Текст книги "КОГИз. Записки на полях эпохи"

Генка сидел на обрыве Ковалихинского оврага среди зарослей крапивы и репейников. В башке его была какая-то каша, а вокруг – полынь и очень красивая конопля с резными листиками.

Вот откуда они, эти листики, взялись на хохломских плошках Нади Лушиной. Ее мастерская в деревянной избушке с большой русской печкой, в которой сушились расписные чашки, была рядышком, прямо тут, за ковалихинской баней.

Генка сидел на краю оврага, напротив своего дома, но домой идти почему-то не хотелось. За последние два дня, точнее, двое суток, он выпил пятилитровую кастрюлю клюквенного морсу, трехлитровую банку томатного сока и съел четыре банки марийской тушенки, но башка отказывалась правильно работать, да и во всем организме была какая-то неуверенность.

Понедельник: вроде надо идти на работу, но пришлось позвонить, что заболел. Главное в его болезни было то, что он не мог принимать решения: что делать, как делать и в какой последовательности, и зачем. И еще он понимал, что это заболевание у него в голове, у него в мозгах.

Жена с детьми ушла к родителям. Это тоже определенный показатель: женщины всегда оберегают своих детей от контактов с больными. И начальник на работе вполне определенно сказал: «Поболей денек-два!» Конечно, есть радикальный способ – сто пятьдесят! И все пройдет! Точнее – все продолжится. Как в Москве…

События двух последних московских дней Генка не мог восстановить: не мог восстановить их порядок и взаимосвязь. Наверное, это оттого, что день и ночь в его жизненном расписании поменялись.

На премьере в театре оперетты он был. Цветы, которые ему дали, чтобы вручить композитору Пожлакову, он преподнес автору либретто Глебу, а тот, зло ворча, сунул их какой-то интеллигентной старушке, что перед началом спектакля рассаживала зрителей по местам. Из всей оперетты Генке запомнился только один сочный мясистый каламбур: героя по имени Арон Гутман называли «орангутангом».

После спектакля почему-то все решили, что Генку надо женить на какой-то кинозвезде Насте Бертинской. Она только что выгнала, а точнее, развелась со своим очередным мужем, рок-музыкантом Сашей Братским. Причина банальная: тот ложился в ее постель, в ее крахмальные простыни прямо в грязных джинсах и носках. И ботинки разбрасывал где попало. Вообще, трудно представить эту нежную белоснежную Ассоль и рок-музыканта вместе. Хотя предыдущий муж у нее тоже был не подарок: артист-мажор Никита. Здоровенный лось, всегда полупьяный и готовый радоваться чему попало, и Настя – миниатюрная куколка. Рассказывали, что она воткнулась лбом в косяк двери, когда он нечаянно задел ее плечом и попала в больницу, где ей наложили несколько швов. Поэтому – развод!

В гости к Насте поехали большой шумной кампанией на двух такси. Но в результате попали к поэту-песеннику Лене Дербеневу. Тот недавно крестился и стал просто апологетом православия, ортодоксом. Каждую неделю Леня теперь ездил к батюшкам в Загорск в Троице-Сергиеву Лавру, соблюдал все посты, в рыбные дни ел осетрину с хреном, а до кучи еще купил он у известного хранителя старообрядческих ценностей Михаила Ивановича Чуванова несколько дорогущих икон семнадцатого века строгановских писем. Чуванов ведь как блюститель истинно православной веры строгановские и иконы царских иконописцев за правильные не признавал.

Теперь же Леня решил еще избавиться от всех «неправильных» книг. А собирал он все последние годы разнообразную литературу по оккультизму. Но, как и у всех дилетантов, была у него в голове неразбериха. Поэтому и книги, хотя и дорогие и редкие, подобраны были бессистемно: тут были и йога Рамачараки, и «магия» Папюса, и «Хиромантия» Кожуховского, и «Библиотека» Аткинсона, и Блаватская со Штирнером. Значительное количество масонской литературы: симпатичные томики восемнадцатого века в цельнокожаных переплетах. Все книжки были уложены в две большие картонные коробки. И пока Дербенев за столом угощал гостей и все радостно пустопорожне трепались, Генка с профессиональным интересом перебирал Ленино странное собрание.

Опять пили. Виски «Клуб-99» и вообще Ленин буфет был весь из спецмагазина «Березки». Если не опустошить его, то хотя бы все попробовать надо было.

