Текст книги "«Господь! Прости Советскому Союзу!» Поэма Тимура Кибирова «Сквозь прощальные слезы»: Опыт чтения"

41

Пахнет, Боже, сосновой смолою, / ближним боем да раной гнилой,

Сначала читателю кажется, что К. вновь контрастно чередует приятные и неприятные запахи, и первый из комментируемых стихов может быть поставлен в ряд поэтических описаний запахов смолистого соснового и елового леса. Ср., например, в бунинском ст-нии «Детство» (1906): «Чем жарче день, тем сладостней в бору / Дышать сухим смолистым ароматом» (Бунин 1: 167). Однако, скорее всего, речь в этом стихе идет о запахе дешевого соснового гроба. Ср. в ст-нии Левитанского «Кто-нибудь утром проснется сегодня и ахнет…»:

 
Кто-нибудь утром совсем не проснется,
кто-нибудь тихо губами к губам прикоснется
и задохнется – как пахнет бинтами и йодом,
и стеарином, и свежей доскою сосновой.
В утреннем воздухе пахнет бинтами и йодом,
и стеарином, и свежей доскою сосновой…
 

(Левитанский: 255)

Однако у Левитанского, хотя он и был автором многих военных произведений, в ст-нии «Кто-нибудь утром проснется сегодня и ахнет…», скорее всего, говорится о сосновом гробе как о печальном итоге болезни, а у К. – как об итоге «ближнего боя» (т. е. рукопашной схватки) и колотой (?), а впоследствии загноившейся раны, полученной в этом бою. Ср. также в I гл. СПС: «Никогда уж не будут рабами / Коммунары в сосновых гробах», с. 181–183. Поэтому «Боже» в первом из комментируемых стихов – это, скорее всего, подобие междометия, выражающего ужас говорящего. Но это и обращение, которое обеспечивает описанию гибели в бою торжественно-трагическую подсветку.

42

колбасой, колбасой, колбасою, / колбасой – все равно колбасой!

Вероятно, в вожделенный запах колбасы кощунственно и неаппетитно перетекло упоминание о запахе гнилого мяса из предыдущего стиха. Настойчивость повторения слова «колбаса» в комментируемых стихах связана с тем, что мечта вкусить этот продукт считалась одним из главных отличительных желаний жителя Советского Союза, каким он изображался сатириками позднесоветского и раннеперестроечного времени (когда в ход пошло противопоставление колбасы свободе). Звание колбасника с гордостью носит главный положительный герой «Зависти» (1927) Ю. Олеши, новый советский человек Андрей Бабичев. А К. посвятил одному из самых дефицитных в СССР сортов колбасы (см.: Бернштейн, Лейбов, Лекманов: 189) длинное ироническое стихотворение «Песнь о сервелате», представляющее собой пародию на Б. Пастернака (1986). Приведем здесь первые его строфы:

 
Приедается все. Лишь тебе не дано приедаться!
И чем меньше тебя в бытии, тем в сознаньи все выше,
тем в сознании граждан все выше
ты вознесся главой непокорной – выше
всех столпов, выше флагов на башнях, и выше
коммунизма заоблачных пиков…
Хлеб наше богатство!
Хлеб всему голова!
Но не хлебом единым
живы мы, не единым богатством насущным.
Нет! Нам нужно, товарищ, и нечто иное,
трансцендентное нечто, нечто высшее,
свет путеводный, некий образ, символ —
бесконечно прекрасный и столь же далекий,
и единый для всех – это ты, колбаса, колбаса!
 

(Кибиров 1994: 27)

«Колбасные» мотивы возникают у К. и в послании «Л. С. Рубинштейну» (1987–1988): «Лишь продукты пропитанья / вкус наш радуют подчас… / Но готовься жить заране / без ветчин и без колбас!» (Кибиров 1994: 160). Ср. также лейтмотивное упоминание колбасы («А в магазинах разные колбасы») в послании Д. А. Пригову «Любовь, комсомол и весна» (1987): «И будут колбасы в магазинах, / а в сердцах любовь и пламень молодости нашей!» (Кибиров 1994: 191). Ср. в интервью К.: «Чего хотел наш гражданин на закате советской власти? Чтобы все было по-прежнему, только еще чтоб музычка звучала повеселее, а по телевизору девчонок голых показывали. Желательно еще наличие колбасы в магазине, но, в общем, это не принципиально» (Кибиров 2008а).

