, и повернули назад.

– Вам совершенно необходимо побывать в Петербурге, – посоветовал Милютин. – Приятели из МИДа сообщили мне, что Стремоухов будто бы подкапывается всячески, желая заместить вас здесь, в Константинополе.

– Да пусть себе! – сказал Николай Павлович. – Если я стану тратить силы и здоровье на бесполезную борьбу с внутренними интригами, то через несколько лет уже никуда не буду годиться. При всём сознании моего ничтожества я твёрдо убеждён, что когда на Руси понадобятся люди, а не пешки, настанет мой черёд. А что касается Стремоухова, так он, бедняга, спит и видит, чтобы поймать меня впросак. Но я пока что обхожу его ловушки.

– Жаль, если ему это удастся.

– Бог не попустит, свинья не съест. Против своих убеждений я никогда не действовал и действовать не буду. Я могу ошибаться, обстоятельства могут изменить мой образ мыслей, но теперь менять здесь ту политику, которой я следовал, считаю вредным для России. Исходя из этого, я не узнаю князя Горчакова. В министерстве иностранных дел не видят приближающуюся опасность, а именно: нападения Германии на нас. Разгромив Францию и слупив с неё огромнейшую контрибуцию, немцам ничего не стоит прикопить двести или триста миллионов талеров и подготовиться к войне.

– А в правительстве, – с досадой сказал Дмитрий Алексеевич, – палец о палец не бьют, чтобы усилить армию и предотвратить беду.

– Хотел бы я узнать, чем головы у них забиты?

– Да всё тем же: личной выгодой.

– Делайте со мною, что хотите, но я вижу, нутром чую: измена вкралась в царский двор, в самоё сердцевину управления державой! – горячечно проговорил Игнатьев. – Мне постоянно кажется, что кое-кто в правительстве умышленно ведёт нас к позору и гибели. Одно меня выносит и поддерживает: убеждение в помощи Божьей, в удали русской и в будущности русского народа. Чтобы враги наши ни затевали, а на нашей улице будет праздник.

– А что за статья была в «Голосе», ругающая вас за «притеснение армян»? – вновь полюбопытствовал Милютин.

Игнатьев криво усмехнулся.

– Статья в «Голосе» мне хорошо известна. Мною преследовались поляки, перевозчики фальшивых ассигнаций, евреи, вывозящие молодых девушек в Константинополь, и подозрительные личности, пробирающиеся в Россию и в особенности в Закавказье. Мне донесли, что автор статьи – один из певчих миссии, сын бывшего пажеского священника. Этот хлюст уже замечен был в Петербургских студенческих бучах. Я действительно предал суду редактора одной из армянских газет, постоянно поносившего действия русского правительства и осмелившегося утверждать, что по приказанию Николая I и ныне царствующего государя различные духовные лица армянского вероисповедания и два католикоса, якобы, были отравлены. Чушь несусветная!

– Надо же, свинство какое! – возмутился военный министр.

– Таким людям от меня спуска не будет! – гневно произнёс Николай Павлович. – Кто затронет честь России, пусть пеняет на себя.

Милютин хмыкнул и покачал головой.

– Что происходит с армянами? Они что здесь, белены объелись? Ведь если завтра их возьмутся резать турки, куда они наладятся?

– В Россию! – гневно воскликнул Игнатьев. – Правда, там их уже больше, чем татар в Москве, – он замолчал, но вскоре вновь заговорил. – В газетах вы скоро прочтёте рассказ о спасении мною бедной черкесской девушки, принявшей православие и запроданной было в султанский гарем. Я чуть с Абдул-Азисом не поссорился, но вырвал несчастную из когтей чёрных евнухов, освободив заодно из тюрьмы нескольких христиан, посаженных нарочно, для острастки. А теперь мне предстоит борьба с посланником английской королевы, небезызвестным Генри Эллиотом.

– Опасный противник? – поинтересовался военный министр.

– Маститый. Мне от него придётся плохо, но мысль о предстоящей схватке почти улыбается мне. Задор берёт и кровь играет. Всё равно, что на кулачный бой выходить!

– Мне близко это настроение, – признался Дмитрий Алексеевич, улыбнувшись краем губ.

Игнатьев подкрутил усы.

– Чем больше препятствий, тем яростней задор. Я как боевой конь – на огонь так и пру. Любо становится, когда дело кипит и предстоит борьба.

– Видно, не совсем ещё заездили, – с улыбкой подмигнул Милютин.

– Не совсем, – согласился с ним Николай Павлович. – Поборемся, посмотрим, чья возьмёт. Лишь бы в Петербурге не дурили, не бряцали оружием, а я дело до войны не доведу. В последней депеше моей я прямо заявил, что нам никогда не следует воевать с Турцией и что можно без этого достичь желанной цели.

