Текст книги "Ключи от Стамбула"

Первого августа 1872 года в столицу вновь провозглашённой германской империи съехались три самодержца: немецкий, австрийский и русский. Вильгельм I, Франц-Иосиф I и Александр II.

Читая беглые отчёты об их встрече, Игнатьев убеждался в том, что свидание трёх императоров в Берлине затеяно немцами для утверждения за собою новых завоеваний (Эльзаса и Лотарингии).

«Блажен владеющий», – говорил канцлер Германии, воинственно считая, что «великие дела совершаются не болтовнёй, а железом и кровью», тем более, что жалованье от берлинского двора он получает не за «лирику».

Вот она, германская агрессия в её цинично-обнажённом виде. Ни коварная политика Британии, ни двуличная политика Австрии не удивляли Николая Павловича, но его поражала бульдожья хватка Бисмарка.

А ещё рандеву трёх монархов, с точки зрения германцев, имело своей целью припугнуть Россией французов, отбить у них охоту воевать и вступать с нею в союз, компрометируя нас в глазах славян и отучая их от мысли о возможном расчленении Австрии. Империя Габсбургов довольно быстро ослабела в борьбе с Пруссией и, удручённая своим жестоким поражением, откровенно страшилась кайзера Вильгельма, словно она и впрямь была преступницей, а никакой не жертвой, потерпевшей и униженной.

«Как бы немцы не надули нас, – подумал про себя Игнатьев, откладывая в сторону берлинскую газету, пахнущую свежей типографской краской. – У Бисмарка повадки шулера. Он запросто может заставить нас таскать каштаны из огня».

Николая Павловича очень беспокоило то обстоятельство, что Романовы тесно связаны с Германией родственными и семейными узами. Возможно, именно поэтому, он никак не мог отделаться от мысли, что Россия лишь тогда станет по-настоящему сильной, уверенно-самостоятельной, когда её правители откажутся от взятой на себя роли «заботников чужого блага». Вместо того, чтобы с холуйской поспешностью – до самоварного жара! – надраивать изрядно потускневшие короны своих немецких и австрийских родичей, им следовало бы думать о достоинстве того народа, который молится за них дённо и нощно.

Вызвав полковника Зелёного, он передал ему шифровку о готовящемся в Сербии восстании и не без удовольствия узнал, что Александру Семёновичу удалось внедрить в подполье ваххабитов своего секретного агента.

– Из тех, что не всегда изыскан и любезен, зато молод, ловок и умён, – добавил атташе. После небольшой заминки он сказал, что, по имеющимся у него сведениям, на жизнь Николая Павловича готовится покушение. – К вам собираются подослать убийцу, якобы серба, подпольщика. Это пока всё, что мне известно, – развёл руками полковник Зелёный и посоветовал держать ухо востро. – Сейчас везде зашевелилась нечисть.

– Бог не попустит – свинья не съест, – привычно ответил Игнатьев, думая о том, что «семи смертям не бывать, одной не миновать».

Затратив полчаса на облачение в недавно сшитый фрак, который неприятно жал под мышками, Игнатьев поцеловал жену и в сопровождении усиленной охраны из четырёх верных кавасов отправился к барону Редфильду, давно желавшему принять его в своём роскошном доме.

Финансовый магнат был ему нужен. Возможно, как и он банкиру. Николай Павлович хотел привлечь барона Редфильда к строительству железных магистралей в Крыму и Закавказье и получить ответ на свой вопрос: возможно ли открыть в Стамбуле «Русский банк»?

Помня о том, что генерал Игнатьев, находясь в ранге чрезвычайного и полномочного посла российской империи, занимает одно из первых мест среди тех личностей, которых принято считать необходимыми своему времени, барон Редфильд прямо сказал, что «ситуация в России не из лучших».

– Сейчас не стоит затевать громоздких дел. Одесские евреи вас обманут, – он иронично усмехнулся и лукаво подмигнул, как бы говоря тем самым, что он вполне способен мыслить трезво, несмотря на выпитый им виски и природную весёлость, без которой добрый иудей может сойти за злобного албанца. – Они уже искали со мной встречи.

«Никто не хочет нам помочь, – слегка нахмурился Николай Павлович, как хмурится обычно тот, кто погружён в свои служебные заботы с головой, предпочитая иметь дело с честными и благородными натурами, с кем можно дружески решить любой вопрос. – Россию хотят видеть слабой». По-другому и быть не могло. Кто же станет укреплять страну, которую нацелились ограбить?

