Текст книги "«Господь! Прости Советскому Союзу!» Поэма Тимура Кибирова «Сквозь прощальные слезы»: Опыт чтения"

19

и на ВДНХ шашлыком,

Шашлычная при павильоне Азербайджанской СССР на ВДНХ, 1960-е гг.

Мы возвращаемся в сферу кулинарных запахов, в публичный мир, на территорию сталинского витринного благополучия. Выставку достижений народного хозяйства СССР (ВДНХ СССР) открыли в Москве в 1939 г. До 1959 г. она именовалась Всесоюзной сельскохозяйственной выставкой (ВСХВ) и призвана была символизировать изобилие, наступившее после утверждения в советской деревне колхозного строя. Отдельные павильоны выставки были посвящены отраслям советского сельского хозяйства (впоследствии – и промышленности), а также республикам СССР. Таким образом, идея сельскохозяйственной и промышленной мощи соединялась здесь с идеей дружбы народов. В качестве одного из главных официальных символов сталинского СССР выставка была показана как фон событий в двух фильмах самых знаменитых советских комедиографов того времени – Григория Александрова («Светлый путь», 1940) и Ивана Пырьева («Свинарка и пастух», 1941). Примечательно, что отсылки к названиям обоих фильмов присутствуют в гл. II СПС: «Светлый путь поднимается в небо, / и пастух со свинаркой поет» (см. с. 226). В более позднем ст-нии «20 лет спустя» (1998) то же пространство вызывает у К. несколько иные ассоциации – это «пиво на ВДНХ» (Кибиров 2001: 355).

Шашлыки на ВДНХ образца 1980 г. Вином полагалось поливать шашлык в процессе приготовления, чтоб не пригорал

Многочисленными кафе, закусочными и ресторанами было представлено на ВДНХ и кулинарное разнообразие советской империи, а остропахнувший шашлык из сильно замаринованного мяса стал постоянным спутником выставки на долгие годы. В более позднее время появились на ВДНХ и шашлычные-мангалы в жанре fast food, они вносили весомую лепту в ольфакторный образ этого места. Приведем здесь относящиеся к концу 1970-х гг. воспоминания одного из совсем юных тогда посетителей выставки: «О, шашлык на ВДНХ! Он был недешев, блюдо выходного дня, для прогулок папы с сыном на ВДНХ около павильона „Космос“, разумеется. Шашлык был перченый и уксусный, всегда ощущался как „взрослая пища“ ребенком – как горькие пиво и водка: невкусно, но взросло, вырасту – пойму, а пока – причастен к еде взрослых» (ЖЖ3).

20

и глотком пертуссина, и свинкой,

Оба запаха связаны с детсадовским и раннешкольным периодом жизни советского человека: свинкой (бытовое название эпидемического паротита) дети, как правило, болеют в возрасте от четырех до десяти лет. Муколитическое средство пертуссин (правильно с двумя «с») дают детям с ложечки в виде сиропа. Основой пертуссина, с позапрошлого века входящего в арсенал гомеопатии, но не отвергаемого и специалистами-аллопатами, служит экстракт чабреца, поэтому сироп распространяет вокруг себя характерный запах и относится к редкому виду лекарств: употребление его не только полезно, но и приятно (так полагает по крайней мере один из комментаторов СПС).

А вот чем может пахнуть свинка? По-видимому, теми лекарственными средствами, которые часто применялись советскими людьми для лечения этого заболевания. Вдобавок к полосканиям раствором соды или фурацилина мамы и бабушки часто раскаляли на сковороде соль, засыпали ее в носок и делали прогревания. Также практиковались масляные компрессы.

