Текст книги "Капитализм (сборник)"

Жареные негры с кетчупом

Анжеле восемнадцать. Она негритянка. Точнее, афрорусская. Ее назвали в честь борца за права чернокожих Анжелы Дэвис. Мы познакомились в Адлере и продолжили встречаться в Москве. Я лижу ее вишневую промежность и пребываю в самом жизнерадостном расположении духа. Скоро мы поженимся, и я стану членом великого черного братства.

– Черные тела бесподобны! – говорю я, отстраняясь. – Лишь черных Господь Бог наделил истинной красотой.

– Среди черных немало и уродцев, – отвечает Анжела. – А черные женщины часто страдают ожирением.

– Это белая пропаганда, – разъясняю я ей. – Белые нацистские организации контролируют массмедиа и внушают обывателям страх и отвращение к черным. Вот ты – стройная и красивая.

– Но я черная лишь наполовину.

Я обожаю черных. И проклинаю себя за то, что родился белым. Белые – слабые люди. Они заносчивы и высокомерны, но высокомерие их строится лишь на дешевых иллюзиях о собственном уме и культуре. Их время сочтено. Участь белого человека, о которой вопил Киплинг, очень проста – исчезнуть.

– Выброси это из своей красивой головки, – треплю я ее по кудрявым волосам. – Пропаганда влияет и на тебя. Ты стесняешься своего черного отца, а должна им гордиться.

– Но я ни разу не видела его. Еще до моего рождения он свалил в свою Анголу.

– Уверен, что он был вынужден сделать это. Не оставаться же ему в расистской России?

– Зато уровень преступности среди черных значительно выше, – говорит Анжела.

– Преступность черных – это месть за столетия унижений. Белая шваль должна ответить за все те зверства, которые она творила над африканцами.

Мы неторопливо одеваемся. Я ставлю в музыкальный центр диск, купленный утром в подземном переходе.

– Представляешь, – говорю я. – Даже не ожидал такой удачи. Ранее не издававшиеся композиции Тупака! Иду, вижу – лежит. Блин, думаю, в каком-то подземном переходе – и такой раритет! Как тебе?

– Ну, ниче… – отвечает Анжела. – А может, лучше финских металлистов послушаем? Мне подарили новый альбом Sonata Arctica.

– Какие металлисты, о чем ты говоришь?! – возмущаюсь я. – Ты зацени вот это. Слышишь: йоу, йоу!.. Гениально!

Я слушаю только рэп и рэггей. Никакого металла – это извращение белых нацистов. Они постоянно окружают тебя. Даже Анжеле внушили, что это достойная музыка. Бедная девочка, и она им верит! Блюз уважаю, но не слушаю, хоть это и черная музыка. Во-первых, скучно, а вовторых, белые приватизировали блюз и сделали его своей побрякушкой. Всякие Клептоны, Мейолы и Воэны превратили его в развлечение белых наркоманов. Он утратил свою силу и проникновенность. Джаз? Джаз тоже идет от черных, но он полностью под контролем белых. Да и не понимаю я джаз. Сейчас в черное братство можно войти только через рэп. Как Эминем. Ну, или женившись на черной.

Одетая Анжела подходит к серванту и достает альбом с фотографиями. Вынимает из него одну и протягивает мне.

– Вот он, мой отец. Единственное фото осталось.

Я беру фотографию в руки и вижу улыбающегося черного парня в цветастой рубашке.

– Какое телосложение! – восхищенно цокаю я языком. – Настоящий атлет! Не то что белые разложенцы.

– Грязный нигер, – забирает у меня Анжела фотографию. – Хоть бы деньги присылал. Никогда матери не прощу, что она от него забеременела. Не могла русского найти!

– Твоя мать – мудрая женщина. Она понимала, что будущее за черными.

– Ничего она не понимала. Просто девственности хотела лишиться. Вот и переспала с первым попавшимся.

– Белая раса вымирает, это объективная реальность.

– А черная погружается в пучину бескультурья и варварства.

