Текст книги "Любовь на службе царской. От Суворова до Колчака"

Письма странного офицера

Приезд лейтенанта в Севастополь стал для него роковым. Именно здесь наступил окончательный крах семейной жизни, на которую он отдал целых семнадцать лет… А ведь когда-то они старались не расставаться. Всегда были вместе, все трое: он, она и сын. Это потом он будет большую часть времени проводить в плаваниях и безвылазно жить в своей капитанской каюте на «Диане». Кто теперь расскажет правду? Были в этой семье, как и в любой другой, конфликты. Были проблемы и со здоровьем главы семейства. Но главной причины нам никогда не узнать…

Пронзительный взгляд, худое, изможденное лицо. При этом благородные черты и печать одиночества, несчастья, жертвенности. Печать смерти…

Домникия Гавриловна, так и не перевоспитавшись за 17 лет, ушла к другому. Другой оказался, хоть и женатым, но зато присяжным поверенным, а самое главное, обеспеченным человеком. Говорили, что появился у нее особняк и рысаки. Словом, все, чего прежде не хватало для полного счастья. А он остался с сыном. Обиженный на весь мир, отверженный всеми, надломленный, больной лейтенант. Даже не капитан 2-го ранга. Это звание ему даже и не светило.

На Черноморском флоте Шмидта прикомандировали к 28-му флотскому экипажу. В феврале 1905 года он был назначен командиром небольшого номерного миноносца под номером 253, базирующегося в провинциальном Измаиле. А так как там находились сразу два таких миноносца, то Шмидт, как самый старший из двух командиров по возрасту, назначается старшим начальником этого «отряда». Казалось бы, служба «не бей лежачего», но нет же, Шмидту нужна какая-то деятельность. И он ее находит, а дальше происходит вообще, что-то невероятное.

Об этом стоит послушать мнение историка и писателя Олега Стрижака:

«Известно, что П. П. Шмидт, будучи командиром небольшого корабля, в военное время украл всю судовую кассу и бежал в самовольную отлучку путешествовать по городам… …стоило бы ознакомиться в архиве с делом судебного преследования по обвинению лейтенанта Шмидта в растрате 2500 рублей казенных денег.

Кстати, именно в разгар этого преследования Шмидт сделался пылким революционером. За это некий банк открыл Шмидту щедрый кредит. Шмидт вернул деньги в казну, преследование было прекращено. Но морской министр вице-адмирал А. А. Бирилев доложил царю, что такой офицер “не может быть терпим на службе”, и государь написал на докладе: “согласен”. Этот документ хранится в архиве».

Однако возникает вполне резонный вопрос: а зачем? На него до сих пор никто так толком и не ответил. Просто Шмидт забирает денежную кассу вверенного ему миноносного отряда и начинает путешествовать по городам: от Керчи и до самого Киева.

«Пытаясь оправдаться в отношении растраты казенных денег, он пишет в своей объяснительной, что якобы “потерял казенные деньги, катаясь на велосипеде по Измаилу”… Ида Ризберг в своих воспоминаниях говорит, что Шмидт выдвигал кроме этой версию о том, что его спящего обокрали в поезде, и сокрушался, что ему никто не верит. Несколько позднее, под давлением фактов, он все же сознается в дезертирстве и растрате», – констатирует В. Шигин.

К. Паустовский, судя по всему, интересовался пребыванием лейтенанта в Киеве:

«…Летний день в Киеве. Жара. Увядшие пятипалые листья каштанов. Молодой флотский офицер Шмидт останавливается в Киеве от поезда до поезда…

Я, как киевлянин, хорошо знаю, что значит летняя киевская скука. Испытал эту скуку и Шмидт. Это та скука, когда из всех домов доносится запах “домашних обедов” и кажется, что все интересное, что может случиться в жизни, отодвинулось за десять километров. Только шарманка фальшиво высвистывает по раскаленным дворам противную немецкую песенку: “Августен, Августен, ах, майн либер Августен!”

Куда деваться? Оказывается, в Киеве есть бега. Шмидт едет на ипподром. Ему повезло: ипподром находится на Почерке, в теплой, высокой и меланхолически пустынной части города.

На ипподроме Шмидт замечает молодую женщину неслыханной, по его впечатлению, красоты. Он романтик. Он часто видел в жизни лишь то, что хотел увидеть.