Впрочем, К. в данном случае не столько вспоминает конкретные запахи свинки и даже пертуссина, сколько воссоздает мучительную и сладкую (в детский сад или школу можно не идти!) атмосферу самоощущения болеющего ребенка. Ср. в послании «Л. С. Рубинштейну» (1987–1988): «Помнишь, в байковой пижамке, / свинка, коклюш, пластилин, / с Агнией Барто лежали / и глотали пертуссин?» (Кибиров 1994: 175), а также в ст-нии «Эпилог» (2005): «И все, что казалось / невыносимым / для наших испуганных душ, / окажется вдруг так легко излечимым – / как свинка, ветрянка, / короче – коклюш!» (Кибиров 2009: 588)[44]44
  Процесс припоминания сопровождается у К. возникновением мотива болезни также, например, в «Романсах Черемушкинского района» (1988): «Жар гриппозный и слезы. / Мимозы на кухне твоей» (Кибиров 2001: 70).


[Закрыть]. Детские болезни уже появлялись в русской поэзии как элегический мотив; ср., например, у Д. Самойлова («Из детства», 1956):

 
Я – маленький, горло в ангине.
За окнами падает снег.
И папа поет мне: «Как ныне
Сбирается вещий Олег…»
 
 
Я слушаю песню и плачу,
Рыданье в подушке душу,
И слезы постыдные прячу,
И дальше, и дальше прошу.
 
 
Осеннею мухой квартира
Дремотно жужжит за стеной
И плачу над бренностью мир
Я, маленький, глупый, больной.
 

(Самойлов: 129–130)

21

и трофейным австрийским ковром,

После окончания Великой Отечественной войны из европейских стран, в первую очередь из Германии, советскими военнослужащими и примкнувшими к ним чиновниками в качестве трофеев (это слово использовалось современниками и для описания официальных репараций, и для оправдания банального мародерства) было вывезено огромное количество самых разнообразных вещей: от картин, скульптур и коробок с кинолентами (существовало даже понятие – «трофейный фильм») до швейных машинок и портсигаров. Трофейные предметы домашнего обихода, не без основания, ценились гораздо выше отечественных (см. об этом в эффектном эссе И. Бродского «Трофейное» 1986 г.). За ними бережно ухаживали, так что прослужили эти предметы многим из своих новых владельцев очень долго – до конца 1970-х гг. В частности, трофейные ковры пересыпали нафталином, пачулями, далматской ромашкой и другими порошками. Таким образом, ковер в комментируемом стихе, скорее всего, пахнет не только старой шерстью, пылью и накопленными за годы домашними запахами, но и одним из перечисленных средств против моли[45]45
  Попутно отметим, что запах ковра, очевидно, относится к группе «домашних» запахов. Ср. в ст-нии К. «Щекою прижавшись к шинели отца…» (1996), где ковер выступает как атрибут «своего» пространства, неподвластный течению времени: важно знать, «что эта кровать, и ковер, и трюмо, /и это окно /незыблемы» (Кибиров 2001: 273).


[Закрыть].

Фото: vk.com/muzpervomai Музей Новосибирска

В предшествующем, этом и четырех следующих стихах СПС речь, вероятно, идет не только о запахах из обобщенного детства советского человека, но и о конкретных запахах из детства автора поэмы. Это предположение подкрепляется, в частности, конкретизирующим определением «австрийским» (а не «немецким»/«германским»). Присутствие советских войск в Австрии после окончания войны продолжалось десять лет, вплоть до года рождения автора СПС, так что понимать прилагательное «трофейный» здесь можно расширительно. Отметим, что мотивы, связанные с Австрией, вновь возникнут в «Лирической интермедии» СПС.

Нужно упомянуть, что ковры в ту эпоху, как, впрочем, и сейчас, иногда не расстилали на полу, а вешали на стену ради украшения интерьера и теплоизоляции. В советской оттепельной культуре конца 1950-х – 1960-х гг. «ковер на стене» превратился в одну из эмблем «мещанства» и тяги к «красивости». В подражание трофейным коврам с фигуративными изображениями красавиц, пейзажей и животных (собак и оленей в первую очередь) отечественные подпольные артели быстро наладили производство их дешевых и аляповатых аналогов (см. об этом, например, письмо жены Ивану Денисовичу о «красилях» из повести А. И. Солженицына).