Леня с Глебом как высокотолерантные абстиненты обсуждали около инструмента, то бишь пианино, последний вариант текста какой-то песни для певца Кикабидзе. Хотя Глеб плохо слушал, но насмешливо гудел:

– Какой же ты православный: «есть только миг между прошлым и будущим!». Это же чистый буддизм!

Непонятно: почему? что за жест? – но в конце этого спонтанного вечернего визита обе коробки с книгами были подарены Генке. Даже не подарены, а переданы со странным напутствием: «Ты мне тоже что-нибудь когда-нибудь подаришь!»

Как Генка притащил, а точнее, привез к себе в город, к себе домой, эти две здоровенные коробки, он не понимал и не помнил.

Две коробки с книгами стояли у него дома. Он их видел утром в комнате на полу.

На той стороне Ковалихи, этого заасфальтированного оврага с девятиэтажками вдоль, стоял чудом уцелевший небольшой деревянный домик. В нем когда-то жила старуха Магитс. Генка у нее давным-давно покупал полную многотомную еврейскую энциклопедию.

Старуха-еврейка спрашивала у Генки: «Идиш?» Генка врал, что – идиш, немножко идиш, и врал, что его дядя Шапиро работал на станкозаводе. Хотя никакого дяди Шапиро в его роду и никакого станкозавода не было. Потом еще несколько раз старуха Магитс звонила к нему домой, поздравляла с какими-то праздниками и приглашала в гости попить чаю и поесть мацы.

По ржавой крыше маленького деревянного особнячка, который с этой стороны оврага был хорошо виден, медленно ползла подтаявшая большая глыба заледеневшего грязного снега. На ней сидела ворона и что-то усердно, по-рабочему, клевала. Глыба ползла медленно, но все равно сползла и упала. Ворона взмахнула крыльями и уселась на кучу уже упавшего снега, чтобы продолжить клевать…

…Генка очнулся от забытья: в темноте мерцал замолкнувший на ночь телевизор. В открытое окно было слышно, как спит город. Деловито, даже торопясь, Генка снял мокрые от пота трусы и майку и надел чистые, поменял влажные простыни, взяв свежие, и снова лег. Сна не было. Это была уже третья бессонная ночь, самая тяжелая, Генка знал. Он закрыл глаза, хотелось забыться.

…по комнате гулял тяжелый черный ветер. Он именно гулял, ничего не комкал, не срывал. Он гулял, обстоятельно проверяя все углы, ненадолго забиваясь то под стол, то под диван.

…можно, конечно, взять из шифоньера непочатую «четвертинку», выпить сто пятьдесят, и все пройдет. И все продолжится: утром бутылка «сухаря» и…

…по крыше снова ползла грязная весенняя льдина, и ворона продолжала что-то клевать. Генка снова забылся.

Проснулся оттого, что его кто-то позвал. В коридоре горел свет. Хотелось в туалет. Генка спустил ноги с дивана и попытался встать, но получилось плохо – все дрожало. Держась за косяк, он выглянул в коридор: в ванной комнате тоже горел свет, и через открытую дверь было видно, как в ней купаются, весело брызгаясь, два уродливых человечка. Человечки были странные: маленькие, сантиметров шестьдесят-семьдесят, – ну, не больше метра, – зеленые, с пропорциональными головками, но невероятно огромными глазами и ушами.

Увидев Генку, они радостно закричали и стали звать его. Закричали они беззвучно, только рты открывали, а руками махали и манили очень активно, даже яростно. В туалет идти надо было мимо них, и Генке стало не по себе, даже страшновато. «Это белочка пришла!» – как-то с усмешкой, что ли, подумал он. Зато внутри появился мимолетный азарт, и какое-то непонятное желание появилось.

Дрожь прошла, внутри ощутился металлический стержень – как на работе при принятии важных решений. Он поднял сидушку дивана, достал охотничье ружье, вынул его из чехла и собрал. Ружье было легкое, будто пенопластовое. Для полной уверенности, как бы делая последнее предупреждение, снова выглянул в коридор: зеленые ребятишки продолжали плескаться в ванной и махать руками, маня Генку к себе. И невмочь уже было – так хотелось в туалет. Генка зарядил оба ствола «нулевкой», «величиной, как лисы», подумал про себя, и, сделав шаг от дивана, через комнату и коридор выпалил из обоих стволов в веселых гостей.

После туалета попил воды из-под крана и заснул крепко, как здоровый и честный человек.