– Каким образом?

– Я заявил целую программу действий. Говорят, государь одобрил, но средств пока не отпускают.

– Война нам не нужна, ни на вот столько, – показал краешек мизинца Дмитрий Алексеевич. – Реформа армии и так идёт с трудом. А я желаю, чтоб она прошла успешно.

– Мне ли этого не знать, – сказал Игнатьев и, радуясь доверительному тону разговора и полнейшему взаимопониманию, с огорчением сказал: – Я здесь похож на солдата у бреши. Рассчитываешь на поддержку товарищей, а они раздают подзатыльники. И при этом велят сидеть смирно! А начни я исполнять, что мне твердят, сейчас же заплюют и в грязь затопчут. Каждую минуту приходится своих остерегаться. Из всех сослуживцев моих вижу, что один Бруннов отдаёт мне справедливость, сознаёт трудность моего положения и, можно сказать, исключительность. Вот в какое положение ставят меня добрые люди, решающие за Отечество. Губят совершенно значение России на Востоке, выдвигают Францию вперёд. Чего они хотят, о чём думают, к чему стремятся? Непонятно. Горько сознавать наше будущее здесь унижение.

– Видно, поляки искусно работают, – предположил Милютин.

– В связке с нашими масонами, – мрачно добавил Игнатьев. – Недавно, в течение суток, я получил от князя Горчакова семь поспешных телеграмм! И логики в них – ноль.

Дмитрий Алексеевич сочувственно вздохнул.

– Говорят, Будберг в своё время хотел свергнуть Горчакова?

– Был такой момент, – сказал Николай Павлович. – Умонастроение Будберга мне хорошо известно. Он держался исключительно союза с Францией, с Наполеоном, а я считаю это вздором. Политическая дружба с Францией противна нашим интересам на Востоке. Франция нас надувает и сильно запускает лапы. Из-за неё у меня с турками раздрай: приходится часто идти с ними на ножи. Когда Будберг затевал свою возню за пост министра иностранных дел, я точно знал, что если он возглавит министерство, я с восторгом воспользуюсь этим предлогом, чтоб взять годовой отпуск и отчалить, помахав Константинополю.

– Утомились?

– Умотался. Хочу отдохнуть, подзаняться хозяйством, пожить с родителями и приготовиться к новым трудам, которых, чувствую, немало выпадет на мою долю в скором будущем. Почва шатается, а крепких людей мало. – Слово «крепких» он выделил голосом. – Черняеву Ташкентскому было бы со мной служить.

– Он вам писал?

– Писал, – кивнул Николай Павлович. – Просит взять его к себе.

– Военным атташе? – предположил Милютин.

– Он и сам толком не знает. Хочет в Черногорию.

– Вояка, – с ноткой лёгкой неприязни отозвался о своём строптивом генерале Дмитрий Алексеевич. – Мне кажется, ни с кем он не поладит: сильно предприимчив.

– Что есть, то есть, – с улыбкой произнёс Игнатьев. – Но я таких люблю, а тряпок не терплю. С ним вдвоём, без спору, мы и в Индию зашли бы. Как волка ни корми, он всё в лес смотрит; так и я. Мечтаю в степь сбежать, живое дело делать. Всё хочется предпринять и за всё разом взяться. Такая, видимо, натура. А тут ещё великий князь Михаил Николаевич доставляет мне хлопот и неприятностей. Всё валит на меня, а помощи не жди.

– У них в Закавказье неладно, – заметил военный министр. – Поляки и местные взяточники довели народ до крайности. Грабят казну безнаказанно и мутят всех против нас.

– Мне об этом доносил Франкини, – сказал Николай Павлович. – Как этого не видят в Петербурге? Теперь опять высылают пятьдесят тысяч абхазцев, с которыми не могут справиться и которых сами удержали, отказав туркам в своё время. О-хо-хо! – произнёс он с явным огорчением и тоном человека, размышляющего вслух, грустно продолжил: – Даровитых людей в России много, способностей у них более, нежели у всех других народов вместе взятых, но устойчивости, постоянства мало. Боятся своей самобытности. – Он помолчал и вновь заговорил. Обдуманно, исповедально, смело. – Хотелось бы мне образовать сцепку русских людей – один в поле не воин, – пока время ещё есть, и стать клином, чтобы, хотя несколько, направить поток, уносящий нас неизвестно куда. Не дать ему размыть основы государства. Все мои тайные агенты утверждают, что после неудачного покушения на жизнь государя в Париже у нас затевается что-то недоброе и что до весны ещё произойдут такие события, которые ослабят нас и совершенно отвлекут от Востока. Боже, храни царя! – с жаром воскликнул Игнатьев, и они с Милютиным осенили себя крестным знамением. – Сердце замирает при мысли о беспрестанных кознях, нам грозящих. Ходят слухи: в Сибири бунты.

