Текст книги "Поэтика русской идеи в «великом пятикнижии» Ф. М. Достоевского"

Поиски новой формы выражения русской идеи в романе «Идиот»

Роман был написан в период с 14 сентября 1867 по 29 января 1869 года, за границей. Деньги для поездки и уплаты неотложных долгов Достоевский получил от редактора «Русского вестника» М. Н. Каткова в счёт издания будущего романа. Связанный жёсткими договорными обязательствами, писатель начинает работать над романом не столько по творческой потребности, сколько по жестокой материальной необходимости. В письме А. Н. Майкову от 31 декабря 1867 г. он пишет: «А со мной было вот что: работал и мучился. Вы знаете, что такое значит сочинять? Нет, слава Богу. Вы этого не знаете! Вы на заказ и на аршины, кажется, не писывали и не испытали адского мучения. Забрав столько денег в «Русском вестнике» (ужас! 4500 р.), я ведь с начала года вполне надеялся, что поэзия не оставит меня, что поэтическая мысль мелькнёт и развернётся художественно к концу-то года… <…> Это тем более казалось мне вероятнее, что и всегда в голове и в душе у меня мелькает и даёт себя чувствовать много зачатий художественных мыслей. Но ведь только мелькает, а нужно полное воплощение, которое всегда происходит нечаянно и вдруг, но рассчитывать нельзя, когда именно оно произойдёт; и затем уже, получив в сердце полный образ, можно приступить к художественному выполнению. Тут уж можно даже рассчитывать без ошибки. <…> Всё лето и всю осень я компоновал разные мысли (бывали иные презатейливые), но некоторая опытность давала мне всегда предчувствовать или фальшь, или трудность, или маловыжитость иной идеи. Наконец я остановился на одной и начал работать, написал много, но 4‑го декабря иностранного стиля бросил всё к чёрту. Уверяю Вас, что роман мог бы быть посредствен; но опротивел он мне до невероятности именно тем, что посредствен, а не положительно хорош. Мне этого не надо было» [28, 2; 239].

В итоге всё написанное было уничтожено автором. «Затем, – продолжает Достоевский, – я стал мучиться выдумыванием нового романа. Старый не хотел продолжать ни за что. Не мог. Я думал от 4‑го до 18‑го декабря нового стиля включительно. Средним числом, я думаю, выходило планов по шести (не менее) ежедневно. Голова моя обратилась в мельницу. Как я не помешался – не понимаю. Наконец 18‑го декабря я сел писать новый роман…» [28, 2; 240]. В результате 24 декабря 1867 г. писатель отправил в редакцию первые пять глав романа, а через пять дней – шестую и седьмую главу, завершающие первую часть. Достоевский сообщал об этом Майкову: «В сущности, я совершенно не знаю сам, что я такое послал. Но сколько могу иметь мнения – вещь не очень-то казистая и отнюдь не эффектная. Давно уже мучила меня одна мысль, но я боялся из неё сделать роман, потому что мысль слишком трудная и я к ней не приготовлен, хотя мысль вполне соблазнительная и я люблю её. Идея эта – изобразить вполне прекрасного человека. Труднее этого, по-моему, быть ничего не может, в наше время особенно. <…> Идея эта и прежде мелькала в некотором художественном образе, но ведь только в некотором, а надобен полный. Только отчаянное положение моё вынудило меня взять эту невыношенную мысль. Рискнул как на рулетке: «Может быть, под пером разовьётся!» Это не-простительно. В общем план создался. Мелькают в дальнейшем детали, которые очень соблазняют меня и во мне жар поддерживают. Но целое? Но герой? Потому что целое у меня выходит в виде героя. Так поставилось. Я обязан поставить образ. Разовьётся ли он под пером? <…> Первая часть есть, в сущности, одно только введение. <…> Во второй части должно быть всё окончательно поставлено (но далеко ещё не будет разъяснено)» [28, 2; 240–241].

В письме С. А. Ивановой от 1 января 1868 г. Достоевский несколько конкретизирует свою цель: «Главная мысль романа – изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь. Все писатели, не только наши, но даже все европейские, кто только не брался за изображение положительно прекрасного, – всегда пасовал. Потому что это задача безмерная. Прекрасное есть идеал, а идеал – ни наш, ни цивилизованной Европы ещё далеко не выработался. На свете есть одно только положительно прекрасное лицо – Христос, так что явление этого безмерно, бесконечно прекрасного лица уж конечно есть бесконечное чудо. (Всё Евангелие Иоанна в этом смысле; он всё чудо находит в одном воплощении, в одном появлении прекрасного)» [28, 2; 251].