Утром его разбудил крик петуха. Открыл глаза. Оказалось, что это не петух, а огромный воробей сидит на подоконнике и громко чирикает. Чириканье было больше похоже на тявканье собаки. Генка встал, протер глаза – воробей улетел. В общем-то – обычный, маленький воробей. Появилось ощущение, что выздоровел.

Никаких книг в коробках на полу не оказалось. Лежала только «Хиромантия» Кожуховского на столе в драном, усталом по-лукожаном переплете.

На стенке в ванной были разбиты выстрелами шесть кафельных плиток. И стоял отчетливый запах пороха. В комнате не пахло.

– Значит – не приснилось. Значит – белочка приходила! – нарочито громко, как бы вселяя уверенность в себя, произнес Генка. И продолжил, самоутверждаясь: – Трудотерапия – это даже лучше, чем душ или баня.

Под раковиной, связанная пеньковой веревкой, дожидалась внезапного ремонта пачка кафельных плиток, загодя запасенная. Початая, но вполне годная банка клея «бустилата» тоже нашлась. Но вот расчищать стенку от осколков и старого цементного раствора оказалось не так просто. Отверткой – не получилось, стамеской – тоже. Пришлось брать маленькое зубильце и молоток.

Хороший раствор оказался под родной плиткой: цемент завели на масляной краске.

XXVIII. Подарить Библию

Генка любил ездить на охоту с отцом, а не с друзьями-при-ятелями, которым надо за три зори расстрелять триста патронов по всему, что шевелится: по лягушкам, по муравьиной куче, по веточке, что колышется на ветру на вершинке самой высокой березы, а то и просто по бутылкам, которые тоже начинают шевелиться в сумерках, стоя на пеньке, – попей-ка три зори! Но и со стариками-охотниками, которые знают все повадки дичи и все привады на свете, Генка не любил ездить: соберутся пять-десять человек за одним столом в забытой Богом деревне или у костра и начинают травить про то, как один ловил крокодилов в питомнике на Кубе, а другой застрелил больного льва в зооцирке. Но все это, конечно, после того, как констатируется факт, что охоты в этом году не будет. Это все не скучно, нет – весело, но не надо это называть охотой.

Русская охота – это когда ты идешь по лесу, а за тобой травинки не пригибаются, когда рыбы, птицы и все зверье принимают тебя за своего и не шарахаются в стороны. И не надо забираться в глухомань, за сто верст от ближайшей деревни. На той самой полянке, где городской обыватель из года в год собирает грибы-ягоды, сторожкий правильный охотник встретит лицом к лицу и «хозяина», и лося, и мышкующую лисичку. И радость охоты не в стрельбе и не в трофеях, а в сознании, что природа принимает тебя как часть своего.

Отец Генки, как и сам Генка, не был большим фанатом охоты и рассматривал ее лишь как один из способов оттянуться, вырваться из-под городского, все выдавливающего – и идеи, и здоровье, и саму жизнь – колеса суеты. На охоте, где незаметно и естественно происходит смена привычек, нормально было лечь спать на сеновале или на порубленный еловый лапник в сапогах или, не умывшись, пойти к обеденному столу, которым служит полуметровый сосновый пень. При таких божественных поведенческих метаморфозах возможны инверсии и в обычных житейских умозаключениях. Вот тогда, поковыряв деревянной щепочкой в банке с тушенкой, и начинают глубокие обсуждения классической музыки, русской литературы и истории, способов постройки бани или рациональности высиживания дикой уткой своих утят. Запретными темами, точнее неинтересными, в силу однозначности бывают: политика, потому что Россия – Родина и поэтому всегда права, и женщина, потому что она в первую очередь – мать, а следовательно, святая.

В эти редкие охотничьи дни Генка безумно любил своего отца, который, будучи крупным партийным работником, в городе всегда казался замкнутым и недоступным; даже в разговорах с близкими он был либо безапелляционно резким, либо язвительноироничным до обиды. Генка не мог себе представить обстоятельств, при которых он мог бы отказать отцу, пригласившему его в лес или на рыбалку.

