Текст книги "КОГИз. Записки на полях эпохи"

Перфишка открыл вторую бутылку.

– Я в Уссурийске в погранвойсках три года служил. Наша застава стояла на озере Ханко, километрах в двухстах от Уссурийска. В маленьком охотничьем домике, прямо на территории заставы, жил у нас дедок, мы его звали «полковник», хотя он в царской армии был штабс-капитаном, а в Отечественную воевал в штрафбате и после ранения поселился в Приморском крае. Его все очень уважали и советоваться приезжали и из Уссурийска, и из Владика, и со всех концов земли; китайцы даже рисковали: границу переходили, чтобы встретиться с ним и посоветоваться о здоровье своем. Я с ним очень хорошо дружил и достаточно умного чего узнал – высокой культуры был человек. В избушке у него было много книг на всех языках: и на русском, и на европейских, и на китайском.

И вот что он мне рассказал: правильной цветопередачи ни до революции, ни в настоящее время в типографском деле не существует нигде в мире. Все искусствоведы живописи предпочитают пользоваться черно-белыми каталогами. А вот рукописные книги в шестнадцатом веке, и в семнадцатом, и в современные времена делались с цветными рисунками. И рисунки эти писались натуральными красками с натуральными пигментами, что позволяет правильно передать тона.

В библиотеке нашего «полковника» было много рукописных травников разных веков и из разных стран. В них одно и то же растение нарисовано акварельными и темперными красками и по десять, и по двадцать раз. А зачем? Вот лист подорожника зеленый, чуть белесый, как в молоке, – это от одной болезни, его надо одним способом готовить. Рядом тот же лист, но с розовыми прожилками, – это от другой.

Запомнил я навсегда три тома французских акварелей, посвященных розам и шиповникам, и три свитка китайских с цветными, тушью нарисованными картинками разных видов женьшеня. «Полковник» хранил эти свитки, как хранят еврейскую Тору – в рулончиках, только футляры были из бамбука, а не из серебра. Вот по этим-то китайским рукописям наш дедок и показал мне разные корешки женьшеня, какие они бывают: серые, коричневые, белые, розовые, молочные. Но главное я запомнил: женьшень приобретает настоящие свойства, когда его клубенек начинает сморщиваться, точнее, не сморщиваться, а бугриться.

Так я всю эту аптеку и узнал. Через пять лет я накопаю тут сто килограммов корешков, загружу в два мешка и в Уссурийск поеду – здесь их не продашь.

В девять часов вечера Генка с Перфишкой в обнимку шагали по Анкудиновскому шоссе в сторону города и орали во все горло: «На границе тучи ходят хмуро…»

XXV. Старик, ты – гений

Эти несколько недель бабьего лета, которые в конце концов упираются в холода, по своей материнской мягкости, нежности и теплоте трудно сравнить с чем-либо другим. Уезжать на эти дни куда-то в Сочи или даже в Болгарию – сумасшествие. Да, понятно – морской воздух, здоровье надо поправлять. Но вы помните, какой воздух у нас в сентябре, когда нет уже пыли, марева, дымки, и, кажется: напрягись – и видны будут веточки в лесу на горизонте за Волгой. Воздух такой прозрачный потому, что в нем нет цветочной пыльцы. Летом он из-за пыльцы бывает мутным, а не из-за жары. Летом всегда что-нибудь цветет, а в сентябре… Такого обилия красок, которыми заполняются наши леса, не найдешь ни на одном континенте – ни в Бразилии, ни в Африке. А земля, несмотря на ночные заморозки, продолжает отдавать тепло, и при желании можно походить босиком. Птицы еще продолжают петь, хотя не активно и призывно, как в начале весны, а философически и спокойно. Самое время для грибов, в заводях плавают выводки молодых уток, у рыбы начался осенний жор, а женщины все еще по-летнему кокетливы и беззаботны.

Санаторий «Агродом» спрятался в Зеленом городе, этом хвойном оазисе, разумно используемом властями под обкомовские и академические дачи, ведомственные дома отдыха и десятки пионерских лагерей. На территории санатория находились не только оздоровительные и лечебные корпуса, но и довольно серьезное научно-исследовательское подсобное хозяйство. А каскад прудов носил, конечно, скорее декоративный характер – так удачно вписывались они в этот вечнозеленый ландшафт.