Он полюбил эту женщину с единого взгляда (как мог бы полюбить всех красивых женщин всего земного шара). Он почему-то уверен, что она испанка. Почему? Из-за голубого блеска глаз и грудного, сдержанного смеха. Женщина смеется, и горло у нее вздрагивает, как у певчей птицы».

И. Стрельникова дополняет эту картину такими штрихами:

«Дама сидела перед ним и даже лица ее Шмидт не рассмотрел, только тонкую нежную шею и спину, удивительно прямую, напряженную, будто дама вот-вот готова вскочить и броситься к кому-то навстречу. Петр Петрович не смог отвести взгляда от этой спины, дама в конце концов почувствовала этот взгляд и обернулась».

Через несколько часов Шмидт и эта незнакомка встретятся в одном купе поезда:

«Вечером он садится в поезд… – продолжает К. Паустовский. – Вот тут мой возраст дает мне некоторые преимущества перед большинством читателей. Потому что я много ездил в те времена и хорошо помню, как тогда выглядели вагоны и поезда.

Представьте себе, что вагоны освещались стеариновыми свечами в железных фонарях. Язычки свечей всегда так сильно и разнообразно плясали, что каждый вагон напоминал театр теней. Тени роились, появлялись, исчезали, черты человеческих лиц становились изменчивыми, как отражения в воде. Урод вполне мог рассчитывать сойти за красавца, а красавица – за ведьму.

В поезде напротив Шмидта села женщина. Он вздрогнул, вытянулся, слегка махнул у себя перед лицом рукой, как бы отбрасывая суматошливые тени, и вдруг чьи-то маленькие руки сжали его сердце, – да, это была она, испанка с ипподрома. Должно быть, сам бог, в которого он позволял себе не верить, привел ее в этот темный вагон второго класса.

Они разговорились. Женщина ехала в Дарницу, дачную местность под Киевом с вековыми соснами и песками.

Поезд до Дарницы идет тридцать минут. За это время Шмидт бросил всю свою жизнь к ногам этой женщины и с радостью признался самому себе во внезапной любви.

Они обменялись адресами, и женщина сошла, преображенная этим вихрем любви. Потому что нет, должно быть, ни одной женщины, которая не расцвела бы, как редчайший весенний рассвет, зная, что она стала причиной внезапной любви».

Звали незнакомку – Зинаида Ивановна Ризберг. Их знакомство состоялось 22 июля на Киевском ипподроме, а потом они вместе ехали 40 минут в поезде Киев – Керчь.

Впоследствии, в своих воспоминаниях она назовет своего попутчика «странным офицером», признавшись, что впервые увидела его в Киеве на конных бегах и обратила внимание, так как тот вел себя вполне свободно. В поезде они успели рассказать друг другу о себе. Как оказалось, она замужем и вполне благополучно, а вот насчет счастья все как-то не так.

Весь остаток дальней дороги он думал о ней, а потом началась переписка, длившаяся целых семь месяцев и вошедшая в историю как «почтовый роман».

Зинаида Ивановна спустя годы напишет:

«Мы обменялись фотографиями, знакомство наше на расстоянии крепло, духовная связь росла. Шмидт писал мне каждый день, писал обо всем: о своих мелких домашних делах, о своем финансовом положении, о своем сыне».

К Петру Петровичу Шмидту можно относиться по-разному, но его письма к незнакомой и чужой женщине необычны своей нежностью, пылкостью и откровенностью.

Они серьезны, совершенно искренны. В них неудачливый по жизни офицер исповедуется как на духу, предельно обнажая свою личность: сложную и противоречивую.

«Получил, наконец-то получил от вас, дорогая Зинаида Ивановна, хорошее, радостное для меня письмо! Вы протянули мне руку доверчиво и смело! Так здравствуйте же, друг мой! Если бы вы знали, как много веры у меня в вас…»

«Я люблю музыку и смотрю на каждую неделовую переписку, как на дуэт. Наш дуэт… начался, Вы ответили мне. И первый звук Вашей скрипки дал диссонанс! Но я знаю, что этот диссонанс быстро перейдет в спокойное созвучие».

