Текст книги "Париж слезам не верит"

– А я вот стал сапером, – пробормотал царевич, – как всегда хотел…

– У вас еще в детстве были способности к взрывному делу. – Христофорыч не сдержал улыбки.

Николай Павлович побледнел.

– Я хотел сказать… Я… мы с братом, мы очень сожалеем о том, что тогда случилось. Наша глупая выходка стоила вам флигель-адъютантства… Простите меня.

Воронцов был готов поклясться, что короткие ресницы друга дрожат.

– Я ни о чем не жалею. Напротив, – быстро проговорил тот. – Это надо было сделать. Ваш наставник получил по заслугам.

Лицо великого князя просияло и тут же потухло.

– О нет. Генерал Ламсдорф желал нам добра. Видно, с нами по-другому было нельзя. Но вы… я всегда вас помнил.

В это время в конце аллеи появился второй великий князь. Он догонял брата, а когда приблизился, тоже воззрился на Бенкендорфа чуть ли не с обожанием. Царевичи хлопали глазами и были необыкновенно похожи друг на друга каким-то единым выражением лиц. Старший Николай казался довольно красив, но не той мягкой, женственной прелестью, которая исходила от императора Александра. У него был чеканный профиль римской статуи, дерзкий взгляд и серые холодноватые глаза на выкате. Что касается Михаила, то этот удался меньше. Невысокий, конопатый, со вздернутым павловским носом, он все время поглядывал на брата, признавая его главенство.

– Вы должны знать, – продолжал Николай, обращаясь к Бенкендорфу. – Мы тогда ни слова не сказали. И если вы думаете…

– Я знаю, – остановил его Шурка. – Если бы ваше императорское высочество отличалось меньшей молчаливостью, меня отправили бы не на Кавказ, а в Сибирь.

Николай внутренне возликовал.

– Значит, вы не винили нас?

– Смею сказать, я гордился.

Они пошли вместе по дорожке, разговаривая уже спокойнее.

– Меня женят, – сообщил великий князь. – Прелестная девушка. Прусская принцесса Шарлотта.

Бенкендорф воспринял известие как должное.

– Я тоже надеюсь вскоре обзавестись семьей, – сказал он, поддерживая солидный тон беседы.

– Рад буду увидеть вашу избранницу при дворе, – благосклонно заявил Николай.

Тем временем вдалеке за деревьями замаячили адъютанты. Они искали великих князей и настойчиво звали их. По лицу старшего промелькнула досада. Взгляд младшего выразил полную покорность.

– Нас пасут, как телят, – с раздражением бросил Николай. – Прощайте. Не говорите никому, что мы с вами виделись. Нам до сих пор запрещено подходить к вам на расстояние выстрела! – Он взял брата за руку. – Надеюсь еще встретиться.

Великие князья опрометью бросились бежать туда, откуда доносились голоса свитских, а Бенкендорф остановился, снял шляпу и промакнул лоб платком.

– Младшего им удалось сломать, – пробормотал он. – А из старшего можно подковы ковать.

Воронцов молчал, выжидающе глядя на друга. Случай был не таков, чтобы расспрашивать. Но Шурка все же посчитал нужным дать объяснения.

– Ты же знаешь, где я служил до Кавказа, – начал тот. – Вечные дежурства. Мне случалось стоять на карауле у классной комнаты этих юных господ. Их учитель Ламсдрф, скотина… – Шурка замолчал, видимо, подбирая слова. – Ну, и детки тоже не подарок. Упрямые, шкодливые… Хотя, с другой стороны, мальчишки как мальчишки. Что-то понимали. Что-то пропускали мимо ушей. Николя давалась геометрия и не давалась латынь. Ламсдорф орал на них, как в казарме. Младший просто залезал под парту. А старший дерзил, огрызался. Его лупили по пальцам линейкой и даже шпицрутеном. Однажды я не выдержал, вошел в класс, когда этот мерзавец, вытрясая из парня латинские корни, так шарахнул его головой об стену, что ребенок потерял сознание. В общем, я оттащил Ламсдорфа в сторону и пригрозил ему, что если он еще раз посмеет… я повешу его на собственных аксельбантах. – Бенкендорф перевел дух и вымученно улыбнулся. – Только не думай, пожалуйста, что я не докладывал вдовствующей императрице и даже государю. Но этот старый козел внушил им, что мальчишки тупые и злобные, если не сломать их своеволия, они станут, как Константин Павлович. Этого все боялись. И позволяли Ламсдорфу делать, что он считает нужным.