– Ложь! – восклицаю я. – Ложь, ложь и еще раз ложь!!! Черная раса только начинает поднимать голову и вырываться из невежества и дикости, в которой ее держали белые фашисты. Черные доминируют везде. В спорте и музыке они уже зачинатели мод. Сейчас они все настойчивее пробиваются в те сферы, куда их раньше просто не пускали – в политику и науку.

– Нечего им там делать.

– Я понимаю, – горестно киваю я, – что белые уже хорошенько промыли тебе мозги. Мать настроила тебя против отца, а пропаганда заставила поверить в несуществующие достижения белой культуры. Ничего, ничего, это пройдет. В один прекрасный день ты почувствуешь в себе зов крови и поймешь все величие расы, к которой ты принадлежишь. Черные восторжествуют над миром – так предсказывал великий Хайле Селассие, Растафари.

Мы садимся смотреть телевизор. Анжела включает дивидишник.

– Что поставим? – спрашивает она. – Есть новый фильм с Де Ниро.

– В жопу Де Ниро! – отклоняю я предложение. – Поставь «Малькольм Икс».

– Ты смотрел его двадцать раз!

– Я готов смотреть его вечно. Это великий черный фильм.

Анжела недовольна, но все же ставит нужный диск.

– Поесть приготовлю, – уходит она на кухню.

Я погружаюсь в просмотр. Из кухни доносятся аппетитные запахи. Анжела жарит мясо. Вскоре она выносит две тарелки со стейками.

– Жареные негры с кетчупом! – объявляет она.

Я лишь тяжело вздыхаю.

– Глупенькая, – говорю я, пережевывая мясо. – Разве так можно шутить?!

Мои дрэды спадают на лицо. Я откидываю их назад. Анжела кладет мне голову на плечо.

– Твой народ пережил столько боли и унижений, а ты позволяешь себе такие высказывания! – укоряю я ее.

Она улыбается.

– Черные – это сила! – говорю я. – Это достоинство. Это гордость. Черные – это будущее. Через несколько десятков лет человечество заметно утратит свою белизну. А через пару сотен лет белые вообще исчезнут с лица земли. На ней останутся только черные. Ну и азиаты.

– Какое ужасное будущее! – Анжела все еще хочет поддеть меня.

– Надо думать о том, кем будут твои дети. Надо думать об этом сейчас.

– Именно поэтому ты со мной?

– Именно поэтому. А еще потому, что ты мне оченьочень нравишься.

Мы целуемся. Желание снова просыпается во мне. Я понимаю, что вполне способен еще на один раз. Я ужасно рад этому обстоятельству. Так могут только черные – несколько раз подряд, безостановочно. Они настоящие самцы. Наверное, я тоже становлюсь черным. По крайней мере, в душе.

– Как здорово, что у меня белый парень! – говорит, оторвавшись, Анжела.

Преступление и наказание

«Тварь ли я дрожащая, или право имею? – думал Родя, раскладывая китайскую обувь на прилавок у палатки. – Почему я, человек с высшим образованием, оказался вдруг в этой мерзопакостной роли рыночного торгаша? Когда, в какой момент неприкаянной своей жизни совершил я роковую ошибку, которая изменила судьбу мою? Почему течение ее занесло меня не в научно-исследовательский институт, не в издательство, а на рынок? Где тот узловой момент, когда все в одночасье изменилось?»

Баба Алена с утра была им недовольна. Едва он появился в поле ее зрения – а стрелки показывали без пятнадцати восемь, – она демонстративно отвернулась и сделала вид, что не расслышала его приветствие. Потом, словно случайно заметив Родиона, недовольно качала головой и цокала языком, словно решая, допускать ли его до работы.

– В половина хади! – презрительно поглядывала она на Родю с высоты своих полутора метров. – Тебе што говорил: половина восьмова рабочий день начало. Почему не слушать никогда? Чем уши мыть?

– Баба Алена, – попытался оправдаться Родя, – другие еще позже приходят. Вот в соседней палатке не раньше половины девятого появляются. Потому что народ только с девяти начинает ходить. В восемь никого из покупателей нет.

– Моя лучше твоей знать! – махала руками старуха. – Не слушать, гуляй на хер! Никто не держит работать не хочешь!