«За искреннее, хотя и гневное слово благодарю. Если мы будем писать друг другу не то, что думаем, то переписка потеряет весь интерес и всю прелесть».

«…Очень мало прикасался к земле, так как, например, последние десять лет плавал на океанских линиях и в году набиралось не больше 60 дней стоянки в разных портах урывками, а остальное время обретался между небом и океанами».

«…Если б вы знали, какой каторжный физический труд представляет из себя служба на коммерческом флоте… Если мне дадут временно пароход Черноморский, то это вот какая работа. Я ухожу из Одессы по портам Крыма и Кавказа и обратно возвращаюсь через 11 дней. За эти 11 дней при тяжелых зимних погодах и штормах я должен посетить 42 города, в каждом из них сдать и принять груз и пассажиров. Придя в Одессу, я принимаю ванну, потому что в море почти невозможно это, и погружаюсь в летаргический сон в первый день, на второй день я уже принимаю груз, вожусь с формальностями и документами и к вечеру уже ухожу опять на 11 дней по тем же портам. В такой головокружительной гонке и вечно напряженном внимании, отвечая за сотни пассажирских жизней, находишься все время».

«Как бы ни проходил мой день – в утомительной ли и бессмысленной службе, в работе моей, которую я люблю… я много, много раз успеваю подумать о вас… Сегодня дивное утро, я проснулся очень рано, открыл окно, на меня пахнуло утром, свежестью и радостью, и я подумал о вас. Мне легче с думою о вас, думы отводят грусть, дают энергию к работе. Наша мимолетная, обыденная, вагонная встреча, наше медленно, но идущее все глубже сближение в переписке, моя вера в вас – все это наводит меня часто на мысль о том, пройдем ли мы бесследно для жизни, друг для друга. И если не бесследно, то что принесем друг другу: радость или горе?..»

«Вы еще спите, Зинаида Ивановна? Встречайте же день! Встречайте весело и радостно! Не теряйте его… “что может быть сделано сегодня, не может быть сделано завтра”, и неизмеримо велика ценность каждого дня, прожитого мгновения. О, как бы я хотел передать вам всю силу внутреннего, где-то глубоко в душе таящегося трепетного счастья. Счастья чувства, мысли, бытия!»

«Вам приходится рассматривать два вопроса. 1. Велика ли во мне сила убеждения и чувства? 2. Вынослив ли я? На первый вопрос отвечу вам: да, силы убеждения и чувства во мне много, и я могу, я знаю, охватить ими толпу и повести за собой. На второе скажу вам: нет, я не вынослив, а потому все, что я делаю, это не глухая, упорная, тяжелая борьба, а это фейерверк, способный осветить другим дорогу на время, но потухающий сам. И сознание это приносит мне много страдания, и бывают минуты, когда я готов казнить себя за то, что нет выносливости во мне».

«Как я воспитываю моего сына? Я его крепко люблю, и он меня тоже. Я ему верю, он мне тоже. Между нами нет тайн. Если он меня слушается, то только потому, что признает мой авторитет, но часто и не слушается, если мои доводы кажутся ему недостаточно убедительными».

Тем временем началась та самая осень 1905 года, когда в октябре по всей России распространилась всероссийская политическая стачка. Не остался в стороне и Крым. Сначала забастовали железнодорожники Джанкоя, потом перестали работать железнодорожники станции Симферополь. В Ялте закрылись все учреждения, учебные заведения, магазины и банки. Вечером 18-го около Военно-морского музея Севастополя собрался стихийный митинг, после которого его участники с присоединившимися к ним рабочими и ремесленниками двинулись на демонстрацию по улицам города. Свое неорганизованное шествие 8–10 тысяч человек завершили у здания городской тюрьмы. Под влиянием лозунгов очень скоро демонстранты разорвали портрет царя и приняли решение освободить политических заключенных. Но толпу разогнали выстрелы одного из пехотных полков. Были убиты и ранены 58 участников митинга. Там у городской тюрьмы выступил и лейтенант Шмидт. На следующий день, как «делегат от народа» П. П. Шмидт присутствовал на заседании городской думы. 20-го состоялись похороны 8 погибших. Снова собралось около 10 тысяч демонстрантов, и Шмидт выступил с речью, позже ставшей известной как «клятва Шмидта»: «Клянемся в том, что мы никогда не уступим никому ни одной пяди завоеванных нами человеческих прав». За эту антиправительственную пропаганду его арестовывают вечером этого же дня.

