Текст книги "Теория исторического познания. Избранные произведения"

Однако данный подход, как типологизирующий метод вообще, не объясняет личностного своеобразия. Шюц признавал, что «нам никогда не удается “схватить” индивидуальность человека в его уникальной биографической ситуации»[74]74
  Шюц А. Указ. соч. С. 134.


[Закрыть]. В чем причина этого? На наш взгляд, в том, что в своих установках и поведении индивид выступает как типичный представитель той или иной группы, соответствующей ментальности. Неповторимой личностью его делает только творческий процесс создания произведения. Такая постановка проблемы выводит нас на главную идею источниковедения. Но обратимся пока к другим аспектам современных гуманитарных наук.

Социальная и культурная антропология, изначально обращаясь к исследованию традиционных обществ и социокультурных общностей, находившихся на ранних ступенях развития, и позднее расширив область своих исследований, обогатила гуманитаристику новыми возможностями сравнительного подхода. При этом в центре внимания ученых прежде всего оказались типы организации социальной жизни, повседневного мышления, способов общения. Наиболее сложными явились проблемы методологии исследования феномена социальных взаимодействий, и прежде всего проблема интерпретации символики – явных и скрытых, вербальных и невербальных, осознанных и неосознанных знаков общения. «Этнология, – писал М. Фуко, – подобно психоанализу, ставит вопрос не о самом человеке, как он может проявиться в гуманитарных науках, но об области, которая делает вообще возможным знание о человеке; подобно психоанализу, она пересекает все поле знания, стремясь в своем движении достичь самых крайних его пределов»[75]75
  Фуко М. Слова и вещи: Археология гуманитарных наук. СПб., 1994. С. 396.


[Закрыть].

Развитие социологии и этнологии высвечивает новые стороны гносеологической проблемы соотношения субъекта и объекта в гуманитарном познании. На основании данных полевых исследований, опросов и интервью, в ходе которых накапливается конкретное новое знание, по существу, трудно говорить о строгом разграничении субъекта и объекта. Эти методы не предполагают отстранения субъекта от объекта: наблюдатель непосредственно включен в общение и, со своей стороны, в процессе общения влияет на результат. Та же проблема возникает в полевых наблюдениях этнолога. Здесь исследователь и исследуемый поочередно меняются ролями или являются и тем и другим одновременно. Поле взаимодействия оказывается подвижным, меняющимся, нераздельным. Таким образом, социокультурная реальность переосмысливается в процессе вербальной коммуникации, утрачивая однозначность объективных характеристик. Своеобразные интерпретации этой общей познавательной ситуации гуманитарного знания представлены в современных трудах по проблемам методологии исторического исследования. Очевидно, что трудности познания жизненного мира людей настоящего времени при изучении прошлого еще более увеличиваются: сложнее восстанавливать утраченные с реальностью прошлого (от которой остались лишь неоднозначно трактуемые следы событий и явлений) взаимосвязи.

Историческая наука новейшего времени оказалась перед необходимостью выработать прямые ответы на те вопросы, которые не вставали перед обществом ранее, и причем сделать это быстро. В противном случае ей не удалось бы сохранить, и тем более приумножить, свой престиж. Поле исторических исследований расширилось как в пространстве (весь мир вместо ойкумены Средиземноморья), так и во времени, что предполагает иное видение исторических явлений и процессов. Исходя из задач, которые поставила глобальная социальная реальность послевоенного мира перед наукой, необходимо было кардинально пересмотреть основу профессионализма самой науки. В наследство досталась традиционная и хорошо разработанная научная база источников и фактов, в целом адекватно отражавшая европоцентристскую концепцию исторической науки и отвечавшая ее задачам. В той исследовательской ситуации совпадали задачи историографии, методы отбора и изучения источников, проверки достоверности фактов (прежде всего политической, дипломатической, психологической и событийной истории). Представления о ходе истории как ученых, так и авторов изучаемых ими, по преимуществу нарративных, источников в чем-то существенном были конгениальны, и потому методы научной критики позволяли достичь желаемых точности и искренности свидетельств. Это создавало определенный психологический имидж ученого и формировало его позитивный образ в общественной психологии. Осознание новой реальности, которая зарождалась далеко за пределами географических и культурных рамок традиционной науки, все изменило.