– Хорошо, хорошо, – поспешно закивал Родя. – Извините меня, пожалуйста. Больше такое не повторится.

Баба Алена ругалась еще какое-то время, потом снисходительно махнула рукой – беги, мол, к контейнеру, вези обувь. И Родя побежал.

Стоял мороз градусов под тридцать. Родион с благодарностью вспоминал сейчас мать с сестрой, которые неделю назад прислали ему старые отцовские валенки. «Отец, бедолага, отмучился, они ему больше не понадобятся, – писала в письме мать, – а тебе-то наверняка пригодятся». Ноги пребывали в относительном тепле, а вот туловище мерзло. Куртенка хоть и называлась зимней, но предназначалась явно не для русских зим: ни свитер, ни рубашка, ни футболка, надетые под нее, не помогали. Приходилось то и дело прихлопывать себя по бокам, чтобы как-то напугать пробирающийся под куртку холод.

Недавно Родя узнал, что баба Алена по национальности была узбечкой. Новость эту он воспринял в общем-то равнодушно, может быть, лишь с легким удивлением. По какой-то непонятной причине раньше он был склонен считать ее таджичкой. Что, впрочем, ни отношения к ней, ни его положения не меняло.

«Вот так вот. На своей земле, в своей стране батрачу на какую-то узбечку. Русский человек до седьмого колена».

И он оглядывался на шастающих мимо торгашей, которые являлись либо азербайджанцами, либо китайцами, либо еще какими-то иностранцами. Русских на рынке было мало.

«Она вон какими деньгами ворочает. Одна эта точка приносит ей ежедневно пятнадцать-двадцать тысяч. Ладно, пусть грязными, но у нее еще четыре палатки. По любому чистой прибыли в день – тысяч пятьдесят. Пятьдесят! В день! Я столько за полгода не зарабатываю. И вы называете это справедливостью? Это, по-вашему, справедливость, хозяева жизни? Да пропадите вы пропадом, ублюдки!»

Торговля с утра шла вяло. Немногочисленные ротозеи проходили мимо палатки и равнодушно бросали взоры на расставленный товар. Родя скупо интересовался, что им нужно. Кто-то его вопросы игнорировал, кто-то задавал встречные.

– Чье производство?

– Часть – Европа, часть – Гонконг, – отвечал он.

Люди молча выслушивали его неправдивый ответ и уходили.

– Почему уходить? – выскакивала откуда-то сбоку баба Алена. – Почему не предлагать?

– Предлагаю, как не предлагаю, – оправдывался он.

– Не слышать, ничего не слышать. За руку хватай, к палатке веди, моя товар хорош говори. Тогда покупать будем.

– Хорошо, хорошо, – кивал он.

«Она и в займы дает под проценты. Таким же чуркам рыночным, как сама. Они, суки, в связке держатся, помогают друг другу. Не то что русские. Русскому на русского насрать. Русский русскому никогда не поможет. А эти нехристи поддерживают друг друга. Ну да ладно, придет и наш час».

Но здравый смысл тут же подсказывал, что час этот никогда не придет, что внешних сил, способных изменить положение дел, не наблюдается, что внутренние силы иссякли, что лишь пустота да ненависть остались в душе, и пользы от этой ненависти никакой, что она лишь иссушает сердце и ум и погружает в беспросветное отчаяние.

До двенадцати у него не купили ничего. Каждые пятнадцать минут подлетала хозяйка, спрашивала о продажах, а потом начинала вскидывать руки к небу, взывать к Аллаху и проклинать нерадивого русского продавца, неизвестно за какие грехи свалившегося ей на голову.

В начале первого он продал первую пару, почти сразу вторую. Дальше люди стали брать обувь с завидной регулярностью, и к концу торгового дня он уже имел неплохие показатели. По крайней мере, когда стемнело и все торгаши начали сворачивать свои палатки, баба Алена, приняв деньги, за нерадивость его не отчитывала. По ее реакции Родя прикинул, что из всех точек узбечки он, должно быть, показал третий, а то и второй результат. Однако слишком уж довольной баба Алена не выглядела. Ей всегда не хватало денег, ей хотелось их еще, еще, еще, чтобы они сыпались на нее с неба, чтобы она утопала в хрустящих бумажных купюрах, по крайней мере, Родиону мечты узбечки представлялись именно такими.