«Агродом» принимал первый областной фестиваль творческой молодежи, который долго и старательно готовился отделом пропаганды и агитации обкома комсомола. В последний момент было решено поднять уровень мероприятия, и теперь его курировал обком партии, и отвечал за все некий инструктор товарищ Котов. Он был маленький, аккуратненький, поджарый, но широкоплечий и грудь – колесом, на его открытое лицо часто набегала беспричинная американская улыбка, а светлые волосы ежиком обтягивали череп, как шкурка серебристой нерпы. Многие творческие работники, которым приходилось сталкиваться с Котовым при подготовке каких-нибудь культурных мероприятий, принимали его за сотрудника КГБ под прикрытием. Но в приватных беседах работники конторы разочаровывали мастеров искусств признанием, что таких кадров они не держат, не уточняя, по каким параметрам Котов не проходит. Больше всего он напоминал штангиста очень легкого веса перед выходом на помост.

Со стороны же творческих организаций совершенно непонятным образом ответственным за проведение фестиваля творческой молодежи был назначен всем известный Вадим Иванович, редактор студии «Марафон» с местного телевидения. Он являл собой полную противоположность Котову: высокий, грузный, сутулый. К тому же плешивый, если не сказать лысый, в сорок-то лет, хотя остатки его длинных волос и спадали на плечи грязными космами, орошая их непонятно откуда берущейся перхотью. Вадим был из тех людей, которые избегают женщин из гигиенических соображений, а водку предпочитают пить в сараях и гаражах и только с самыми проверенными друзьями.

Котов и Вадим приехали на служебной «Волге» загодя, познакомились с руководством санатория, осмотрели залы для проведения семинаров, выставочный комплекс, столовую, спальные комнаты и остались довольны. Стоя перед главным корпусом на заасфальтированной площадке, сквозь старые трещины которой кое-где пробивалась пучками трава, они обсуждали теперь последние детали, походя на полководцев перед битвой.

– В общем, главная задача: познакомить начинающих поэтов с артистами, артистов с художниками, а молодых художников, еще не членов союза, с такими же, стремящимися в союзы, журналистами и литераторами. В дальнейшем на базе сегодняшнего семинара под крышей телецентра мы создадим какое-то объединение творческой молодежи. Это – будущая художественная элита города, и об этом уже сейчас не надо забывать. Вадим, мы на тебя очень рассчитываем и будем всегда тебе оказывать любую поддержку.

– Все это очень-очень сложно! У молодежи столько апломба, столько гонора. Необходимо ее стимулировать, и не только обещаниями.

– Будем стимулировать! Не зря же мы такие силы сюда собрали. Пещерскую и Лемурова будем выдвигать на заслуженных артистов.

– С Лемуровым, по-моему, мы уже опоздали. Вчера мне сказали, что он уехал на пробы в Минск. Там ему обещали и квартиру, и центральные роли, и заслуженного. Нам бы не опоздать с Юрой Крупиным и Пещерской. Я слышал, что к ним приглядывались режиссеры из Ленинграда.

– Будем работать! Дальше: надо буквально заставить Арсенина и Володю Холуева в обязательном порядке продвигать молодых ребят на зональные и московские выставки. А молодым поэтам, самым достойным, – этот вопрос с нашим издательством уже решен – выпустим к новому году кассету: шесть авторов будут иметь по первой книжке.

– Здесь есть одна хитрость. У нас на фестивале будут писатели из Москвы: Игорь Ляпин, Леня Вьюнок, да и Юрий Кузнецов обещал быть. Ну, Семен Иванович Шуртаков это – вообще наш! Так вот надо, чтобы фестиваль рекомендовал двоих ребят на совещание молодых писателей в Москву. Это Юрий Уваров и Лариса Рябинина. Но они же захотят претендовать и на книжку в кассете. Совещание молодых в Москве – это почти гарантированная московская книжка, и по ней – членство в союзе. Вы, пожалуйста, попросите Семена Ивановича, чтобы он поговорил с ними и пообещал им содействие в Москве.

– С Семеном Ивановичем я поговорю, он – человек ответственный и поможет, а за тобой организация обсуждений и творческих общений. И все держи под контролем! И еще – тут в седьмой комнате размещен поэт Федор Григорьевич Сухов. Ты его должен знать. Он последние годы жил в Волгограде, но решил на старости лет перебраться на родину, то есть к нам. Он сам из Лысковского района откуда-то. Руководство области сейчас решает вопрос с его жильем. Так вот – ты его не трогай и не привлекай. Лежит он у себя в номере и пускай лежит. То ли у него рак, то ли он думает, что у него рак. В общем, смурной он какой-то, весь – в апатиях к жизни.