В том далеком году, когда произошла эта история, Генка с отцом решили поехать на осенний утиный перелет в Тихую Гавань. Так назывался дикий стихийный палаточный поселок, ежегодно выраставший летом на песчаных пляжах Волги пониже села Великовского и тянувшийся на несколько километров до Барминского острова. В отдельные годы здесь стояло до сотни палаток: артисты и спортсмены, учителя и врачи, инженеры и профессура всех мастей предпочитали любому другому виду отдыха жить в брезентовых домиках на золотых песках, созерцая широкие плесы, образованные несколькими искусственными дамбами. Глубокие ямы под этими дамбами-перекатами были местами жировки разной соблазнительной рыбы. Предпочитавшие спокойный, обстоятельный и продуманный промысел стояли на якорях, на своих любимых точках, и ловили «на кольцо» лещей или ставили подпуска с живцами в расчете на судака и сома. А более азартные и спортивные по складу характера спиннингисты осматривали в восьми– и двенадцатикратные бинокли с верхней точки пологого берега рябь перекатов и, только завидев подозрительные всплески, похожие на гулянье жереха, бросались к своим «казанкам» с «Вихрями», дергали шнур и мчались к месту охоты.

Белоснежные трех– и четырехпалубные гэдээровские красавцы-лайнеры не пугали ни рыбу, ни рыбаков, из-за дамб проходили они по далекому от песков фарватеру, под самыми горами. Ночью из серебристых красавцев теплоходы превращались в скользящие светящиеся города, с которых доносились усиленные мегафоном голоса массовиков-затейников и музыка. «Две девчонки танцуют, танцуют на палубе…» И тогда, несмотря на всю прелесть палаточно-костровой жизни, хотелось, пусть ненадолго, туда – на палубу.

Река была оживленной, и часто ранним утром, когда из-за стоящего над водой густого рассветного тумана не было видно ни зги, неслись издалека и во всю ширь настойчивые тревожные гудки: кто-то сел на мель и предупреждал идущих в серой мге. И это несмотря на то, что сотни бакенщиков каждый божий день вымеряли фарватер и проверяли правильность установки бакенов.

Бакенщики были настоящими хозяевами реки, и их маленькие домики, с несколькими приусадебными грядками, стояли обычно у самой кромки воды, на отшибе больших прибрежных сел и деревень. Часто неприметные, торчали эти домишки через каждые десять-пятнадцать километров вдоль всей огромной реки вверх и вниз от Тихой Гавани. Только в отличие от обычного деревенского домика-усадьбы при таких постах бакенщиков нередко имелись огромные сараи, в которых хранились сети, оханы, бредни, невода, жаки, лодочные моторы, весла, мерные шесты, багры, канистры с маслом и бензином: городские пристраивали здесь на хранение лодки и все свое рыболовнотуристское снаряжение.

Генка с отцом оставляли свою деревянную лодку-великовражку у Василича, старого бакенщика, жившего в своей неказистой избушке под Зименковской горой. Под той самой, на которой стояли два огромных зеркала радиотелескопов – с их помощью известный научный институт налаживал связи с внеземными цивилизациями.

Жил Василич со своей Нюрой, такой же, как и он, маленькой и сухонькой, беззубой и всегда приветливой. Жили они за счет реки и многочисленных рыбаков-охотников, которые не обижали стариков и не только презентовали батон колбасы, банку тушенки или полмешка гречки, но и выполняли их незамысловатые просьбы по хозяйству: привезти валидолу с корвалолом или новые очки, либо отремонтировать катушку магнето старого подвесного мотора. Часто гости просто оставляли им с десяток рублей, что было серьезным подспорьем при натуральном хозяйстве. Правда, над домиком и его жильцами ощущался витавший дух серьезной мужской сыновней заботы: младший сын Колька тоже был бакенщиком, и его дом стоял ниже по течению, но в пределах видимости. Сыном он был хорошим, но человеком неприветливым и городских туристов недолюбливал.

Генкин отец обладал удивительным чувством обстановки. Он умел перевоплощаться применительно к новому месту. В тот день, спустившись с горы от Великого Врага к избушке бакенщика, он уселся, не заходя в избу, на завалинке рядом с дымившим цигаркой Василичем, попросив свернуть и ему козью ножку с махоркой. Отец не то что не курил, а и всем пацанам, начинавшим курить, придумывал всякие гадкие прозвища. А тут – пожалуйста! Он неумело затягивался, сжав губы, и пускал дым в небо тонкой струйкой. Еще отец считал крайней невоспитанностью, почти грехом, являться в гости без подарка: пусть это будет какой-то пустяк, привет, фотография или радостная новость. Дорогие подарки неблизким родственникам он приравнивал к хамству и считал, что это может стать оскорблением. Вот и тогда он попросил сына подать ему один из рюкзаков, расстегнул боковой кармашек, достал оттуда небольшую баночку и протянул Василичу:

– Ты говорил, что ноги болят. Вот, наши мужики с Кубы привезли. Мазь какая-то из акульего жира. То, что негр тут на крышке нарисован, – не бойся: негром не станешь. Натирай – от боли помогает, а некоторым даже мужской силы прибавляет. У тебя как с мужской силой?