Сначала Петра Петровича заключают под стражу на флагманском эскадренном броненосце «Три святителя», а потом из-за ухудшившегося здоровья (на митинге с ним случился припадок, и он на глазах толпы бился в судорогах) переводят в госпиталь и увольняют со службы с запретом появляться на митингах. Причем увольняют без права ношения мундира и все в том же чине лейтенанта. Сегодня такое увольнение называется «по дискредитации». Положенного при увольнении производства в капитаны 2-го ранга Петра Петровича лишают.

Современник Шмидта, писатель и журналист Сергей Орлицкий, тоже попадет в круговорот революционного движения, а там познакомится с неким таинственным комитетом, в котором можно было услышать порой удивительные вещи:

«Комитетчики говорили: “Моряки уже с нами. Сегодня в собрании будет и бравый лейтенант Шмидт. Вы увидите и услышите будущего адмирала Черноморского флота, ведь мы планируем завладеть эскадрой!”

– А как вы завладеете эскадрой?

– Матросы на нашей стороне. Офицеров, которые не согласны, Шмидт обещает побросать в воду. А раз броненосцы будут нашими, весь юг будет наш. Здесь создается Южная республика с Крымом и плодороднейшими землями Волыни и Подолии. У нас будут чудное, незамерзающее море и лучшие пшеничные земли, виноградники и шелководство, первоклассные порты и крепость Севастополь с броненосным флотом».

20 октября Зинаида Ивановна получает от Шмидта телеграмму: «Сегодня арестован без законных улик за общественную работу». А следом письмо: «Обидно быть оторванным от жизни в тот момент, когда она забила могучим ключом… По моей коробке, в которой я сижу, можно было сделать только два шага. Чтобы не задохнуться, воздух мне накачивают через трубу. Дайте мне счастья. Дайте мне хоть немного счастья, чтобы я был силен и вами и не дрогнул, не сдался в бою…»

Зинаида Ризберг запишет: «От сына Петра Петровича, Жени, я узнала, что он находится в темном помещении, отчего у него заболели глаза, но есть надежда, что скоро его переведут. В госпитале Петр Петрович пробыл недолго. 1 ноября вечером я получила телеграмму: “Я на свободе, жду отставки”. Я обрадовалась, но была неспокойна, чувствовала что-то недоброе. И вдруг телеграмма: “Задержали события… Выезжайте через Одессу Севастополь. Рискуем ни увидаться никогда. Писем не пишу”. …Я наскоро собралась, чтобы отправиться с курьерским 9-часовым в Одессу. Узнаю: опять железнодорожная забастовка, и мы отрезаны друг от друга. Напрасно я ждала писем от П.П., их не было. Я не знала, где он, что с ним… В конце ноября получаю письмо, распечатываю конверт: “Каземат Очаковской крепости”».

Восстание на крейсере «Очаков» началось 13 ноября. На 15-е у Шмидта был куплен билет в Киев. Однако уехать он не успел… Офицеры «Очакова» вместе с кондукторами покинули корабль, и матросы обратились за помощью к Шмидту. Лейтенант к всеобщему удивлению встретил нижние чины весьма демократично, как не было принято на флоте, а потом просто не смог им отказать.

Надев на себя сюртук с погонами капитана 2-го ранга, Петр Петрович прибыл на «Очаков» во второй половине дня 14 ноября 1905 года. Да еще и сына с собой прихватил.

«Что случилось в эти дни с милейшим, тишайшим Петром Петровичем? – размышляет И. Стрельникова. – Какие наполеоновские планы вдруг зароились в его мечтательном уме? Шмидт на ходу придумал план захвата Севастополя, затем Перекопа, затем отделения Крыма от России, затем покорения Одессы и Херсона и в результате образования Южно-русской социалистической республики с ним самим, Шмидтом во главе! Что это было? Наивность? Болезнь? Несколько раз за эти дни Петр Петрович терял сознание, у него поднималась температура, безумно болела голова. Приглашенный врач заподозрил воспаление мозга!