В своё время барон Редфильд объяснил ему, кто правит миром с точки зрения экономической, считая президентов, королей и самодержцев безнадёжными фиглярами, труппой записных комедиантов.

– Рокфеллеры, Морганы, Ротшильды, – верхушка правителей мира, не считая Саксов, Гольдманов и Кунов.

Игнатьев этого не знал и был глубоко признателен банкиру за его учтивую подсказку.

На этот раз он попросил барона Редфильда, недавно побывавшего в Северо-Американских Штатах Америки, рассказать ему про клан Рокфеллеров.

Жан-Доминик Аарон отхлебнул виски и, как солидный человек, довольный тем, что может делать всё, что он захочет, лишь бы это «всё» давало чувство роскоши и неги, вальяжно развалившись в кресле, стал раскуривать сигару.

Глаза у барона Редфильда большие, выпуклые, светло-желудёвые, нос прямой, губы сочные, полные. Все эти черты лица выдавали в нём яркую сильную личность с неуёмным стремлением всемерно ублажать свою гордыню и эпатировать дам. Будучи опытным физиономистом, Николай Павлович знал, что люди подобного склада способны на весьма неожиданные поступки в самый последний момент и, как большинство авантюристов, умеют оказываться в нужное время в нужном месте. Нижняя губа его была крупнее верхней – это могло означать то, что инстинктивное начало (наследственная страсть к обогащению) всегда брало в нём верх над нормами морали и земные чувства он предпочитал возвышенным.

– Первый свой солидный капитал Джон Дэвид Рокфеллер заработал на гражданской войне США. Он и его компаньон Морис Кларк снабжали армию солью, мукой и свининой. Вскоре после войны Рокфеллер продал свою долю в брокерской фирме за семьдесят две с половиной тысячи долларов и нащупал золотую жилу: занялся инвестициями в нефть, в её добычу и переработку. В результате два года назад на свет появился Standard Oil.

«Разбогатев однажды на войне, они уже не успокоятся», – подумал о Рокфеллере и о таких, как он, «гениях» бизнеса, Игнатьев. – Они нарочно будут затевать конфликты, доводить любую ссору до войны с одной вполне понятной целью: переломить через колено всех, кто помешает их обогащению; разрушить любое государство, уничтожить любое правительство, причём, вместе с народом, наивно уповающим на силу и правду человеческих законов. И всё это они готовы сделать ради личного обогащения.

Ответив на вопрос Николая Павловича, барон Редфильд неожиданно полюбопытствовал.

– Мне вот что непонятно, господин посол.

– Что именно?

– Отчего местные греки посматривают на вас косо?

Игнатьев усмехнулся.

– Греки оттого посматривают на нас косо, что император Николай I, незадолго до Крымской войны, прямо заявил английскому послу в Петербурге сэру Гамильтону Сеймуру, что он не хочет занятия Константинополя русскими. «Этот город, – сказал государь, – не должен перейти во владение какой-либо державы, замечательной или не очень по своим экспансивным амбициям». Далее Николай I предупредил, что не допустит попытки восстановить Византийскую империю и не позволит расширения Греции до большого государства, всячески препятствуя развалу Турции на мелкие республики, убежища для террористов. – Скорее я начну войну, чем примирюсь с одним из таких оборотов событий!»

– Вот оно что! – воскликнул с изумлением банкир. – Теперь мне многое понятно в политике греков.

– Излишне двойственной и лицемерной, – счёл нужным уточнить Игнатьев. – Поэтому могу сказать, что раньше всех получит автономию Болгария. Она вменяема, в отличие от Греции, и тяготеет к России.

– А Египет?

– Что Египет? – склонил голову Николай Павлович, словно Редфильд предложил ему решить головоломку.

– Египет… может стать английским?

– При развале Турции – конечно. Нам эта кость не нужна, – прямо ответил Игнатьев. – Пусть за неё грызётся Франция.

– А вы куда пойдёте?

– К сербам и к тем же болгарам. Они наши братья по вере.

– Но Австрия, – замялся финансист, – её ведь вам не обойти.

– Загвоздка есть, но не особенно большая.

– Поясните, если можно, – сбил пепел с сигары барон. – Я слабо разбираюсь в дипломации.

