Текст книги "Капитализм (сборник)"

Судьба барабанщика
Хард-роковая повесть
(feat. Аркадий Гайдар)

От авторов

Новые времена требуют новых смыслов. Новые смыслы привносят новое восприятие в старые истории. Мы предприняли попытку «осовременить» повесть одного из нас, созданную более семидесяти лет назад, с целью вдохнуть новую жизнь и наполнить современным звучанием давнишний, но ничуть не потерявший своей привлекательности сюжет.

Более того, мы постарались не утерять и очарование того тревожного, но яркого времени, в которое был создан первый вариант повести. Получившийся результат кто-то назовет «альтернативной историей», кто-то «сюрреалистическим трэшем», кто-то придумает другое определение. Нам же кажется, что мы создали лишь еще один вариант вечного противостояния Добра со Злом.

Только что здесь Добро, а что Зло?..

* * *

Когда-то мой отец воевал с белыми, был ранен, бежал из плена, потом по должности командира саперной роты ушел в запас. Рок-н-ролл, рожденный пролетариатом Северной Америки, уже блуждал тогда по просторам Советской России.

Отец рассказывал: как-то раз, после долгого и кровавого боя, в разбитом обозе белых нашел он новенькую полуакустическую бас-гитару. Лишь две недели понадобилось ему, чтобы освоить премудрости игры на ней. А потом с двумя красноармейцами-энтузиастами создали они военный рок-ансамбль. На привалах, выступая перед бойцами, исполняли задорные хиты Чака Берри. Бойцы улыбались, подпевали и шли рубать беляков с удвоенной силой.

«Самое главное в жизни – это Ритм, – любил повторять отец, и я понимал, что произносит он это слово с большой буквы. – Весь мир на нем держится».

Моя любовь к року – от него.

Мать моя утонула, купаясь на реке Волге, когда мне было восемь лет. От большого горя мы переехали в Москву. И здесь через два года он женился на красивой девушке Валентине Долгунцовой, которая понравилась мне и, чего скрывать, частенько стала выступать объектом моих разнузданных подростковых фантазий.

Люди говорят, что сначала жили мы скромно и тихо. Небогатую квартиру нашу держала Валентина в чистоте. Кружилась по комнате за уборкой и напевала песни Вадима Козина. Одевалась просто, вела себя скромно, слова лишнего вслух не позволяла. Об отце заботилась и меня не обижала.

Но тут окончились распределители, разные талоны, хлебные карточки. Стал народ жить получше, побогаче. Разнообразнее стала и культурная жизнь: из окон доносилась заводная музыка, в кинотеатрах появлялись фривольные комедии. Стала чаще и чаще ходить Валентина в кино и на дискотеки, то одна, то с провожатыми. Домой возвращалась тогда рассеянная, задумчивая, и, что там в кино делала, никогда ни отцу, ни мне не рассказывала.

И как-то вскоре – совсем для нас неожиданно – отца моего назначили директором большого магазина грампластинок.

Был на радостях пир. Пришли гости. Пришел старый отцовский товарищ Платон Половцев, с которым они играли в армейском ансамбле, а с ним и его дочка Нина, с которой, как только увиделись мы, – рассмеялись, обнялись, и больше нам за весь вечер ни до кого не было дела.

Стали теперь кое-когда присылать за отцом машину. Чаще и чаще стал он ходить на разные заседания и совещания. Брал с собой раза два он и Валентину на какие-то банкеты. И стала вдруг Валентина злой, раздражительной.

Начальников отцовских хвалила, жен их ругала, а крепкого и высокого отца моего называла рохлей и тряпкой.

Много у отца в магазине имелось блюзовых, джазовых и хард-роковых пластинок. По особому распоряжению правительства был разрешен и импорт пластинок панковских групп, их перестали считать буржуазными дегенератами, тут же и отечественные панк-команды стали появляться. Ну и попса всякая лежала. Часто приходил я к нему в двухэтажный, весь прозрачный и просторный магазин и, пользуясь родственным блатом, забирал домой целые кипы дисков с единственным условием: вернуть в целости и сохранности. Особенно налегал на хард-рок – к нему душа моя прикипела страстно. Весьма расширил я свой кругозор за то счастливое, но, увы, непродолжительное время отцовского директорства.