22

свежеглаженым галстуком алым,

Пионерский галстук относится к сфере общественной, но определение-причастие помещает его в мир домашний. Пионерские галстуки (шейные платки треугольной формы) делались из ситца, а затем – из ацетатного шелка. Эти материалы очень легко мнутся, поэтому самые аккуратные пионеры (в первую очередь девочки) гладили пионерские галстуки каждое утро перед школой. За мальчиков галстуки часто гладили их мамы. Одна из бывших пионерок вспоминает: «Гладить галстук надо было с большой осторожностью. Утюги были не в пример нынешним, ацетатный галстук можно было легко сжечь или, что бывало чаще, галстук под утюгом мелко как бы гофрировался. Я гладила галстук мокрым – мочила, отжимала и под утюг. Галстук шипел и издавал немного уксусный запах – довольно приятный» (ЖЖ4). А вот что рассказывает еще одна мемуаристка: «Чтобы получше разгладить, галстук нужно было полностью намочить, так что пока несешь его от крана до утюга, с него капает. И потом пар и шипение из-под утюга. И опасность прожечь дырку, потому что гладишь всегда в последний момент. Галстуки быстро изнашивались: кончиком галстука, например, вытирали с ручки лишние чернила. Если покупали новый галстук, то его могли спереть в спортивной раздевалке или заменить на старый» (Там же). У ситцевых галстуков был немного иной цвет (более интенсивно-красный), свой запах после глажки, не такой, как у «шелковых» (они сосуществовали в 1970-е гг., можно предположить, что во времена пионерского детства автора СПС ацетатные только появились как плод хрущевской «химизации народного хозяйства»). Стоили они, кстати, тоже не одинаково.

В октябрята все советские дети вступали в первом классе; в пионеры – в третьем или в четвертом; в комсомол почти все – начиная с седьмого класса. Галстук вместе со значком был главной отличительной принадлежностью пионера. Считалось, что три его конца символизируют нерушимую связь трех поколений самых передовых советских людей: пионеров, комсомольцев и коммунистов. Образ «галстука алого» встречается также в поэме К. «Лесная школа» (1986): «Кверху брюхом мы плыли по черной реке, / алый галстук зажав в кулаке» (Кибиров 1994: 58). Разумеется, о пионерском галстуке написано множество советских стихотворений и песен. Самое известное, много раз хулигански переделывавшееся – «Пионерский галстук» С. Щипачева. Приведем его начальные строки:

 
Как повяжешь галстук,
Береги его:
Он ведь с красным знаменем
Цвета одного.
А под этим знаменем
В бой идут бойцы,
За отчизну бьются
Братья и отцы.
 

(Щипачев: 44)

23

звонким штандыром на пустыре,

Здесь К. продолжает ряд почти неуловимых «детских» запахов и связанных с ними воспоминаний, на этот раз из мира городского двора. Мемуарист рассказывает о конце 1970-х гг.: «Пустырь – удивительное явление. Отчего-то пустыри были всегда, и всегда были детской территорией. Пахло там, конечно, пылью, пустырь, равно как и штандер – это лето в городе и летние городские запахи. Ржавое железо и пыль, восхитительно» (ЖЖ5).

Иллюстрация Л. Ионова к книге С. Якуба «Вспомним забытые игры». 1988 г.