Фестиваль прибыл на двух автобусах. Из большого и вонючего туристического ЛИАЗа повыпрыгивала веселая, галдящая, всесторонне продвинутая молодежь не вполне молодежного возраста: так, где-то годов под тридцать. С портфелями, сумками и рюкзачками они, видно было, как и руководство, старательно готовились к мероприятию: в руках мелькали и футбольный мяч, и пара гитар. Мэтры, то есть руководители семинаров, прибыли на обкомовском «пазике» с занавесочками на окнах. Они выходили вальяжно, не обращая внимания ни на что вокруг и продолжая свои бесконечные дискуссии. Над всей этой творческой бригадой уже успел взять верховодство Семен Иванович Шуртаков – худощавый, поджарый, уверенно подгребающий к шестидесяти, в сером строгом костюме и удивительно демократической кепке. Не торопясь, он сошел со ступеньки, продолжая что-то говорить своим собеседникам в автобусе. Семен великолепно владел своим голосом и умел им расставлять и точки, и запятые, и восклицательные знаки не хуже, чем на бумаге. Окружающие обращали внимание на негромкий, но выразительный голос и начинали слушать его, даже не представляя, о чем идет речь. На площадке гвалт затих, и толпа стала на глазах превращаться в группу гостей.

– А где хлеб-соль? – обратился Шуртаков к Котову, то ли открывая объятья, то ли протягивая руку.

– Семен Иванович, я для вас буду хлеб, а вот Вадим Иванович Колунов пусть будет соль, – парировал Котов, отвечая на рукопожатье. – А вообще-то, мы вас не за гостей, а за хозяев здесь принимаем.

– Не-ет! – протянул Шуртаков, – хозяева из нас, творческих людей, никудышные выходят. Это я точно знаю. Я предлагаю хозяйством заниматься вместе.

– Ну хорошо! – ответил Котов и, повысив голос, обратился ко всем приехавшим: – Товарищи! Кто не знает – меня зовут Юрий Григорьевич. В вестибюле на столе лежат ключи и списки: кто где живет. Быстренько вещи отнесли, разобрались, осмотрелись, и через пятнадцать минут – общий сбор в актовом зале на втором этаже.

– А можно мне поселиться с Юленькой Соринсон? – веселясь, поинтересовался какой-то патлатый художник – судя по деревянному этюднику, висящему через плечо.

– Это – по обоюдному согласию. Лично у меня возражений нет, – так же шутливо отпарировал Юрий Григорьевич.

– Юленька, так – как?

– Нет-нет, я сегодня занята! Я уже приглашена на вечерний вальс.

– А как же стихи, которые я слышал на последнем поэтическом вечере в Доме ученых? Про то, что над тобой зажегся зеленый глазок такси?

Леньке досталась койка в двухместном номере. На одной кровати, закутавшись с головой в потертое байковое одеяло, лежал постоялец – наверно, спал, потому что никак не отреагировал на появление нового гостя. Комнатка была настолько уютна, в смысле маленькая, что между кроватями, стоящими вдоль стен, умещалась лишь одна тумбочка, на которой красовалась тарелка, заполненная папиросными окурками. Ленька бросил на пол портфель, в основном забитый рукописями, и поспешил на улицу, на площадку перед корпусом, где собралась и, посмеиваясь, переругиваясь и пикируясь, курила прибывшая богема. Было очевидно, что команда о сборе в актовом зале прозвучала не для всех: парень с девушкой, оба с этюдниками, направились в сторону прудов с очевидным намерением работать.

Вот из дверей выполз хитрый лисий калмыцкий глаз Юрия Уварова, а за глазом и весь он с задранной к солнцу бородой выполз.

– Ленечка, – басом негромко позвал он, – старичок, иди-ка сюда. Я сейчас в Кстово к маме домой пойду. Мне надо к вечеру подготовиться. Надо рыбы заказать, чтобы москвичей ушицей попотчевать. Да насчет винца самородного распорядиться: может, ночью придется бегать. Ты будешь в семинаре Игоря Ляпина и Бори Пильника. Ну, я тоже как бы в этом семинаре, но меня это уже не касается: я рекомендован на всесоюзное совещание, и мне обещали семинар Жени Евтушенко. Это стопроцентная книга в центральном издательстве и стопроцентная рекомендация в союз. А ты и еще – вас четверо всего, будете рекомендованы на издание в кассете. Это будут несколько небольших книжечек, объемом по печатному листу, обернутых в одну суперобложку. Хитрость! Для издательства это одна книга, а на самом деле – шесть.

– Ты только что говорил – четверо.