Долго в предчувствии грозной беды отец ходил осунувшийся, побледневший.

И даже, как узнал я потом, подавал тайком заявление в Осоавиахим, чтобы его перевели заведовать лазерным тиром.

Как оно там случилось, не знаю, но только вскоре зажили мы хорошо и весело.

Пришли к нам плотники, маляры, электронщики; сняли со стены порыжелый отцовский портрет с кривыми трещинами поперек плеча и шашки, ободрали старые васильковые обои и все перестроили, перекрасили по-новому. В зале установили самую современную аудиосистему с мощными колонками. Украшала ее вертушка Sony – не хай-энд, конечно, но аппарат в высшей степени качественный и достойный. «Тебе, – кивнул отец. – Слушай».

Рухлядь мы распродали старьевщикам или отдали дворнику, и стало у нас светло, просторно и даже как-то по-необычному пусто.

Но тревога – неясная, непонятная – прочно поселилась с той поры в нашей квартире. То она возникала вместе с неожиданным телефонным звонком, то стучалась в дверь по ночам под видом почтальона или случайно запоздавшего гостя, то пряталась в уголках глаз вернувшегося с работы отца.

И я эту тревогу видел и чувствовал, но мне говорили, что ничего нет, что просто отец устал. А вот придет весна, и мы все втроем поедем в Турцию – на курорт.

Пришла наконец весна, и отца моего отдали под суд.

Это случилось как раз в тот день, когда возвращался я из школы очень веселый, потому что наконец-то взяли меня барабанщиком в школьную рок-группу «Серебряный четверг», известную не только по школьным сейшенам, но выступавшую порой и в клубах. Мастерства мне тогда еще не хватало, но желания имелось с избытком, им я и компенсировал отсутствие опыта. Парни из группы порой хмурились на мои ошибки и сбои, но меня терпели и отказываться от меня не собирались. Все же, видать, чувствовали во мне потенциал.

И вбегая к себе во двор, где шумели под теплым солнцем соседские ребятишки, громко отбивал я линейкой по ранцу ритм цеппелиновской «Песни иммигрантов», когда всей оравой кинулись они мне навстречу, наперебой выкрикивая, что у нас дома был обыск и отца моего забрала милиция и увезла в тюрьму.

Не скрою, что я долго плакал. Валентина ласково утешала меня и терпеливо учила, что я должен буду отвечать, если меня спросит судья или следователь.

Однако никто и ни о чем меня не спрашивал. Все там быстро разобрали сами, и отца приговорили к пяти годам за растрату. Мне вдруг подумалось, что причиной этой крупной недостачи мог стать я. Я лихорадочно вспоминал, все ли пластинки вернул в магазин, и к ужасу своему нашел под ворохом газет два диска «Блю Ойстер Калт».

Горечи моей не было предела! С дрожью в сердце признался я Валентине, что отца посадили из-за меня. Я срочно хотел ехать в прокуратуру, в суд, в сибирскую ссылку – лишь бы искупить свою вину. С нервной улыбкой на губах она объяснила мне, что вины моей в этом никакой нет и за две неучтенные пластинки в тюрьму бы не посадили. Здесь, сказала она, все гораздо серьезнее. Что же такое серьезное скрывалось за всем этим, объяснять она не собиралась.

Перед сном, в постели, я забрался с головой под одеяло. Через потертую ткань слабо, как звездочки, мерцали желтые искры света.

За дверью ванной плескалась вода. Набухшие от слез глаза смыкались, и мне казалось, что я уплываю куда-то очень далеко.

«Прощай! – думал я об отце. – Сейчас мне двенадцать, через пять – будет семнадцать, детство пройдет, и в мальчишеские годы мы с тобой больше не встретимся.

Помнишь, как в глухом лесу звонко и печально куковала кукушка, и ты научил меня находить в небе голубую Полярную звезду? А потом мы шагали на огонек в поле и дружно распевали простые рок-н-ролльные песни.