Получив свои проценты, он двинулся к станции метро. Ноги гудели, хотелось есть и спать. В придорожной забегаловке Родя опрокинул пятьдесят граммов водки, а чуть подумав, повторил. Тепло разлилось по телу, кровь заиграла. Живительный алкоголь заструился по артериям и принес душе слабое примирение с окружающей действительностью. Вокруг него за столиками сидели такие же, как он, измотанные и неприкаянные люди. Он вглядывался в эти лица и за каждым из них, вроде бы равнодушным, вроде бы безразличным, видел печальную историю, которая практически полностью повторяла его собственную. Люди вели себя спокойно, переговаривались едва слышно, словно энергия навсегда покинула их, и они, прекрасно понимая это, тихо и безвольно доживают на этой планете свои пропащие и бестолковые жизни.

Город горел огнями и звал в злачные заведения. У казино и бутиков останавливались дорогие автомобили, из них выходили красивые женщины в соболиных шубках, их сопровождали развязные мужчины в изящных черных пальто; смеясь и громко разговаривая, они заходили в эти обители разврата, оставляя проходившему мимо Родиону лишь запах духов и роскоши.

«Неужели все они начинали свой жизненный путь из нищеты? Грузчиками, продавцами, подсобными рабочими? Нас так учат идеологи новой жизни: сила воли, стремление и желание изменить себя неизменно принесут результат. Что, неужели этот кавказец, который ведет под руку блондинку, таскал на стройке кирпичи, месил раствор и, откладывая заработанные рубли, открыл на них свое собственное дело? Неужели эта блондинка работала прядильщицей на фабрике, училась заочно в институте, а потом, закончив его и взяв кредит в банке, основала свою собственную фирму, чтобы потом встретить в лице этого гнусного кавказца своего делового партнера? Неужели я так плохо думаю о людях, что вижу в нем не успешного волевого человека, а всего лишь бандита, а в ней мне мерещится не самоотверженная умная девушка, а хитрая и расчетливая шлюха? Неужели силы воли и жажды жизни в них больше, чем во мне? Неужели они умнее меня? Неужели Господу Богу кажутся они более подходящими на роль баловней судьбы, чем я?»

Вагон электрички нервно покачивался. Родя стоял, держась за поручни, и чувствовал навалившуюся усталость. Водка расслабила тело, заставила веки слипаться – хотелось рухнуть прямо на пол и заснуть. Он встряхивал головой, отгоняя сонливость, растирал пальцами глаза и старался сосредоточиться на названиях станций, чтобы не пропустить нужную.

От станции предстояло минут двадцать пилить пешком. Он шел темными дворами мимо опрокинутых мусорных баков, мимо стай подростков, которые волчьими взглядами взирали на него, стараясь отыскать в нем или в его поведении малейшее несоответствие их представлениям о достойных людях.

«Мы с вами одной крови, вы и я! Мы потерянные, несчастные, вычеркнутые из жизни, нам ничего не светит в этом мире, и кроме озлобления, которое будет увеличиваться с каждым новым прожитым днем, в нас не родится ничего нового. Я знаю, вы меня не тронете, я один из вас. Нас кинули на дно жизни и стравливают друг с другом. Циничные хорошо одетые люди стоят со своими псами вокруг наших резерваций и ждут, что мы перегрызем друг другу глотки, они жаждут этого, мы разменная монета для их обогащения, мы пушечное мясо их войн, мы рабы на их плантациях и заводах, наша жизнь – развлечение для их зажравшихся туш. Но вы не тронете меня, потому что хоть и стараются вас лишить разума, сделать из вас тупых и безмозглых скотов, но и вам, даже вам иногда приходит на ум понимание, что вас обманывают и что простой человек, живущий с вами по соседству, – не враг вам. Жаль, что пока вы не понимаете, против кого вы должны направлять свою злость, но однажды – а день этот непременно настанет – вы поймете это и обрушите свой праведный гнев на того, кто заслуживает этого больше всего».

