Текст книги "Модница Люсьенка или У каждого своя изюминка"

Глебыч

С детства Глебыч работал не покладая рук, куда не кинь, одна работа, работа, работа; и если бы не дедова балалайка, давно бы свихнулся на этой самой работе. Получалось так, что до армии его окружали женщины, которым всегда что‐то нужно.

Мать с утра до вечера пилила отца: называла неумехой и недотепой, ставила в пример соседей, сокрушалась, что живет хуже, чем другие и завидовала – у одного лучше в доме, у другого в огороде, у третьего в семье, у четвертого на работе, песня была одна и та же, повторяющаяся на разные лады. А вот чем лучше, Валентин понять не мог; стал приглядываться – как люди живут и высмотрел следующее: у одного одежда поновее и помоднее, но в огороде худо; у другого скотина хороша, только дети болеют постоянно; у третьего денег побольше, но он день и ночь думает о том, чтобы лишнюю копейку не истратить.

Отрадой сердца был старый дом, где семья обитала, и его хозяин – отцов отец. Дед Илья был расторопен, но не суетлив; расчетлив, но не скареден; от души делал подарки, не считаясь с затратами; был приветлив с людьми; всегда выслушивал мнение другого; признавал свои ошибки и просил прощение за нанесенную обиду; никогда не сквернословил; работал умело и споро; а еще дед бренчал на балалайке – и трели-рулады старого виртуоза, проникая в душу, веселили сердце.

Балалайка была под стать деду и звучала по-разному. Самая красивая мелодия выходила, когда Илья Ильич был в благостном расположении духа – из балалайки тогда лилась гармония души. Но любая ссора из-под пальцев высекала искру, превращающуюся в пламя, пожирающее всё на своем пути – огненный вихрь музыки сметал ор и крики, а когда всё затихало – смолкали и струны.

Валентин только наблюдал за игрой деда. Ни просить научить играть, да что там играть, просто подержать реликвию не осмеливался. Дед тоже не предлагал, может думал, что у внука музыкальный слух отсутствует. Но музыкальный слух был – и мелодии быстро запоминались, и ноты различались, и угадывалось, кто фальшивит.

Балалайку пришлось осваивать самостоятельно – на слух мелодии подбирать. Помог деревенский пастух – «дурачок-простачок Иван», таскающий с собой двух спутников – кнут и балалайку. Кнутом Ваня владел мастерски, а вот струны его не слушались – из-под пальцев скрипела-громыхала ужасающая какофония. Но незадачливый помощник пастуха не только приручил «чудище о трех струн» (так Иван называл свою балалайку за нежелание изливать музыку), но и хозяина с ней подружил.

Первый раз дедово наследство оказалось в руках внука, когда по Илье Ильичу справляли поминки – год прошел со дня кончины. Отец тогда горько усмехнулся, – ну что ж подержи, я тоже в свое время держал, только видно у нас балалайка – однолюбка, никого кроме твоего деда признавать не желает.

Но Валентин знал, что он сейчас тронет струны и балалайка ответит и пронесется тихий стон-плач по душе, упокоенной с миром и ныне обитающей в иных пределах.

Когда заиграл, ничего кроме прощальной песни, родившейся где‐то далеко и обретшей звук-жизнь под его пальцами, он не ощущал и не воспринимал. Когда же закончил – удивился звенящей тишине, его окружающей. Потом раздались хлопки, сначала одиночные, редкие, а затем бурные. Но воспринимались только огромные глаза отца, наполненные слезами, и слова, – дед бы тобой гордился. После этого случая балалайка стала спутницей по жизни. Отдохновение и утешение находил Валентин играя на своей (уже своей) трех-струночке. Играл и переставал жалеть, что многое из задуманного по жизни не складывалось. Хотел учиться, а закончил только восемь классов и пошел в ПТУ (профессионально-техническое училище) на токаря; потом пять лет провел на море – морфлот и сверхсрочная служба.

В походах, всматриваясь в морскую гладь без конца и без края, размышлял о дальнейшей жизни, о создании семьи. Сильной влюбленности он еще ни к кому не испытывал; девчонки нравились, но по-разному – у одной привлекало одно, у другой – другое. Выбор был. Видного парня женский пол замечал: и форма, и фигура привлекали взгляд.