Еще раз отметим осознанную автором тавтологичность этих стихов, обманывающую ожидания читателя, уже привыкшего к быстрой смене запахов (нам еще встретится этот прием), и имитирующую нарочито примитивную дилетантскую поэтическую манеру. Мало того – в финале комментируемого фрагмента мы встречаем риторический жест сродни пушкинскому «на, вот возьми ее скорей». Нарратор как бы реагирует на подразумеваемую усталость читателя от повтора, но «все равно» не может не повторить еще раз. Одновременно такое подчеркивание заставляет предположить подразумеваемую тут обиходную эвфемистически-обсценную семантику слова «колбаса» (как метафорической замены «membrum virile»), связывающую этот стих со следующим.

43

Неподмытым общаговским блудом,

Поскольку в студенческих и рабочих общежитиях не только биде (о котором советские люди слыхом не слыхивали), но и душа в каждой комнате не было, решение вопросов личной гигиены становилось иногда весьма затруднительным. М. Немиров вспоминает: «В общаге нашего Тюменского госуниверситета в 1980-е на 5 этажей, 150 комнат был один душ на первом этаже, работал через день – день М, день Ж; часто вообще не работал – засор, нет горячей воды и т. д. На этажах была умывальная комната – 2 на этаж – без горячей воды» (ЖЖ16). Не радикально отличалась в то же время ситуация на другом конце СССР: в общежитии филологов Тартуского университета (Эстония) работала одна душевая на 100 комнат (как, скорее всего, и в Тюмени, там было несколько душевых кабин, но очереди на помывку выстраивались изрядные).

44

и бензином в попутке ночной,

Этот стих понятен современному читателю и без комментария, отметим только, что существительное «попутка» (машина, водитель которой за деньги или бесплатно подхватывает стоящего на дороге и «голосующего» потенциального пассажира), знакомое практически каждому человеку, очень мало освоено поэзией, в том числе и песенной (поэтический подкорпус национального корпуса русского языка не дает ни одного примера). Включая это слово в текст «Вступления», К. как бы консервирует, сохраняет его для вечности. Слово «попутка» рядом с мотивом страсти встречается также в «Балладе о солнечном ливне» (1988) К.:

 
В годы застоя, в годы застоя
я целовался с Ахвердовой Зоей.
 
 
Мы целовались под одеялом.
Зоя ботанику преподавала
 
 
там, за Можайском, в совхозе «Обильном».
Я приезжал на автобусе пыльном
 
 
или в попутке случайной. Садилось
солнце за ельник. Окошко светилось.
 

(Кибиров 2001: 71)

Еще следует заметить: советский бензин пах гораздо резче нынешних очищенных сортов, а ароматизирующих воздух салона средств, с которыми в первую очередь будет ассоциироваться случайная попутка у читателей более поздних поколений, в те времена не водилось.

45

пахнет Родиной – чуешь ли? – чудом, / чудом, ладаном, Вестью Благой!

Еще одно резкое переключение тематического и стилистического регистра. Давая ответ на вопрос «Чуешь?» в четвертый раз во «Вступлении», К. от перечисления бытовых, иногда низких реалий советской жизни неожиданно переходит к высоким символическим образам, знаком чего становится употребление слова «родина» с большой буквы. Это слово для автора СПС и многих его современников было изрядно скомпрометировано официальной риторикой. Однако здесь оно для К. связывается не с привычным для советской поэзии перечислением «лесов, полей и рек», а с чудом рождения и воскресения Христа (может быть, поэтому само существительное «чудо» повторяется дважды и откликается в фонетике вопроса), запахом церковного ладана и Благой Вестью (именно так на русский язык переводится греческое слово «евангелие»). Благая Весть, которую Христос принес на землю, – это весть о приближении Царствия Божия (Мк 1: 15). Благовещением называется и возвещение архангелом Гавриилом Деве Марии о будущем рождении по плоти от нее Иисуса Христа (Лк 1: 28–33).

