Текст книги "«Господь! Прости Советскому Союзу!» Поэма Тимура Кибирова «Сквозь прощальные слезы»: Опыт чтения"

55

Пиром духа, пацан, пиром духа, / как Некрасов В. Н. написал!

После скрытой отсылки к пастернаковским «Пирам» следует прямая цитата из ст-ния поэта-нонконформиста Всеволода Николаевича Некрасова (1934–2009) начала 1970-х гг.:

 
молодая гвардия
 
 
орган
 
 
молодая гвардия
 
 
пир духа*
цека велекесеме
 
 
*одно слово
 

(Некрасов Вс. 2012: 432)

Вероятно, шутка Некрасова послужила основой для анекдота, который широкому читателю известен в изложении Довлатова, произвольно превратившего в участников анекдотического диалога М. С. Горбачева и М. А. Захарова:

Горбачев побывал на спектакле Марка Захарова. Поздно вечером звонит режиссеру:

– Поздравляю! Спектакль отличный! Это – пердуха!

Захаров несколько смутился и думает:

«Может, у номенклатуры такой грубоватый жаргон? Если им что-то нравится, они говорят: „Пердуха! Настоящая пердуха!“»

А Горбачев твердит свое:

– Пердуха! Пердуха!

Наконец Захаров сообразил: «Пир духа!» Вот что подразумевал генеральный секретарь.

(Довлатов: 126–127)

Переход от Шуберта к сомнительному каламбуру может быть сопоставлен с известным фольклорным шуточным нарративом, каламбурно переосмысливающим имена композиторов (позволим себе воздержаться от его цитирования). При публикации «Вступления» в журнале «Юность» (1988. № 9. С. 71–72) во втором из процитированных стихов редакцией по невежеству было сделано нелепое исправление (или просто допущена опечатка): «Некрасов В. П.» вместо «Некрасов В. Н». Всеволод Некрасов превратился в автора «Окопов Сталинграда» и вынужденного эмигранта Виктора Платоновича Некрасова (1911–1987). Это исправление вызвало гневную отповедь В. Н. Некрасова (см.: Журавлева, Некрасов: 214–215). По-видимому, именно оно послужило и поводом для написания следующего ст-ния Некрасова начала 1990-х гг.:

 
какой
я Пушкин
 
 
я кто
Некрасов
 
 
не тот Некрасов
и еще раз не тот
 
 
не хвастаюсь я
а хочу сказать
 
 
с вас
и такого хватит
 

(Некрасов Вс. 1998: 168)

Ср. также просьбу спасти «И Пушкина, и Н. и В. Некрасовых» в «Эпилоге» СПС, вероятно подразумевающую уже трех Некрасовых – Николая Алексеевича, Виктора Платоновича и Всеволода Николаевича.

56

Пахнет МХАТом и пахнет бытовкой,

С одной стороны, запахи главного драматического театра СССР (к чьему официальному названию эпитет «академический» прибавился еще в 1919 г.) и подсобного помещения для переодевания и отдыха рабочих могут быть контрастно противопоставлены друг другу. В театре пахнет пылью от занавеса и кресел, пудрой, гримом, ароматами из театрального буфета (подробно описанными, например, в «Записках покойника» (1936) Булгакова), парфюмерией театралок… В бытовке – телами, чистой и грязной одеждой, выпивкой и закуской. Ср. также в брутальной народной переделке ст-ния Джанни Родари «Чем пахнут ремесла»: «Пахнет прораб, что поссал за бытовкой». С другой стороны, «МХАТ» и «бытовку» легко объединить через понятие «быта». Основатель Художественного театра К. С. Станиславский очень большое значение придавал разработке этого понятия, одна из глав о Художественном театре в его знаменитой книге «Моя жизнь в искусстве» (1924) так и называется: «Историко-бытовая линия постановок театра» (Станиславский: 230–236). Стоит также отметить, что в 1970-е гг. МХАТ поставил сразу несколько конъюнктурных «производственных драм» из жизни рабочего класса: «Сталевары» Г. Бокарева (постановка 1973 г.), «Заседание парткома» А. Гельмана (постановка 1977 г.) и др. Ср. также упоминание о МХАТе в «Балладе об Андрюше Петрове» (1988) К., где этот театр выступает как один из маркеров «высокой» культуры советской эпохи: «И мама сидела с Андрюшей, / читала ему «Спартака», / на «Синюю птицу» во МХАТе / в столицу возила сынка» (Кибиров 1994: 226).