– А что за взрыв? – спросил Воронцов.

– Взры-ыв, – протянул Христофорыч. – Взрывом все закончилось… Наверное, они решили отомстить. И Николя, я говорил, что он неплохо соображает в технике, смастерил бомбу. Довольно примитивную. Вроде пехотной гранаты, с длинным запальным шнуром. Они хотели пронести ее в класс и напугать Ламсдорфа. Я дежурил и вскрыл злодейство. Но знаешь, вместо того, чтобы изобличить их, я развинтил конструкцию, проверил, все ли на месте, высыпал две трети пороха, а то можно было этаж снести, и посоветовал им залезть под парту, перед тем как рванет. Нд-да, – Бенкендорф задумался. – Рвануло так, что вылетели стекла. Ребят, к счастью, не задело. Ламсдорф весь в побелке выскочил из класса, вопя, что его хотят убить. Великих князей подвергли экзекуции. Я поехал на Кавказ. Если бы кто-нибудь из них проболтался, что я видел бомбу…

– А как же история с запертым государем?

– Было и это, – кивнул Шурка. – Двумя месяцами раньше. Меня простили.

Друзья помолчали. После услышанного Воронцов понимал, почему Христофорыч за все годы знакомства так мало распространялся о службе при дворе. Подобные истории способны подорвать уважение к царской семье. У всех на слуху было прекрасное воспитание, которое Екатерина II дала старшим внукам. Трудно поверить, что с младшими поступали так жестоко. Граф вспомнил свое детство при кротком родителе и любимой сестре, на них даже голоса не повышали! Значит, ему повезло больше, чем великим князьям?

– Говорят, этот Николай Павлович груб, – осторожно спросил он. – Просто солдафон какой-то. Теперь я не удивляюсь.

– Что есть, то есть, – кивнул Бенкендорф. – Никс упрям, заносчив, вспыльчив и не умеет контролировать себя. Но, с другой стороны, много проку от любезности нашего государя? Боюсь, что вежливость не позволит ему возражать союзникам на конгрессе.

– А Константин…

Христофорыч остановил Воронцова жестом.

– Миша, я очень прошу. Врать тебе я не привык. А говорить правду… Поверь, Николя – хоть грубиян, но честный малый и не без сердца.

Позднее граф не раз вспоминал Шуркины слова, когда доходили известия о заграничном путешествии царевичей. Прошли три года, и вот Христофорыч собственной персоной шел по улице Шуазель явно в поисках особняка Воронцова.

Глава 4. Барышни и верблюд

Париж

Для начала Михаил Семенович выругал друга за то, что тот посмел остановиться не у него, и потребовал немедля перевезти вещи. Шурка согласился не без колебаний, поскольку имел к первому министру Дюку Ришелье секретное поручение. Но, в конце концов, жить в доме, где тебе рады, всегда лучше, чем во дворце, где едва терпят.

– Я думал, ты в Мобеже, – оправдывался Бенкендорф. – Так зашел, посмотреть. Ришелье назначил мне встречу на вечер. Может быть, прогуляемся хоть куда-нибудь?

Ни одни глаза в мире не могли так трогательно умолять о самых простых вещах, как эти выцветшие осколки чухонских небес. Михаил отложил дела – впрочем, не самые важные – и сподобился выбраться с Христофорычем в Булонский лес. Меньше всего тамошняя растительность напоминала дубравы в русском понимании слова.

– А лес-то где? – осведомился Шурка, вылезая из коляски. Вокруг простирались ровные дорожки, обсаженные каштанами, старые вязы, под которыми на траве за узорными скатертями восседали целые семейства парижан. Девочки в бантах весело махали ракетками, подбрасывая пернатый волан. На чугунных скамейках в тени кустов жасмина бабушки, неспешно шевеля спицами, вели с поседелыми ухажерами разговоры о счастливых временах, когда еще не было ни якобинцев, ни русских, а их величество Людовик… тут назывался номер и рассказывался милейший анекдот, полный тонкой иронии, совершенно чуждой новому поколению.