– Ну, вас четверо: Карась, Чарли, ты, Высоцкий, и два места пока что – резерв. Так вот, тебя будут долбать сильнее всех. В голову не бери и не переживай. Я Ляпину сказал, что тебя везде и всегда Миша Шестериков продвигал. Игорь его хорошо знал и уважал.

– Царство ему Небесное.

– Чего?

– Я про Шестерикова говорю: Царствие ему Небесное. Когда про покойных упоминаешь, надо говорить – Царствие ему Небесное.

– Да-да! Царствие ему Небесное, – пробормотал Уваров и, повернувшись в сторону ближайшей елки, перекрестил почему-то рот. – Но главное: я тебя не за этим окликнул. В твоей комнате спит Федя Сухов. Он будет глаза закатывать, всем говорить, что у него рак и что приехал умирать на Родину. Так вот: он – живой классик, сейчас один из самых уважаемых, читаемых и печатаемых поэтов в стране. Наверное, входит в десятку, если выкинуть москвичей и нацменов. Он мужик с чудинкой, любит поиграть, иногда переигрывает, но очень хитрый и хваткий по-деревенски. Поэтому слушай его со скидкой. А к чему я тебе это говорю: иди в номер и попытайся с ним задружиться. Кого он первого узнает из писателей в городе, на того и опираться будет, тому и помогать будет. А пока что он у нас только Бориса Ефремовича знает да Семена Шуртакова: тот Сухова после войны к Константину Федину в кабинет привел.

Обсуждение рукописи стихов Леонида Курина длилось чуть меньше часа, и такого разноса он никак не ожидал. Он бывал на разных поэтических собраниях, дважды его подборки рассматривали на семинарах, но то, с чем он встретился, превзошло все его ожидания. Мало того, что всегда доброжелательный Борис Ефремович, вместо поиска мелких блох, назвал всю рукопись Леньки эпигонством и пастернаковщиной, приведя с десяток мест довольно четких заимствований, но почему-то из Мандельштама, – так еще московский гость Игорь Ляпин назвал его стихи периодом ученичества. Зачем-то припершийся с другого семинара Чарли тоже влез со своим: белый стих, которым написана Ленькина поэма «Аввакум», чужд русской поэзии.

Курин стоял на огромном крыльце дома отдыха, больше напоминающем пионерлагерную танцплощадку, курил и естественным образом приходил к выводу, что лучше всего сейчас было бы взять бутылочку портвейна и сидеть рядом с ребятами-художниками, пока они работают на пленере, посасывая и закусывая терпкими еловыми иголками. Надсадно заскрипела тяжелая входная дверь, и к Леониду подошел Игорь Ляпин, открывая на ходу пачку «Столичных».

– Старика вашего Ефремыча уважили – ему разрешили на месте курить, а меня выгнали. Ну да так оно и правильно: на одной ноге прыгать на улицу курить – в жизни не накуришься! Что стоишь: злишься на всех или просто переживаешь? Больше ведь тут у вас и критиковать-то некого, кроме тебя: Карасев – гладкий, как валун, а на остальных даже смотреть стыдно. Во втором семинаре вроде бы поплотнее ребята: Чарли этот ваш, Высоцкий, Горев. Ты расстраиваешься, что ли? Тогда представь уровень, с которым тебя пытаются сравнивать: Пастернак, не меньше! Понял? Только не возомни! – Ляпин щелчком отбросил окурок и ткнул Курина в бок. – Пошли, работать надо. Твое мнение о чужих стихах нам тоже важно послушать.

Леонид не вернулся на дальнейшие обсуждения, какое-то тяжелое чувство зародилось и крепло у него внутри: не обида, не зависть, но что-то такое же противное и труднорастворимое. Он пошел к себе в номер, или в каюту, даже не поймешь, как лучше сказать, улегся, не снимая ботинок, на кровать и остался лежать, глядя малодумно в потолок – так легче всего было разжевать и проглотить разгромное обсуждение.

Сосед по койке проснулся, заворочался, и из-под вытертого до газетной толщины одеяла показались седые растрепанные волосенки и узкое лицо с мутными глазами. Но, на удивление, почти моментально в этих глазах появилось сияние, потом искры, и уже через минуту они горели огнем. Старик уселся, свесив на пол худые ноги, обтянутые тренировочным костюмом и носками. С интересом посмотрел на Леньку:

– Тебя как зовут?

– Леонид.

– Поэт?

– Поэт.

– Куришь?

– Курю.

– Ну, тогда давай покурим. Меня можешь Федей звать или Федором Григорьевичем. Я – Сухов.

– Федор Григорьевич, а давайте я форточку открою.

– Ну открой. Только – ненадолго. А то в последнее время я даже форточек стал бояться.