В продуктовом магазине, который располагался в одной из подворотен, Родя купил хлеба, молока и несколько пакетиков лапши быстрого приготовления. Комната его находилась на седьмом этаже серого обшарпанного здания общежития, на ее аренду уходили почти все зарабатываемые им деньги.

Общежитие было старым, советским, кухня и санузел одни на этаж. На кухню Родион старался не ходить, чтобы не встречаться с соседями – практически все они были либо азиатами, либо кавказцами. Шумными, тупыми и неприятными. Он купил на барахолке старую советскую плитку и пищу готовил у себя в комнате. Избежать походов в туалет было невозможно, и в этом заключалась настоящая проблема: попасть туда было чрезвычайно сложно, в туалете постоянно кто-то находился, то испускающий мочу в течение получаса армянин, то какая-то блюющая киргизка. Родя старался заходить туда попозже, в полночь или в первом часу, но и это не гарантировало того, что туалет окажется свободен.

Еще у него был маленький радиоприемник, купленный с рук, он дышал на ладан, но пока работал.

Родя включил радио, наскоро перекусил и, завалившись на матрас, постеленный прямо на полу, так как мебель в комнате отсутствовала, погрузился в свое единственное развлечение, являвшееся одновременно и неимоверным гнетом, – мысли.

«Во имя чего я живу? Что ждет меня впереди? Мне свалится на голову удачная работа? Вряд ли. Да что вряд ли, я отчетливо знаю, что никуда выше продавца мне не подняться. Я встречу симпатичную состоятельную девушку? Мы поженимся с ней, ее родители купят нам квартиру, найдут мне теплое место, мы нарожаем детей и будем счастливы всю оставшуюся жизнь? Конечно, нет. Кому я нужен, никчемный босяк, у которого нет денег даже на то, чтобы купить себе хорошую зимнюю куртку. Я с удовольствием вернулся бы домой, к матери и сестре, но им я тоже не нужен. Они не в состоянии прокормить меня на свою пенсию и ничтожную зарплату воспитательницы детского сада. Работы там нет никакой, я могу вернуться туда только для того, чтобы вырыть себе могилу и рухнуть в нее. А что если накинуть петельку на голову – и все закончить? Вот так просто: решиться, проявить силу воли и уйти из жизни. Я сделаю всем одолжение. Родственники погорюют, но вскоре перестанут: я для них отрезанный ломоть, хозяйка возьмет на работу нового дурака, а больше никто обо мне и не вспомнит. Никто. Я никому не нужен. Может, действительно рискнуть?»

Неожиданно в дверь раздался стук. За ней слышались чьи-то голоса и смех. Кто-то неприлично веселый приперся в этот поздний час поизмываться над ним. Родион нехотя поднялся с матраса и открыл дверь.

– Привет! – кивнула ему светловолосая девушка, в которой он узнал одну из немногочисленных своих знакомых, проститутку Соню. – Как дела?

Рядом с ней стоял какой-то кавказец, по всей видимости – очередной ее клиент. К Родиону она приводила мужчин в том случае, когда снимала их сама, без помощи сутенера. Это был ее левый заработок.

– Как обычно, – вяло ответил он, но видеть Соню, тем не менее, был рад.

– Аркаша, – протянул ему руку кавказец.

– Родион, – ответил он на рукопожатие.

– Мы у тебя кости кинем, ладно? – спросила Соня.

– Ладно, – кивнул он.

– Родь, как обычно, – сощурилась она. – Часикполтора погуляй, хорошо? Можешь даже два. У меня послезавтра выходной, на весь вечер я твоя.

Родион стал одевать куртку. Соня провела клиента в комнату. Тот выкладывал из пакета бутылку вина и фрукты.

– Родь, ты самый классный! – крикнула она ему в спину.

Он усмехнулся и закрыл за собой дверь.

Игровой салон оказался единственным местом, чтобы скоротать время. У Роди имелось в кармане четыре пятака, на один из них выпал выигрыш. Это позволило покидать монеты еще несколько минут. Потом они закончились. Он сидел у автомата в самом углу помещения и смотрел за игрой других посетителей. Монеты опускались в щели, ручки автоматов крутились, Родя чувствовал себя все более отвратительно.