– Если ты ожидал попасть в чащу с медведями, то должен тебя разочаровать, – хмыкнул Михаил.

– Ну, мы и не охотиться пришли, – примирился с окружающим Бенкендорф. Он вообще принимал мир таким, какой есть. Это экономило массу времени и душевных сил. После Вены они с Воронцовым не виделись. Теперь Шурка размахивал руками и рассказывал о множестве личных и служебных неприятностей. В целом он был благополучен: женат и при новой должности начальника штаба гвардии. Но детали…

– И вот я снова подал рапорт с предложением создать Жандармский корпус, – жаловался Христофорыч. – Никакого ответа. Обидно! Когда мне отказали в восемьсот седьмом, я понимал: война, свободных офицеров нет. Но сейчас все выходят в отставку. Многие бы захотели…

В 1807 году, когда наши отношения с Францией были фальшиво теплы, группа русских офицеров побывала в Париже, чтобы по благодушному разрешению Наполеона изучить работу его военного министерства. Каждый вывез свое. Петрохан преисполнился уважения к интендантской службе противника. А вот Бенкендорф положил глаз на жандармов. Вернувшись домой, он взахлеб рассказывал, сколько пользы в провинции приносит корпус. Взбаламутил массу народу и подал на высочайшее имя рапорт. Документ остался без последствий.

– Я в толк не возьму. Дело полезное. Я говорил с Сергеем Волконским. Вы друг друга не любите, но он благородный человек и готов служить. Государь твердит о реформах. Ясно, они не всем понравятся. За войной лишь было отложено. Но теперь ждем-с. После его обещаний в Польше даровать конституцию многих чуть паралич не разбил. Он кем думает на местах помещиков в чувство приводить? А их с крестьянами за шивороты растаскивать? Ведь нет гарантии, что наши лапотники обрадуются государевой liberté.

– Шура, милый, – мягко остановил друга Воронцов, – я не знаю, о чем думает государь. Но искренне тебе не советую связываться с Волконским и с людьми, которых он рекомендует. Хотя бы потому, что это будут не твои, а его люди.

– Вот еще досада, – продолжал Христофорыч. – Киселев хвалил мне полковника Пестеля. Малый написал целый трактат об устройстве жандармерии. Умно. Дельно. Правда, несколько мрачновато. Все размышления клонятся к карам небесным. И народу слишком много хочет. Не корпус – целая армия. С кем воевать? Однако парень с головой. И я не могу его взять! Некуда. Таких много, они хотят трудиться над исполнением обещаний государя. Все в нетерпении. Это может плохо кончиться.

– А ты с Денисом говорил? – осведомился граф. – У него масса мыслей на сей счет.

– Не говорил и не буду, – вдруг обиделся Бенкендорф. – Врун. Ты читал его мемуары? Он половину подвигов моих улан приписал своим гусарам. И ничего. Все от его галиматьи в восторге! А на мои записки никто внимания не обратил!

Авторское самолюбие Шурки страдало. Он был первым, кто догадался написать о двенадцатом годе и опубликовал воспоминания в «Военном журнале». Однако немецкая пунктуальность помешала ему как следует наврать. Сухо, точно, страшно.

– Саша, тут секрета нет, – попытался утешить его Воронцов. – Сейчас все хотят подвигов. Славы. Красоты военного бытия. «Я люблю кровавый бой, я рожден для службы царской…» А ты что написал? Даже мне тошно стало. Рассказал, как мы в наступлении жрали кору с деревьев. Как неделями ждали обозов с продовольствием. Как не брали пленных, потому что их нечем кормить, обирали французов до нитки и выгоняли в поле на тридцатиградусный мороз дохнуть. Кому это сейчас надо? Люди и так знают, как было на самом деле. Им подавай сказку про победу. Давыдов их понял.

– Но это ложь! – возмутился Христофорыч. – Можно, значит, бессовестно заливать?

– А ты, когда волочишься за очередной… дамой, что ей плетешь о своих геройствах?

– Это разные вещи! – вспылил Бенкендорф.

– Выходит, одни и те же.

– Не знаю, – протянул Шурка в раздумье, теребя нижнюю губу. – Денису Бог дал живое перо. А я только саблей в ухе могу ковыряться. Но все-таки, наверное, надо по совести.