57

люберецким дурным кулаком,

Вполне маргинальное молодежное движение так называемых люберов приобрело всесоюзную известность и массу юных сторонников после панической статьи В. Яковлева «Контора люберов» в самом популярном массовом журнале конца 1980-х гг. (Огонек. 1987. № 5. С. 20–21). Приведем обширную мемуарную реплику о люберах С. Солоуха: «Шесть лет провел в Люберцах (на станции Панки, это от чехов-поляков, которые там компактно проживали, де, не настоящие паны, а мелочь пузатая, панки. Во всяком случае, такова местная версия). С 1982 по 1987 г. Люберцы (видимо, от названия речки Люберица) – город военных заводов. Как, собственно, и большинство населенных пунктов с видом на Московско-Рязанскую железную дорогу. А это значит – много квалифицированных рабочих, которые гордятся своей продукцией. Танками, самолетами, вертолетами и прочей космонавтикой, защищающей Родину и ее рубежи. Естественное домашнее патриотическое воспитание. Искренне желание у юношества исполнить свой „гражданский и патриотический долг“. Турники в каждом дворе. И даже на пляже – так здесь зовут берега бывших песчаных карьеров. Вполне бытовая сцена, группа подростков на лавочке у подъезда. Сидят, разговаривают, то да се. Время от времени кто-то встает. Подходит к перекладине, подтягивается раз десять или выполняет пяток подъемов переворотом. Возвращается в компанию. Товарищи одобряют. Девочки тоже. Такая вот традиция и общие настроения. От школы до призыва. (Мемуарист опустил в своем рассказе важную психологическую деталь, которую сообщал когда-то устно одному из комментаторов: особенности физической подготовки будущих люберов делали решительно невозможной службу в заветных воздушно-десантных войсках, поэтому армейский их опыт включал сильную ноту разочарования и, как сказали бы сейчас, травмы. – Комментаторы.) И от демобилизации до женитьбы. Как не воспользоваться, тем более что езды до центра столицы не более 45 минут. 20 – электричкой до метро Ждановская (ныне Выхино. – Комментаторы.). Еще 25 – метрополитеном до Пушкинской. А там какие-то фашисты, например, или, что еще хуже, диссиденты без шапок. Милиции бить неудобно, а гнев граждан – это святое. Приехали из праматери – подмосковной Руси – и вломили уж как полагается.

Разворот «Огонька» со статьей В. Яковлева

Позднее возили уже автобусами, кормили по талончикам. Организовывал мероприятия, пас все это, естественно, вездесущий и боевитый ленинский комсомол. А в восемьдесят седьмом-восьмом перестал. А традиции остались. Привычка к мерам санитарного характера. И начали ребята наведываться к израильскому посольству уже самостоятельно. Или дискотеке. Народная дружина. Чистильщики. Вот тогда-то и забил тревогу журнал „Огонек“. Песни запели возмущенные рокеры. Что за самодеятельность, в самом деле? Ведь могут и совсем неположенного юношу отдубасить просто за то, что с хвостиком. А у него папа как раз полным ходом перестройку делает. Непорядок.

Любера аккуратно и коротко стриглись. Многие носили клетчатые брюки. Фасон – банан. Пропускали в дверях электрического поезда стариков и женщин. Курение не одобряли. Такие дети токарей-расточников. Чистый Аркадий Гайдар. Горбачев бросил, а Зюганов не успел подобрать. Вполне типичная советская драма. Кстати, лучший способ самозащиты – бегство. Подтягиваться-то они подтягивались, железо тягали, а вот общефизической подготовкой, кроссиками там, футбольчиком брезговали. Дыхалки никакой. В общем, проверено на себе» (ЖЖ22).