«А почему я не могу убивать? Что меня останавливает? Нравственные законы? Плевать на нравственные законы, кто-то применял их по отношению ко мне? Нет и еще раз нет. Никто не думал о нравственности и морали, обрекая меня на медленное и изощренное умерщвление. Никто и никогда не думал обо мне. Почему не убить, почему не ограбить? Это просто, надо лишь решиться, сделать шаг, проявить одно-единственное движение души. Неужели я не смогу? Да кто сказал, что не смогу, почему не смогу, это несложно, это вполне осуществимо, я способен на это».

Охранники начинали поглядывать на него с подозрением. Вскоре один из них подошел и поинтересовался, почему он не играет. Родя понял, что пора уходить.

«Кого? Да вот хотя бы узбечку. Эту грязную, вонючую торговку, которая так изощренно унижает меня. Неужели она, эта старая тупая и больная сука, которой жить осталось всего несколько лет, достойна сытой и счастливой жизни, а я, молодой человек в расцвете сил, должен подыхать от голода и нищеты? Я знаю, где она живет, я точно помню дорогу до ее дома, я ходил к ней как-то. Номер дома и квартиры мне не вспомнить, но это не к чему. Я отлично помню их расположение. Пятиэтажный кирпичный дом за парком, третий подъезд, второй этаж, квартира налево. Живет она одна».

Он вышел на проспект. Ночь обдавала холодом, мороз все навязчивее проникал под одежду, но холода Родион почти не ощущал.

«Вот откроет ли она мне? Да почему нет? Я не посторонний, я скажу, что это насчет выручки, а про деньги она обязательно захочет поговорить, я знаю ее гнусную натуру. У нее в квартире деньги! И немало. Сдает в банк? Да нет, вряд ли. Может и сдает, но не каждый день. Они помогут мне начать свое дело. Ведь, в сущности, мне совсем немного надо – зарегистрироваться предпринимателем, купить товар. Хорошо, пусть это будет не торговля, пусть что-то другое, но все это реально, если будут деньги, все это реально. И не надо, не надо сомнений, раздумий, гнусной рефлексии – это вполне осуществимо, мне необходимо лишь проявить твердость духа, и больше ничего. Один раз за всю жизнь проявить твердость духа…»

В одной из стеклянных витрин он увидел свое отражение. Он никогда не любил смотреть на себя, но сейчас, в этом кривом расплывчатом сгустке, что дрожал и извивался на гладкой поверхности стекла, он увидел вдруг торжествующего и счастливого в своем настойчивом желании человека. Первый раз собственное отражение понравилось ему.

На следующий день в семь часов под темным утренним небом Родион уже пританцовывал у своей пустой палатки в ожидании хозяйки. Та явилась в половине восьмого, бросила на него мутный заспанный взгляд и покачала головой, что, по всей видимости, означало ее удивление таким ранним его приходом. Родя получил от нее ключи, привез из контейнера тележку с обувью и начал раскладываться. Торговый день начался.

С самого утра пошли продажи – уже к полудню он записал в свою тетрадь семь проданных пар. Баба Алена заходила время от времени и удовлетворенно кивала на его отчеты. Он старался вести себя максимально корректно, пытался улыбаться и даже шутить. Хозяйка растягивала свое толстое морщинистое лицо в некое подобие улыбки и совершала снисходительные движения головой.

Попросив соседку посмотреть за обувью, он сбегал на другую половину рынка, где продавали строительные материалы и инструменты. У первой же палатки, в которой были выставлены топоры, он, не торгуясь, купил маленький, удобный, хорошо ложившийся на руку, но при этом вполне увесистый топоренок. Можно было, заткнув за ремень, спрятать его под одеждой.

Когда день перевалил за середину и основная масса народа спала, баба Алена появилась перед ним с пластиковым стаканчиком чая.

– Родя! – весело крикнула она ему. – Чай пей! Замерз весь?

Стакан чая – это было невиданным для нее делом. Родион даже растерялся, решая брать или не брать. Отказывать было неудобно, пришлось с благодарностью принять.