– Кому надо?

– Ну, потомкам… не знаю.

– У тебя они, может, и будут, – с грустью бросил Воронцов. – Так не у всех же.

– Да, моя жена – ангел, – живо отозвался Христофорыч, – и уже на сносях. А ты все тянешь!

Михаил промямлил что-то невразумительное.

– И как твоя матушка допустила, чтоб ты женился на вдове? – съязвил он.

– О! Был le scandale[11]11
  Скандал (фр.).


[Закрыть] с обмороками, отказом давать благословения et cetera[12]12
  И так далее (лат.).


[Закрыть]… Я кое-как объяснил, что командовать мною поздно, лысый уже весь, и если не хотят принять ту супругу, которую я привел в дом, то я отказываюсь плодить внуков. Убийственный аргумент. Мою maman подкосило, как картечью. Сменила тон, встретилась с невестой и, как поняла, что мы уже нашустрили новое поколение Бенкендорфов, на все согласилась. Лишь бы внуки, и лишь бы скорее. Словом, я счастлив. Да ты-то что?

Воронцов помрачнел.

– Видишь ли, Саша, – начал он, не зная, как продолжать, – брак такое дело… Ты же знаешь, я не люблю ничего менять. Мне нравилась тогда, в пятом году, одна швея-полька в Вильно… Какие были черные глаза! Просто чудо. И потом еще в восьмом в Петербурге вдова Боур.

– Подожди, подожди, Вильно, Петербург – это хорошо, но здесь-то ты как живешь?

– Не жалуюсь. Есть разные дамы, их можно посетить, приятно провести время. Но это не то. Платишь деньги, тебя развлекают. Иной раз кажется, так честнее. Кому мы, в сущности, нужны? Мне тридцать шесть. Полголовы седой. Барышням может не понравиться.

Бенкендрф воззрился на друга с глубоким удивлением.

– Это ты про себя? Six feet of handsome[13]13
  Шесть футов красоты (англ.).


[Закрыть], как говорят твои англичане. Хоть сейчас пиши портрет и рассылай принцессам.

Михаил хмуро рассмеялся.

– Да, это пока я в форме и не слишком натрудил ногу. Но перед женой придется предстать во всей красе. А у меня в боку дырка с кулак, да и другие прелести от пуль и картечи. Словом, ничего приличного я показать не могу.

– Да брось ты! – беспечно отмахнулся Шурка. – Женщины это обожают. Следы твоих геройств и мучений! Не знаю, как где, а у нас в России любовь начинается с жалости. Вообрази, сколько чудных крошек ко мне в объятья привела моя контузия! Я бы дорого дал, чтобы иметь еще и твою изредка прихрамывающую ногу. Charmant! Просто charmant!!

– А одноглазым не хочешь стать, как Кутузов? – хмыкнул Михаил. Он смотрел на друга и думал: «Черт возьми! Лысый, картавый, шарахнутый по голове ядром, так что последнюю память отшибло. И на тебе – женат, счастлив».

– Тут ведь не знаешь, какая попадется, – вздохнул граф. – А вдруг не то?

– Заведешь любовницу.

– Шурка! – рассердился Михаил. – Что ты мне голову морочишь?! Я и сейчас могу завести любовницу. Зачем жениться? Выведу корпус в Россию, потолкаюсь на балах, найду что надо.

– Это дело, – одобрил Христофорыч. – Только зачем тянуть? В Париже русских барышень пруд пруди. Пока наши войска тут, все спешат прокатиться. Кто тебе мешает начать искать?

Граф смутился. Действительно, а кто мешает? Занятость? Да, точно. Много дел.

– У меня много дел, – отчеканил он. – И совсем нет свободного времени… Вот в Москве…

– Хочешь, я тебе прямо тут, не сходя с места, найду жену? – поразительно, но Бенкендорф не издевался.

– В Булонском лесу? Она что, олень? – фыркнул граф.

Вместо ответа его друг отстегнул от пояса черный кожаный футляр, извлек из него походную подзорную трубу – удивительная запасливость! – и, приложив к глазу, начал обозревать окрест.