«Штандыр» – популярная детская дворовая игра, которая имела, впрочем, разные названия («штандр», «штандер», «штандер-стоп», «стоп-мяч», «зевака»). Восходит загадочное слово, по-видимому, к какому-то старому немецкому названию (возможно, к «stander/stander», зафиксированному в словаре братьев Гримм в значении «тот, кто стоит» – DWB: 17, 741). Упоминания об игре с таким названием встречаются в русских мемуарных источниках, описывающих довоенный СССР (Федосюк: 16). На немецкий источник игры указывает и А. Чудаков в романе «Ложится мгла на старые ступени» (2000): ей обучает сверстников сын поволжских немцев-колонистов Кемпель (Чудаков: 76). Подробнейшее описание игры в штандер можно найти в специальной главе увлекательной книги (Якуб: 55–59). Мы же приведем здесь правила одного из ее вариантов, которые В. Шендерович в книге «Изюм из булки» излагает следующим образом: «Играли так: вверх бросался мяч, и все бежали врассыпную. Водящий, поймав мяч, диким голосом кричал: – Штандер! И все должны были застыть там, где их заставал этот крик. <…> Выбрав ближайшую жертву, водящий имел право сделать в ее сторону три прыжка – и с этого места пытался попасть мячом. Причем жертва двигаться с места права не имела, а могла только извиваться» (Шендерович: 25)[46]46
  Показательно, что «штандер» у Шендеровича оказывается единственным атрибутом «советского», способным вызывать если не ностальгию, то теплые воспоминания: «Исчезла эта игра и канула в Лету вместе с диафильмами про кукурузу – царицу полей и подстаканниками со спутником, летящим вокруг Земли. Кукурузы не жаль, подстаканников не жаль – штандера жаль. Хорошая была игра» (Шендерович: 25). Впрочем, каждому поколению свойственно описывать игры своего детства как безвозвратно ушедшие в прошлое.


[Закрыть].

24

и вокзалом, и актовым залом,

И то и другое пространство характеризуются массовым скоплением людей. В первом случае – отъезжающих пассажиров и тех, кто их провожает; во втором – школьников и учителей. Речь у К. в данном случае почти наверняка идет именно о школьном актовом зале. Ср. в его послании «Л. С. Рубинштейну» (1987–1988) о школьниках: «В зале актовом плясали, / Помнишь, помнишь тот мотив?» (Кибиров 1994: 176). Одновременное упоминание двух этих пространств заставляет предположить скрытый здесь мотив окончания школы (выпускного акта), разлуки с детством.

Комментируя мотив запахов вокзала, можно еще раз наглядно проиллюстрировать едва ли не основной прием всей поэмы – совмещение личных впечатлений любого советского человека с отсылками к литературным цитатам и общим местам. С одной стороны, всем людям старшего поколения хорошо памятны обонятельные впечатления, связанные с пребыванием на железнодорожных вокзалах. Иногда эти впечатления могли быть полярно противоположными – приведем здесь два выразительных мемуарных фрагмента. В первом описаны запахи внутреннего помещения вокзала: «Вокзал пах в первую очередь множеством человеческих немытых тел и особенно их ног – люди жили зачастую на вокзале сутками: едешь из Ростова-на-Дону, например, в Тюмень – железные дороги в СССР были так устроены, что ехать надо через Москву – в Москву приезжаешь 29 августа – обнаруживается, что на Тюмень билет есть только на второе сентября. В гостиницу в СССР устроиться было невозможно в принципе, вот и живешь на вокзале – спишь на его скамейках сидя» (ЖЖ6). Ср. в поэме К. с примечательным заглавием «Сортиры» (1991): «…липкий кафель Курского вокзала» (Кибиров 2001: 206). Второй мемуар описывает запахи вокзального перрона: «Вокзал пах в первую очередь креозотом, которым пропитывают шпалы. Очень сильный и приятный запах. Потом пахло углем и дымком, потому что в вагонах проводники топили углем титаны с горячей водой для чая. Еще пахло паром, который выпускали под вагонами, – не знаю, что это такое, может, гидравлику (если она в поездах есть) или тормоза проверяли? Приятно пахли и скрипели чемоданы из искусственной кожи. Летом пахло нагретым железом вагонов» (Там же). Отдельно отметим запахи сомнительной вокзальной еды из буфета и зала ожиданий (где упомянутые выше ароматы разомлевших пассажиров смешивались с запахом неизбежных вареных яиц).

С другой стороны, разнообразные запахи вокзалов многократно описаны русскими прозаиками и поэтами. Процитируем здесь лишь один отрывок (из повести Бунина «Деревня»). В нем упоминается, между прочим, и запах керосина: «В вокзале пахло мокрыми полушубками, самоваром, махоркой, керосином» (Бунин 2: 322).