Как бы там ни было, затеянное Шмидтом дело поначалу пошло неплохо. На миноносце “Свирепый” Петр Петрович лично объехал всю эскадру и убедил присоединиться к восстанию команды десяти кораблей! Удалось захватить в плен 150 офицеров – их всех свезли на “Очаков”. Шмидт объявил их заложниками и грозился вешать, начав с самого старшего по званию, если верные царю войска посмеют сунуться к восставшим.

Первая неудача случилась, когда Шмидт хотел освободить арестованных матросов, заключенных на учебном корабле “Прут”. Этот корабль взбунтовался еще в июне, одновременно с «Потемкиным». Теперь же сделался тюрьмой. Петр Петрович со своей абордажной командой ворвался на “Прут” и потребовал ключи от трюмов с арестованными. Лейтенант Викорст – соученик Шмидта по Морскому училищу – выкинул ключи за борт. В Севастопольской бухте чуть не на каждом корабле служили однокашники Петра Петровича, и все они теперь стали ему врагами. Ратьков крикнул: “Шкура матросская, подлец, презираю тебя”. Радецкий пытался уговорить, мол, ты ослеплен, Петя, сила не за тобой.

Хуже всего было то, что воевать Шмидту было решительно нечем – все корабли, оказавшиеся в его распоряжении, были предусмотрительно разоружены офицерами. Но Петр Петрович придумал, что делать! От возможной атаки с берега он решил прикрыться, выставив между “Очаковым” и Севастополем минный транспорт “Буг” с полной загрузкой морских мин. Ведь любое попадание в эту огромную плавучую пороховую бочку снесло бы с лица земли полгорода! За “Бугом” отправился катер “Удалец” и привел бы его, не подоспей вовремя канонерская лодка, которой командовал… Миша Ставраки! «Удальца» подбили, а команда “Буга”, испугавшись и правда поджечь Севастополь, открыла кингстоны. И тут же в “Очаков” стали стрелять из сотни береговых орудий!»

О чем думал в этот момент «мятежный лейтенант»? Неизвестно. А ведь еще некоторое время назад, он, объявив себя командующим Черноморским флотом, отправил царю телеграмму: «Славный Черноморский флот, свято храня верность своему народу, требует от Вас, государь, немедленного созыва Учредительного собрания и не повинуется более Вашим министрам. Командующий флотом П. Шмидт». На «Очакове» подняли сигнал: «Командую флотом. Шмидт». Команде он заявил: «Я приехал к вам, так как офицеры от вас съехали и поэтому вступаю в командование вами, а также всем Черноморским флотом. Завтра я подпишу об этом сигнал. Москва и весь русский народ со мною согласны. Одесса и Ялта дадут нам все необходимое для всего флота, который завтра примкнет к нам, а также крепость и войска, по условному сигналу подъемом красного флага, который я подыму завтра в 8 часов утра». Команда ответила на речь «вождя» громовым «ура!». Что это было, и сегодня сказать затруднительно, так как человек, несмотря на многие свои достоинства, был давно психически болен.

Во второй половине дня 15 ноября восставшим был предъявлен ультиматум о сдаче. Когда ответа не последовало, начался обстрел восставших кораблей. Для того чтобы они сдались, потребовалось всего два часа.

Примечательно, что одним из первых с корабля бежал Шмидт. Его и сына, подобрал миноносец № 270. Пройдут считанные минуты, и посланный с «Ростислава» катер доставит лейтенанта на броненосец.

В заключении Шмидт снова обращается к Зинаиде Ивановне: «Я писал тебе при всякой возможности, но письма эти, верно, не доходили, ты прости меня, моя голубка, нежно, безумно любимая, что я пишу тебе так, говорю тебе “ты”, но строгая, предсмертная серьезность моего положения позволяет мне бросить все условности.

Знаешь, в чем был и есть источник моих страданий, – в том, что ты не приехала… Ведь ты не знаешь, что перед казнью дают право прощаться, и я бы спросил тебя, а тебя нет. Это было бы для меня страшным и последним горем в моей жизни…»

К. Паустовский, прежде чем написать про Шмидта, выяснил многое:

«Шмидт арестован, привезен в тихий Очаков и предан с несколькими матросами военному суду.