Спутники стояли на краю пологого склона. Песчаная дорожка уводила вниз в заросший сиренью овраг, дальше опять поднималась наверх, где над откосом, за стеной каштанов, прогуливалась нарядная публика.

– Всех не знаю, – сообщил Бенкендорф, – но вообще, кое-кто есть. Вот, например, графиня Головина с дочками. Хотя они не подходят. Мамаша тайно приняла католичество и мечтает выдать девок замуж за здешних потрепанных аристократов… Вот Княгиня Белосельская с тройняшками. Чудно! Жаль, запрещено многоженство. Можно было бы взять троих сразу, но, с другой стороны, они одинаковые – никакого удовольствия… Стоп! А это кто? Глазам не верю! Лиза! Лиза Браницкая. Не может быть! Они с матушкой не в Петербурге?

Не успел Михаил ничего сказать, как Христофорыч с воплем: «Какой сюрприз!» – устремился вниз по склону.

– Это Браницкие! Славное семейство! – торопливо пояснял он на ходу. – Старая графиня – близкая подруга вдовствующей императрицы Марии Федоровны, ну и, естественно, моей maman. Прежняя закалка! Таких теперь днем с огнем! Цени случай! Племянница князя Потемкина, держится, как будто лично брала Очаков! Лиза – ее младшая. Фрейлиной при дворе. Не служит – числится. В качестве особой милости. Еще покойная государыня Екатерина подарила ей шифр на крестины. Зимой они живут в имениях, а летом в Петербурге. Или наоборот, как вздумается графине. Я с ними коротко знаком. Не могу не засвидетельствовать почтение. Лиза – милейшая душа. Ну, просто праздник!

Воронцов не чувствовал уверенности, что хочет разделить с другом его торжество. Но от Шурки не так легко было отвязаться. Он галопом миновал овраг и взлетел на противоположный склон, где нос к носу столкнулся с невысокой девушкой в кремовом платье и шляпке с розовыми лентами. Необычного в ней было только то, что она держала в руках сразу четыре сложенных зонтика от солнца, а две кудрявые болонки на длинных поводках тянули ее в разные стороны. Барышня явно кого-то ждала. Иначе трудно было объяснить ее багаж.

– Лиза! Елизавета Ксаверьевна! – закричал Бенкендорф. – Ваше сиятельство!

Она обернулась, заметила знакомого и просияла. При этом ее лицо – самое обыкновенное, сколько Михаил мог судить – исполнилось такой теплоты и искренней радости, что любо-дорого посмотреть.

– Саша! Вы здесь? Какой подарок! Мама будет счастлива вас видеть! – Браницкая осеклась, понимая, что говорит при незнакомом человеке и следует сначала позволить Бенкендорфу представить их друг другу, а уж потом обмениваться восторгами по поводу встречи.

Шурка живо отрекомендовал друга и пустился в расспросы.

– Очень польщена знакомством. – Лиза не осмелилась поднять на Воронцова глаз, тем более подать руки для поцелуя. – Я о вас много слышала. Мой кузен Раевский служит у вас адъютантом.

– Вот как? – Михаил не знал, что сказать. Он ровно относился к Раевскому, но не держал его среди своих доверенных лиц и не был уверен, что, «слыша много», барышня услышала хорошее. Сын знаменитого генерала отличался ядовитым языком.

Из затруднения друга вывел Бенкендорф. Он накинулся на старую знакомую с расспросами, и она оживилась. Шурка отобрал у девушки лишние зонтики, а Михаилу всучил поводки болонок, о чем граф, конечно, не просил. Все втроем пошли по дорожке.

– Я думал, вы в Петербурге? Твоя матушка манкирует двором?

– Счастье, что мы сюда выбрались, – отозвалась Лиза. Воронцов заметил, что с Бенкендорфом она ведет себя уверенно, и мигом перешла на «ты»: – Вообрази, Шура, каких трудов мне стоило ее уговорить. Но приезд ко двору нынче летом был бы катастрофой.

– Почему?

– Да потому что maman в бешенстве от польской конституции. Вернее, оттого, что нам самим еще ничего не дали, в то время как полякам… ну ты понимаешь. – Она метнула на Михаила быстрый испуганный взгляд, не зная, можно ли говорить при нем.

Шурка незаметно кивнул, показывая, что все в порядке, человек не из болтливых.