Помнишь, как из окна вагона ты показал мне однажды пустую поляну в желтых одуванчиках, стог сена, шалаш, бугор, березу? А на этой березе, сказал ты, сидела тогда птица ворон и каркала отрывисто: карр… карр! И вашего народу много полегло на той поляне. И ты лежал вон там, чуть правей бугра, в серой полыни, где бродит сейчас пятнистый бычок-теленок и мычит: муумуу! Должно быть, заблудился, толстый дурак, и теперь боится, что выйдут из лесу и сожрут его волки.

Прощай! – засыпал я. – Бьют барабаны марш-поход и вторят им все хард-роковые команды мира. Каждому отряду – своя дорога, свой позор и своя слава. Вот мы и разошлись. Топот смолк, и в поле пусто».

И виделся мне отец мой связанный цепями и, словно Прометей, возжелавший дать людям Огонь, прикованный к скале и терзаемый беспощадными стервятниками. Но не сломлен Прометей. Гордо смотрит залитыми кровью глазами, улыбается и кивает. «Встретимся еще, Сережка!» – слышу я его слова.

Так в полудреме прощался я с отцом горько и крепко, потому что все же очень его любил, потому что – зачем врать? – был он мне старшим другом, частенько выручал из беды и пел хорошие рок-н-ролльные песни, от которых земля казалась до грусти широкой, а на этой земле мы были людьми самыми дружными и счастливыми.

Утром я проснулся и пошел в школу. И когда теперь меня спрашивали, что с отцом, я отвечал, что сидит за обман и за воровство. Отвечал сухо, прямо, без слез. Потому что два раза подряд искренне с человеком прощаться нельзя. Надо сказать, что дворовые пацаны после того, как отца посадили, совсем прекратили меня задирать. Даже денег не стреляли. Вроде как стал я теперь в их кругу уважаемым человеком, потому что быть сыном зэка, оказывается, почетно.

Отец работал сначала где-то в лагере под Вологдой, на лесозаготовках. Писал часто Валентине письма и, видать, крепко по ней скучал. Потом вдруг он надолго замолк. И только чуть ли не через три месяца пришла к нам странная открытка без указания обратного адреса.

«Серега, – было в ней написано, – не забывай про Ритм. Твой Прометей».

…Два года пронеслись быстро и бестолково.

Весной, на третий год, Валентина, чья озорная и жаждавшая мужских ласк натура физически не переваривала одиночества и неразделенной постели, вышла замуж за инструктора Осоавиахима, кажется, по фамилии Лобачов. А так как квартиры у него не было, то вместе со своей полевой сумкой и небольшим чемоданом он переехал к нам.

В июне Валентина оставила мне на месяц сто пятьдесят рублей и укатила с мужем в Турцию.

Вернувшись с вокзала, я долго слонялся из угла в угол. И когда от ветра хлопнула оконная форточка и я услышал, как на кухне котенок наш осторожно лакает оставленное среди неприбранной посуды молоко, то понял, что теперь в квартире я остался совсем один.

Я стоял, задумавшись, когда через окно меня окликнул наш дворник, дядя Николай. Он сказал, что всего час тому назад заходил некто Павел Барышев, «расхипованный», как выразился презрительно дворник, парняга. Это был гитарист нашей группы «Серебряный четверг». По словам дяди Николая, очень досадовал, что я пропускаю репетиции, и сказал, что завтра зайдет снова.

Ночь я спал плохо. Снились мне телеграфные столбы, галки, вороны. Все это шумело, галдело, кричало. Наконец ударил басовый барабан, и вся эта прорва с воем и свистом взметнулась к небу и улетела. И я увидел себя летящим над бескрайним морем. Грозное, неистовое, оно омывало черную одинокую скалу, на которой стоял прикованный железной цепью к камню человек. Прометей. Отец. Стая стервятников с жутким гиканьем налетала на него и сладострастно вырывала из плоти куски мяса. «Тебе дан талант! – слышался мне сквозь шум прибоя и крики хищных птиц голос отца-Прометея. – Ты должен родить единственно правильный Ритм. Величественный Ритм освобождения. И тогда я смогу прийти к тебе».

Потом все исчезло и стало тихо. Я проснулся.