«Что, карга старая, размягчить меня пытаешься, да? На жалость пробить, на эмоции? Чувствуешь, что я сегодня умерщвлять тебя буду? Ничего не получится, исчадие ада, трехрублевым стаканом чая ты не заглушишь во мне ярость. Слишком поздно, нет жалости и сострадания в моем сердце, я отринул все нравственные заветы. Сегодня ты сдохнешь».

– Письмо вчера получил, – заговорила вдруг с ним хозяйка. – Из дома, из Узбекистан. Дочь писал.

– У вас дочь есть? – спросил он ее.

– Есть дочь, есть, – закивала узбечка. – Четыре дочь, три сын. Беременный был, рожать хотел. Гульфия хотел, дочь – ай, мама, мне говорил, как ребенок хочу, как любить его буду!

На глазах бабы Алены заблестели слезы. Она смахнула их быстрым движением большой мозолистой руки.

– Пишет вчера – мертвый ребенок родил. Как ждал, как мечтал, сын был – мертвый.

Потерянно, уныло она смотрела вдаль.

– Что делать, как жить? Почему не везти так мне? За что горе такой, за что тревога? Ай, беда какой, ай, нехорошо.

Родя допивал чай.

– Не расстраивайтесь. Дай бог, еще родит.

Странно, он чувствовал к ней сострадание. Чувствовал и всячески боролся с ним.

– Не знать, – мотала головой хозяйка. – Кто знать, Аллах один знать. Родит, пусть хорошо всему быть.

Родя допил чай и еще раз поблагодарил за него хозяйку. Та вдруг нагнулась к нему и тепло, буквально по-матерински зашептала:

– Ты хороший парень, тебе в жизнь успех быть. Тяжело, говоришь, плохо, расстраиваться всегда – моя тебе точно скажу: счастливый ты. И деньги твои быть, и жена быть, и дом хороший. Смеяться говори, Алена врет говори, а так все быть, верь мне.

Рабочий день закончился. Родион отдал хозяйке выручку, получил свои проценты, отвез обувь в контейнер. Настроение было неважным, решительность, бурлившая в нем вчера, заметно поубавилась.

«Имею ли я право отнимать у человека жизнь? Отправлять в запредельность человеческое создание, живое, мыслящее? Она ходит, она чувствует, она думает в конце концов – пусть мысли ее убоги и примитивны, но она Божья тварь, она создана его велением и помыслом. Кто я такой, чтобы лишать ее возможности существования, дано ли мне это право, позволяется ли мне совершать этот поступок?»

Узбечка, побродив по рынку и забрав деньги со всех своих точек, сходила в туалет, а потом, тяжело переставляя короткие ноги, двинулась к выходу с рынка.

«Все-таки размягчила меня, впрыснула жалость. Бедненькая, несчастная, для детей живу, ради них стараюсь. Нет, сука, нет! У тебя дети есть, а вот у меня при такой жизни никогда их не будет. Потому что если они появятся, мне придется их съесть, чтобы самому не умереть с голоду. Слезы пускаешь, на жалость давишь? Поздно! Нет сейчас во мне ни жалости, ни сострадания. Ни к кому нет, к самому себе нет!»

У ворот рынка узбечку ждал автомобиль. Парень азиатской внешности распахнул перед ней дверь, баба Алена уселась тяжелым задом на сиденье, машина тронулась.

«Должно быть, это испытание. Самое последнее, самое сложное – испытание жалостью. И она, жалость, едва не заставила меня отказаться от своей цели. Господи, а смогу ли я ударить ее топором, смогу ли вонзить его в голову? Вдруг в последний момент я дрогну? Что если приду, занесу топор, а потом не смогу? Она-то меня не пожалеет. И милицию вызовет, и братву свою чучмекскую – в этом сомневаться не приходится. Поэтому и не должно быть в сердце никакой жалости! Я совершаю правильное дело. Я стараюсь выжить, вот и все».

Ужасно хотелось есть, он купил шаурмы и, торопливо запихивая ее в рот, направился к месту жительства хозяйки. Рыночные торговцы предпочитали селиться недалеко от рынка. Баба Алена исключением не являлась. Пешком дорога заняла пятнадцать минут. Родя окинул взглядом территорию перед домом: там стояло несколько автомобилей, но ни один из них не походил на тот, в котором уехала узбечка.