– И вот представь, – продолжала Лиза. – Матушка сидела бы у вдовствующей императрицы, зашел бы государь, а она брякнула бы что-нибудь в своем духе. Ты же ее знаешь.

– Да-а, – протянул Бенкендорф, – твоя матушка может.

– Нас просто Бог упас от поездки в столицу. Надеюсь, Париж ее развлечет.

Воронцов не мог не отметить, что это матушке стоило бы заботиться, как развлечь дочку на выданье.

– Вы ведь здесь не одни? – спросил Шурка, кося глазами на зонтики.

– С нами мои кузины Раевские. Четыре штуки, – рассмеялась Лиза. – Они катаются на верблюде.

– На каком верблюде? – как по команде, вскинулись генералы.

– Вы не знаете? – удивилась девушка. – Здесь египетские мамелюки из бывшей армии Наполеона. Они катают гуляющих и собирают деньги на дорогу домой.

Бенкендорф прищурил глаза.

– Ну, положим, домой они не поедут. Сначала небось пособирали, поняли, какой это верный доход, и обосновались в Париже со своими верблюдами. Любопытно глянуть. Миша, ты видел верблюда?

Граф вообразил верблюжий эскадрон в снегах под Малоярославцем и помотал головой. Спутники двинулись по тисовой аллее и вскоре очутились у мраморного обелиска времен Людовика XIV. Вокруг него, мерно покачиваясь, бродили корабли пустыни с цветными полосатыми подушками меж горбов. Мамелюки в театральных фесках, жилетах и шароварах зазывали публику на ломаном французском и, что странно, русском языках. За шелковыми кушаками у них торчали кривые кинжалы в усыпанных стекляшками ножнах. На руках было столько перстней, что пальцы едва гнулись. Словом, мамелюки с успехом заменяли в Париже цыган и вели себя столь же развязно.

– Во-он мои кузины. – Лиза указала куда-то вперед. – Им дали белого и каракового.

– А ты почему не катаешься? – прокурорским тоном вопросил Бенкендорф.

Девушка смутилась.

– Сажают только по двое. А потом, – она опустила голову, – я боюсь. Говорят, они плюются.

Но Шурка решил от нее не отставать.

– Я тебя знаю, – настаивал он. – Тебе ведь хочется покататься. Потом будешь жалеть. Вечно ты все всем уступаешь!

– Но мне, честное слово, страшно! – оправдывалась Браницкая.

– А со мной? Если я тоже поеду?

– Ну… если ты хочешь…

– Хочешь ты, – наставительно сказал генерал, подняв палец. – Пойдем выберем верблюда.

Он всучил Воронцову зонтики и храбро двинулся к обелиску, где на траве лежали несколько животных вполне мирного вида. Избрав наименее потрепанного, Шурка заплатил хозяину и жестом подозвал Лизу. Он с негодованием отверг помощь погонщика, сам подсадив девушку на первую подушку. Зверь все еще медлил подниматься, ожидая второго седока. Христофорыч сделал вид, будто собирается залезть, и вдруг взвыл, схватившись за колено.

– Что с тобой? – обеспокоилась Лиза.

– Пустое. Сейчас пройдет. – Шурка принялся с силой растирать ногу. – Вступило в рану.

Воронцов в душе покатывался, никакой раны в ноге у Бенкендорфа не было. Злодей изобразил на лице крайнее раскаяние и вдруг подтолкнул друга вперед:

– Миша тебя прокатит.

– Ты… ты… – зашипел граф, но было уже поздно. Христофорыч отобрал у него зонтики и болонок.

– Лезь, – цыкнул он на Воронцова. – Видишь, девица ждет.

– Я с тобой потом поговорю, – графу пришлось оседлать верблюда, хотя чувствовал он себя полным идиотом.

Как видно, Лиза не была настолько наивна, чтобы не понять шуркиной дешевой игры. Но с другой стороны, она и не была настолько наглой, чтобы открыто изобличить Бенкендорфа. Краснея и не зная, как себя вести, девушка сидела, сжавшись в комочек. А погонщик тем временем поднял верблюда и пустил его по большому кругу. Ощущение не было приятным. Их покачивало, как в лодке, из стороны в сторону. Высота не позволяла просто спрыгнуть. Только упасть и только – вдребезги.