– Пожалуйста, – сказал Николай Павлович. – Мы никогда не забываем, что Вена строит глазки всем, но за любовь ей платит Петербург.

Жан-Доминик Аарон захихикал.

– Замечательное уточнение! – У него был смех юнца, польщённого вниманием кокотки.

После разговора с банкиром, как бы вскользь интересовавшимся будущим Египта, Игнатьев понял, что лет через сто политический центр мира переместится на Ближний Восток.

Шестого мая 1873 года была подписана германо-русская Конвенция, в которой прямо говорилось о военной помощи друг другу в случае нападения одной или же нескольких европейских держав. По сути дела Россия и Германия заключили не только договор о дружбе и взаимовыручке, а даже нечто большее.

Реакция банкиров была молниеносной: деньги потекли во Францию и Австрию. Биржевой крах 1873 года, так называемый «грюндерский кризис», организованный Ротшильдами, потряс Германию до основания. Никто не мог понять, откуда финансовый кризис в стране, в которую закачиваются сумасшедшие деньги? Ведь после поражения в войне на Францию была наложена немыслимо большая контрибуция: в пять миллиардов франков! В Германии наступил голод. Ворота фабрик закрывались, люди лишались работы, матери отказывались от детей и выходили на панель. Богадельни превратились в тюрьмы – настолько возросла преступность.

Бисмарка загнали в угол, жестоко наказав за своеволие. Напомнили «отцу второго рейха», кто способствовал победе Пруссии над Францией – еврейские банкиры. Политическая пьеса, сочинённая Ротшильдами и получившая название «Объединённая Германия», требовала грандиозной сцены, помпезных декораций и, что, в общем-то, довольно странно, чуждого высокому искусству зрителя.

Именно тогда Игнатьев понял, что в мировой политике, которая задаёт тон глобальной экономике, случайности исключены. Их не бывает.

Венские газеты написали, что Горчаков устарел, но «лучше дряхлый канцлер», чем полный сил «драчун» Игнатьев.

На одном из вечеров у Джорджа Бокера – представителя США, первый драгоман русского посольства Михаил Константинович Ону случайно стал свидетелем разговора американца и его германского коллеги Роберта фон Кейделя.

– Игнатьев дерзок, изворотлив, но он не интриган, поэтому с ним можно иметь дело, – решительно сказал Джордж Бокер, считавший, что нужно улыбаться всякий раз, как только появлялся собеседник. Мало того, что он обладал возвышенным образом мыслей и, как поэт, прослыл натурой тонкой, он ещё и хорошо помнил, что во время гражданской войны лишь самодержавная Россия признала независимость Североамериканских штатов, придя на помощь правительству Авраама Линкольна.

– В отличие от англичанина, которого я видеть не могу, зная его подлую душонку! – воскликнул германский посол, нервно притопнув ногой.

– По совести сказать, – откликнулся американец, – я тоже не испытываю к сэру Генри дружеских чувств или хотя бы намёка на личную приязнь. Когда я смотрю на его раздвоенный подбородок, мне уже не надо объяснять, что он способен на крутое вероломство.

Роберт фон Кейдель поощрительно кивнул и предложил выпить.

– За общность взглядов и сердечное сочувствие!

Судя по той живости, с какой он произнёс эти слова, сэра Генри Эллиота он никак не мог назвать бесхитростным.

Опустошив бокал, немец аккуратно промокнул усы.

– Спроси в Германии любого трубочиста, кто главный русский на Востоке, и все ответят: «Генерал Игнатьев». Меня вряд ли можно отнести к тем людям, которым свойственно смотреть на мир сквозь линзы розовых очков, но я нисколько не лукавлю, когда говорю, что он отличный, замечательный товарищ! Если бы дело было за мной, то в случае Игнатьева я бы сказал, что он достоин, если не любви…

– …то уважения! – закончил начатую немцем фразу Бокер и, забывая всякую учтивость, стал проталкиваться к итальянскому послу, державшего под руку свою прелестную кузину.