Напомним, что в 1987 г. церковь еще не была обласкана советским государством (роман между ними начался годом позже, когда празднованию тысячелетия крещения Руси был придан официальный статус). Поэтому соседство в комментируемых стихах «Родины» с «Благой Вестью» и «ладаном» еще ни в какой степени не было данью все той же официальной риторике. Рифма высокого слова «чудо» с библейским же, но низким «блудом» еще больше усиливает контраст между комментируемыми стихами «Вступления» и теми, что им предшествуют; ср. также значимую анафору «блудом» – «благой».

46

Хлоркой в пристанционном сортире,

В 1992 г. знаменитый русский художник-нонконформист Илья Кабаков построил точную копию пристанционного сортира для выставки в немецком городе Касселе

Снижая пафос, К. возвращается к низкой образности. Здесь самым известным его предшественником в русской литературе был Вен. Ерофеев, который спрашивал читателя в поэме «Москва – Петушки» (1969): «Вы сидели когда-нибудь в туалете на петушинском вокзале? Помните, как там, на громадной глубине, под круглыми отверстиями плещется и сверкает эта жижа карего цвета?» (Ерофеев: 115). А вот как описывает пристанционный туалет советского времени младший современник К.: «Это обычно было неказистое одноэтажное здание, выкрашенное ядовитой желтой или серой краской. Унитазы, естественно, отсутствовали, вместо них в полу были пробиты овальные «очки». Хлорка была рассыпана так щедро, что нестерпимо ела глаза. Цель – забивание запаха дерьма, которым был обильно унавожен пол» (ЖЖ17). На самом деле, хлорной известью (в бытовом обиходе всегда называвшейся «хлоркой») общественные туалеты обрабатывали не с целью сомнительной дезодорации, а с целью дезинфекции. О том, «как злая хлорка щиплется в ноздре», в поэме «Сортиры» (1991) вспоминал и сам К. (Кибиров 2001: 207).

47

хвоей в предновогоднем метро

Синтаксически и отчасти фонетически (звуковые повторы объединяют обстоятельства образа действия «хлоркой» и «хвоей», обстоятельства места «в… сортире» и «в… метро», а также определения «пристанционном» и «предновогоднем») этот стих подобен предыдущему, но параллелизм служит здесь подчеркиванию контраста. Стихи эти также объединяются редкими в трехсложных размерах ритмическими фигурами – в обеих мы находим пиррихии на первых стопах в сочетании со спондеями на первых слогах анакрус. Сортиру (месту уединения, от фр. Sortir = «выходить») противопоставляется метро (место единения, от фр. [chemin de fer] metropolitain = «столичная [железная дорога]»), вместо запаха «злой хлорки» описывается праздничный и косвенно связанный с Рождеством запах новогодней елки. Показательно, что благая весть связывается здесь с подземным полуинфернальным миром Московского ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени метрополитена им. В. И. Ленина. Ближайший контекст комментируемого стиха – ольфакторное описание предновогодней городской суеты в ст-нии И. Бродского «24 декабря 1971 года»: «Запах водки, хвои и трески, / мандаринов, корицы и яблок» (Бродский 1993: 160). Изысканные звуковые повторы в обоих рождественских текстах восходят, по-видимому, к пастернаковской «Рождественской звезде» (1947). Один из младших современников К. и Бродского вспоминает: «В московское метро с елками пускали. Только елка должна была быть завязанной. К тому же елочных базаров было немного, и елки люди везли через весь город. Перестали пускать где-то в начале 80-х. И запах стоял. Я, во всяком случае, помню его как один из самых запомнившихся запахов глубокого детства» (ЖЖ18).