Наступило солнечное утро. То самое, с которого жизнь моя круто повернула в сторону. И увела бы, вероятно, кто знает куда, если бы… если бы отец не показывал мне желтые поляны в одуванчиках, если бы не пел мне хорошие рок-н-ролльные песни, те, что и до сих пор жгут мне сердце, если бы не напоминал мне о единственно правильном Ритме.

Первым делом я поставил на плиту чайник, потом набрал на сотовом номер Юрки Ковякина, которому целый месяц был должен рубль двадцать копеек. И мне передавали мальчишки, что он уже собирается бить меня смертным боем.

Юрка был на два года старше меня, он носил на шее цепь с пентаграммой якобы из чистого серебра и был гот, прохвост и выжига. Он бросил школу, а всем врал, что заочно готовится в духовную семинарию Церкви Сатаны, что основана каким-то Шандором Лавеем в самых глубинах североамериканского континента.

Он вошел вразвалочку, быстро оглядывая стены. Просунув голову на кухню, чего-то понюхал, подошел к столу, сбросил со стула котенка и сел.

– Уехала Валентина? – спросил Юрка. – Та-ак! Значит, ясно: оставила она тебе денег, и ты хочешь со мной расплатиться. Честность люблю. За тобой рубль двадцать – брал на кино – и семь гривен за эскимо; итого рубль девяносто, для ровного счета – два.

– Юрка, – возразил я, – никакого эскимо я не ел. Это вы с теми размалеванными девчонками ели, а я прямо пошел в темноте и сел на место.

– Ну вот! – поморщился Юрка. – Я купил на всех шесть штук. Я сидел с краю. Одно взял себе, остальные пять вам передал. Очень хорошо помню: как раз Фредди Крюгер вспарывал своей пятерней очередную школьницу, все орут, гогочут, а я сую вам мороженое. Да ты, поди, может, увлекся – не заметил, как и проскочило?

– Нет, Юрка, я не увлекся, и ничего никуда не проскакивало. Я тебе семь гривен отдам. Но, наверное, или ты врешь, или его в темноте кто-нибудь от меня зажулил!

– Конечно, отдай! – похвалил Юрка. – Вы ели, а я за вас страдать должен?! Да ты помнишь, как Фредди Крюгер вспарывал деваху?

– Помню.

– А помнишь, как только он пятерню в тело засунул, улыбнулся широко и радостно, так что всех аж мурашки пробрали?

– И это помню.

– Ну, вот видишь! Сам все помнишь, а говоришь: не ел. Нехорошо, брат! Денег тебе Валентина много ли оставила? Небось пожадничала?

– Зачем «пожадничала»! Полтораста рублей оставила, – ответил я и, тотчас же спохватившись, объяснил: – Это на целый месяц оставила. Ты думал – на неделю? А тут еще на керосин, за белье прачке, за Интернет.

– Ну и дурак! – добродушно сказал Юрка. – Этакие деньги да чтобы проесть начисто!

Он удивленно посмотрел на меня и рассмеялся.

– А сколько же надо? – недоверчиво, но с любопытством спросил я, потому что меня и самого уже занимала мысль: «Нельзя ли из оставленных денег сколько-нибудь выгадать?»

– А сколько?.. Подай-ка мне калькулятор. Я тебе сейчас, как бухгалтер… точно насчитаю! Полкило хлеба на день – раз, это, значит, тридцать раз. Чай есть. Кило сахару на месяц – обопьешься. Вот крупа, картошка – пустяки дело! Ну тут масло, мясо. Молоко на два дня кружку. Итого пятьдесят семь рублей, копейки сбросим. Ну ладно, ладно! Не хмурься. Кладу тебе конфет, печенья. Значит, шестьдесят три, керосин – два… Прачке сколько? Десять? Вот они куда идут, денежки! Интернет, само собой. Девочек заказать не желаешь? Нет? А то я знаю где. Ну ладно, ладно. Итого… Итого – живи, как банкир, – семьдесят пять целковых!.. А остальные? Ты, друг, купил бы ударную установку у Витьки Чеснокова. А то что это такое: барабанщик хард-роковой группы, а собственной установки не имеешь. На школьной, как попрошайка, выстукиваешь. Пусти-и-ите, пожалуйста, Христа ради… Тьфу ты! – сплюнул он прямо на пол. – Ни мастерства, ни драйва. А это японская «Ямаха» – сила! Хоть с утра до ночи барабань, знаешь каким профи станешь! Джон Бонэм от зависти руки на себя наложит. Витька и возьмет недорого. Хочешь, пойдем сейчас и посмотрим?