Николай Павлович был рад услышать мнение коллег, избравших его доайеном – старостой дипломатического корпуса, хотя его программа никак не совпадала с политикой Германии и Англии, нацелившихся «разделять и властвовать», казнить и втаптывать в землю народы, даже в малой мере несогласных с их зловещей практикой диктата. Впрочем, беззаконие всегда творится под видом устроения земного рая, фальшивых его декораций. Игнатьев часто говорил своим сотрудникам, что Лондон никогда не боялся глупой Франции, помешанной на собственном величии и тяготеющей к запретным удовольствиям в виде убийства своих королей, тогда как Австрия всегда боялась Турции и Англии. Берлин если и оглядывался на Вену, так только лишь затем, чтобы первым узнать о свежей оперетке Оффенбаха или новом вальсе Штрауса.

Завершив свои служебные дела, Игнатьев заглянул в детскую. Малыши играли в коршуна.

– Папа! Папа! – закричала Маша. – Выручай!

Павлик был за коршуна, а Коля защищал сестёр.

Игнатьев живо опустился на колени, широко расставил руки и безоглядно включился в игру.

Какой был шум, и гам, и визг! – восторг полнейший!

В июне 1873 года Игнатьева посетил его товарищ и сослуживец по Генеральному штабу Николай Николаевич Обручев, состоявший в секретной комиссии по подготовке военных реформ и разрабатывавший стратегический план войны с Турцией на европейской территории.

Высокий, статный, симпатичный, при усах и бакенбардах, отличавшийся большим умом и государственным подходом к делу, он не без основания считал, что все военные кампании подготавливаются задолго до их объявления. Прямота суждений в сочетании с твёрдым характером умножала, как число его друзей, так и число его противников. Придворные глупцы и карьеристы вредили ему, как могли, что, в сущности, не вызывало удивления. Люди не терпят тех, кто наделён умом или талантом.

– У меня командировка, – сходу объяснил он свой приезд в Константинополь. – Хочу объехать Турцию, Германию и Австро-Венгрию.

Будучи профессиональным разведчиком, Николай Павлович без лишних слов сообразил, что ближайший помощник Милютина задумал свой вояж не ради природных красот этих стран, а ради сбора сведений о состоянии их вооружённых сил. Поэтому сразу сказал, что бюджет всей турецкой армии около тридцати миллионов рублей, но османы уже всем обзавелись.

– В отличие от нас, – мрачно заметил Обручев, не скрывая своих взглядов от Игнатьева.

– Ну да, – скривил в усмешке рот Николай Павлович. – Безбожные расходы производятся с неимоверной лёгкостью, а на нужное – никогда денег нет.

Полковник Зелёный принёс по его просьбе карту Турции и доложил агентурные сведения по расположению её армейских корпусов и численности крепостных гарнизонов.

– Мне кажется, – сказал Николай Павлович, прекрасно понимая, о чём думает Обручев, – есть смысл ударить турок в Азии, используя кавказский театр войны. Тогда нам и Дунай форсировать не надо, и Балканы преодолевать. К тому же, Персия нас шантажировать не будет, как это может сделать Австрия. У нас с шахом доверительные отношения.

Николай Николаевич наморщил лоб.

– Кавказский театр войны, – сказал он после долгого раздумья, – нами хорошо изучен, это факт. Он выглядел бы крайне привлекательно, когда бы ни египетское войско, которое, начнись война, мгновенно перебросят на Кавказ.

– Шестьсот тысяч солдат и кавалерии, – счёл нужным уточнить военный атташе и вежливо прищёлкнул каблуками. – Отличные, надо сказать, вояки.

– Вот вам и ответ, – слегка развёл руками Обручев. – Как только мы направимся к Царьграду, это огромное войско ударит нам во фланг и сбросит, чего доброго, с плацдарма, ужасно неудобного для нас.

– В плане манёвра?

– Да, – ответил Обручев Игнатьеву, покручивая в пальцах карандаш и как бы понуждая взглядом согласиться с его доводом.

– И кувырнёмся мы тогда в воды Босфора, – понимая правоту его стратегии, безрадостно сказал Николай Павлович.

– Под сокрушительный огонь береговых и корабельных орудий, – подчеркнул Обручев.

Игнатьев понимающе кивнул. Кавказский театр войны требовал войны молниеносной, а этого он гарантировать не мог. Тем более, когда нет флота.

Военный атташе тактично промолчал.

На следующий день Николай Павлович представил своего товарища турецкому военному министру – сераскиру и выхлопотал ему фирман на разъезды по империи, чему Обручев был несказанно рад. Ему хотелось посмотреть войска султана и проехать в крепость Рущук, где был расположен большой турецкий гарнизон.