48

Постным маслом в соседней квартире / (как живут они там впятером? / Как ругаются страшно, дерутся…)

Хотя в домашнем хозяйстве используется несколько видов растительного (т. е. не животного) масла (льняное, конопляное, оливковое), в зачине комментируемых стихов, без сомнения, подразумевается именно подсолнечное – самое распространенное в СССР из перечисленных. Младший современник К. вспоминает: «Подсолнечное масло отчаянно пахло. Это сейчас мы пользуемся рафинированным и все такое прочее – в советское время постное масло было настоящим (но весьма сомнительного качества) – то есть пахло при соприкосновении с горячей сковородкой, причем весьма неприятно» (ЖЖ19). То обстоятельство, что запах подсолнечного масла проникает в соседнее жилье, говорит и о силе этого запаха, и о тонких стенах между квартирами (ср. у О. Мандельштама в ст-нии «Квартира» (1933): «А стены проклятые тонки» (Мандельштам 1967: 196) и далее: «Ворвется в халтурные стены / Московского злого жилья» (Там же: 197)). Одним из символов московской коммунальной жизни стало «подсолнечное масло», которое «не только купила, но даже и разлила» Аннушка из первой части романа Булгакова «Мастер и Маргарита» (Булгаков 1966: 13). «Постным», а не «подсолнечным» масло в комментируемых стихах названо, во-первых, для того, чтобы ненавязчиво продолжить «религиозную» тему «Вступления» (восходящее к дореволюционным временам, но использовавшееся и в советское время название этого масла связано с запретом в пост есть пищу животного происхождения), и, во-вторых, чтобы напомнить об известном выражении «дать (или получить) шиш на постном масле», то есть не дать или не получить ничего.

Квартира, в которой живет пятеро соседей нарратора «Вступления» к СПС, не коммунальная, а, вероятно, малогабаритная однокомнатная или двухкомнатная. Можно прикинуть состав соседской семьи – муж с женой, их ребенок и престарелые родители жены или мужа (еще один вариант: муж с женой, двое их детей и мать или отец жены или мужа). Скобки, в которые помещены два из трех комментируемых стихов, неожиданно смещают авторскую точку зрения. Нарратор на несколько секунд как бы отвлекается от перечисления запахов уходящей эпохи и задумывается о трудной жизни советской относительно благополучной в материальном отношении (имеют отдельную квартиру!) семьи. Эгоцентрический по определению мир запахов внезапно дополняется рефлексией над жизнью других людей.

49

Чуешь – Русью, дымком, портвешком,

В зачине стиха – наконец-то прямая цитата из «Руслана и Людмилы» («Там русской дух… там Русью пахнет!» (Пушкин 4: 6)); в продолжении – намек на не менее известный стих из «Арфы» Державина, дополнительную известность приобретший после цитации в «Горе от ума» Грибоедова: «И дым Отечества нам сладок и приятен!» (Державин: 276; Грибоедов: 25; канонический вариант стиха Державина: «Отечества и дым нам сладок и приятен» (Державин: 276)). Возможный песенный подтекст – дворовая песня «Серебрится серенький дымок» [14]. Уменьшительное «дымком» не только сознательно снижает пафос комментируемого стиха и, как подсказал нам А. С. Немзер, намекает на название дешевых сигарет, но и позволяет представить себе типичную советскую картину: тянет дымом (от сжигаемых листьев? от костра для праздничного шашлыка? ср. в ст-нии К. «Красный день календаря…» (2014): «Чтоб дымил шашлык пахучий / В светлый праздник ноября…» (Кибиров 2014: 23)), а рядом компания мужчин распивает купленный вскладчину портвейн. Снисходительно-ласково называли портвейн «портвешком» в своем алкогольном быту именно выпивохи-мужчины. Дешевые марки советского портвейна («Кавказ», «Агдам», «Иверия», «777» и др.) превратились в еще один символ советской действительности, в которой качественные товары часто подменялись суррогатами (см. выше о солярке и комбижире). Ср., например, в поэме Вен. Ерофеева «Москва – Петушки», в «Маскировке» (1978) Юза Алешковского (где, между прочим, алкоголики пьют портвейн, разогревая его на костре (Алешковский: 1, 261–263)), в песнях Б. Гребенщикова, а также у самого К. в поэме «Солнцедар» (1994): «Дети страшненьких лет забуревшей России, / Фантомасом взращенный помет, / в рукавах пиджаков мы портвейн проносили, / пили, ленинский сдавши зачет» (Кибиров 2001: 257).