Заметим, что из этих слов вовсе не следует, что Достоевский хотел изобразить именно Христа. Скорее, напротив: христианин Достоевский относился к Христу как к Богу и понимал, что Его адекватное изображение – «безмерно, бесконечно прекрасного лица, бесконечного чуда» – средствами простого человеческого языка невозможно. Поэтому он и ставит перед собой задачу изобразить хоть и «положительно прекрасного», но – человека. В том же письме и позже, уже работая над романом, писатель оценивает подобные попытки, предпринятые ранее европейской литературой (образы Дон-Кихота и Пиквика), ставя своего героя в один ряд с ними: «Вдохновенная речь Князя (Дон-Кихот и жёлудь)» [9; 277]. В конце марта 1868 года Достоевский делится с Ивановой своими надеждами, связанными с романом: «Я ужасно боюсь за роман и минутами почти совсем уверен, что не удастся. Идея слишком хороша, а на выполнение меня, может быть, и не хватит, особенно так спеша, и за границей… <…> Идея одна из тех, которые не берут эффектом, а сущностью. Эта сущность хороша в замысле, но какова-то ещё в исполнении?» [28, 2; 291–292]. К сожалению, предчувствия писателя оправдались. Несмотря на выстроенную в первой части образную систему и фактически завершённую внешнюю идею романа, идейный синтез задерживался, и поставленная художественная задача не была решена.

Только 23 марта 1868 г. Достоевский сообщает жене: «Давеча мне хотя и мерещилось, но я всё-таки окончательно ещё не выяснил себе эту превосходную мысль, которая мне пришла теперь! Она пришла мне уже в девять часов или около, когда я проигрался и пошёл бродить по аллее. (Точно так же в Висбадене было, когда я тоже после проигрыша выдумал «Преступление и наказание»)» [28, 2; 290]. В итоге потребовалась корректировка основного сюжета и композиции последующих частей. Однако работа продвигалась медленно, что было связано с постоянными материальными и бытовыми затруднениями, беременностью жены, а затем рождением и смертью дочери Софии. В конце июня Достоевский пишет Ивановой о том, что ещё не закончена вторая часть, а «роман длиннейший и остаётся его писать еще 30 печатных листов» [28, 2; 306].

Вследствие того, что идейный синтез задерживался, основной сюжет начал дробиться, и от него стали отходить новые периферийные линии. Писатель начал расширять сюжетное пространство романа, пытаясь найти выход хоть к какой-нибудь развязке. Это происходило от того, что единое, цельное представление о романе в творческом сознании писателя появилось только к началу работы над его последней, четвёртой частью. 21 июля 1868 года

Достоевский пишет А. Н. Майкову: «Романом я недоволен до отвращения. Работать напрягался ужасно, но не мог: душа нездорова. Теперь сделаю последнее усилие на 3‑ю часть. Если поправлю роман – поправлюсь сам, если нет, то я погиб» [28, 2; 310].

Наконец к началу осени 1868 года идейный синтез полностью завершился, и 26 октября Достоевский пишет С. А. Ивановой и А. Н. Майкову: «Через 2 месяца кончается год, а из 4‑х частей мною написанного романа окончено всего 3, а 4‑я самая большая ещё и не начата. <…> Наконец, и (главное) для меня в том, что эта 4‑я часть и окончание её – самое главное в моём романе, то есть для развязки романа почти и писался и задуман был весь роман» [28, 2; 318]; «Работа меня измучила и истощила. Вот уж год почти как я пишу по 3¹/₃ листа каждый месяц – это тяжело. Кроме того, – нет русской жизни, нет впечатлений русских кругом, а для работы моей это было всегда необходимо. Наконец, если Вы хвалите мысль моего романа, то до сих пор исполнение его было не блестящее. Мучает меня очень, что напиши я роман вперёд, в год, а потом месяца два-три переписки и поправки, и не то бы вышло, отвечаю. Теперь, как уж всё мне самому выяснилось, я это ясно вижу. <…> А между тем 4‑я часть (большая, 12 листов) – весь расчёт мой и вся надежда моя! Теперь, когда я всё вижу как в стекло, – я убедился горько, что никогда ещё в моей литературной жизни не было у меня ни одной поэтической мысли лучше и богаче, чем та, которая выяснилась у меня для 4‑й части, в подробнейшем плане. И что же? Надо спешить изо всех сил, работать не перечитывая, гнать на почтовых…» [28, 2; 320].