В очередной раз, идя в морской поход, задавал себе вопрос, – а какую бы он хотел иметь жену? И вспоминал родительский дом. Мать, которую любил, но честно себе признавался – такую неугомонную, вечно ко всем пристающую, склонную к скандалам, громким разборкам он своей спутницей видеть не желал. Перебирая родственников и знакомых, он тоже не видел ни одной женщины, которая устраивала бы его полностью. Говоря себе, – ты уж очень разборчив, парень! – он целиком погружался в служебные обязанности и дни, с размытыми границами, превращались в один сплошной поток; так море сливается с небом в сумерках, и ты погружаешься в синее нечто – зыбкое и неустойчивое, норовящее поглотить тебя всего без остатка. Но восход солнца рассеивает морок, начинается новый рабочий день и железный островок сухопутной жизни бойко режет волны, держась заданного курса.

На корабле Валентин сошелся с боцманом – грозой салаг; вечно пахнущим табаком, вечно хмурившим бровь и вечно выискивающим недостатки в работе подчиненных. Но было понятно – Степаныч осуществляет догляд и обучение: вода – грозная стихия, не прощающая расхлябанности и разгильдяйства. Боцман был строг, но не суров, и Валентин проникся к нему симпатией. Степаныч тоже почувствовал, что Валентин подобрал к нему ключик (случалось это крайне редко, а среди подчиненных – впервые) и он стал приглядываться к матросу.

Через год службы, в одну из увольнительных, боцман пригласил приглянувшегося ему парня в гости – жил он с сестрой и ее пятью дочками; деверь (муж сестры) пять лет назад не вернулся из похода, и сестра попросила брата переехать к ним жить; Степаныч не раздумывая согласился – девчонок надо поддержать – последней только два года исполнилось, а сестра большой расторопностью не отличается. Не хотел он чтобы старшая племянница одна тащила этот тяжелый воз.

Валю Степаныч любил больше всех. Напоминала она ему мать – тихую улыбчивую женщину, вечно пекущуюся и о своей семье, и о многочисленной родне – такой характер, и Валя точная копия своей бабушки. Лицом некрасива, а улыбнется, что‐то ласковое тихонько скажет – и нет лучше нее на всем белом свете. Боцман желал своей племяннице хорошего жениха, но невзрачная внешность не привлекала взгляд; Степаныч знал, что нужен парень, который умеет по-другому на людей смотреть, и за внешностью угадывать душу. Понял, что Валентин именно тот человек, которого он искал для племянницы и подумал, – познакомлю, а дальше уж сами пусть разбираются. Сладится – хорошо, а нет – так на нет и суда нет.

Поэтому‐то и привел Степаныч «коллегу по службе» в своё девичье царство. И мать, и дочери были красавицами, за исключением старшей. Но когда стали представляться-знакомиться – ее лицо озарила тихая улыбка и Валентин почувствовал, что краше этой девушки не сыскать на всем белом свете.

Глебыч с Петровной – отличная пара, – хихикнул внутренний голос.

После знакомства с сестрой и племянницами состоялось еще одно знакомство: в большой комнате, в центре ковра на стене красовалось лакированное чудо – сияющее и блестящее.

– Это восьмой член экипажа, правда с неуживчивым характером. Пыль с себя стирать разрешает только Вале; после смерти отца никого к себе не подпускает; когда пробовали играть – тут же лопались струны, одним словом, загадка природы, а не балалайка. Валентин про себя улыбнулся, – интересно, а мне разрешит перебрать струны, или тоже будет артачиться, и спросил, – а как величают восьмого члена экипажа?

– Недотрога, – вышла вперед семилетняя Надя.

– А как дедушка твой ее называл?

– Дедушка величал трехструночкой.

– Ну что ж, трехструночка, так трехструночка. Привет тебе, трехструночка, от тезки из моей семьи. Может разрешишь поближе познакомиться?

Потом были долгие посиделки за столом, с шутками Степаныча, с пением женского коллектива, но в конце вечера Валентин все‐таки не удержался и попросил разрешения у хозяйки поиграть на балалайке.

Хозяйка прищурилась, – а ты правда умеешь, или хочешь на необычное явление лопающихся струн посмотреть?