«Ждать допоздна? Замерзну, окочурюсь. Да, может, кто и придет еще к ней. А пока надо пользоваться моментом. Просто прислушаться перед дверью, если она не одна, то голоса я услышу».

Он вошел в подъезд, поднялся на второй этаж и остановился у заветной квартиры. Дверь оказалась металлической, тяжелой, из-за нее не доносилось никаких звуков.

В подъезде было тихо. Никто не спускался по лестнице, никто не поднимался. Полнейшая тишина.

«А, была-не была!»

Он надавил на кнопку звонка.

Несколько секунд спустя за дверью послышались шаги, глазок осветился желтым светом.

– Баба Алена, это я! – опережая вопросы, крикнул Родя. – Это я, Родион!

– Кто? – различил он едва слышимый голос.

– Родион, работник ваш. Мне поговорить с вами надо. Мне кажется, вы мне неправильно посчитали проценты.

Замок щелкнул и в приоткрытую щель показалось обеспокоенное лицо хозяйки.

– Родя? – удивленно смотрела она на него. – Чего хотеть?

– Баба Алена, я к вам насчет денег, которые вы мне сегодня заплатили. Вы мне за четырнадцать пар дали, а мне кажется, что я продал пятнадцать. Вы помните, женщина в светлой дубленке подходила, для отца хотела купить ботинки, так вот, она потом вернулась и купила. Мне кажется, вы эту пару не посчитали, а я тоже забыл записать.

– Какой пятнадцать? – удивленно и зло смотрела на него узбечка. – Все правильно считал, что ты врать тут.

«Так, в квартиру не пускает».

– Да вы посмотрите, я вот тут пересчитывал, – он расстегнул молнию, просунул под куртку руку и почувствовал холодок от железа.

– Какой считал? – щурилась баба Алена. – Ты думать, я считать не умел? Я лучше всех считать.

«Нет, топором сейчас не получится. Проем маленький».

Он схватился за ручку и дернул дверь на себя. Узбечка, державшая ее с внутренней стороны, потянулась вслед за ней и едва не упала, запнувшись о порог. Родион со всей дури врезал ей кулаком в лицо. Баба Алена отлетела назад.

«Только бы никого в квартире не было!»

– В квартире кто-то был? – Соня смотрела на него пристально, не отрываясь.

– Нет, – мотнул головой Родион. – Кроме узбечки, в квартире никого не было.

Они сидели в джакузи. После покупки дома мечтой Сони было приобрести джакузи – ей всегда хотелось плескаться в нем. Родион выбрал самое дорогое. Сегодня утром его установили.

– И что произошло потом? – тихо спросила Соня.

– Потом я достал топор и зарубил ее. Я бил и бил, не останавливаясь, ее лицо, голова представляли из себя полнейшее месиво. Это было ужасное зрелище. Каждый раз вспоминая об этом, я вздрагиваю.

– Я не знала, что ты такой жестокий.

– Это была не жестокость, Соня, это была жажда жизни, необходимость выживания.

– Значит, те деньги, которые так внезапно свалились на тебя и происхождение которых ты так толком и не объяснил мне, – они оттуда? Это деньги старухи?

– Да, Сонечка, они оттуда.

Струи гидро– и аэромассажа вырывались из отверстий, вода бурлила и пенилась. Соня продолжала смотреть на него пристально.

– Я понял, Соня, – продолжал он, – что все люди, которые чего-то добились в этой жизни, они преступники. Все они совершили свое страшное, душераздирающее преступление, все они решились отвергнуть мораль и сделать шаг против правильного. Только тогда и открывается удача, только тогда и начинают падать в ладони звенящие монеты – надо лишь решиться. Преступить, отвергнуть все, что было в душе святого!

Соня отвела от него взгляд, задрала подбородок и громко засмеялась. Смех ее с каждой секундой усиливался, она упивалась этими переливами хохота, он был таким заразительным, что Родион не смог сдержаться и засмеялся вслед за ней.