Они закурили: Ленька свою «Приму», Сухов – свой «Беломор».

– Ты чего не на семинаре?

– А я уже отстрелялся, меня обсудили.

– Разобрали по косточкам?

– Да-а!..

– Да так, что не хочется даже возвращаться на семинар?

– Не хочется.

– Ну, а чего тебя ругали-то, сам-то хоть понял?

– Говорили, что белый стих в современной русской поэзии не звучит. Что белый стих – это вообще не русская поэзия.

– А ты что – белым стихом пишешь?

– Да нет! У меня только одна поэма белым стихом, про Аввакума.

– Про Аввакума? Это интересно! У меня тоже есть поэма про Аввакума. Я долго этим вопросом занимался. Жизнь Аввакума – это очень интересно. А почитай мне.

Ленька сначала вроде как засмущался, но тут до него дошло, что с ним на равных разговаривает один из столпов современной русской поэзии, и он, Ленька, сопричастен сейчас этой великой поэзии. Он начал читать.

 
Особенно весной перед рассветом,
Услышав крик летящих лебедей,
Я вспоминаю Пустозерск и пустошь,
Я вспоминаю старую легенду…
 

Стихотворение было довольно большое, но на поэму явно не хватало.

– Интересно. Но стихотворение явно вторично. А где ты вычитал или от кого слышал такой вариант легенды о гибели протопопа?

– А у меня есть в Москве друг, или приятель, или просто знакомый поэт – Николай Шатров. Он нигде не печатается, но его хорошо знают в особых подпольных кругах, он выступает на квартирниках, дружит с Мессерером, Василием Шукшиным. Живет он на Красной Пресне почти на чердаке. Так вот на самом чердаке у него что-то вроде фонда рукописей и редких книг, и я среди этих книг у него несколько раз ночевал, в кресле. А книги у него совершенно удивительной направленности и странного подбора: как бы зарубежные издания русских авторов. Там не было Герцена тюбнеровского лондонского, и лейпцигских «вольных» изданий девятнадцатого века тоже нет. Зато всяческие пражские издания Цветаевой, канадские Бурлюка, четырехтомник Хлебникова мюнхенский и четырехтомник Гумилева под редакцией Струве. А американский трехтомник Мандельштама ему подарила сама Надежда Яковлевна с особой уважительной надписью и некоторыми исправлениями. Ну и, конечно, море всяких французских «ямка-прессовских» изданий: от всяких чепуховых газет, брошюр и журнальчиков до мемуаров Алексея Ремизова. Вот у Ремизова-то я и вычитал эту коротенькую сказочку об Аввакуме.

– Это очень хорошо, что ты Аввакума вспомнил. Его значение и в русской духовной жизни, и в русской истории, и в русской литературе по большому счету вообще не обозначено. Вот на «Литературке» висят два портрета: Пушкина и Горького, а можно один – Аввакума поставить, и все будет понятно. Ни один великий стилист: ни Тредиаковский, ни Сеньковский – Барон Брамбеус, ни тот же Ремизов не останутся в нашей литературе своими произведениями на триста лет. Может, именами зацепятся.

На обед Сухов вышел к людям. Добрел до обеденного зала кое-как по стенке, а до стола его под ручки Игорь Ляпин да Юрка Уваров довели и посадили с Шуртаковым и Пильником. После чего Уваров подскочил к столу, за которым жевал макароны Курин и, покровительственно обняв его за плечи, довольно пафосно объявил:

– Старик, ты – гений! Поднять нашего Федю на ноги – это дорогого стоит!

Тем временем Семен Иванович на правах старого друга с некоторым московским барством и даже ехидно приставал к больному поэту:

– Ты что ж это, Федя, харчи казенные жуешь, а в семинаре не работаешь? Или после обеда поработаешь с нами?

– Нет, Сенечка, не поработаю. Я ведь помирать сюда в Горький приехал, а не глупости ваши слушать. А поработать, кстати сказать, я уже поработал. С час, наверное, слушал и разбирал стихи Леонида Курина и могу доложить вам, что если вы его не рекомендовали на совещание молодых в Москву, и это, наверно, уже поздно, то у меня к тебе, Ляпин, просьба.

– Слушаю вас, Федор Григорьевич!

– По весне готовится совещание молодых писателей центра и юга России, то ли в Таганроге, то ли в Пензе. Мне предложили вести семинар совместно с Марком Соболем, я отказался. Вместо меня будет Саша Николаев, знаешь его: фронтовик безрукий. Так вот попроси их взять к себе в семинар этого Курина. Там есть с чем поработать.