50

ветеранами трех революций

То есть – русских революций 1905 г., февраля (марта) 1917 г. и октября (ноября) 1917 г. К. иронически использует здесь устойчивое клише советской публицистики. См., например, в статье инструктора районного Дома культуры И. Шаблыгина «Вечер, посвященный 40-летию Февральской революции 1917 года»: «12 марта вечером в празднично убранный районный Дом культуры стали собираться жители села Б. Окулово. Здесь были рабочие, колхозники и интеллигенция. Пришли сюда ветераны трех революций, а также молодежь, которая только по рассказам да по книгам знает об этих исторических событиях» (Пионерская правда. 1957, № 22 (980). 17 марта. С. 1). Впрочем, это сочетание в более поздние годы стало редким. В комментируемом стихе мы, скорее всего, имеем дело с контаминацией двух словесных штампов: «колыбель трех революций» (перифрастическое именование Ленинграда) и «ветераны революции» (разумеется, Октябрьской).

51

И еще – леденцом-петушком!

Москва, площадь Маяковского,

Речь идет об одном из видов русского крупного крашеного леденца. Делался он из жженого сахара и пах им. Поскольку изготовлять такие леденцы довольно легко даже в домашних условиях, на улицах их часто продавали кустари, но налажено было и фабричное производство. Приведем несколько мемуарных фрагментов об этом незатейливом лакомстве: «Леденец-петушок вызывает воспоминание не обонятельное, а больше осязательное, такое чувство на языке. В них, в этих петушках, внутри были пустоты маленькие. И вот язык, доходя до такой пустоты, постепенно размывал дырку и все время скользил по острому краю, иногда даже до крови» (ЖЖ20); «Поедание петушка на палочке – элемент праздничной, особенно первомайской, обрядности. Тут же продавались шарики на резинке и глиняные обезьянки на пружинках» (Там же); «…петушки (петушков?) продавали в любые дни, вовсе не только в праздники. Мне их не покупали, ссылаясь на ядовитую краску. Эта строка ясно показывает, что последовательность воспоминаний не подчиняется хронологии. Петушки явно раньше блуда в общаге» (Там же). Конечно, никакой сквозной хронологии в перечислении запахов во «Вступлении» нет, но есть внутренняя логика, согласно которой впадающие в детство старики соединяются с ребяческим лакомством (ср. также революционные коннотации пожара, иносказательно описывающегося как «красный петух»).

52

Пахнет танцами в клубе совхозном / (ох, напрасно пришли мы сюда!),

Возвращение темы агрессии «деревенских», в данном случае «совхозных», парней, направленной на не местных, «городских», чаще всего, студентов на практике или в стройотряде. Ср., например, в повести Валерия Попова «Жизнь удалась» (1981): «В первый же вечер на танцы отправились. Леха, везет ему, какую-то местную красавицу пригласил – и в первый же вечерок довольно-таки здорово нас побили. С того вечера Леха, будучи человеком принципиальным, каждый день эту площадку навещал. И мы, естественно, с ним – свою ежедневную порцию побоев получать!» (Попов 1997: 102). Ср. также колоритные воспоминания современников К.: «В 1973-м меня занесло на несколько дней в городок Балабаново, славный спичечной фабрикой. От безделья пошел на танцы, и на меня в первый же день запала местная красавица, секретарша директора фабрики. А может, не на меня, а на возможности москвича, студента МГУ. На мое счастье, у меня был разряд по бегу (и я был трезвый). Когда за тобой по темной дороге гонится более километра толпа подростков с колами – это, знаете ли, экстрим. Потом она мне прислала какой-то супернавороченный коллекционный набор коробок спичек» (ЖЖ21); «В 1961 году все (без исключения) киевское студенчество было отправлено в Кировоградскую область на уборку кукурузы. В результате которой область стала орденоносной… Так вот. Распределили нас по хатам. И в первое ж воскресенье мы намылились сходить в клуб, на эти самые танцы. Каково же было наше удивление, когда хозяин, узнав о наших планах, тут же разлил всем по стакану самогона со словами: „На танци без цього не можна“» (Там же).