Приведем здесь и уже названное выше ст-ние О. Мандельштама 1931 г., начинающееся с упоминания о керосине, а завершающееся бегством на вокзал:

 
Мы с тобой на кухне посидим,
Сладко пахнет белый керосин;
 
 
Острый нож да хлеба каравай…
Хочешь, примус туго накачай,
 
 
А не то веревок собери
Завязать корзину до зари,
 
 
Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал.
 

(Мандельштам 1967: 160)

В школьных актовых залах кроме танцев проводили еще торжественные линейки и общие собрания. О запахах актового зала см. короткие воспоминания А. Левкина: «…старый паркет или какие-то доски. Ткани-драпировки, не так чтобы только пылью пахли, чем-то еще – может, желтой гуашью, которой на них что-то писали. Застоявшийся воздух: самое большое все же школьное помещение, так что воздух с присущим этой школе запахом там в основном и обитал» (ЖЖ7). Можно добавить к этому особую ноту политуры, создаваемую большим скоплением стульев с лакированными спинками.

25

и сиренью у нас на дворе

В этом стихе нарратор впервые открыто пользуется собственным обонятельным воспоминанием-впечатлением («у нас»). Однако и сирень, и указание «у нас во дворе» настолько сильно апроприированы речью и массовой культурой, в первую очередь песенной, что это личное воспоминание мгновенно превращается в общее: «у нас на дворе» воспринимается как у «всех на дворе». Ср. зачин песни А. Островского на стихи Л. Ошанина: «А у нас во дворе есть девчонка одна» (она будет цитироваться в СПС далее. См. с. 304–305) [9]. О сирени в русской поэзии см. содержательную работу А. Ф. Белоусова (Белоусов 1992: 311–322). Возвращение из школьного мира в мир двора у К. маркировано возможным указанием на взросление лирического героя (хотя детские забавы и запахи еще появятся во «Вступлении»). Сирень, как и другие цветы, устойчиво связана с темой любви, ср. у К. в «Балладе об Андрюше Петрове» (1988): «Ведь в ЗАГСе лежит заявленье, / сирень у барака цветет» (Кибиров 2001: 78). Впрочем, в отличие от покупных цветов, дикорастущая сирень – объект обычных посягательств влюбленных подростков и финансово несостоятельных кавалеров.

Рядом с сиренью в гл. I СПС будет упомянут Бунин («Погляди же, как жалобно Бунин / На прощанье к сирени приник!», см. с. 166–167). Этот мотив возникнет в поэме и в гл. II: «Спой, черемуха, спой мне, сирень!» (см. с. 231–232).

26

Чуешь, сволочь, чем пахнет? – Еще бы! / Мне ли, местному, нос воротить? —

Уже возникавшая во «Вступлении» ситуация вопроса «Чуешь, чем пахнет?» и ответа на этот вопрос: «Чую!» в комментируемых стихах помещена в контекст жесткого разбирательства (отсюда обращение «сволочь») «право имеющих» с потенциальным чужаком. Именно поэтому отвечающий как бы ненароком подчеркивает, что он «местный» (свой), то есть полноправный участник диалога. Характеристика «местные» в бытовом языке советского времени часто подразумевала агрессивно настроенных по отношению ко всем без исключения не местным подростков и юношей. Например, «деревенские» противостояли «городским», жители окраин – выскочкам из центра, провинциалы – москвичам и ленинградцам, но могло быть (хотя и гораздо реже) наоборот. Вместе с тем, называя себя «местным», нарратор отстаивает право судить о России и Советском Союзе с точки зрения своего, не деликатничая и не впадая в умиление. Ср., например, сходную риторическую конструкцию в ст-нии С. Есенина «Я иду долиной. На затылке кепи…» (1925): «Я ли вам не свойский, я ли вам не близкий, / Памятью деревни я ль не дорожу?» (Есенин 4: 224). Употребляя идиому «нос воротить» (выражать презрение, привередничать), К. возвращает буквальный смысл стертой метафоре, как и в случае с первым стихом «Вступления» («Пахнет дело мое керосином»).