Осмысление процессов, происходивших в качественно новом мире после Первой мировой войны, стало центральной проблемой гуманитарных наук, каждая из которых шла своими путями. Усилилась критика позитивистской парадигмы. Субъективными препятствиями на пути нового исторического мышления стали стереотипы в сознании самих историков. В них виделось тогда чуть ли не главное препятствие для перехода историографии на новый уровень. Борьба за исторический синтез, против описательности, за становление и развитие концепции глобальной и всеобъемлющей, тотальной истории принадлежит к числу ярких достижений гуманитарной мысли новейшего времени[76]76
  См.: Berr A. La synthèse en histoire. Essai critique et théorétique. Paris, 1911; Февр Л. Бои за историю. М., 1991.


[Закрыть]. На возникающие вопросы традиционные источники не имели прямых ответов. Поэтому на первый план выдвинулась проблема критического пересмотра отношения между историком, источником и историческим фактом.

Борьбу за становление исторической науки нового типа возглавил основанный в 1929 г. Л. Февром и М. Блоком журнал «Анналы», сыгравший выдающуюся роль в методологии истории. Узость проблематики традиционной историографии, ограничение источниковой базы письменными документами ранних эпох европейской истории, упрощенное представление об историческом факте стали мишенью острых критических суждений. Л. Февр оспаривает возможность буквального следования знаменитой формуле Ланглуа и Сеньобоса о том, что история пишется по документам, и если их нет, то нет и истории[77]77
  См.: Ланглуа Ш.-В., Сеньобос Ш. Введение в изучение истории. М., 1899.


[Закрыть]. Перед глазами ученых новых поколений постепенно вырисовывалась глобальная и тотальная историческая наука. «Эпитет “тотальный” предполагает, что историческая наука охватывает все стороны жизни человека и общества, в том числе и такие, которые, казалось бы, не имеют истории… т. е. те исторические реальности, которые с трудом поддаются изменениям с течением времени и выступают в истории в роли своего рода инертного заполнителя, балласта, а зачастую даже тормоза исторического движения. Речь идет о ментальных, демографических структурах, технологических приемах»[78]78
  Афанасьев Ю. Н. Вчера и сегодня французской «новой исторической науки» // Вопросы истории. 1984. № 8. С. 37.


[Закрыть]. Начав с критического анализа позитивистских доктрин ремесла историка, ученые рассматриваемого направления поставили в центр научного исследования отношение субъекта познания к его объекту. «Анналы» перевернули историографию сочетанием трех основных идей, отмечает Ж. Ле Гофф и выводит на первое место «отношения между историком, историческим памятником и фактом истории»[79]79
  Интервью с Ж. Ле Гоффом // Мировое древо. 1993. № 2. С. 163.


[Закрыть]. В рамках данной концепции историк предстает как активная творческая личность: он ставит проблему, отбирает источники, интерпретирует их и к нему, «как опилки к магниту», подтягиваются необходимые данные документов[80]80
  Блок М. Апология истории, или Ремесло историка. М., 1986. С. 39.


[Закрыть]. Мощная мысль ученого должна преодолеть молчание источников (по Ключевскому, «торжество исторической критики – из того, о чем говорят источники, догадаться – о чем они молчали») с помощью интерпретации, перекинуть мосты гипотез, преодолевая огромные пробелы в источниковой базе. Эти пробелы предполагалось заполнять прежде всего путем установления междисциплинарных контактов исторической науки с гуманитарными или даже естественными науками (например, при технической интерпретации археологических находок, о чем писали Л. Февр и М. Блок) – этнологией, исторической психологией.

Субъект истории создает новое видение, воспроизводит прошлый опыт в своем сознании[81]81
  См.: Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. Автобиография. М., 1980.