– Дома выходило, может и здесь что получится.

Балалайку принесла Валя и с поклоном вручила гостю. Почему‐то захотелось погладить балалайку. Почувствовалась ее тоска по умелым пальцам и по музыке, что лилась из-под них; и Валентин заиграл, сначала тихо-тихо, потом звук начал нарастать и услышал он в нем мощь зарождающегося шквала, неудержимо несущегося над морем. Струны натянулись и звенели, что есть мочи, но лопаться не собирались. А мотив перешел в какой‐то бешенный танец в обнимку с огромными волнами, вздымающимися до небес. Но мало-помалу неистовая мощь стала уходить на глубину и в ней растворяться – и осталась только легкая рябь, переливающаяся в закатных лучах солнца.

И опять, как тогда на дедовых поминках – была тишина, нарастающие аплодисменты и глаза, но не отца, а Вали – огромные и синие как море с неисчерпаемыми тайнами в своей глубине.

Игра покорила всех, но исполнитель хорошо отдавал себе отчет – это что‐то большее, чем он, перебирало струны – один он такого сделать не смог бы.

Но слушатели в эти тонкие материи не вникали, просто радовались, что балалайка снова зазвучала и порадовала семейство. И мелькнула мысль, – понять его сможет только одна Валя, и он был не далек от истины.

Глебыч прилепился к своей Петровне так, что не оторвать – всё свободное время только она одна. Но у Вали семья, а у него служба. Отслужил срочную – поженились. А через два года перешел работать на ремонтный завод – жена менять место жительства ни в какую не желала. И только когда дети немного подросли мать вслед за сыном и дочерью потянулась к родне мужа.

Дети выросли, оба институты закончили. Дочь осталась в большом городе, только в Петербург перебралась, сказав, – я без моря погибаю. Муж свою ненаглядную как мог ублажал и в этом раз принял изменение в судьбе как должное.

Сын тоже женился и уехал с семьей в деревню к деду поднимать сельское хозяйство. Но не задержался он с женой на этом свете, оба ушли рано, оставив на руках у родителей внучку Валечку. И только после смерти снохи и сына Валентина Петровна решила сдвинуться с места и переехать на малую родину мужа; но так деревенской жительницей не стала. И семья купила маленький домик на окраине городка недалеко от деревни. Балалайка из дедова дома была перевезена со всевозможными почестями: ехала отдельно на переднем сидении автомобиля; в новом доме ей было выделено два почетных места: праздничное на ковре (понравилось Валентину как размещалась семейная трехструночка в квартире у родни жены); и повседневное – на резной полочке в дедовом чехолчике. Полку Глебыч сделал сам, токарь всё‐таки.

Внучка выросла, вышла замуж, родила троих пацанов, с мужем продолжила дело отца по подъему сельского хозяйства – наладила ферму с сыроварней. Построила огромный дом (по меркам Валентина) и перетащила (по-другому и не скажешь) в него деда с бабушкой.

Ну что ж, – сказал Валентин жене, – дом в деревне, но со всеми городскими удобствами; работать никто тебя не заставляет, делай что душа желает – хочешь пляши, хочешь книги пиши – и стали муж с женой жить в своё удовольствие, совмещая необходимый труд с радостью общения с природой и конечно же с семейными посиделками под балалайку – куда же без неё …

Зеркало

Зеркало было большое и новое – простой прямоугольник, вмонтированный в стену прихожей. Никого кроме своей хозяйки оно не отражало. Большую часть дня и ночь зеркало стояло закрытое занавеской-покрывалом, погруженное в сны-грезы, вспоминая и придумывая.

Воспоминаний было мало – все из стекольной мастерской, где оно появилось на свет и впервые себя осознав, услышало странный скрипучий голос, разносившийся по комнате и рассказывающий какую‐то историю. По ходу сюжета из углов и с полок раздавался смех разных оттенков и звучаний. Наше зеркало растерялось, не зная, что первым начать изучать – смех зеркал и зеркалец или слушать повесть, так забавляющую окружающих. Стало прислушиваться к смеху, а когда удовлетворило своё любопытство, перешло к историям, благо началась новая и старое зеркало, находившееся на реставрации, поведало следующее.