К Шмидту в Очаков приезжает его сестра Анна Петровна Избаш. Он просит сестру поехать в Киев, разыскать киевлянку и привезти ее в Очаков: ему легче будет умереть, увидев ее хотя бы ненадолго перед казнью.

Сестра в отчаянии: идут последние часы Шмидта, а ей приходится уезжать и терять время во имя любви брата к неизвестной женщине.

Сестра едет в Киев и узнает от ничего не подозревавшего бывшего мужа киевлянки, что ее нет в городе. Анна Петровна рассказывает мужу все. И таково было обаяние Шмидта и власть его имени, что муж отправляется вместе с Анной Петровной в глушь Полтавщины, находит жену и уговаривает ее поехать к Шмидту».

Рождается и ее запись: «30 декабря я встретилась с сестрой Шмидта. Она приехала за мной, выхлопотала мне свидание с Петром Петровичем. 31-го утром мы выехали в Одессу, оттуда пароходом в Очаков. Много пришлось хлопотать, пока я сумела увидеть Шмидта…»

В мучительном ожидании Петр Петрович вновь берется за бумагу:

«Завтра ты войдешь ко мне, чтобы соединить свою жизнь с моей и так идти со мной, пока я живу. Мы почти не виделись с тобой… Духовная связь, соединившая нас на расстоянии, дала нам много счастья и много горя, но единение наше в слезах наших, и мы дошли до полного, почти неведомого людям духовного слияния в единую жизнь».

И вот ему разрешают свидание с этой женщиной. «Она входит к нему в камеру, и он на мгновение отшатывается. Потому, что в камеру вошла та женщина, какую он видел в полутемном вагоне в бегающем и тусклом пламени свечи, но совсем не та женщина, которой он писал свои вдохновенные письма. Но все равно он был бесконечно благодарен ей за то, что она приехала скрасить его последние часы» (К. Паустовский).

Зинаида Ризберг:

«Утром за мной зашел жандармский ротмистр и повез меня к Шмидту… Петр Петрович ждал меня у окна. Когда я вошла, он подошел ко мне, протягивая обе руки. Потом заметался по каземату, схватившись рукой за голову… Из груди его вырвался глухой стон, он опустил голову на стол, я положила свои руки на его и стала успокаивать. До сегодняшней встречи мысль о смертной казни была чем-то отвлеченным, вызывалась рассудком, и после свидания, когда я увидела Шмидта, услышала его голос, увидела его живым, реальным человеком, любящим жизнь, полным жизни, этой мысли было трудно вместиться в моем мозгу…»

Петр Шмидт:

«Не спал до трех часов ночи, ходил по каземату… Потом лег и лежал долго с открытыми глазами. Вдруг в каземате стало светло – вскочил, подбежал к окну. Мимо острова проходил большой пароход, прожектор с него был направлен прямо на мои окна… Мелькнула мысль в голове, что приехали спасти меня… Но пароход прошел мимо, и в каземате снова темно…»

В ходе допросов следователи вполне серьезно усомнились в психической вменяемости отставного лейтенанта. «Жена, пытаясь его спасти, давала интервью, в которых называла мужа сумасшедшим, – считает В. Мищецкий. – Для тех, кто из Шмидта делал “революционного мученика”, она была самым опасным противником: лезла со своими бабьими рассуждениями, толкуя, будто Шмидта как юродивого судить нельзя! Однако члены трибунала, выслушав его ответы, и сами убедились, что перед ними безумец! Они пытались отправить его на психиатрическое обследование, но адвокаты блокировали это направление своими протестами, причем в “левых” газетах была начата кампания под лозунгом “Им не удастся объявить героя безумцем!”. Те же издания опубликовали сообщения “о позорном предложении”, сделанном членами трибуналу Шмидту: “они явились к нему в тюрьму и предложили бежать, у дверей его камеры не выставляли караул и двери не запирали!” Судьи понимали, что по закону они обязаны приговорить всех виновных в вооруженном восстании на боевом корабле к суровым наказаниям, после чего подполье их тут же объявит мишенями для групп террора. Шмидт «гордо отверг» сделку – ему нравилась вся эта суета вокруг, и он желал “доиграть до конца”».