В рамках перечислительной конструкции, близкой форме «Вступления», «любера» упоминаются в «Романсах Черемушкинского района» К.: «О доблестях, о подвигах, о славе, <…> о тополе, о шутках Петросяна, / о люберах, о Спасе на крови» (Кибиров 2001: 69). См. также в послании «Л. С. Рубинштейну» (1987–1988): «страшно, Лева! Ну и рожи! / Ну их на фиг! Не гляди! / Тише, тише, Лева милый! / Лев Семеныч, любера!» (Кибиров 1994: 161).

58

Елисеевским и Третьяковкой,

Упоминаются два демонстративных символа роскоши и помпезности столицы СССР, Елисеевский магазин (открыт в 1901 г. по адресу: ул. Тверская (в советское время – Горького), д. 14) – материальной; Третьяковская художественная галерея (открыта для посещения в 1867 г. по адресу: Лаврушинский переулок, д. 10) – духовной. Оба заведения основали богатые купцы, так что оба были в советской жизни представителями старых имперских традиций. Оба были обязательным местом паломничества провинциалов, прибывающих в столицу. В 1960—1980-е гг. Елисеевский магазин был едва ли не единственным в Москве гастрономом, работавшим до 22.00 (остальные продуктовые магазины закрывались в 20.00, а то и в 19.00). Пахло в нем, по воспоминаниям современников К., в первую очередь жареными зернами кофе (ЖЖ23). Что касается Третьяковской галереи, то ее включение в реестр из «Вступления» к СПС еще раз показывает, что наличие характерного реального запаха не всегда было главной причиной для отбора.

59

Русью пахнет, судьбою, говном

К уже использовавшейся во «Вступлении» цитате из «Руслана и Людмилы» здесь добавляется отсылка к известному ст-нию Некрасова 1857 г.:

 
Наконец из Кенигсберга
Я приблизился к стране,
Где не любят Гутенберга
И находят вкус в говне.
Выпил русского настою,
Услыхал «ебена мать»,
И пошли передо мною
Рожи русские плясать.
 

(Некрасов Н. 1922: 230)

Ср. также известное фольклорное двустишие, связывающее «родину» с «говном»: «Хорошо в краю родном / Пахнет сеном и говном». При публикации в «Личном деле» фрагмент «Вступления» от стиха «Пахнет МХАТом и пахнет бытовкой» до комментируемого стиха включительно был заменен рядом точек, вероятно, как раз из-за «кощунственного» соседства «Руси» с «говном» (Кибиров 1991а: 49). Что касается соседства говна с судьбой, то метафорический потенциал его очевиден каждому носителю языка. Рассуждения о родине сопровождаются упоминанием о «говне» и в поэме К. «Дитя карнавала» (1986): «Как ни в чем не бывало, / а бывало в говне, / мы живем как попало. / Не отмыться и мне» (Кибиров 1994: 38), «Чтобы стало мне стыдно, / чтобы стало грешно, / и завидно, обидно / за родное говно» (Там же: 44).