Расскажу я вам одну историю, давнююпредавнюю, такую старую, что сейчас понять нельзя, наяву это было или зародилась она в чьих‐то снах-фантазиях и как сказка пришла в этот мир.

Жили-были две сестры-погодки: статные, ладные, умелые, веселые и женихи у них объявились – молодцы хоть-куда; и венчание в один день состоялось. Только собрались над их землей черные тучи, на границах ворог замаячил и ушли добры молодцы землю свою защищать, но с войны не вернулись.

А у сестер тем временем родилось по мальчику – крепкому, здоровому да пригожему. Жили они в маленьком домике на окраине деревни, дружно, во всем помогая друг другу.

Однажды поздней осенью в ненастный вечер постучалась к ним старая женщина-скиталица – грязная и страшная. Но сестры не испугались. Печь топленая, вода горячая – умыли, обогрели, одели в чистое, накормили и спать уложили, а бельё странницы выстирали. Странница быстро уснула. А сестрам и мальчикам в ту ночь не спалось. Стал старший Мишанька мать расспрашивать, – правильно ли чужого незнакомого человека так привечать? Липа, его тетка, и говорит, – люди живому помогать должны, как оставить немощную старушку в холод и дождь на улице.

– Но ведь в деревне много домов, пошла бы дальше кто‐нибудь пустил, почему мы?

Натолька, родившийся на три месяца позже Мишани сидел и думал, – кто прав: мама или брат? Оба для него были большие авторитеты, и до этого случая таких разногласий в семье не было. Толик сидел и всё посматривал на тетю, что она скажет, но тетя молчала, а потом коротко, – ночь на дворе, спать пора. И дом погрузился в сон.

Утром распогодилось и подморозило. После завтрака стала бабуля собираться, да только сестры увидели – платьице летнее, лапти худые, котомка тощая – замерзнет бабка в дороге. Липа и говорит, – куда ты пойдешь, зима на носу, оставайся, стакан молока и кусок хлеба в доме найдутся, не объешь, будешь нам вместо матери – мы с сестрой с детства сиротами росли – добрые люди нам помогли на ноги встать, вот мы им через тебя долг наш и вернем.

– Ну что ж, девонька, останусь да коровку попрошу, чтобы на два стакана больше молока давала, да чтобы хлебушек пышнее поднимался, да куры лучше неслись – перезимуем.

Вечером Натолька услышал разговор Мишаньки со своей матерью.

– Мама, почему ты промолчала, когда тетя приглашала нищенку остаться у нас на зиму, ты же старшая и твоё слово главное?

– Не всегда старший самый умный, да мудрый. Рано мы с сестрой родителей лишились – такие были как вы с Толенькой. Подумай, как прожить двум десятилетним сироткам, если они уважать и доверять друг-другу не будут. Я всегда в хозяйстве лучше разбиралась, а Липа – в людях. Вот у нас с детства и повелось: по хозяйству – мое слово главное, а в людских отношениях – Липино. Ты слышал, чтобы мы когда‐нибудь ругались или спорили?

– Нет, мама, и это меня всегда удивляло. Часто я другую картину наблюдаю: ругаются, кричат, спорят, да ещё погаными словами друг друга обзывают. А у нас в семье хорошо – мир и лад.

– Видишь, ты сам понимаешь, что в миру, да в ладу человеку лучше жить, а чтобы так было ты доложен и уступить, и промолчать, и гордыню свою смирить. Люби близкого тебе человека. Вот вы с Натолькой тоже ведь никогда не ссоритесь.

– Это потому, что я старший и он меня во всем слушается, – заулыбался Мишанька.

– А если перестанет слушаться, что делать будешь?

– Не знаю, – стал чесать голову Мишаня, – думаю до этого дело не дойдет, очень уж Натолька доверчивый, да уступчивый. Он со всеми в деревне ладит, даже с дедом Митрием, которого все стороной стараются обходить, уж очень он злющий, да ругачий. А Натолька ничего, часто к нему ходит. И если честно, ведь дед Митрий, как Натолька с ним дружбу свёл, нам здорово по хозяйству стал помогать.

– Значит не такой уж и плохой человек дед Митрий – дела‐то поважней слов будут.

– Выходит так, – согласился Мишаня.