И уже непосредственно завершая работу, 11 декабря 1868 года Достоевский пишет Майкову: «Я решил кончить всё, и 4‑ю часть и заключение, в декабрьском № нынешнего года… <…> Я вдруг увидал, что я это в состоянии сделать, не портя романа очень. К тому же всё, что осталось, всё уже записано более или менее начерно и я каждое слово наизусть знаю. Если есть читатели «Идиота», то они, может быть, будут несколько изумлены неожиданностью окончания; но, поразмыслив, конечно согласятся, что так и следовало кончить. Вообще окончание это из удачных, то есть собственно как окончание; я не говорю про достоинство собственно романа; но когда кончу, кой-что напишу Вам как другу, что я думаю сам о нём» [28, 2; 327]. Это письмо Майкову неизвестно. Зато хорошо известна авторская оценка оконченного романа, данная в письме С. А. Ивановой 25 января 1869 года: «Романом я не доволен; он не выразил и 10‑й доли того, что я хотел выразить, хотя всё-таки я от него не отрицаюсь и люблю мою неудавшуюся мысль до сих пор» [29, 1; 10]. Заметим, что эта оценка со временем не претерпела значительных изменений: «Хоть «Идиот» и не удался…» [29, 1; 123] и т. п.

Следует указать на обстоятельство, имеющее особое значение для изучения творческой истории романа. Бóльшая часть подготовительных и черновых материалов к «Идиоту» не сохранилась. По свидетельству А. Г. Достоевской, из-за опасения обыска на границе перед возвращением в Россию были уничтожены рукописи романов «Идиот», «Бесы» и рассказа «Вечный муж»[89]89
  Достоевская А. Г. Воспоминания. – СПб: Азбука, Азбука-Аттикус, 2011. – С. 206.


[Закрыть].

Окончательный текст романа состоит из четырёх частей, каждая из которых содержит неравное количество глав и главок, не имеющих заглавий. Заметно, что главы первой части (раскрывающие события от встречи Мышкина и Рогожина в поезде до отъезда Настасьи Филипповны с Рогожиным в день её рождения) отличаются стилистическим единством, экспонентной динамикой сюжета, отчётливыми контурами характеров. Между тем эта часть романа возникла и была напечатана тогда, когда ни продолжения, ни тем более финала в творческом сознании автора ещё не существовало.

Во время работы над романом русская идея постоянно находилась в поле онтологического и творческого внимания писателя. Н. Ф. Буданова замечает, что «уже ко времени работы над романом «Идиот» на основе развития «почвеннических» взглядов <…> у Достоевского складывается своеобразная историко-философская концепция Востока и Запада с её главной идеей особой роли России, призванной объединить славянский мир и нравственно обновить духовно разлагающуюся Европу»[90]90
  Буданова Н. Ф. Комментарий к Полн. собр. соч. Ф. М. Достоевского в 30 томах. – Л.: Наука, 1975. – Т. 12. – С. 166.


[Закрыть]. В сентябре 1867 г. писатель посетил заседание конгресса «Лиги мира и свободы», проходившего в Женеве. Он так сообщает об этом С. А. Ивановой: «Что эти господа, – которых я в первый раз видел не в книгах, а наяву, – социалисты и революционеры, врали с трибуны перед 5000 слушателей, то невыразимо! Никакое описание не передаст этого. Комичность, слабость, бестолковщина, несогласие, противуречие себе – это вообразить нельзя! И эта-то дрянь волнует несчастный люд работников! Это грустно. Начали с того, что для достижения мира на земле нужно истребить христианскую веру. Большие государства уничтожить и поделать маленькие; все капиталы прочь, чтоб всё было общее по приказу, и проч. Всё это без малейшего доказательства, всё это заучено ещё 20 лет назад наизусть[91]91
  В 1848 г. в Лондоне был опубликован «Манифест коммунистической партии» К. Маркса и Ф. Энгельса.


[Закрыть], да так и осталось. И главное, огонь и меч – и после того как всё истребится, то тогда, по их мнению, и будет мир» [28, 2; 224–225].