[Закрыть], создает свой объект[82]82
  См.: Marrou H. I. De la connaissance historique. Paris, 1975.


[Закрыть].

Глобальная история должна опираться на широкую, совершенно иную эмпирическую базу источников, нежели та, которой располагает историческая наука в настоящее время. Западная наука в ходе осмысления этой проблемы предложила два варианта ответа, в которых есть нечто общее: они как бы выводят решение этой проблемы за пределы собственно исторической методологии; один из подходов к проблеме глобальной истории – философский. «…Чтобы понять часть, мы должны прежде всего сосредоточить внимание на целом, потому что это целое есть поле исследования, умопостигаемое само по себе»[83]83
  Тойнби А. Дж. Постижение истории. М., 1991. С. 28.


[Закрыть]. Другой подход – междисциплинарность, понятая в первую очередь как использование одной наукой данных, добытых другими науками. «Сосредоточить на одном и том же объекте взаимные усилия различных наук – вот наиглавнейшая задача из тех, что стоят перед историей, стремящейся покончить с изолированностью и самоограничением»[84]84
  Февр Л. Указ. соч. С. 20.


[Закрыть]. Вопрос о реальном объекте исследований, имеющих общую цель – становление глобальной истории и всеобщей науки о человеке, в обоих подходах остается тем не менее открытым.

Несомненно, данные подходы явились мощным стимулом для развития гуманитарных наук. Отметим, в частности, интересную концепцию коллективного труда «История и ее методы», в котором приняли участие выдающиеся ученые Франции, разрабатывавшие вопросы исторического метода. Издание, вышедшее под руководством историка и палеографа академика Ш. Самарана, имело целью представить методы исторической науки в их единстве, объединяющем то ценное, что накопил многовековой опыт исследования источников, подходами, ориентированными на реальность новейшего времени. Именно поэтому Ш. Самаран во введении к изданию обосновывал новую, более широкую трактовку фундаментального для исторической науки понятия «документ» (источник), при этом он стремился показать, что формула «история создается по документам» в данной интерпретации сохраняет свое значение[85]85
  См.: Histoire et ses méthodes. Paris, 1961.


[Закрыть]. Проблемы собирания, хранения и исследования источников находятся в центре внимания авторов издания «История и ее методы». Об изменениях в развитии исторической мысли и менталитета историков во второй половине минувшего века говорят и другие ученые. Так, историк Ж. Дюби отметил некоторые сдвиги в отношении к проблеме источника как реального объекта исследования для историка. «У историков появилось стремление, – пишет он, – видеть в документе, в свидетельстве, т. е. в тексте, самостоятельную научную ценность»; по-видимому, возникло более ясное понимание того факта, что «единственная доступная им реальность заключается в документе, в этом следе, который оставили после себя события прошлого»[86]86
  Дюби Ж. Указ. соч. С. 58.


[Закрыть]. В этом высказывании, как видим, известное классическое определение источника как «следа» (Ш. Ланглуа) звучит без тени иронии.

Таким образом, гуманитарное познание новейшего времени проявилось в активном, настойчивом стремлении к преодолению позитивистской парадигмы. Она предстает как весьма наивное отождествление мира культуры с миром вещей, чувственно воспринимаемых объектов познания, как невозможность отделить явление от сущности. Критическое преодоление данного представления проходило главным образом на основе неокантианского противопоставления наук о природе и наук о культуре. Формула познавательной ситуации наук о природе (объект-субъект) в науках о культуре предстает в перевернутом виде (субъект-объект). В неокантианской парадигме субъект (историк, гуманитарий вообще) воссоздает в своем сознании новую реальность. Возникает эффект неразделимости субъекта и объекта, невозможности их логического размежевания. Место логических методов и исследовательских процедур, которые детально разрабатывались в позитивистской методологии, придававшей верификации знания принципиальное значение, занимают прежде всего эмоционально-психологические способности познающего субъекта (симпатия, сопереживание, способность воспроизведения утраченной реальности в собственном сознании). Итогом труда историка становится, по существу, новый образ прошлой реальности, новый интеллектуальный объект.