60

Черным кофе двойным в ЦДЛе. / – Врешь ты все! – Ну, какао в кафе…

Ресторан при Центральном Доме литераторов (ЦДЛ) в советское время стал поздним аналогом знаменитого «Грибоедова» из «Мастера и Маргариты» Булгакова. Считалось, что там превосходно кормят, но попасть в заветное заведение можно было, только предъявив билет члена Союза советских писателей. Вероятно, диалог в комментируемых стихах варьирует диалог Фоки и Амвросия из булгаковского романа. Первый литератор хвастается, что ему доступен кофе в ресторане ЦДЛ, второй уличает первого во вранье и тогда первый признается, что чувствует запах куда менее престижного какао в куда менее престижном кафе. Ср. о пропускной системе в ЦДЛ разноречивые мемуары современников К.: «Надо сказать, что контроль был двух– или трехступенчатым, т. е. в буфет при большом желании кто-то еще проникал, а вот в так называемый Дубовый зал простым смертным дорога была заказана. Насчет качества кофе – не скажу» (ЖЖ24); «Пропуск проверяли только на входе. Один раз. При этом любой обладатель корки проводил с собой кого угодно. Это само собой. И в Дубовый зал затем уже без всяких проблем. Это хорошо помню. Вот только бывали ли свободные столики? Это вопрос. Зато писателей сколько хочешь. И все живые» (Там же). «В ЦДЛ можно было попасть и без членского билета ССП – если с решительным видом войти не с ул. Герцена, а с ул. Воровского (здание, которое занимал Союз писателей); там на вахте не было строгого контроля. Мелкотравчатые сразу шли в подвальный буфет, где и харчи, и кофе мало чем отличались от общепитовских. Обычная писательская публика в основном сидела в не столь дорогом кафе на пути в Дубовый зал (стены были украшены графити: «Я сегодня, ев тушенку, / Вспоминал про Евтушенку» и пр.); евреи и патриоты, занимавшие разные столики, пили в немалую меру, но скандалы случались редко. Дубовый же зал – престижное место, но кухня была там не лучшая; выход книги предпочитали отмечать в ресторанах Дома архитектора или в Домжуре» (мемуарная заметка А. Л. Осповата на полях нашего комментария). Еще см. в мемуарном очерке Т. Тайгановой о ресторане ЦДЛ: «Спонсоров для меня не находилось, зато бывали замечательно нежные пирожки с чем-нибудь и временами пахлава, о которой я не знала, что она такое, пока здесь же не отважилась впервые попробовать. И, конечно, по-настоящему натуральный и крепкий кофе в предперестроечной Москве был возможен только тут – двойной, тройной и любой другой необходимой кратности, и даже без недовольного недоумения продавщиц» (Тайганова).

Л. Лурье так описывает историю «двойного кофе» в СССР и способ его приготовления (речь идет о знаменитом ленинградском кафе «Сайгон»):

Кофе по бартеру и автоматизация причудливо соединяются благодаря появлению в СССР эспрессо-машин. В 1961 году миланцы начинают выпускать рожковые автоматические и полуавтоматические кофеварки.

Среди стран советского блока первыми обращают внимание на новейшее изобретение венгры, они – известные кофеманы. В Италии закупили эспрессо-машины. Венгерская Народная Республика обязалась производить кофеварки «Омния» по итальянской лицензии для всего соцлагеря. <…>

По норме, чтобы изготовить маленький двойной кофе, в рожок кладется 12 граммов размолотого сырья. Когда нужное количество кофе умялось в рожке, устанавливают сразу две чашечки: одна под один рожочек, другая – под второй. Искусство кофеварщицы в том, сколько настоящего кофе она закладывает в рожок. Конечно, это никогда не 12 граммов. Если дама хорошо относится к клиенту – 11, если плохо – 5 граммов. И не поспоришь. Буфетчицы делились на две группы. Одни занимались недовложением всегда, не делая различия между клиентами, другие чувствовали себя местными патриотками и, обманывая рядовых посетителей, делали исключение для завсегдатаев. К ним – Люсе и Стелле – стояли особенно длинные очереди. Самые авторитетные посетители получали напиток сразу, не ждали ни минуты.

(Лурье: 46)

Под именем «какао» в недорогих советских заведениях общественного питания подавался довольно своеобразный напиток. Приведем его выразительное описание в речи эпизодического персонажа романа украинского писателя Юрия Андруховича «Московиада» (1993): «Видите, то, что я пью, называется „какао“. Но разве это на самом деле какао? Это вискоза, стекло, свинец, песок – все что угодно, только не какао!..» (Андрухович: 171; цит. в нашем переводе).