– Это надо у Нюрки спросить! Нюр, вон Лексеич мазь новую привез, мужской силы добавляет. Нам с тобой это надо?

– Нет, Василич, нам с тобой такого не надо.

– А тебе, Нюр, мы с Генкой нашли то, что обещали. Ген, где обрезки-то?

Генка вытащил из рюкзака короткие, в четверть обрезанные, женские валенки, подшитые толстым войлоком, с кожаными заплатами на носах и пятках, и протянул их Нюре. Та прижала обрезки к сухонькой груди и, издав какой-то звук вроде всхлипывания, быстро засеменила в избу. Но через три минуты снова вышла к мужикам, сменив большие мужские калоши, в которых только что щеголяла, на привезенную гостями обнову.

– А что, баба Нюр, так и будете теперь в валенках ходить? – спросил Генка.

– Миленький мой, валенки-то, они из чистой шерсти. А шерсть, она полезна, она кровь гоняет, а кровь у меня уже старенькая, так что поклон вам низкий с благодарностью, гости наши дорогие, – баба Нюра снова села на завалинку рядом с мужиками.

– Так что, Лексеич, с утра поедете-то? – спросил Василич.

– Да часика в четыре, как рассветет. К обеду на месте будем, обустроимся, а на вечерней зоре постреляем.

– Вы снова в Грязный Затон, в Великовское?

– Да. Понравилось там в прошлом году!

– Боюсь я, Лексеич, что не сегодня завтра похолодает сильно. Может, и до заморозков будет. Что-то ломило у меня спину да корежило всего.

– Да брось ты, Василич, болтать: август-месяц, а ты – заморозки.

– Не знай, не знай! А вы, Лексеич, если хотите, берите профессорскую дюральку, казанку: быстрей домчитесь, все-таки восемьдесят верст.

– Нет, Василич! Металл грохочет, а дерево – оно тихое. Великовражка – это лучшее инженерное решение для нашего рыбацко-охотничьего мероприятия.

Пологий песчаный берег, на котором Генка с отцом установили палатку, метров через двадцать упирался в обрывистую стеночку с дырками ласточкиных гнезд. За этим невысоким обрывчиком расстилалась луговина с многочисленными заливными озерами, бочажками и калужинами, прятавшимися в зарослях тальника и осоки. Ближайшее озеро называлось Утиным, название говорило само за себя: утка здесь была, но Генка не любил это место из-за старой неприятной истории.

Лет десять назад, еще совсем пацаном, пришлось ему как-то одно лето отдыхать с родителями в Тихой Гавани. По соседству совсем рядом от них стояла палатка каких-то заслуженных артистов. Детей у них не было, зато был огромный умный белый кот Бэмби. Совсем самостоятельный и гордый: тушенку не ел, приемных родителей не слушался, один уходил в лес на несколько дней, а чаще всего просто забирался на обрыв и выковыривал ласточек-береговушек из их дырок-гнезд. Иногда он падал с обрыва, но, пролетев по крутому склону несколько метров, вставал, отряхивался и обязательно осматривался по сторонам – не видел ли кто его позора. Генка в тот год ходил ловить карасей на ближнее Утиное озеро. Караси были маленькие: пятачки, но много, и штук на пятьдесят пятачков попадались два-три приличных – с ладошку. Бэмби тоже пристрастился ходить с Генкой на рыбалку: сядет сбоку на корягу – на сырой земле сидеть не любил – и смотрит с интересом. Генка за утро пару карасиков ему подбросит – Бэмби сожрет. А однажды на глазах у Генки кот засунул лапу в воду и выкинул на берег маленькую красноперку. Так Бэмби стал самостоятельным рыболовом и теперь плевать хотел на Генку: один стал ходить на Утиное, когда захочется.