Помимо самогона, на танцах в сельском клубе пахло разгоряченными телами, а еще, по воспоминаниям А. Левкина, «дерматином и фанерой, ну и не без запаха навоза из окна – но это уж если ветер способствует, как правило» (Там же).

53

клейкой клятвой весны, туберозной / пахнет горечью,

Тубероза

Этот микрофрагмент ясно показывает, что некоторые из запахов, перечисляемых во «Вступлении», имеют не реальное, а поэтическое происхождение, или, точнее говоря, некоторые реальные запахи пропускаются во «Вступлении» через поэтические фильтры. Во фрагменте сконтаминированы (с перестановкой слагаемых) начальные стихи из ст-ний О. Мандельштама 1937 г. («Клейкой клятвой пахнут почки…» (Мандельштам 1967: 266)) и Б. Пастернака 1913 г. («Пиры»: «Пьюгоречь тубероз, небес осенних горечь…» (Пастернак 1: 70).

54

и никогда, / навсегда – канифолью и пухом, / шубой, Шубертом… Ну, задолбал!

Возможный источник зачина комментируемого фрагмента – ст-ние И. Мятлева «Фантастическая высказка» (1833):

 
Но чтоб мог
Разлюбить,
Позабыть —
Никогда.
Навсегда
Я с тоской,
Грусти злой…
 

(Мятлев: 93)

Включение в однородное перечисление двух наречий с антонимическими центральными семами можно истолковать как аналог «Лирической интермедии» во «Вступлении»: никогда не присутствующие в материальном советском мире высокая поэзия и великая музыка навсегда связаны с ним.

«Канифоль» и «пух» соседствуют в заглавии цикла Козьмы Пруткова «Досуги и пух и перья» (1853) (Козьма Прутков: 53) и в эпиграфе к этому циклу: «Поощрение столь же необходимо гениальному писателю, сколь необходима канифоль смычку виртуоза» (Там же). Поскольку далее будет упомянут Шуберт, «канифоль» у К. воспринимается прежде всего как средство для предотвращения скольжения смычков скрипичных инструментов, однако и приятный канифольный запах припоя для паяльников не должен быть забыт. Соседство «шубы» и «Шуберта» в комментируемых стихах, безусловно, намекает на чуть отчетливее замаскированную фонетическую игру в ст-нии О. Мандельштама «Жил Александр Герцович…» (1931):

 
Пускай там итальяночка,
Покуда снег хрустит,
На узеньких на саночках
За Шубертом летит:
 
 
Нам с музыкой-голубою
Не страшно умереть,
Там хоть вороньей шубою
На вешалке висеть…
 

(Мандельштам 1967: 163)

Финальная реплика комментируемого фрагмента воспроизводит раздраженную реакцию именно на наворачивание поэтических цитат в трех с половиной предыдущих стихах «Вступления» и обрывает эти цитаты как раз на самом «нелепом» «запахе» – чем может пахнуть Шуберт? Энергичный финальный глагол этой реплики в публикации в «Личном деле» был чуть другим – «забодал» (Кибиров 1991а: 49; см. также: Юность. 1988. № 9. С. 71), что вновь позволяет предположить: в допечатной редакции текста в этом месте стояло нецензурное «заебал» (так и было в первой публикации СПС в альманахе «Время и мы»).