Отметим в комментируемых стихах филигранную семантико-фонетическую игру: «двойной кофе» обличается как вранье и с хлестаковской легкостью заменяется тройным фонетическим повтором «какао в кафе».

61

И урлой, и сырою шинелью / в полночь на гарнизонной губе

Урла – шпана, хулиганы. Происхождение этого слова не выяснено (забавная народная этимология: уголовно разыскиваемое лицо; более реалистичная – собирательное по модели «шобла»/«кодла» от существительного «урка»). См., например, определение через перебирание синонимов в песне М. Науменко «Гопники» (1987) [15]:

 
Их называют «гопники».
Их называют «жлобы».
Их называют урлой,
а также лохами,
иногда – шпаной.
Их называют и хамами.
Но имя им – гопнички.
 

(Науменко: 15–16)

Ср. также в поэме К. «Лесная школа» (1986): «Крест поставлю на ягодных этих местах, / на еловых, урловых краях» (Кибиров 1994: 60).

Губой на армейском жаргоне называют гауптвахту, солдатскую и офицерскую временную тюрьму. Гарнизонная губа – это гауптвахта, где содержатся солдаты и офицеры из нескольких военных частей, расположенных на территории того или иного населенного пункта. Приведем здесь воспоминания младшего современника К.: «Гарнизонная губа – самая страшная (не полковая, где охраняют свои, а куда свозят со всего гарнизона). У солдата, попадающего на губу (как сейчас помню), отнимают ремень (чтоб не повесился), а шинель служит для него одеялом и подстилкой» (ЖЖ25). Впрочем, шинель не исключает и сугубо литературной отсылки к известной фразе о происхождении новой русской литературы из одноменной повести Гоголя.

62

Хлорпикрином, заманом, зарином,

Перечисляются отравляющие вещества (ОВ), первое – учебное, два последующих – боевые нервно-паралитические. У хлорпикрина запах раздражающий, у зомана (так правильно пишется это слово) – нежный (яблок и скошенного сена), а у зарина запах вообще отсутствует. Хлорпикрин обладает свойством вызывать обильное слезотечение (что существенно для темы СПС). Свойства последних двух отравляющих веществ изучались на уроках начальной военной подготовки (НВП) в школе и на учебных занятиях в советской армии. Свойств этих почти никто не помнил, но сами названия ОВ западали в память крепко. Приведем здесь воспоминания младшего современника К.: «Хлорпикрин используется как учебное ОВ. В Советской армии (теоретически) каждый солдат должен был сдавать зачет по пользованию Общевойсковым защитным комплектом (ОЗК) и проходить окуривание хлорпикрином. На практике, думаю, этого не было. (Действительно, ни на одном учебном занятии по использованию ОЗК, как в школьном курсе начальной военной подготовки, так и в ходе трехлетнего обучения командира мотострелкового взвода, не бывало, к счастью, никакого хлорпикрина. – Комментаторы.) Но поскольку сам я „командир взвода радиационно-химической разведки“, то и проходил окуривание не единожды, и сам его проводил с солдатиками. Зарин и зоман понюхать невозможно – это боевые ОВ, если вы ощущаете их запах, то вы уже покойник, а вот хлорпикрин – вполне. Ну, слезы потекут, и все» (ЖЖ26).