Достоевский много внимания уделяет внешнему аспекту русской идеи, анализируя события европейской жизни: «Небо заволакивается облаками. Наполеон объявил, что сам уже заметил у себя на горизонте чёрные точки. Чтоб поправить мексиканский, итальянский и, главное, германский вопросы, ему надо отвлечь умы войною и угодить французам старым средством: военным успехом. И хоть французов теперь этим, может быть, и не надуешь, но война очень может быть, что и будет» [28, 2; 223]; «Что-то скажет политика? Чем-то развяжутся все эти ожидания. Наполеон как будто к чему-то и готовился» [28, 2; 228]; «Для чего Наполеон увеличил своё войско и рискнул на этакую неприятную для народа своего вещь, в такой критический для себя момент? Ч<ёрт> его знает. Но добром для Европы не кончится. <…>. Плохо, если и нас замешают. Кабы только хоть два годика спустя. Да и не один Наполеон. Кроме Наполеона страшно будущее, и к нему надо готовиться. Турция на волоске, Австрия в положении слишком ненормальном <…>, страшно развившийся проклятый пролетарский западный вопрос (об котором почти и не упоминают в насущной политике!) <…> К этому России непременно надо готовиться и поскорей, потому что это, может быть, ужасно скоро совершится» [28, 2; 281].

Но значительно большее внимание писатель уделяет месту России в мире. В письме А. Н. Майкову от 31 декабря 1867 г. он определяет русскую идею, говоря, что прогресс европейских народов – лишь видимость: «Да их жизнь так устроилась! А мы в это время великую нацию составляли, Азию навеки остановили, перенесли бесконечность страданий, сумели перенести, не потеряли русской мысли, которая мир обновит, а укрепили её, наконец, немцев перенесли, и всё-таки наш народ безмерно выше, благороднее, честнее, наивнее, способнее и полон другой, высочайшей христианской мысли, которую и не понимает Европа с её дохлым католицизмом и глупо противуречащим себе самому лютеранством» [28, 2; 243]. Впоследствии эта мысль конкретизируется: «Всему миру готовится великое обновление через русскую мысль (которая плотно спаяна с православием…), и это совершится в какое-нибудь столетие – вот моя страстная вера. Но чтоб это великое дело совершилось, надобно чтоб политическое право и первенство великорусского племени над всем славянским миром совершилось окончательно и уже бесспорно» [28, 2; 260].

Первенство России в славянском мире будет достигнуто не оружием: «Да, любовное, а не завоевательное начало государства нашего (которое открыли, кажется, первые славянофилы) есть величайшая мысль, на которой много созиждется. Эту мысль мы скажем Европе, которая в ней ничего ровно не понимает» [28, 2; 280]. Осуществление этой цели связано с борьбой: «Столкновение страшное новых людей и новых требований с старым порядком. Я уже не говорю про одушевление их идеей: вольнодумцев много, а русских людей нет». А потому «главное, самосознание в себе русского человека – вот что надо» [28, 2; 281]. Эта задача представляется особо актуальной после того, что Достоевский увидел в Европе: «Женева – верх скуки. Это древний протестантский город, а впрочем, пьяниц бездна» [28, 2; 224]; «И как здесь грустно, как здесь мрачно. И какие здесь самодовольные хвастунишки! Ведь это черта особенной глупости быть так всем довольным. Все здесь гадко, гнило <…>. Всё здесь пьяно! Стольких буянов и крикливых пьяниц даже в Лондоне нет» [28, 2; 226]; «О, если б Вы знали, как глупо, тупо, ничтожно и дико это племя! Мало проехать, путешествуя. Нет, поживите-ка! Но не могу Вам теперь описать даже и вкратце моих впечатлений; слишком много накопилось. Буржуазная жизнь в этой подлой республике развита до nec-plus-ultra[92]92
  дальше некуда (лат.).


[Закрыть]. В управлении и во всей Швейцарии – партии и грызня беспрерывная, пауперизм, страшная посредственность во всём; работник здешний не стоит мизинца нашего: смешно смотреть и слушать. Нравы дикие; о если б Вы знали, что они считают хорошим и что дурным. Низость развития: какое пьянство, какое воровство, какое мелкое мошенничество, вошедшее в закон в торговле. Есть, впрочем, несколько и хороших черт, ставящих их всё-таки безмерно выше немца. (В Германии меня всего более поражала глупость народа: они безмерно глупы, они неизмеримо глупы)» [28, 2; 243] и т. д.