– Нет, Юрка! – испугался я. – Я лучше не сейчас, а потом… Я еще подумаю.

И сразу же вспомнился мне отец-Прометей из моих снов с его пожеланием осваивать Ритм, причем единственно правильный. Я даже имел неосторожность проболтаться про Прометея Юрке.

– Прометей… – не то задумчиво, не то испуганно повторил он, изменившись отчего-то в лице. – Бывают же такие глюки… Ну подумай! – торопливо согласился Юрка. – На то и голова, чтобы думать. Два-то рубля давай… Эх, брат, у тебя все пятерками, а у меня нет сдачи… Ну, потерплю, ладно! А после обеда я забегу снова. Разменяешь и отдашь.

Мне вовсе не хотелось, чтобы Юрка забегал ко мне снова, и я предложил ему спуститься вниз до магазина вместе. Но Юрка ловко поправил свою украшенную черепушками бандану и нетерпеливо замотал головой:

– И не проси. Некогда! Сижу, долблю. Бафомет, Валаам, Самаэль… Некрономикон – не трамвай. Чуть не дотянул – и пошел в разнос, чуть перетянул – еще что-нибудь похуже. То ли ваше дело – христиане, блин!

Он презрительно скривил губы, небрежно приложил руку к виску и ушел.

Через минуту в окно я видел, как толстый и седой дворник наш, дядя Николай, со всех ног мчится за Юркой, безуспешно пытаясь огреть его длинной метлой по шее.

…Напившись чаю, я принялся составлять план дальнейшей своей жизни. Я решил перерыть Интернет и скачать все доступные в Сети видеоуроки барабанного мастерства. Кроме того, у меня были хвосты по географии и по математике.

Прибирая комнаты, я неожиданно обнаружил, что правый верхний ящик письменного стола заперт. Это меня удивило, так как я думал, что ключи от этого стола были давным-давно потеряны. Да и запирать-то там было нечего.

Лежали там цветные лоскутья, пара наушников, наконечник от велосипедного насоса, костяной вязальный крючок, неполная колода эротических карт, в которые мы рубались с Валентиной, и клубок шерстяных ниток.

Я потрогал ящик: не зацепился ли изнутри? Нет, не зацепился.

Я выдвинул соседний ящик и удивился еще более. Здесь лежали залоговая квитанция и облигации займа, десяток билетов «Русского лото», полфлакона духов, сломанная брошка и хрупкая шкатулочка из кости, где у Валентины хранились разные забавные безделушки: от презервативов до вибраторов.

И все это заперто от меня не было.

От чрезмерного любопытства и бесплодных догадок у меня испортилось настроение.

Я вышел во двор. Но большинство знакомых ребят уже разъехалось по дачам. Вздымая белую пыль, каменщики проламывали подвальную стену. Все кругом было изрыто ямами, завалено кирпичом, досками и бревнами. К тому же с окон и балконов жильцы вывесили зимнюю одежду, и повсюду тошнотворно пахло нафталином и прибалтийскими дезодорантами. Обед готовить мне было лень. Я купил в магазине булку с изюмом, упаковку йогурта, кусок колбасы, кружку молока, селедку и сто граммов мороженого. Пришел, съел и затосковал еще больше. И стало мне обидно, что не взяла меня с собой в Турцию Валентина. Был бы отец – он взял бы! Помню, как посадит он меня, бывало, за весла и плывем мы с ним вечером по реке. – Папа! – попросил как-то я. – Спой еще какую-нибудь рок-н-ролльную песню. – Хорошо, – сказал он. – Положи весла. Он зачерпнул пригоршней воды, выпил, вытер руки о колени и запел:

 
Strangers in the night
Exchanging glances
Wondering in the night
What were the chances
We’d be sharing love
Before the night was through
 
 
Something in your eyes
Was so inviting
Something in your smile
Was so exciting
Something in my heart
Told me I must have you
 

– Папа! – сказал я, когда последний отзвук его голоса тихо замер над прекрасной рекой Истрой. – Это хорошая песня, но ведь это же не рок-н-ролльная.