На том разговор и закончился.

Через неделю Мишаня заметил, что Натолька свел дружбу и с бабой Настей, их квартиранткойприживальщицей. Только как не распалял себя Мишаня против бабули, ничего у него не получалось, да и поддержки он ни у кого не находил.

Баба Настя оказалась бойкой на дела; и в доме не только обузой не была, а стала настоящим подспорьем в их небольшом хозяйстве.

На следующий день после заселения бабули – корова повысила удои, а куры – количество снесенных яиц. Мишаня решил, что это случайное совпадение – в колдовство он не верил.

Баба Настя кроме бойкости в делах, обладала знаниями и умениями травницы-знахарки и быстро начала пользовать деревенских жителей, но не за «здорово живешь», но и не за деньги, а за то, кто что может дать или сделать, применяя принцип – я тебе помогла в твоей нужде, а ты мне помоги в моей. Людей такая плата очень устраивала – кто забор починит, кто дров наколет, кто медом расплатится, кто шерстью. А баба Настя ни от чего не отказывается – в доме всё пригодится.

Через месяц дом стал похож на склад. Бабуля оглядела приобретенное, головой покачала и говорит, – пора заготовки в дело пускать, очень затовариваться тоже нельзя, а то скоро и развернуться негде будет. Оставила съестное да большой пук шерсти, а остальное, подрядив деда Митрия за половинный барыш с продаж, в город отвезла и продала.

Из города вернулась довольная, с прялкой и спицами; обустроила себе рабочее место и стала шерсть прясть; да так ловко у нее выходило, что сестры, сначала всё посматривали, а потом попросили научить – и зимой закипела работа: напряли-навязали и кофт-жилеток, и носочков, и даже ковриков. Бабуля так наладила производство, что только успевай поворачиваться; все излишки шерсти по домам скупила, а изделия на продажу в город отвезла. Стала в доме звонкая монета сначала частым гостем, а потом и постоянным жителем. Никогда так изобильно сестры не жили, хотя работали очень много. Но бабуля умела работать по-другому – у нее как у русской печки КПД (коэффициент полезного действия) был под сто процентов. Ничего не залеживалось, ничего не простаивало – всё кипело, бурлило и давало положительный результат.

Но надо отдать должное бабе Насте – она умела сочетать труд и отдых – никто на износ не работал; напряжение чередовалось с расслаблением, и у сестер складывалось впечатление, что бабуля будто специально пришла в их дом, чтобы поправить хозяйство и принести достаток.

Так прошел год, и однажды осенью баба Настя достала из своей тощей котомки рваненькое платьице, встряхнула, проверяя, всё ли так, как надо и пошла в свою коморку. Вернулась, одетая по-походному – ветхое платьице, да поношенные лапти. Вся семья, не сговариваясь, собралась в доме, хоть час был довольно ранний. Посмотрела на всех бабуля, хитро прищурилась и говорит, – что‐то я у вас загостилась, пора мне в дорогу. Спасибо вам за заботу и доброту, что приветили старую – хорошо мне с вами было. На прощание хочу вам подарочки сделать. Сестры, спрошу вас, что вы для своих сыновей желаете, только учтите, могу исполнить по одной просьбе. Давай, Фрося, начинай, что хочешь, чтобы с сыном твоим по жизни рядом шло?

– Деньги, выпалила Фрося.

Мишаня заулыбался, закивал; заулыбалась и бабуля.

– Хорошо, будет жить богато твой сын, деньги у него всегда водиться будут.

– Ну а ты, Липа, чего для сына своего желаешь?

– Удачи.

– Ну что ж, дело хорошее. Натолька, удача надежный спутник по жизни. Ну а для вас, девоньки, я что‐нибудь по дороге присмотрю, да с весточкой пришлю, когда получите подарочки, узнаете, что от меня.

На том и простились.

Через полгода по весне, нежданно-негаданно вернулись мужья сестер. На войне их контузило, они попали в плен, где провели без малого двенадцать лет. У Фроси от такого счастья чуть разум не помутился. А Липа прошептала, – спасибо тебе бабушка, не знаю, чем и заслужили такое счастье.