Во время обеда Обручев, воочию убедившийся, что Игнатьева в Турции не просто уважают или боятся, перед ним трепещут, полюбопытствовал: верны ли газетные слухи о том, что Николая Павловича должны перевести в Лондон?

– Эти слухи распускает Вена, – отозвался на его вопрос Игнатьев. – Этого хотят мои враги, которым я во многом связываю руки. Английский посол Эллиот и здешний либерал Мидхат-паша, которого султан наддал коленом, лишив поста великого везира. Турецкие министры озабочены, а славяне – совсем нос повесили. Говорят, что пропадут с моим отъездом.

– Их можно понять, – вступила в разговор Екатерина Леонидовна, потчуя гостя клубничным вареньем. – Столько надежд связано у них с тобой.

– Если перемещение должно состояться, то лучше оставить меня здесь до осени, – задумчиво сказал Николай Павлович. – Сейчас я к переезду не готов. Мне нужно много дел покончить. Хотя, – усмехнулся он в усы, – много ли сделаешь для государства, если у тех, от кого зависит его благополучие, личные вопросы на первом месте?

Вопрос был риторическим и он не ждал ответа на него.

Время летело быстро, несмотря на однообразие жизни и монотонность времяпрепровождения.

Детей порадовал февральский снег, поскольку весь январь светило солнце. Малышня скакала и лепила с Дмитрием снеговиков. Затем в течение трёх дней пуржило так, будто Стамбул превратился в Иркутск. Улицы занесло снегом, и они сделались непроходимыми. Сообщение между кварталами прервалось. Отдавая визиты коллегам, Игнатьев раза два окунулся в сугробы. В посольском дворе и в саду снега навалило под два метра. Вечер у турецкого военного министра, обед у великого везира были отменены: кучера отказывались ехать, опасаясь опрокинуть экипажи:

– Ни за какие деньги!

Конюх Иван, добровольно подменявший лежавшего в простуде дворника, расчищал посольский двор, сгребал и отбрасывал снег, густо валивший всю ночь. Он набирал на совок столько, что черенок слабо попискивал, и, оторвав лопату от земли, долго раздумывал, куда бы направить швырок – на клумбу или же под стену. Его скулы были обожжены ветром и напоминали своей тёмной краснотой цветочные горшки в зимнем саду посольства.

Чёрные дрозды поклёвывали схваченный морозцем виноград, не подпуская к пиршеству синиц и воробьёв, обычно более проворных в таком деле.

Как только снег растаял – солнце в гору, зима на уход! – Николай Павлович приступил к устройству Русского госпиталя, поручив его заботам посольских дам под председательством Екатерины Леонидовны, а поздно ночью начался пожар. В фотолаборатории посольства, расположенной близ деревянного флигеля, в котором проживало семейство Нелидовых, настолько сильно раскалили печи, что междомовая перегородка вспыхнула. К счастью, в это время в доме находились три русских матроса. Николай Павлович тотчас направил их на помощь Дмитрию, который взобрался на крышу и заваливал оставшимся там снегом кухню фотографа. Пожарная помпа добавила воды, и занявшийся было огонь довольно быстро потушили. В дело пустили топоры и обрубили остатки горевшей пристройки, у которой кровля тотчас провалилась.

Директор страховой компании пришёл благодарить Игнатьева за распорядительность и энергичность.

– Чему я только здесь не научился! – сказал ему Николай Павлович. – Даже пожарному делу.

Приехавший из турецкого адмиралтейства полковник Зелёный сообщил новость: с кровли французского посольства сорвалась огромная сосулька и насмерть убила старика-мацонщика, чьими услугами в Пере пользовались многие жители.

После двух-трёх тёплых дней опять повалил снег, но почту доставили вовремя. Отец писал, что в МИДе лада нет. Узнав от государя о его намерении перевести Игнатьева в Лондон, Горчаков поджал губы, а барону Жомини сказал, что пока он жив, этого не будет: «Ни за что!»

Глупо для маститого государственного мужа так выражать свои мысли, тем более, тайные. Игнатьев был расстроен, лёг довольно поздно и не успел закрыть глаза – тревога! Снова начался пожар. На этот раз поджог был явный. В двух шагах от посольского дома горела пустая торговая лавка. Позже выяснилось, что застрахована она была на девятьсот лир.

Квартиры и посольство отстояли.