Он нахмурился:

– Как не рок-н-ролльная? Ну вот: ночь, двое одиноких людей бредут впотьмах. Жизнь кажется прожитой зря, на сердце – печаль, смысл утерян. И вдруг – подобная молнии встреча двух пар глаз! Все в ней – и надежда, и радость обновления, и вера в новую счастливую жизнь. Как не рок-н-ролльная? Очень даже рок-н-ролльная! О чем же еще, как не об этом, поется в рок-песнях?

«Отец был хороший, – подумал я. – Он носил высокие сапоги, серую рубашку, он сам колол дрова, ел за обедом гречневую кашу и даже зимой распахивал окно, когда мимо нашего дома с песнями проходила Красная армия».

Но как же, однако, все случилось? Вот соседи говорят, что «довела любовь», а хмельной водопроводчик Микешкин – тот, что всегда дарит ребятишкам подсолнухи и «Сникерсы», – однажды остановился у нашего окошка, возле которого сидела Валентина, растянул гармошку и на весь двор заорал с кавказским акцентом песню о том, как одни черные глаза «изгубили» одного хорошего молодца.

Быстро вскочила тогда Валентина. Гневно плюнула, отошла от окна, меня отдернула прочь и, скривя губы, пробормотала:

– Тоже… певец! Пьянчужка. Я вот пожалуюсь на него управдому.

Однако жаловаться управдому на Микешкина было бесполезно. Во-первых, жаловались на него уже сто раз. Во-вторых, пьяный он никого не задевал, а только вопил песни. А в-третьих, в нашем доме жильцы часто без разбора валили и в раковины, и в уборные всякий мусор, из-за чего было много скандалов. А Микешкин всегда безропотно ходил, чинил и чистил, в то время как всякий другой водопроводчик давно бы на его месте плюнул.

«Любовь! – думал я. – Но ведь любви и кругом нашего дома немало. Вот напротив, возле шахты метро, тусуются блатари, и у них, может быть, тоже есть какая-нибудь красивая. А вон в общежитии живут хачики, и у них, наверное, есть тоже. Однако же от любви ихней винтовки не ржавеют, самолеты с неба не падают, а все идет своим чередом, как надо».

Оттого ли, что я долго лежал и думал, оттого ли, что я объелся колбасы и селедки, у меня заболела голова и пересохли губы. И на этот раз я уже сам обрадовался, когда звякнул звонок и ко мне ввалился Юрка.

В одну минуту мы вылетели на улицу. Дальше все пошло колесом. В этот же день я купил у монтера Витьки Чеснокова за семьдесят пять рублей оказавшуюся изрядно поношенной ударную установку «Ямаха». И в этот же день к вечеру на Пушкинской площади Юрка подвел меня к трем задумчивым молодцам-готам, которые терпеливо рассматривали рекламную витрину кино.

– Знакомься, – сказал Юрка, подталкивая меня к мальчишкам. – Это Женя, Петя и Володя, из восемнадцатой школы. Огонь-ребята, и все, как на подбор, сатанисты.

«Огонь-ребята» и сатанисты – Женя, Петя и Володя, – как по команде повернулись в мою сторону, внимательно оглядели меня, и, кажется, я им чем-то не понравился.

– Он парень хороший, – отрекомендовал меня Юрка. – Мы с ним заодно, как братья. Отец в тюрьме, а мачеха – в Турции.

«Огонь-ребята» молча поклонились мне, а я чуть покраснел: «Мог бы, дурак, про отца помолчать, хорош гусь, скажут товарищи». Впрочем, сидящий в тюрьме отец, как стало понятно, уважение вызывал и у сатанистов. По крайней мере, новые товарищи ничего обидного мне на это не сказали, и, посовещавшись, мы все впятером пошли в кино. На «Экзорциста», которого я и так неоднократно видел.

Вернувшись домой, я узнал от дворника дяди Николая, что опять заходил гитарист Павел Барышев и крепко-накрепко наказывал, чтобы я завтра же зашел в нашу полуподвальную каморку при школе, где мы репетировали, так как у него ко мне есть дело.