– Вон мои кузины, – сказала Лиза, чтобы что-нибудь сказать. Она спиной чувствовала, что спутник сердится, а поскольку все всегда сердились на нее, то девушка привыкла считать себя виноватой. Между тем граф посылал гневные тирады совсем не в ее адрес. «Ну, Шурка! Ну, предатель! Навернусь, стыда не оберешься!» Однако, несмотря на раздражение, Воронцов посчитал, что будет невежливо не проследить за указующим перстом спутницы.

– Ваши родственницы едут на белом? – любезно осведомился он. Надо же чем-то заполнять паузы.

Найдя глазами верблюда-альбиноса, Михаил поразился его неровному шагу, а в следующую секунду понял, что зверя понесло. С каждой минутой он все убыстрял бег, вскидывая ноги и мотая головой. Возможно, его укусила оса, может, он увидел незнакомого самца-верблюда и пришел в ярость. С жеребцами такое бывает. Думать нужно было не о причине, а о последствиях. Барышни визжали во весь голос. Их мотало, как при шторме. Погонщик гнался за скотиной, но та не слушала его окриков. Лучшим выходом было пристрелить взбесившуюся тварь. Но, падая, она могла покалечить всадниц.

В это время из толпы гуляющих выбежал рослый плотный человек в зеленом пехотном мундире. Он кинулся наперерез верблюду, повис на его мотающихся поводьях с помпонами и, как Геракл, удерживающий коней Диомеда, уперся ногами в землю. Для такого подвига нужна была недюжинная сила. И недюжинная же храбрость. Животное рванулось, яростно закрутило головой и заплясало на месте. Тут подоспевшие мамелюки облепили его гроздьями, накинули веревки и, когда барышни, как груши, посыпались вниз, опрокинули и стреножили.

Михаил почел за благо приказать погонщику остановить их вполне смиренную скотинку.

– Вы хотели бы слезть? – спросил он спутницу.

– О да! – выдохнула Лиза.

Воронцов спрыгнул и, не дожидаясь, пока верблюд опустится на колени, протянул девушке руки. Она была так перепугана участью сестер, что соскользнула вниз, не думая об изящности движений. Лишь бы поскорее оказаться на своих двоих! Граф поймал ее, но, поскольку и его после «качки» пошатывало, сделал это недостаточно ловко. Из-за высоты он не мог просто позволить ей опереться на руку и соскочить самостоятельно. Его ладони скользнули по бедрам – шелк платья не дал им остановиться – не задержались на талии, и вместо того, чтобы подхватить спутницу под подмышки, граф принял ее под грудь. Что, конечно, было крайним нарушением приличий. Слава богу, все смотрели не на них.

Лиза залилась румянцем и, пробормотав: «Благодарю», – опрометью бросилась к кузинам. Те, что скакали на караковом, тоже уже спустились. Они толкались возле двух «потерпевших» сестер и, ахая, оправляли на них юбки. Лишь у одной хватило ума повернуться к спасителю и высказать ему самую теплую признательность за совершенное геройство.

Подошедший Михаил узнал своего тезку – начальника штаба 7-го пехотного полка генерал-майора Орлова. Это был тридцатилетний бравый воин с добродушным круглым лицом. Он казался бы красив, если б, подобно Бенкендорфу, не обзавелся раньше времени обширной лысиной. Завитые пряди по ее бокам стояли, как крылышки амура. Во всей его большой фигуре, в мягкой манере держаться и в той застенчивости, с которой он принимал нежный лепет девичьих похвал, сквозило что-то рыцарское.

Заметив командующего корпусом, он сначала отдал ему честь по всей форме, а когда Воронцов, бывший с ним в одних чинах, жестом остановил щелканье каблуков, протянул руку.

– Полагаю, Мишель, тебе сегодня положен крест, – сказал граф, пожимая широкую ладонь Орлова. – Всяко в жизни видел, но такого…

К ним подошел Бенкендорф и тоже поздоровался.

– Надобно всех немедля перезнакомить, – заявил он. – Лиза нам поможет с представлением.