И в русском характере, и в русской жизни есть много отрицательного, замечает Достоевский, «но во всяком случае, наша сущность, в этом отношении, бесконечно выше европейской. И вообще, все понятия нравственные и цели русских – выше европейского мира. У нас больше непосредственной и благородной веры в добро как в христианство, а не как в буржуазное разрешение задачи о комфорте» [28, 2; 260]. А потому «нечего обращать внимание на разные частные случаи; было бы целое и толчок и цель у этого целого, а всё остальное и невозможно иначе при таком огромном перерождении, как при нынешнем великом государе» [28, 2; 280]. Речь идёт о реформах Александра II, поставивших Россию на порог исторического выбора: в какое «будущее» идти и что взять в него из «прошлого».

Как видим, русская идея в её внешнем и внутреннем аспектах постоянно находилась в фокусе внимания Достоевского, образуя онтологический фон создания романа.

* * *

В отличие от остальных романов великого пятикнижия, основу сюжета «Идиота» образует не криминальная, а любовная фабула. В центре внимания автора находится внутренний мир князя Мышкина, желающего любить одновременно двух женщин: и Настасью Филипповну и Аглаю Епанчину [8; 484]. Однако следует помнить, что этот роман написал тот же человек, который создал «Преступление и наказание» и «Бесы». Это означает, что «Идиот» не может быть принципиально иным в идейном смысле. Тот же писатель говорит то же, что и всегда, но говорит иначе.

Определяя главную идею творчества Достоевского, В. Н. Захаров пишет: мечта ««восстановить и воскресить человека!» <…> была сокровенной идеей творчества Достоевского от «Бедных людей» до «Братьев Карамазовых»»[93]93
  Захаров В. Н. Имя автора – Достоевский. Очерк творчества. – М.: Изд-во «Индрик», 2013. – С. 299.


[Закрыть]. Исследователь говорит о сложном пути воплощения этой идеи в романе: «Достоевский задумал один – написал другой роман»[94]94
  Там же. – С. 272.


[Закрыть]. В результате идея воскресения одного человека приобрела значение русской идеи: «В осмыслении состояния и роли России, идей и действий людей состоит новая миссия героя»[95]95
  Захаров В. Н. Имя автора – Достоевский. Очерк творчества… – С. 286.


[Закрыть]. К сожалению, это замечательное наблюдение не получило дальнейшего развития, направление которого указал сам исследователь: «Важную роль в понимании романа играют символы, которые становятся атрибутами внутренней темы (у нас – внутренней идеи. – О. С.) романа»[96]96
  Там же. – С. 293.


[Закрыть]. Очевидно, что русская идея, являясь фило софемой-символом спасения России, может быть выражена лишь на символическом уровне. И Достоевский понимал, что любая попытка раскрыть эту символику прямыми понятиями непосредственно в художественном тексте неизбежно повредит художественности.

Пик исследовательского внимания к роману в постсоветское время пришёлся на середину 1990‑х годов. В обстоятельной работе В. А. Свительского[97]97
  См.: Свительский В. А. «Сбились мы, что делать нам!..»: К сегодняшним прочтениям романа «Идиот» // Достоевский и мировая культура, Альманах, № 15.– СПб.: «Серебряный век», 2000. – С. 205–231.


[Закрыть] рассматриваются основные подходы к изучению романа в XX веке. Исследователь указывает на ряд наиболее значимых наблюдений над сюжетом, композицией и поэтикой романа за всю историю его изучения. Так, В. Ф. Ермилов ещё в 1956 году отмечал «наличие двух неслаженных романов в одном»[98]98
  Там же. – С. 208.


[Закрыть]. И уже в наше время В. Е. Ветловская говорит о «взаимодействии двух сюжетов в романе – внешнего и потаённого внутреннего»[99]99
  Там же. – С. 217.


[Закрыть]. На «резкое изменение типа повествования» со второй части романа указывают К. А. Степанян[100]100
  Степанян К. А. Явление и диалог в романах Ф. М. Достоевского. – СПб: Крига, 2010. – 400 с.


[Закрыть], В. Н. Захаров и многие другие исследователи.

Другой важной проблемой стало сопоставление главного героя романа со Христом. Указывая на определённую «долю условности и метафоричности в формуле «Князь Христос»»[101]101
  Свительский В. А. «Сбились мы, что делать нам!..»… – С. 220.