На следующий день в каморку я все же заскочил. Вместе с Барышевым встретил меня там незнакомый парень, отрекомендованный Павлом как новый наш бас-гитарист. Звали его Матвеем. Прежний, прыщавый и косоглазый, но веселый и общительный Егор Назаревич из коллектива свалил.

Причину его ухода я знал и без объяснений Барышева. Он лишь подтвердил витавшее в воздухе предположение: творческие разногласия. Хард-рок Егор по большому счету не любил, предпочитал новую волну или припопсованный панк и, едва получив предложение от сотрудничавшего с Москонцертом инструментального коллектива, который выступал аккомпаниатором для многочисленных московских звездочек, тут же предложение это принял. По слухам, коллектив собирался обслуживать гастрольное турне по сельским клубам Московской области шестнадцатилетней восходящей звезды «интеллектуального попа» Маруси Синицыной.

Слышал я пару раз эту Марусю. Ничего, шарм есть, но это, пожалуй, все. Рассчитывать со своим убогим репертуаром, ориентированным на недалеких сельских подростков, ей было по большому счету не на что.

В душе, однако, вспыхнула секундная зависть. Все же это была профессиональная работа, за которую платили деньги. Не то что у нас, претенциозная любительщина.

Мысли эти я тут же отогнал, потому что не хотел обижать ими Барышева, которого искренне уважал, а вслух сказал так:

– Эх, ну и гадиной же оказался этот Назаревич! А еще металлистом прикидывался.

Матвей лишь улыбнулся на мои слова, видимо, что-то про себя подумав. Может быть, и то, что и сам он сменил немало групп и далеко не все исполняли они хард-рок, а потому наверняка какие-то горячие головы в других коллективах в сердцах называли его предателем и гадиной.

Павел же лишь едва заметно пожал плечами – мол, скатертью дорога, никого не держим. Заговорил он совсем о другом.

– Слышал, через пару дней в Парке культуры – Фестиваль пролетарского рока?

– Да ты что! – обрадовался я. – Кто выступает?

– Хедлайнерами идут «Назарет» и польский «Бегемот». Сильная команда. Блэк-металл, очень яростный, до костей пробирает. Ну и наши будут: «Ария», «Черный кофе», «Облачный край».

– Непременно пойду! – заверил я всех.

И тут же не преминул похвастаться покупкой ударной установки. Парни покупку одобрили.

– Ну что же, – похлопал меня по спине Барышев, – теперь за барабанщика можно не волноваться.

Вскоре мы прямо так, в усеченном составе – отсутствовал ритм-гитарист Володя Суханычев – приступили к репетиции. Программа, с которой «Серебряный четверг» готовился выступить на ближайших школьных танцах, коим произойти предстояло в первых числах сентября, сразу же после начала нового учебного года, состояла из классических хитов англо-американских групп и нескольких песен на русском самого Барышева. Из-за них он особенно нервничал, так как сомневался в своих композиторских талантах.

После первой же песни Матвей, оказавшийся чудо каким сильным басистом, сделал мне несколько замечаний. Точнее сказать, советов, так как были они высказаны дружелюбно и вежливо.

– Подожди, подожди громыхать, громобой ты наш! – осадил он меня с улыбкой. – Много шума производишь, а толку мало. Ритм не рождается. А Ритм, брат, – я понял, что и он относится к этому понятию с огромным уважением, достойным большой заглавной буквы, – он этого не любит. Ритм – это когда внятно и с чувством. Когда пронизывают тебя насквозь, словно шампуром, и никуда подеваться невозможно, оттого что все в этом Ритме четко и естественно. Оттого, что цепляет он тебя помимо воли. Хорошим Ритмом, Серега, можно и демонов с того света вызывать. Попробуй-ка чуть наискосок сыграть.

– Наискосок? – удивился я. – Это как?

– Наискосок – это значит четко и точно, но в то же время не вполне буквально следуя риффам. Значит, импровизируя. Вот словно течет река, а ты ее вброд переходишь. И идешь не поперек, а чуть по диагонали, потому что так длиннее и кайфа больше. Потому что вода озорно и приятно ноги холодком обжигает, на другом берегу тебя девчонка ждет, а в душе сила ощущается, радость и предвкушение восторга. Дай-ка я тебе покажу.