Потом Бэмби пропал: два дня нет, три – думали, что в лес ушел гулять. А как-то через неделю пошли за грибами все вместе, большой компанией, в дальний лес, что от берега километра за три, в кондовый, вековой. Проходя мимо большого сухого осокоря, что стоял уже за озером и на котором жил канюк, большой ястреб-тетеревятник, Генка увидел: что-то подозрительно белеет под деревом. Подошел – это были останки Бэмби. Ястреб, видимо, увидел кота на берегу озера и спутал его с зайцем.

За Утиным, вторым рядом, подальше от берега, шла гряда озер: Монастырское, Мостки, Лягуха. К ним-то и направился Генка заранее, не дожидаясь зори, часов в пять. Оставшись на высоком седелке между двумя бочажинами, он только-только зарядил ружье, как увидел низко летящую прямо на него крупную утку. Он стрелял прямо в штык, «королевский» выстрел. Утка упала чуть не к самым ногам, метрах в десяти. Это был крупный старый селезень – можно было гордиться и таким выстрелом, и трофеем.

После этого Генка, пробравшись через заросли ивняка, вылез к носку большого Монастырского озера, намазался весь диметилфталатом, чтоб понапрасну не кормить кровососущую братию, уселся на толстую гнилую корягу, удобно торчащую под нависшими кустами, прислонил к другой коряге ружье и закурил. В тот же момент он увидел бесшумно планирующую, выскользнувшую из-за кустов утку, которая шлепнулась в высокую траву ближе, чем на расстоянии выстрела.

Генкино волнение сняло как рукой, он потушил сигарету, взял ружье и стал пристально вглядываться в прибрежную осоку и в красные зонтики красивых болотных цветов, названия которых не знал. Наконец они стали шевелиться. Это шевеление перемещалось. И продвигались эти шевелящиеся травинки по направлению к кусту-засидке. И тут Генка увидел среди торчащих травинок черную голову утки. Он выстрелил! Всего один раз, и – тишина!

Отложив ружье в сторону, подтянув высокие ботфорты своих болотных сапог, Генка, чавкая прибрежной грязью и раздвигая густую траву, пробрался к убитой утке. На крошечном пятачке чистой воды кверху лапами лежали две серые. Одним выстрелом – и сразу двух!

Но Генке пока что было не до восторгов: еще когда он выцеливал среди травинок осоки головку этой утки, краем глаза заметил, как в другом носке озера уселась в траву пара чирков. Генка, торопясь, засунул уток в рюкзак, закинул ружье за спину и пошел вокруг озера, рассчитывая зайти к носку с запада, чтобы на подходе не пришлось стрелять против солнца, которое, неестественно красное, спускалось к горизонту в огненно-фиолетовую тучу.

Рассчитано все было правильно: утки поднялись из листьев кувшинок, как только охотник приблизился к берегу. Генка стрелял дуплетом, чирок упал на зеркало воды метрах в двадцати от берега. В том месте, откуда Генка стрелял, берег был пустым от кустов, луговина прямо сбегала к озеру, густо заросшему осокой и кувшинками. За уткой надо было плыть.

Положив ружье, Генка разделся догола и медленно, дрожа всей шкурой и стуча зубами, натыкаясь на толстые корневища кувшинок и тихонько матерясь, зашел в воду и медленно поплыл по-морски, без брызг, по направлению к белеющему на воде чирку; над самой поверхностью воды еще пахло порохом. Взяв добычу по-собачьи зубами, он поплыл назад. Противнее всего было вылезать на берег: ил и грязь стекали по телу, смешиваясь на ногах с кровью – осока и мудорезник сделали свое дело. Стоя почти по колено в прибрежной грязи, Генка неожиданно что-то почувствовал и вскинул голову: на пригорке, метрах в десяти, стоял большой благородный олень с ветвистыми рогами. Встретившись с Генкой взглядом, он вытянул шею и затрубил. Олень вызывал Генку на бой, у него был гон. Генка весь дрожал – уже не от холода, а от страха, колени его колотились друг о друга, как деревянные. Олень протрубил еще раз, Генка развел руки. Только тут, видимо, олень понял, что у этой голой твари нет рогов и никогда не будет. Плавно, с большим разворотом, грациозное животное поскакало от озера.

«Та-да-да! Та-да-да!» – раздавался топот оленьих копыт о высохшую растрескавшуюся луговину. Четыре небольших стожка стояли напротив Генки, за ними скрылся убегающий красавец-олень, растворившись на фоне огненной тучи, в которую зашло солнце.