[Закрыть], Свительский говорит о необходимости «отвести попытки приписывания Мышкину высокой миссии Христа. Каждый благородный человек, не порывающий с идеалами и правилами добра, стремящийся их осуществить, в какой-то мере повторяет <…> путь Иисуса Христа. Но возможности его не Божьи, а человеческие…»[102]102
  Там же. – С. 224.


[Закрыть]. Об этом же говорит и Степанян: «Любой положительно прекрасный человек будет, как Христос, что таит в себе очень большие метафизические опасности – ведь похожим на Христа, но не имеющим Его божественной природы, будет Антихрист»[103]103
  Степанян К. А. Явление и диалог в романах Ф. М. Достоевского… – С. 149.


[Закрыть]. Поэтому, оценивая слова Достоевского «КНЯЗЬ ХРИСТОС», нужно понимать, о каком Христе идёт в данном случае речь.

Свительский отмечает ряд работ, посвящённых художественной полемике Достоевского с идеями европейской просветительской философии. Так, Степанян подчёркивает, что «в работах последнего времени уже не раз звучала мысль о том, что роман «Идиот» – это доказательство от противного ложности ренановской концепции Христа-человека»[104]104
  Там же. – С. 162. Речь идёт о книге Э. Ренана «Жизнь Иисуса» (1863).


[Закрыть]. Нужно заметить, что европейская атеистическая философия породила немало богоборческих сочинений, некоторые из которых просто отрицали бытие Бога во всех его вариантах, а другие утверждали исключительно человеческую природу Христа, говоря, что это был человек, чрезвычайно одарённый природой и постоянным трудом над собой достигший невероятного нравственного совершенства. Теоретическое основание этой идее придала философия Б. Спинозы, А. Вольтера и Ж.-Ж. Руссо.

В этой связи Свительский обращается к мысли Р. Бэлнепа, утверждающего, что Достоевский на протяжении всей жизни вёл с Руссо «постоянную полемику о природе добра и зла и значении исповеди, о Церкви, государстве, образовании». Об этом же писал и Степанян: «Полемическое упоминание имени Руссо, его идей и произведений у Достоевского начинается с «Двойника» <…> и заканчивается Пушкинской речью»[105]105
  Там же. – С. 271.


[Закрыть]. Напомним, что, согласно учению Руссо, человек родится счастливым, свободным и добрым. Достоевский по-христиански откликается на эту мысль: «Человек не родится для счастья. Человек заслуживает своё счастье и всегда страданием» [7; 155]. По словам Степаняна, «эту запись в черновиках к «Преступлению и наказанию» как возражение Руссо трактовал Ю. Лотман»[106]106
  Там же. – С. 271


[Закрыть]. Обращаясь к наблюдениям Д. Сорокиной, исследователь пишет: «Произведение Ренана («Жизнь Иисуса». – О. С.) <…> стало своего рода отправной точкой для романа «Идиот»: Ренан посвящает немало места описанию прекрасной природы Галилеи, послужившей «единственным воспитателем» Иисуса и во многом сформировавшей Его кроткий, поэтичный характер, он всячески подчёркивает Его наивность, притягательную силу Его взгляда и улыбки, неосведомлённость в науках, незнание жизни высших слоёв общества, любовь к общению с детьми и женщинами, которые лучше других понимали и ценили Его, Его собственную детскость, Его слабости и сомнения…»[107]107
  Степанян К. А. Явление и диалог в романах Ф. М. Достоевского… – С. 200–201.


[Закрыть]. Степанян замечает: «Кажется, действительно, что Достоевский перенёс все эти обстоятельства и качества личности в свой роман, но уже применительно не к Христу, а к человеку второй половины XIX века, приходящему не из поэтичной Галилеи в жестокий Иерусалим, а из поэтичной Швейцарии в холодный Петербург с целью… <…> Но вот с какой целью всё это написано Достоевским?»[108]108
  Там же. – С. 201.


[Закрыть].

В поисках ответа на этот вопрос Степанян приходит к выводу, что во всех поступках героя виден не Христов и даже не христианский, а «гуманистический подход»: Мышкин не спасает людей, а лишь сострадает им[109]109
  Там же. – С. 170.