Зинаида Ризберг:

«Свидание продолжалось около часа. Потом суд. Редкие короткие встречи. Шмидт держался бодро, старался подбодрить меня и свою сестру, с которой я была в эти дни неразлучна. Накануне приговора Петр Петрович сказал, что умереть в борьбе легко, а умереть на эшафоте тяжело: это жертва. 18 февраля приговор прочли в окончательной форме и разрешили нам проститься тут же, в здании суда. Я могла прильнуть к его руке… Он обнял меня, обнял сестру и заторопился… Присяжный поверенный… передал мне последнее письмо Шмидта».

Лейтенант Шмидт был приговорен к смертной казни закрытым военно-морским судом, проходившим в Очакове с 7 по 18 февраля 1906 года.

Петр Шмидт:

«Прощай, Зинаида! Сегодня принял приговор в окончательной форме, вероятно, до казни осталось дней 7–8. Спасибо тебе, что приехала облегчить мне последние дни. Живи, Зинаида. …Люби жизнь по-прежнему… Иду на смерть бодро, радостно и торжественно. Еще раз благодарю тебя за те полгода жизни-переписки и за твой приезд. Обнимаю тебя, живи, будь счастлива. Я счастлив, что исполнил свой долг. И, может быть, прожил недаром» (20 февраля 1906 г.).

Писатель и историк Олег Стрижак читал протоколы допросов Шмидта по делу о мятеже на крейсере «Очаков» и вот что он говорит:

«В них Шмидт выглядит, мягко говоря, некрасиво. Он трусливо юлит, пытается снять с себя всякую ответственность за свои поступки: “началась стачка матросов… ненавистная мне”, “я высказал матросам, что они затеяли безумство… что мятежей против Государя я не признаю”, “мною овладела истерика… я даже плохо осознавал, что потом делалось”. Всю вину Шмидт валит на нижних чинов. Эти показания скреплены подписью Шмидта.

В другом документе приводятся слова Шмидта, что во всем происшедшем виновата “банда недисциплинированных матросов”».

Приговор был приведен в исполнение на рассвете 6 марта 1906 года на острове Березань. Казнью руководил однокашник Шмидта капитан 2-го ранга Михаил Ставраки.

«Командовать расстрелом назначили Михаила Ставраки, – описывает последние минуты лейтенанта И. Стрельникова. – Он почему-то не отказался. Хотя даже его мичман, вовсе не знакомый со Шмидтом, не побоялся заявить: “Я офицер, а не палач”, отстегнул кортик и положил на стол. И ничего, дело сошло мичману с рук!

В три часа утра 6 марта 1906 года в камеру вошла охрана: «Пора готовиться!» Приговоренных на барже доставили на остров Березань. Здесь их ждали четыре гроба, вкопанные столбы и лопаты. Стреляли 48 матросов из команды Ставраки, за ними на всякий случай поставили взвод солдат с ружьями на изготовку. Шмидт усмехнулся, глядя в глаза другу детства: “Неужели ты меня так боишься?” Последние слова лейтенанта также были обращены к Ставраки: “Миша, прикажи стрелять в сердце”».

Сестра Шмидта в последнюю встречу с Паустовским поведала о своем брате нечто сокровенное:

«– Всю жизнь увлекался и не считался с собой, – вот, по ее мнению, была главная черта брата. – Жил ради других, любил матросов, как малых детей, довольно часто жестоко обманывался, но не позволял себе впадать в отчаяние или хандру. Был очень пылкий, впечатлительный. Весь жил на нерве. На одном нерве. В молодости я тоже чуть-чуть была похожа на брата. Любил книги, стихи, особенно Байрона – его читал в оригинале, – музыку, детей и морское дело. Особенно почему-то маяки. От него осталась целая коллекция гравюр и фотографий замечательных маяков мира. Втайне даже мечтал быть маячным смотрителем, но обязательно на маяке, далеком от городов».

Сам Шмидт о себе писал Зинаиде Ризберг совершенно другое:

«Никогда не был застрахован в обществе рассудка и не буду. Это страховое общество рассудка налагает на меня такие суровые правила, так стесняет мою жизнь, что я предпочитаю остаться при риске погореть, но с ним вечного контракта не заключаю… Я желаю не только в 10-м, а в 100 этаже обитать и на землю желаю не по каменной лестнице осторожненько спускаться, а прямо, может быть, мне любо будет с 100 этажа головой выкинуться. И выкинусь…»