Он уселся за барабаны и прямо так, «насухо», без всякой инструментальной подкладки выдал изумительнейший ритм. Нет, нет – Ритм! Внутри, там, где треклятые попы отвели место под несуществующую душу, что-то у меня задрожало, задвигалось и стало горячо. Там-та-дата-там, – мне показалось, я чуть-чуть уловил этот принцип «наискосок».

Я попробовал. Сначала не шло, не получалось наискосок, но где-то на третьей песне – а была это юфовская заводная и дерзкая Can You Roll Her, – наискосок получилось. Вот именно так, как Матвей говорил: и с кайфом, и с девчонкой на другом берегу, и с предвкушением восторга.

– Хороший парень, – кивнул Матвей Барышеву, который, сказать по правде, еще сомневался во мне. – Толк будет. Покорится ему Ритм.

Воодушевленный похвалой, я и дома принялся закреплять успех, приоткрывая дверцу в окутанную призрачной дымкой страну Величественного Ритма. Старенькая «Ямаха» терпела все издевательства над собой. Я почувствовал, что она становится моей верной подругой. А отец-Прометей – я так и видел это – терзаемый стервятниками, все же улыбался мне, сжимая могучие кулаки, и гадкие птицы, чувствуя его непоколебимость, испуганно и истерично голосили над одинокой черной скалой с прикованным к ней пленником, гордым и благородным человеком.

Закончилось все тем, что в первом часу ночи ошалевшие от грохота соседи принялись стучать и в стены, и в пол, и в потолок, и этот отнюдь не выдающийся ритм принудил меня таки к прекращению домашней репетиции. Спать я ложился удовлетворенным: Ритм открывал мне свои тайны.

Но тут беда пришла.

Как там на калькуляторе прикидывал хитрый гот Юрка: кило да полкило – это его дело, но деньги, которых и так осталось мало, таяли с быстротой совсем непонятной.

С утра начинал я экономить. Пил жидкий чай, съедал только одну булочку и жадничал на каждом куске сахару. Но зато к обеду, подгоняемый голодом, накупал я наспех совсем не то, что было надо. Спешил, торопился, проливал, портил. Потом от страха, что много истратил, ел без аппетита и наконец, злой, полуголодный, махнув на все рукой, мчался покупать мороженое. А потом в тоске слонялся без дела, ожидая наступления вечера, чтобы умчаться на метро в Сокольники.

Странная образовалась вокруг меня компания. Как мы веселились? Мы не играли в компьютерные игры, не бегали за девчонками, не танцевали на дискотеках. Мы переходили от толпы к толпе, задирая прохожих, чуть толкая, чуть подсмеиваясь. И всегда у меня было ощущение: то ли мы за кем-то следим, то ли мы что-то непонятное ищем.

Вот «огонь-ребята» улыбнулись, переглянулись. На другой стороне улицы им так же загадочно улыбнулся черноволосый парняга с кавказским носом и выразительными черными глазами. Молчок, кивок, разошлись, а вот и опять сошлись. Едва заметные движения руками – таинственный обмен произошел. Кавказец, словно не было никаких переглядок и движений руками, с безразличным видом отходил в сторону. Был во всех их поступках и движениях непонятный ритм и смысл, до которого я поначалу не доискивался. А доискаться, как вскоре стало ясно, было совсем и не трудно.

Иногда к нам подходили взрослые. Одного, высокого, с крючковатым облупленным носом, я запомнил. Отойдя в сторонку, Юрка отвечал ему что-то коротко и быстро, и мял в руках свою бандану с черепушками. Возвратясь к нашей компании, он вытер платком взмокший лоб, из чего я заключил, что этого носатого даже сам Юрка побаивался.

Я спросил у Юрки:

– Кто это?

– Это член ордена Сатаны, – объяснил мне Юрка. – Он двоюродный брат Алистера Кроули и женат на дочери начальника тюрьмы, которая мне приходится теткой. Во время огненного ритуала он потерял голос, но сатанисты выхлопотали ему пенсию, чтобы он приходил сюда пить нарзан и успокаивать свои нервы. Голос постепенно восстановился.