[Закрыть]. В этой связи Т. М. Горичева замечает: «Сострадание может быть не любовью, а жалостью, безвольной, безличной и бессильной реакцией на страдание. <…> Сострадание <…>, будучи творческим и преображающим, спасает, будучи же просто реактивной жалостью, остаётся бесплодным»[110]110
  Там же. – С. 189.


[Закрыть]. Степанян продолжает свою мысль: «О подмене любви жалостью у князя Мышкина писали в своё время К. Мочульский, Т. Горичева, Д. Барсотти, И. Кириллова, Т. Касаткина, М. Левина и др.»[111]111
  Там же. – С. 207.


[Закрыть]. Неспособность Мышкина любить, полагает исследователь, свидетельствует об его неверии в Бога, потому что «кто любит, знает Бога, говорит апостол Иоанн»[112]112
  Там же. – С. 188.


[Закрыть].

Главную идею творчества Достоевского К. А. Степанян определяет следующим образом: «Между жизнью и смертью, раем и адом, соединением с Богом, обожением, и адским распадом личности дана свобода проживать свою судьбу человеку. <…> Но каждый его роман, конечно, не похож на другой. <…> И вот уникальность романа «Идиот» заключается <…> в том, что <…> в центр романа помещена христоподобная фигура…»[113]113
  Степанян К. А. Явление и диалог в романах Ф. М. Достоевского… – С. 168.


[Закрыть]. Степанян замечает, что «Достоевский привёл своего «положительно прекрасного человека» из Швейцарии – так называемого «естественного человека» из той страны, где и родилась теория о том, что именно такими людьми может быть построен земной рай…»[114]114
  Там же. – С. 165.


[Закрыть]. И в результате «роман является как бы микромоделью того, что было бы, не явись в мир Христос – или явись кто-то другой, просто человек или самозванец»[115]115
  Там же. – С. 179.


[Закрыть]. По мнению исследователя, это определяется замыслом писателя: «Показать, как вследствие той основной подмены, в результате всё большего отклонения князя и окружающих его людей от истинного пути, в романе всё явственнее воцаряется «ренановский» мир, мир, где нет Христа, а есть лишь некая «высшая идея»»[116]116
  Там же. – С. 180.


[Закрыть].

Говоря о внутренней идее романа, Степанян пишет: «Как и все романы великого пятикнижия, – это роман об отношениях человека с Богом»[117]117
  Там же. – С. 195–196.


[Закрыть]. Но Бог для Мышкина – нечто неопределённое, абстрактное, как говорит чёрт в подготовительных материалах к «Братьям Карамазовым»: «Да ведь вы и Бога принимали в виде чего-то разлитого (пролитого)…» [17; 6]. Таким образом, подводит итог исследователь, «трагические судьбы князя Мышкина и окружавших его людей, которых он искренно и всеми силами пытался спасти, – показывают, что было бы, если бы Христос был всего лишь «положительно прекрасным человеком»»[118]118
  Там же. – С. 244.


[Закрыть].

* * *

Первая часть романа, начинающаяся встречей Рогожина и Мышкина в поезде и заканчивающаяся отъездом Настасьи Филипповны с Рогожиным, по существу, представляет собой самостоятельное художественное произведение. Оно характеризуется сюжетным и стилистическим единством и выстроенной системой образов, между которыми возникает конфликт, обозначающий завершение внешней идеи романа. Сцену знакомства Рогожина и Мышкина отличает явно намеренно контрастное противопоставление этих двух героев. Первым представлен образ Рогожина: «Небольшого роста, лет двадцати семи, курчавый и почти черноволосый, с серыми маленькими, но огненными глазами. Нос его был широк и сплюснут, лицо скулистое; тонкие губы беспрерывно складывались в какую-то наглую, насмешливую и даже злую улыбку; но лоб его был высок и хорошо сформирован и скрашивал неблагородно развитую нижнюю часть лица. Особенно приметна была в этом лице его мёртвая бледность, придававшая всей физиономии молодого человека измождённый вид, несмотря на довольно крепкое сложение, и вместе с тем что-то страстное, до страдания, не гармонировавшее с нахальною и грубою улыбкой и с резким, самодовольным его взглядом» [8; 5].