Ровно через две недели, двадцать первого марта, в воскресенье заложили Русский госпиталь, чтоб лишний раз не обращаться к англичанам или же французам. Заложили и церковь св. Николая при нём.

На задуманное им строительство Игнатьев раздобыл сорок тысяч рублей.

Какой-то москвич, пожелавший остаться инкогнито, пожертвовал превосходную утварь и всю принадлежность церковную, а другой купец прислал эскизы иконостаса, обязуясь оплатить выбранный.

– Каковы русские люди! – радовался Николай Павлович, обращаясь к новому советнику Нелидову. – Не чета немцам и всяким другим скопидомам.

– А Мидхат-паша выходит на митинги с лозунгом: «НЕ ХОТИМ НИЧЕГО РУССКОГО!», непонятно, с чувством одобрения или осуждения, – проговорила супруга Нелидова, княжна Ольга Дмитриевна Хилкова, беспокойная и вечно чем-то недовольная, старавшаяся ставить всех «на место», сбивать с толку и постоянно учить, но прежде всего, мужа. При этом у неё был такой вид, словно за её спиной стояло несколько гусарских эскадронов, готовых изрубить в куски того, кто попытается заткнуть ей рот в словесной стычке.

– Это ему «младотурки» написали, – с усмешкой пояснил Игнатьев, обращаясь к Ольге Дмитриевне, – под диктовку Генри Эллиота.

Он знал, что говорил. Не далее как год назад в одном лондонском театре, где шла русская пьеса, поставленная в честь императрицы Марии Александровны, приехавшей на свадьбу своей дочери Марии и сына королевы Виктории принца Альфреда, с галёрки послышались выкрики:

«Не хотим ничего русского!»

Больше всего об этом говорили в греческих газетах, где королевой всех эллинов была Ольга Константиновна Романова.

– Не хотим ничего русского! – кричали на своих «мейданах» сторонники конституционных реформ, идеологом и вдохновителем которых выступал Мидхат-паша, обещавший всем, кто приходил на его митинги, «добыть скальп российского посла». Он не мог забыть, как в октябре тысяча восемьсот семьдесят второго года его попёрли с должности великого везира, а его место занял Мехмед Рушди-паша, личный приятель Игнатьева.

Мидхат-паша ещё и потому запомнил день своего смещения, что он этого не ждал, всё произошло внезапно, хотя в его союзниках были австрийцы, англичане, французы, поляки и греки. Игнатьев предсказал его падение, сказав, что он продержится не более трёх месяцев, что вскоре и подтвердилось.

Тогда же Николай Павлович получил мидовское предписание соблюдать величайшую осторожность и не вмешиваться в ссору между Черногорией и Турцией. Но Игнатьев всё-таки вмешался.

– Если бы я вовремя всё не уладил, да следовал бы горчаковским указаниям, мы уже не знали бы куда деваться, – приучал Нелидова к своей разумно-независимой политике Николай Павлович. – Так как борьба между турками и черногорцами, в союзе последних с албанцами и сербами, была бы неизбежна. А война здесь не нужна ни в коей мере. В итоге и Абдул-Азис, и черногорский князь Николай от всей души благодарили меня за столь удачное посредничество.

Александр Иванович Нелидов, имевший большой лоб и вздёрнутый ноздрястый нос, который придавал ему вид кузнеца или торговца сеном, разгладил свои пышные усы и промолчал. Человек прекрасно образованный, честолюбивый, скрытный, как говорится, себе на уме, он был очень толковым сотрудником и, отличаясь изрядным усердием, вскоре стал правой рукой Игнатьева. Нелидов держал в своей памяти сотни мидовских постановлений, уложений, циркуляров, без которых разобраться иной раз в круговороте политических коллизий и дипломатических тонкостей было просто невозможно. А ещё он прекрасно составлял отчёты – в духе стремоуховских наказов и горчаковских требований. Принадлежавший к роду дипломатов Нелидовых, Александр Иванович наследственно мечтал о должности посла, хотя бы в той же Турции… со временем.

Вечером у Игнатьева был греческий патриарх Иоаким II, а третьего дня Анфим – экзарх болгарский. Николай Павлович с обоими находился в приятельских отношениях, лавируя и радуясь тому, что это пока удаётся.

После полудня к нему приехал новый австрийский посол, престарелый венгр граф Франц Зичи, магнат, обладающий состоянием в семь миллионов гульденов, о чём Игнатьеву поведал его военный атташе полковник Зелёный.