Вернувшись в дом, они заговорили о разведке. К ним присоединился военный атташе посольства полковник Александр Семёнович Зелёный, который был занят составлением полного и подробного описания турецкой армии, дислокации частей, складов и арсеналов. Собранные им сведения должны были ответить на главный вопрос Генерального штаба: что можно ожидать от турок в военное время? Каким образом повлияла на её мобильность и боеспособность прусская система всеобщей воинской повинности, принятая Портой за образец с лёгкой руки Хельмута Мольтке, бывшего здесь инструктором?

Изучив в своё время отчётную записку своего военного агента, Игнатьев поделился своими мыслями с Милютиным, опасаясь того, что германской разведке есть на кого опереться, вербуя агентуру из тех немцев, которым так и не довелось разбогатеть в России, хотя практичных земляков, сумевших сколотить огромные состояния, было великое множество. А может, потому и не разбогатели, что свой брат подмётки резал на ходу, пока русский люд щи лаптем хлебал да лоб крестил, заслышав гром. Немцы всегда чувствовали себя в Санкт-Петербурге лучше, чем иной хозяин в своей лавке.

– Всю жизнь Европа грабила Россию, а в благодарность плевала ей в лицо, – не удержался от негодующей реплики полковник Зелёный и, упёршись руками в колени, стал разглядывать мыски своих штиблет.

Когда речь заходила о действиях той или иной разведки, чаще всего австрийской, не было для неё облика более подходящего, чем облик господской прислуги, подлой, вёрткой и распутной, жадно припадающей к замочной скважине, чтоб насладиться упоительной постельной сценой своей ветреной хозяйки, принимающей в своём пышном будуаре очередного любовника. Научившись у своей соседки Австрии подсматривать, выслеживать и собирать грязные слухи, Блистательная Порта так же старалась контролировать каждый шаг иностранных послов, словно её отношения с любым из них определялись брачным контрактом, согласно которому она имела право лишить его жизни, представив доказательство супружеской измены. И чтобы заполучить это свидетельство, она придумывала заковыристые провокации, устраивала хитроумные ловушки, ставила капканы. Она испытывала от своих действий неизъяснимо сладостное чувство, схожее с тем, какое должна испытывать мстящая за свою поруганную честь женщина, уверенная в своей неотразимой красоте и привыкшая властвовать над теми, кто, хотя бы час, провёл в её объятиях.

И вот теперь, когда появилась возможность обсудить данные русской разведки с военным министром, Игнатьев велел своему атташе зачитать краткий отчёт по составлению карты европейской части Турции, окончательная редакция которой была возложена на генерал-майора Фоша. Стратегические задачи перед нашими агентами ставил генерал-майор Николай Николаевич Обручев, втайне разработавший план вероятной войны России с Турцией. Для непосредственного руководства группой топографов и геодезистов (сплошь полковников Генштаба) из Тифлиса в Константинополь прибыл полковник Зелёный, прикомандированный к российскому посольству. Позаботившись о «ширме», Николай Павлович увлёк турецкое правительство совместным проектом измерения градусной дуги меридиана: от Измаила до острова Кандии. Туркам идея понравилась. В скором времени в Константинополь прибыли капитан Артамонов и штаб-ротмистр Бобриков. С разрешения Игнатьева к ним присоединились поручик Скалон, состоявший при посольстве, и штаб-капитан корпуса военных топографов Быков. Но, если топограф Быков день-деньской был занят съёмкой местности, дрожал от холода и угорал от зноя, обдирал локти, ссаживал колени, то Николай Дмитриевич Артамонов был занят другим делом. Он пересёк много границ, сменил немало прозвищ, имён и паспортов, потратил уйму денег, как фальшивых, так и настоящих, пил болгарское вино, судачил с сербами в пиварнях, ловил с черногорцами рыбу и плёл агентурную сеть.

В Генеральном штабе не успевали расшифровывать его секретные депеши.

– В идеале, – сказал Николай Павлович своим секретарям на следующий день, когда Милютин с дочерью уехали, – в любой группе иностранных дипломатов числом больше трёх должен быть наш человек.

– Они наверно тоже об этом мечтают, – заметил Александр Николаевич Нелидов, новый сотрудник посольства.