Подчёркнутые диссонансы внешности указывают на сложность и противоречивость внутреннего мира героя, а слова «мёртвая бледность» – на фатальную трагичность его судьбы. Об этом же говорит и доминирующий цвет его облика. Рогожин – «курчавый и почти черноволосый», даже «черномазый» – был одет в чёрный тулуп [8; 5–6]. В европейской эстетической культуре чёрный цвет символизирует смерть, гибель. Этим знаком Достоевский словно подсказывает читателю направление будущей интриги – Рогожин станет причиной чьей-то смерти или погибнет сам. И цветовой символ, помещённый писателем на первых страницах романа, «выстреливает» на последних – Рогожин убивает Настасью Филипповну. Кроме открытого символического значения образ Рогожина имеет и дополнительную символику. Эпитеты «чёрный», «черномазый» («карамазый») в русском сознании XIX века прочно связаны с землёй, почвой. В этом смысле Рогожин – плоть от плоти земли, её часть и порождение, являющееся символом природного, стихийного начала русского народа. Оно порождено почвой, укоренено в ней и почти не тронуто культурой и цивилизацией, что подчёркнуто одеждой героя – тулупом, представляющим собой шкуру, покрытую тканью.

Образу Рогожина противопоставлен образ Мышкина, в котором подчёркнута его чуждость всему окружающему: то, «что годилось и вполне удовлетворяло в Италии, то оказалось не совсем пригодным в России». Автор открыто иронизирует над своим героем, замечая, что он «принуждён был вынести на своей издрогшей спине всю сладость сырой ноябрьской русской ночи, к которой, очевидно, был не приготовлен» [8; 6]. Это был «молодой человек, тоже лет двадцати шести или двадцати семи, роста немного повыше среднего, очень белокур, густоволос, со впалыми щеками и с лёгонькою, востренькою, почти совершенно белою бородкой. Глаза его были большие, голубые и пристальные; во взгляде их было что-то тихое, но тяжёлое, что-то полное того странного выражения, по которому некоторые угадывают с первого взгляда в субъекте падучую болезнь. Лицо молодого человека было, впрочем, приятное, тонкое и сухое, но бесцветное, а теперь даже досиня иззябшее» [8; 6]. Описание подчёркивает бесцветность, бесплотность, призрачность и, по контрасту с Рогожиным, безжизненность Мышкина. И при всём этом в нём было нечто тяжёлое, лишающее его ангельской эфирности.

Первая часть романа не даёт оснований говорить о содержании идеи образа Мышкина. Известно лишь, что он приехал в Россию из Швейцарии, ощущая в себе силу и право начать некое общественное служение, о чём он и сообщает в разговоре с Епанчиными: «Я действительно, пожалуй, философ, и кто знает, может, и в самом деле мысль имею поучать… Это может быть; право, может быть» [8; 51]. Таким образом, основной сюжет первой части романа выглядит следующим образом: швейцарский философ русского происхождения приезжает в Россию, символизируемую образом Рогожина, чтобы проповедовать ей какую-то идею, «поучать» её. О содержании проповеди Мышкина ничего не сообщает ни он сам, ни автор, ни другие персонажи. Очевидно, что он может проповедовать в России только то, что усвоил за границей, в Швейцарии, где прожил и кое-как учился четыре года. Другими словами, он будет учить тому, чему его самого научили. Заметим, что словосочетание «швейцарские» или «женевские идеи» имеет в поэтике Достоевского вполне определённое значение. Его раскрывают слова Версилова («Подросток»): «Женевские идеи – это добродетель без Христа, <…>, теперешние идеи или, лучше сказать, идея всей теперешней цивилизации» [13; 173][119]119
  Одним из авторов этих идей, часто упоминаемым в русской журналистике XIX века под именем «женевского философа», был Ж.-Ж. Руссо.


[Закрыть].

Попытку выяснить убеждения Мышкина предпринимает Ипполит в середине третьей части романа, ссылаясь на слова Коли Иволгина о том, что Мышкин называет себя «христианином» и утверждает о том, что «красота спасёт мир» [8; 317]. Ипполит предлагает Мышкину подтвердить или опровергнуть эти слова. Но Князь ничего не говорит о своей вере, тогда как любой христианин в подобном случае обязан прямо и ясно ответить на подобный вопрос, как это повелел сам Христос: «Всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцом Моим Небесным; а кто отречется от Меня пред людьми, отрекусь от того и Я пред Отцом Моим Небесным» (Мф. 10:32–33)[120]120
  Именно так поступают в подобных ситуациях Раскольников [6; 201], Тихон [11; 10] и Алексей Карамазов [14; 123].


[Закрыть].