Николай Павлович уже был извещён, что графу Зичи шестьдесят лет и что сын у него – министр торговли в Порте.

– Говорят, граф Зичи будет в особенности обращать своё внимание на финансовую и коммерческую эксплуатацию Турции, – доверительно шепнул Игнатьеву барон Редфильд на одном из раутов у американского министра-резидента Бокера.

«С таким тузом тягаться трудно будет», – подумал Николай Павлович, просматривая газеты, в которых был растиражирован снимок графа Зичи и канцлера Германии Отто фон Бисмарка, крепко пожимавших руки друг другу.

Граф Зичи поприветствовал Игнатьева и с бледным от волнения лицом поведал ему горестную новость. Оказывается, вчера утром, выстрелом в спину, убит наповал австрийский славянин Николич – главный агент австрийской пароходной компании Ллойда. Следствие уже установило, что он отказал брату своего сослуживца, негодяю и вору, в работе в компании. Тот воспылал местью и подстерёг его выстрелом.

– Убийца взят под стражу? – осведомился Николай Павлович, соображая, как и чем можно помочь австрийскому послу.

– Нет. Он скрылся с места преступления.

– Возможно, покинул Стамбул, – мысленно включился в поиски преступника Игнатьев и покачал головой. – Если он всё хорошо продумал, его теперь вовеки не найдёшь.

– Конечно, – согласился с ним Франц Зичи. – Добудет для себя фальшивый паспорт, доберётся до Нью-Йорка и начнёт новую жизнь.

В конце их печальной беседы он по секрету сообщил, что сербские князья Карагеоргиевичи мечтают отомстить Обреновичам за узурпацию власти и расставляют, где могут, убийц юного сербского князя Милана Обреновича.

– Ну что ж, – усмехнулся Игнатьев. – Буюкдерский дворец застрахован, пожарные снаряды и песок припасены, охрана, как всегда, на месте. Мы готовы предоставить Милану убежище.

– А вас не страшат интриги нашего коллеги сэра Генри Эллиота? – с тревогой в голосе спросил Игнатьева граф Зичи. – Он злопамятен и мстителен, как кобра.

– Не гнев людей, а гнев Господний – вот, что нас должно страшить и приводить в душевный трепет, – ответил на его вопрос Николай Павлович, почти не изменяя тона. Для него не было новостью, что англичанина ужасно оскорбляла неколебимая позиция русского посла, дружившего с Абдул-Азисом и при этом позволявшего себе поддерживать болгар.

Уже на выходе, прощаясь, граф Зичи испросил у Игнатьева позволения приезжать раз в неделю и ночевать в Буюкдере.

– Я скучаю без сердечного общения, – мило объяснил он свою просьбу.

Вскоре посольство переехало на дачу, а турецкие газеты запестрели заголовками.

«РУССКИЕ ПРИВЕЛИ МИЛАНА В ЦАРЬГРАД!»

«ТУРЦИЯ УМРЁТ БЕЗ КОНСТИТУЦИИ!»

«ЧЕГО ХОЧЕТ ГЕНЕРАЛ ИГНАТЬЕВ?»

– И чего же ты хочешь? – чтобы не строить никаких предположений наедине с собой, полюбопытствовала Екатерина Леонидовна, озвучив свой вопрос и позабыв на время о раскрытой книге.

– Хочу, чтоб Эллиот не мутил воду, якшаясь с «младотурками», да чтоб греки на Афоне успокоились.

– Выживают наших иноков?

– Стараются их напугать и, окончательно пригнув, поработить. Александр Николаевич Муравьёв, бывший всегда приверженцем греков, точно так же, как Леонтьев, сильно на них озлобился и в письме, которое он мне прислал с Афона, прозывает их не православными монахами, а «дервишами эллинизма».

– Весьма метко и, должно быть, справедливо.

– Да уж, куда справедливей! – с чувством произнёс Николай Павлович, откликнувшись на реплику жены. – Архимандрит Макарий Сушкин из монастыря святого Пантелеймона прилетел сюда судиться. Взывает к разуму и сердцу патриарха. Я его поддерживаю, как могу. По целым дням вожусь с афонским делом. – Он тяжело вздохнул и горестно признался: – Когда ближе всмотришься в монастырские козни и страсти – жалкое составляется мнение о монашествующем человечестве!