И началась для сестер новая жизнь. Мужья у них были справные, работящие. Перво-наперво построили два дома и зажили в любви и радости. Господь тоже возрадовался на небесах и подарил старшей сестре дочку, а младшей – сыночка.

Шло время, двоюродные братья из отроков превратились в молодых мужчин. Мишаня стал заправским купцом – дела и деньги сами плыли к нему в руки и от этого он возгордился, решил, что всех умнее и оборотистее. И чтобы дела большие вершить, надумал посвататься к самой богатой невесте из купеческого сословия. И получил в приданное огромный денежный куш, только жену плаксивую, да рябую. Но золотой блеск скрывал все недостатки драгоценной супруги. И сынок у них народился – весь в маменьку: плаксивый, толстый да рябой. Десять лет семейной жизни и из Мишани сделали неповоротливого ленивца – зачем напрягаться? – можно нанять управляющих, да доглядывать за ними, лузгая семечки – деньги‐то все равно прибывают, и хорошо прибывают.

Но однажды приехала дальняя родственница жены из южного приморского городка и стала уговаривать поехать погостить – отдохнуть на море, да отведать фруктов, которые в средней полосе не водятся. У жены с сыном загорелись глаза, но глава семьи ехать отказался, – за хозяйством глаз, да глаз нужен – управляющие-шельмецы так и норовят обмануть да объегорить. Нет, не может Мишаня оставить дело, а жена с сыном в своем выборе вольны и могут поступать, как им хочется.

Через месяц вернулась та же родственница, в глубоком трауре вернулась, и повела какой‐то путанный рассказ, из которого было понятно только одно – жена и сын не вернутся – нет их больше на этом свете – утонули в море, катаясь в небольшой шлюпке под парусом. Ни тел, ни могилы – ничего от семьи не осталось – только деньги жены, многократно умноженные. И нахлынула печаль, – ради чего же жить на белом свете? Ради денег, но вон их сколько, а семья канула в Лету.

Неожиданно вспомнился двоюродный брат Анатолий, с которым не виделись со дня его свадьбы (восемь лет прошло) и решил Мишаня навестить брата. Накупил подарков, много накупил, знал, что у Анатолия семья большая – пятеро детей. Да и тетю с дядей надо чем‐то порадовать. Родители Мишани погибли, а ведь все вчетвером по лесу на телеге в грозу ехали – дерево упало – Мишаниных сразу насмерть убило, а у Натолькиных – только небольшие царапины от веток – повезло.

Стал Мишаня подсчитывать (любил этим заниматься) – сколько раз Натольке в жизни повезло, да не по мелочам, а по-крупному. И вот что насчитал. Родители живы-здоровы, жена красавица, певунья и плясунья; пятеро деток – четыре пацана и дочка; живет зажиточно – конечно не так, как Мишаня, но в доме достаток, даже благотворительностью на местном уровне занимается; дети обучаются грамоте, а дочка еще музыке и танцам; дом в Москве имеется (приданное жены), да и по мелочам кое-что набралось. Стал думу думать – почему брат живет лучше? Ведь он много богаче, а вот счастья нет, да и если честно, то и не было; разве что в детстве, когда вчетвером с тетей и Натолькой безлошадными жили в захудалом домишке. А нальет мать или тетя парного молока, ломоть душистого хлеба отрежет, по голове погладит, улыбнется – и ты счастлив. Что же сейчас‐то не так? И понял, что двадцать лет (столько прошло после желания о богатстве) один золотой блеск в глазах и стоял и все остальное собой заслонял и невидимым делал. Выходит – жизнь гораздо больше, чем деньги, вот с такими мыслями-думами отправился Мишаня к родне.

В семье Натольки Мишане стало по-детски хорошо. И решил он поговорить с братом о своем будущем.

Анатолий внимательно выслушал и сказал, – с деньгами нужно уметь управляться, а с большими деньгами и подавно ухо востро держать надо. Деньги в помощь человеку дадены. А тебя золотой блеск очаровал, в плен взял и стал тобой управлять. Сделал тебя ленивым, неповоротливым, жадным, может быть и завистливым.

– Что же мне делать, как дальше быть? Тошно мне стало жить на свете, а ведь тридцать лет всего.