63

гуталином на тяжкой кирзе,

Советская потребительская реклама была очень близка к поэзии

В 1970—1980-х гг. в течение двухгодичной срочной службы в советской армии солдату полагалось поменять две пары кирзовых сапог – в начале первого и в начале второго года (офицеры носили сапоги из тонкой кожи, т. наз. юфтевые). Приведем армейскую мудрость того времени: «Кто не был, тот будет, / А был – не забудет / 720 дней в сапогах». Кирза представляет собой многослойную грубую хлопчатобумажную ткань, пропитанную синтетическими веществами. Гуталином (ваксой, издающей характерный резкий запах, ср. выше коммент. о «химических» запахах этого рода) кирзовые сапоги надраивались ежедневно перед так называемым утренним осмотром. Они действительно были очень тяжелыми и жесткими – сильно натирали пятку и моментально стирали до дыр любые носки (поэтому и были немыслимы без хлопчатобумажных портянок). Ср. еще солдатские воспоминания младшего современника К.: «…армейская служба называлась „два года в сапогах“, при этом сами сапоги воспринимались как нечто безобразное, вроде болтающейся формы на пару размеров больше, чем нужно. Солдаты первого года службы носили сапоги „как есть“, а вот на втором году на них обрезался рант, а для дембельских сапог (осенний призыв) еще и обтачивался каблук. Вот, а чтобы сапоги блестели, их обильно намазывали гуталином и гладили утюгом, отчего, естественно, шла страшная вонь, но гуталин впитывался в сапог, сапог блестел лучше, да и воду пропускал меньше» (ЖЖ27). Ср. в автобиографической поэме К. «Элеонора» (1988): «Запыленную кирзу / мы волокли лениво – я и Лифшиц, / очкастые, смешные» (Кибиров 1994: 236). Ср. также в его «Элегии» из «Вариаций» (1990), где интересующий нас предмет армейского быта примечательно (ср. след. стих поэмы) соседствует с мотивами тяжести, земли и родины: «И вот кирза грузнеет / от косной тяжести земли моей родной» (Там же: 323).

Из-за дешевизны и прочности кирзовые сапоги носили не только в армии, но и на гражданке, особенно сельские жители.

64

и родимой землею, и глиной, / и судьбой,

Переход от обуви к почве представляется вполне естественным. Словосочетание «родимая земля» часто встречается в советской поэзии, в частности песенной. Ср., например, так и называвшуюся известную песню [16] на музыку Г. Мовсесяна и слова Р. Рождественского (ее исполняла привечаемая автором СПС М. Кристалинская). Процитируем два первых куплета этой песни:

 
Родимая земля. Дороже нет земли.
Тепло ее в душе у нас хранится.
Особенно, когда мы от нее вдали,
Когда она всю ночь тихонько снится.
 
 
Родимая земля. Мой праздник и покой.
Она одна поверит и поможет.
Как в детстве, я хочу прижаться к ней щекой —
Иного счастья нет и быть не может.
 

(Песни радио, кино и телевидения: 4)

Ср. со «сторонкой родной» в зачине «Вступления» к поэме (с. 75–76). Но также см. и важное для понимания комментируемого фрагмента ст-ние Ахматовой «Родная земля» (1961), в котором, как и в стихе К., речь идет не только о метонимической земле = стране, но и о земле реальной, в том числе могильной:

 
В заветных ладанках не носим на груди,
О ней стихи навзрыд не сочиняем,
Наш горький сон она не бередит,
Не кажется обетованным раем.
Не делаем ее в душе своей
Предметом купли и продажи,
Хворая, бедствуя, немотствуя на ней, —
О ней не вспоминаем даже.
Да, для нас это грязь на калошах,
Да, для нас это хруст на зубах.
И мы мелем, и месим, и крошим
Тот ни в чем не замешанный прах.
Но ложимся в нее и становимся ею,
Оттого и зовем так свободно – своею.
 

(Ахматова 2 (2): 120)

Еще ср. со стихом из ахматовского же «Реквиема»: «И ту, что родимой не топчет земли» (Ахматова 3: 29), а также со стихом из канонического ст-ния И. Бродского «Я входил вместо дикого зверя в клетку…» (1980), в котором говорится о могильной земле = глине (как и у К.): «Но пока мне рот не забили глиной…» (Бродский 1993: 234).

Переход от «земли» и «глины» к «судьбе» (упоминаемой во «Вступлении» вторично, см. с. 131) тоже совершается по законам поэтической логики. К. явно подразумевает знаменитый финал ст-ния Б. Пастернака «О, знал бы я, что так бывает…» (1932): «И тут кончается искусство, / И дышат почва и судьба» (Пастернак 2: 80).