Данный подход к проблеме исторического познания и исторического творчества отнюдь не противопоказан гуманитарным наукам – он становится мощным импульсом для создания талантливых произведений современной культуры. Их ценность в том, что они являются новыми, современными интерпретациями прошлого, новыми объектами культуры. Неразделенность субъекта и объекта познания – главная идея данного подхода. Однако эта неразделенность имеет и негативную сторону: за кадром остается суверенный голос прошлого, если не поставить целью исследования оценку самодостаточности его социальной информации. Неразграниченность феномена культуры (произведения, источника) и его последующих интерпретаций в иной социальной реальности – такова познавательная ситуация гуманитарных наук с позиций философской герменевтики. Неразграниченность феномена культуры (как самодостаточного) и его меняющихся интерпретаций (в процессе восприятия и понимания) является в рамках данной парадигмы данностью. Соответственно разграничение феномена и интерпретации нереально, да и нежелательно, оно предстает как наивное упрощение[87]87
  См.: Гадамер Х.-Г. Истина и метод: Основы философской герменевтики. М., 1988.


[Закрыть]. Отметим, что в данном подходе в центре внимания оказывается эмоциональное восприятие. Не случайно эта ситуация и рассматривается методологами прежде всего применительно к особому – высшему типу произведений – художественному творению[88]88
  См.: Гадамер Г. Г. Актуальность прекрасного. М., 1991.


[Закрыть].

При таком подходе, однако, остается в стороне проблема критериев научности познания, логических категорий, в которых приращение научного знания может и должно быть показано в принятых научным сообществом параметрах. Дальнейшего исследования требует проблема неразделенности феномена и его восприятия. Ведь действительно существует то «непреодолимое впечатление расплывчатости, неточности, неопределенности, которое производят почти все гуманитарные науки…»[89]89
  Фуко М. Указ. соч. М., 1994. С. 374.


[Закрыть].

Источниковедческая парадигма методологии истории, которая рассматривается в данной работе, в своей философской основе несомненно преодолевает неокантианское релятивистское понимание проблемы «субъект-объект» познания. Она оказывается более близкой феноменологии, поскольку признает феномен культуры в качестве реального объекта, с одной стороны, и его восприятие познающим субъектом – с другой. Однако данная парадигма, в отличие от феноменологии, по-своему решает проблему «субъект-объект». Для нее не свойственно видение этой проблемы как «заколдованного круга» (как, например, у П. Рикёра). Напротив, проблема приобретает логическое и достаточно ясное решение.

Противоречивость познавательной ситуации в гуманитарных науках остается предметом пристального внимания методологов и историков науки. Преодолеть релятивистский подход стремятся феноменология и философская герменевтика. Феноменология рассматривает оба компонента – и феномен, существующий в реальности, и его восприятие познающим субъектом. «Надо решительно выйти из заколдованного круга субъект-объектной проблематики и задаться вопросом о бытии»[90]90
  Рикёр П. Указ. соч. С. 9.


[Закрыть].

Феномены культуры и творчество познающего субъекта создают особое поле напряжения, характерное для данной познавательной ситуации[91]91
  См.: Гуссерль Э. Философия как строгая наука. Новочеркасск, 1994.


[Закрыть]. Субъект не просто наблюдает реальность (позитивизм), не только создает особую реальность, но достигает некоего синтеза, вслушиваясь в Бытие, и в поле напряжения, между двумя полюсами – феномена и исследователя, возникает момент высокого понимания. Отсюда возрастающий интерес и к историко-критической герменевтике, с одной стороны, и к философским проблемам интерпретации – с другой. Сначала произведение анализируется как часть реальности того целого, в котором оно возникло, и только затем воспринимается в реальности, в которой существует познающий субъект (два этапа источниковедческого анализа). В этом случае становится возможным синтез научного понимания и научного объяснения (источниковедческий синтез).