Мадемуазель Браницкая, уже оправившаяся от смущения после куртуазного спуска с верблюда, приблизилась к кавалерам и сделала глубокий реверанс. Сначала Бенкендорф представил ее Орлову, и она очень твердым, спокойным тоном поблагодарила его за спасение кузины. Воронцов удивился изменению ее голоса, в нем послышались какие-то новые, повелительные нотки. Потом Лиза подвела господ генералов к девицам Раевским и по очереди представила каждого каждой. Процедура с приседаниями и целованием рук заняла немало времени. Зато Мишель Орлов открыл, что нимфу, не забывшую сказать спасибо, зовут Екатериной. Лица остальных слились для него в сплошное пятно.

– Я сегодня же расскажу матушке о том, чем мы вам обязаны, – со светской улыбкой сказала Лиза, обращаясь к пехотинцу. – С пятницы она начинает принимать гостей. Прошу покорно не обойти наш дом и быть на обеде в два. Вас, господа, – Браницкая повернулась к Воронцову с Бенкендорфом, – также просим непременно сделать нам честь визитом. – И потом уже проще добавила: – А тебе, Саша, стыдно будет не зайти к маменьке в любое время. Между нами какие церемонии?

– Лиза, Лиза, Лиза! – перебил ее Шурка. – Обед – это замечательно. Но что, балов-то тут нет совсем?

– Забыла, – извиняющимся тоном произнесла Браницкая. – В среду, с шести, бал дает графиня Головина в особняке на улице Вожирар. Там все и встретимся. Ты представишь господ генералов матушке. А сейчас нам пора.

Кузины тем временем разобрали свои зонты, мосек и, составив вокруг Лизы нечто вроде благородного пансиона на прогулке, двинулись прочь.

Когда Орлов откланялся, Михаил повернулся к другу:

– Ты заметил, как она переменилась? Нечто странное. Такая вдруг решительная манера.

Христофорыч пожал плечами.

– Ничего удивительного. Ей приходится сидеть между двумя стульями. Когда Лиза одна – она барышня. Когда пасет невинных овечек, которым, кстати, не кузина, а тетка – старшая родственница, tante. И положение обязывает. Ведь они гуляют под ее присмотром. Оцени!

– Я думаю, это неправильно. Она и сама слишком молода.

– Не так чтобы слишком. Ей двадцать шесть. И, знаешь, участь ее незавидна.

– Почему?

– Представь, она младшая дочь, почти старая дева, живет при властной и уже беспомощной матери. Вынуждена исполнять ее капризы и ухаживать, как за ребенком. Любой взбесится. А я ни разу не видел, чтобы Лиза роптала, жаловалась, повышала голос. У нее реки кротости, моря кротости, океаны кротости! – с энтузиазмом воскликнул Бенкендор.

– Если она такая распрекрасная, то почему ты женился не на ней? – подтрунил Михаил.

– Я же немец! – возмутился Шурка. – А ее матушке нужен русский зять. Непременно! Они со стариком Ксавье разодрались в клочья. Тот увез старших детей, всех женил в Польше. Графиня отбила дочь, как последний бастион. И требует русского брака. Говорит, что ляхи и так испортили им породу. Начала вывозить девчонку лет с пятнадцати. Да все без толку.

– Что так?

– Слишком богатая невеста. Не всякий осмелится сватать. Не всякому и отдадут. К тому же был там какой-то роман. Я толком не знаю. Слышал краем уха от маменьки. Жених, кто-то из родни, морочил девке голову несколько лет, а потом отказался – посчитал зазорным венчаться с деньгами. А ей-то что? Одни слезы.

Михаил молчал, переваривая совершенно излишние для него сведения.

– Да! Кстати! – спохватился Бенкендорф. – Ты писал, что собираешься продавать белорусское имение, но боишься не найти покупателей.

– Да, деньги громадные. Полтора миллиона. И нужны быстро. Еще до выхода корпуса из Франции.

– Я к чему вспомнил? – Шурка почесал нос. – Старая графиня богата, как вдова Креза, и обожает возиться с имениями. Делать-то ей все равно нечего. Можно попробовать сторговаться с ней. На балу я тебя представлю. Переговорю предварительно. Если она посмотрит благосклонно, начнешь дело.

Воронцов призадумался. Друг предлагал хороший ход. Отчего бы и не съездить в среду к Головиной? Полтора миллиона на дороге не валяются.