27

Политурой, промасленной робой,

Ольфакторный сюжет вновь перескакивает от благоухания к промышленно-химическим неприятным запахам. Здесь мы впервые окунаемся в нарочито взрослый мир советского рабочего класса, с воображаемым представителем которого, как можно предположить, ведется диалог в предыдущем стихе. Уже упоминавшаяся нами выше политура – изобретенный в XVIII в. и получивший широкое распространение в викторианской Англии лак, представляющий собой спиртовой раствор смолистых веществ и предназначенный для придания мебели изысканного вида, полировки. Однако в этом стихе имеется в виду, скорее всего, репутация политуры как дешевого (а чаще – бесплатного, украденного по месту работы) заменителя питьевого алкоголя. Ср. в ст-нии К. «Ветер перемен» из поэмы «Песни стиляги» (1986): «Что ж ты жрешь политуру, подлец?» (Кибиров 1994: 31). Это опасное (иногда смертельно) обыкновение восходит, видимо, еще к Первой мировой войне, когда в России был введен сухой закон. Перед употреблением политуру старались очистить (зимой – вымораживая спирт, в другие времена года – связывая и отделяя неспиртовые составляющие механическими способами). Ср. у Вен. Ерофеева: «Не буду вам напоминать, как очищается политура, это всякий младенец знает. Почему-то в России никто не знает, отчего умер Пушкин, а как очищается политура – это всякий знает» (Ерофеев: 55)[47]47
  О чтении «Москвы – Петушков» К. рассказывает В. Шендеровичу в интервью: «…то была просто потрясающая и, пользуясь выражением Блока, вернее, названием иконы Богоматери, нечаянная радость такая была, потому что я вдруг понял, что нет, ничего не кончилось. Возможно, даже это возможно описать точно, красиво» (Поэт Тимур Кибиров).


[Закрыть]. Приведем здесь соображения О. А. Проскурина о комментируемом стихе: «Строго говоря, здесь перед нами семантическая игра: запах политуры и промасленной робы – это, в принципе, вполне почтенный запах производства. Ср. в сочинении Дж. Родари – Самуила Маршака „Чем пахнут ремесла?“: „Пахнет маляр / Скипидаром и краской. / <…> / Блуза рабочего – / Маслом машинным…“. Кибиров с озорством деконструирует подобные сыздетства знакомые мифологизированные картины созидательного труда (и, вероятно, стишки Джанни Родари помнит и имеет в виду). Игровое озорство и состоит в том, что он „ничего такого не сказал“ – а в воспитанном советской жизнью читательском восприятии ряд „политура – роба“ немедленно перекодируется в алкогольный план, с соответствующими смежными ассоциациями продукта – потребителя» (ЖЖ8). Отметим также, что те, кто пил политуру, иногда заменяли ее нейтрально звучащее название ласковым – Полина Ивановна (сравните с именованием клея БФ, также выступавшего в роли алкогольного суррогата, Борисом Федоровичем) (подсказано нам А. Л. Осповатом).

Судьба существительного «роба» в России замысловата – первоначально, еще в XVIII в., это слово (от фр. robe) означало «нарядное длинное женское платье», затем, в веке XIX-м, как можно предположить, оно вторично проникло в язык «снизу» другим путем – из морского арго, уже восходя к однокоренному итальянскому «roba» = «одежда» (ср.: Фасмер, III: 487). Теперь слово стало относиться к мужским свободным матросским, арестантским и рабочим рубахам из грубой и прочной ткани (холст, брезент). Последнее значение в конце концов начинает доминировать, и промасленная роба становится метонимической приметой рабочего человека. Ср., например, в ст-нии «Идет купаться портовой рабочий…» (1936) А. Штейнберга: «Все стерлось: берег, жилистое тело, / Замасленная роба на песке» (Штейнберг: 111).