– Но мы-то с вами не мечтаем, мы делаем, – откликнулся Игнатьев.

Началась шпионская страда. Несколько резидентур сошлись в жестокой схватке. Что российская, что австрийская, что британская разведки не давали друг другу покоя, но прежде – своим собственным агентам: их легко было узнать в толпе по воспалённым от бессонницы глазам.

Как говорят домохозяйки, любая большая стирка начинается с носового платка.

Младший советник посольства Александр Семёнович Зелёный, так же, как и его предшественник, полковник Франкини, замечательно справлялся со своей нелёгкой ролью руководителя русской военной разведки в Константинополе. Вражеской агентуре и в голову не могло прийти, кто напрямую входил ему в подчинение, а кто работал по вербовке, как тогда говорили «на барина». Для каждого он находил свой род прикрытия, сам сочинял легенды, грамотно маскировал, оберегал свою «артель» от вредной и назойливой опеки конкурентов. Ему же удалось обнаружить ваххабитское подполье в еврейском квартале Стамбула и внедрить в него своего человека. По имевшимся у него сведениям, главарь ваххабитов был тесно связан с Мидхатом-пашой и вынашивал планы убийства Абдул-Азиса, о чём Игнатьев сразу же предупредил султана.

– Эту секту надо обезвредить.

– Вы не знаете ислама, – самонадеянно ответил тот. – Все мусульмане у Аллаха вот где, – он крепко сжал пальцы и показал кулак. – Значит и я, помазанник его, могу передавить их всех, словно клопов. – Он беспощадно ощерился и постучал ребром руки по напряжённо-раскрытой ладони, точно собирался сделать отбивную из любого, кто посмеет дерзко возражать ему. – Стоит мне показать мои чётки, и возмутители спокойствия сами положат свои головы на плаху.

– Дай-то Бог, – сказал Николай Павлович, думая о том, что он вполне способен повлиять на политическую обстановку в Порте, да только не имеет на то права. Чтобы вспыхнул стог соломы, хватит одной искры, но пожар международного конфликта ему был не нужен. Достаточно того, что он, посланник русского царя, имеет редкую возможность по-дружески общаться с падишахом. – А что касается смутьянов «младотурков», – продолжил он, слегка помедлив, – то в их адрес из моих уст, ваше величество, вы всегда услышите одно лишь порицание за их безумную страсть к разрушению. Действия этих людей порождены звериной злобой. Мидхат-паша и его крикуны с Ат-мейдана громко заявляют о лишении вас законной абсолютной власти, что, конечно же, преступно и недопустимо.

Абдул-Азис поморщился.

– Они наслушались британцев и французов, вот и кричат теперь о конституции.

– Они вопят о своём праве жить в республике по одной-единственной причине: это делает их в собственных глазах людьми высокой нравственности, едва ли не святыми, которым можно проливать чужую кровь, как проливают пьяное вино, – решительно сказал Игнатьев. – Я вообще считаю, что там, где помнят о своих правах, напрочь забывают про свои обязанности.

Владыка турок слушал его с крайним интересом. Ему недавно принесли французский «Monitour», с опубликованной в нём речью премьер-министра Франции Леона Мишеля Гамбетты, в которой той сказал буквально следующее: «Игнатьев представляется человеком будущего в России. Я его считаю самым проницательным и самым активным политиком нашего времени». Характеристика не просто лестная, она исчерпывающая. Может, поэтому Абдул-Азис заговорил с Игнатьевым о кознях европейцев.

– Англия, Австрия и даже итальянцы подбивают меня послать свою эскадру жечь Николаев, где Россия обустраивает порт, но моё сердце их не слышит. Я ни за что на это не пойду. Будь у меня даже три миллиона солдат, то и тогда я не предпринял бы войны с Россией. – Он говорил важные вещи, как бы прислушиваясь к себе после долгих колебаний и мучительных раздумий, избегая характерных для восточных деспотов напыщенно-витиеватых фраз. – Я не против того, чтобы русский флот находился в Чёрном море.

– Оно у нас общее, – счёл нужным заметить Игнатьев, радуясь тому, что зёрнышко его миротворческой идеи пустило крепкий корешок в сознании восточного тирана, вспыльчивого до трясучки, до нервного срыва.

– Общее, – кивнул Абдул-Азис без видимых усилий над собой. – Лишь бы ваш флот не поддерживал врагов моей страны.

Николай Павлович тотчас телеграфировал об этом Горчакову.

После разговора с падишахом Николай Павлович посоветовал новому великому везиру Махмуду Недиму-паше создать особое подразделение, которое в корне пресекало бы возможность дворцового переворота и покушения на жизнь Абдул-Азиса.