– Вот и начни новую жизнь. Только во главу угла поставь не деньги, а любовь и дело. Приглядись вокруг, может кто глянется, тогда женись, новый дом построй и попроси небеса, чтобы твою жизнь сопровождали любовь и радость. Тогда и любая невзгода человеку не страшна, очень многое преодолеть он становится способен. Ты раньше только брал, а теперь отдавать учись. Может и жизнь твоя новыми красками заиграет.

Погостил Мишаня у брата, сил набрался и решил свою жизнь на новый манер обустроить. Вернулся в город, а ноги сами в сиротский приют понесли. И сразу наткнулся на малышку пятилетнюю, чумазую и на азиатку похожую. Узнал про девочку, что мать родами померла, а отец и вовсе неизвестен. Захотелось ее удочерить – ведь всегда о дочке мечтал. Стал в приют приходить, чтобы с ребенком получше познакомиться; только как не придет, его избранница таскает за собой трехлетнего пацаненка; тот ничего не говорит, не кричит, только глазами огромными хлопает. Мальчик оказался немой, но Мишаня решил – видно такая судьба; разлучать двух одиноких детей, прилепившихся друг к другу не осмелился и усыновил обоих.

Купил дом, нанял экономку и начал сам свои дела купеческие вести. Экономка была строгая, но покладистая, с детьми быстро нашла общий язык и обрел Мишаня новый дом и новую семью.

Через год явил господь Мишане свою милость. Как‐то играл он с детьми в саду после дождя, подскользнулся на мокрой траве и упал, сильно ударившись головой, настолько сильно, что сознание потерял. А когда очнулся, услышал крики ребенка, – папа, папа, очнись, мы без тебя пропадем; открыл глаза и увидел своего Мишку, тормошащего его за рубашку. Мишаня от счастья чуть не задохнулся, – Мишка заговорил – прав был врач, мальчика в детстве испугали, и он онемел, а сейчас от переживаний вновь обрел дар голоса. По такому случаю решил устроить семейный отпуск и махнуть в деревню к брату. Вот родня‐то удивится, – о своих переменах он никому не рассказывал. – Пора, пора своих отпрысков с родней познакомить. Он был абсолютно уверен, что и тетя с дядей, и Анатолий с женой будут за него искренне рады. А что сказано, то сделано. И если перефразировать русскую присказку, то можно смело сказать, – деньги хорошо, а счастье лучше…, – проскрипело старинное зеркало. Возразить на это было нечего, и мастерская погрузилась в сон.

Две недели наше зеркало слушало разные были и небылицы, также занимало его и посещение людей; хотелось поскорее увидеть хозяйку. Но визит откладывался.

В начале третьей недели к зеркалу подошла женщина в спецодежде, стала на поверхность брызгать чем‐то пенным и приговаривать, – товар нужно показывать лицом, ты хоть и новое, но за две недели запылилось, придадим тебе блеска, и стала натирать поверхность сначала тряпкой, потом газетой. У зеркала от такой процедуры сбились все настройки, а когда смогло прийти в себя, отразило уже другую женщину – изящную, с правильными чертами лица, изысканно одетую, с укладкой – волосок к волоску, придирчиво вглядывающуюся в поверхность. Зеркало растерялось, – что так внимательно разглядывается и у кого ищутся изъяны – у него или хозяйка пытается обнаружить что‐то невидимое глазу в своей наружности. Но скоро осмотр закончился и зеркало перенесло еще несколько не очень приятных моментов – упаковку, погрузку, транспортировку, разгрузку, вознесение на 16 этаж с помощью какого‐то движущегося ящика и водворение на постоянное место жительства.

Зеркало было молодое и неопытное, ему хотелось отражать, отражать и отражать разное, интересное и познавать окружающий мир. Но его вмонтировали в стену и закрыли плотной тканью, погрузив во тьму. И лишь утром, а иногда вечером – ткань сдвигалась и перед зеркалом представала хозяйка, неторопливо разглядывающая и оценивающая сама себя. Потом занавеска опять закрывалась и зеркалу ничего не оставалось как погружаться в сон-дрёму.

В такой ситуации хочешь не хочешь, а станешь философом. Есть другой путь – сойти с ума, но его зеркало решительно отвергло. И погружаясь во сне в мудрость мира утешало себя китайской присказкой – нет, ни каждый день льет дождь.