Текст книги "Теория исторического познания. Избранные произведения"

Позитивистские методы исторического исследования

Явившийся в свое время результатом успехов естественных наук в области постижения закономерностей в мире природы, позитивизм оказал определенное влияние и на гуманитарные науки. Отказ от умозрительных суждений, априорных схем и произвольных интерпретаций фактов, стремление к доказательности и воспроизводимости результатов научного исследования, самое глубокое уважение к науке и личности ученого, – все эти приоритетные для позитивистской парадигмы психологические установки характерны и для гуманитария данного типа. Методология исторического исследования обосабливается как предмет специального рассмотрения и становится учебной дисциплиной. Вполне в духе позитивистской парадигмы эта методология была ориентирована на выявление, описание и упорядочение эмпирических сведений научных объектов. «Люди, занимавшиеся историческими исследованиями в конце девятнадцатого века, очень мало интересовались теорией того, что они делали. В полном соответствии с духом позитивистской эпохи историки того времени считали профессиональной нормой более или менее открыто презирать философию вообще и философию истории в частности» – так характеризовал подобную познавательную ситуацию английский методолог Р. Дж. Коллингвуд[96]96
  Коллингвуд Р. Дж. Идея истории. Автобиография. М., 1980. С. 138.


[Закрыть].

Как уже говорилось, наиболее четко позитивистские установки исторического метода выражены Ш.-В. Ланглуа и Ш. Сеньобосом во «Введении в изучение истории». Для историка, по мнению позитивиста, главное – это наличие реального объекта, документа, «текста»: «Историю изучают при помощи текстов». Даже суровый критик данного подхода Л. Февр не отрицает несомненной убедительности этой позитивистской формулы. «Знаменитая формула: и по сей день она не утратила всех своих достоинств, – пишет Февр, – а они, без сомнения, неоценимы. Честным труженикам, законно гордящимся своей эрудицией, она служила паролем и боевым кличем в сражениях с легковесными, кое-как состряпанными опусами»[97]97
  Февр Л. Суд совести… С. 11.


[Закрыть]. Написанная исследователем «Политической истории современной Европы» профессором Сорбонны Ш. Сеньобосом и его коллегой, блестящим знатоком источников по истории средневековой Европы Ш. Ланглуа небольшая, изящная, чуть ироническая книжка «Введение в изучение истории», казалось бы, должна была бы быть давно забыта, как многие другие. Но этого не произошло, а это значит, что она верно выразила свое время. Задумаемся над ее секретом. В книге предстает образ историка, который уверен в реальности своих эмпирических данных, в постижимости своих, столь необходимых ему, источников. Это – ситуация европоцентристской исторической модели, на которую поработало не одно поколение ученых. Эта ситуация приверженцем принципиально иной парадигмы, историком другого поколения А. Тойнби описывается так: «Со времен Моммзена и Ранке историки стали тратить большую часть своих усилий на сбор сырого материала – надписей, документов и т. п. – публикацию их в виде антологий или частных заметок для периодических изданий. При обработке собранных материалов ученые нередко прибегали к разделению труда. В результате появлялись обширные исследования, которые выходили сериями томов… Такие серии – памятники человеческому трудолюбию, “фактографичности” и организационной мощи нашего общества. Они займут свое место наряду с изумительными туннелями, мостами и плотинами, лайнерами, крейсерами и небоскребами, а их создателей будут вспоминать в ряду известных инженеров Запада»[98]98
  Тойнби А. Указ. соч. С. 15.


[Закрыть]. Методы критики свидетельств, полученных от очевидцев событий и от тех, кто получили сведения из вторых или третьих рук, или пользовались надежными документами, многократно совершенствовались и отрабатывались начиная с изданий XVII в. Не оттого ли при чтении методологического труда Ланглуа и Сеньобоса нас не покидает ощущение легкости, как будто мы не движемся по пути создания исторического нарратива, а как бы парим над ним, видим его сверху, и он весь – от начала (подготовительные процессы) и до успешного завершения (изложение) – логически выверен и хорошо знаком. Итак, прежде всего – отыскание документов (эвристика); затем анализ (внешняя, подготовительная, критика); внутренняя критика (критика толкования – герменевтика, негативная внутренняя критика достоверности – через проверку искренности и точности свидетельства и как ее результат – установление частных фактов). Далее наступает этап синтеза, который в духе позитивистской парадигмы достигается путем группировки выявленных ранее фактов и построения общих формул. Изложение результатов исследования завершает создание исторического нарратива.

Таким образом, на основе эмпирически обеспеченной источниками, публикациями, архивными документами европоцентристской модели исторической науки прослеживается и определенный тип исторического профессионализма, основанный на эффекте «познания познанного»: знание документа, определенной суммы установленных фактов, методов критического отбора свидетельств, слагавшихся интеллектуальными усилиями поколений. Каждый этап исследовательской работы открыт научному сообществу и доступен его контролю.

Методология «познания познанного», выработанная в духе позитивистской модели европоцентристской историографии и опирающаяся на относительно стабильные представления об объекте исторического познания, вскоре пришла в противоречие с реальностью. Позитивисты вырабатывали свои методы, свои критерии объективности исторического познания и соответствующие требования к историческому образованию, исходя из достижений науки прошлого. Можно сказать, что они совершенствовали «здание» европоцентристской модели исторического процесса, используя «кирпичи» и даже целые «блоки» старых построек традиционной исторической критики и герменевтики. Поэтому в условиях резких изменений общественного сознания эпохи эти модели оказались невостребованными. Образ нового «здания» – будущей многополюсной глобальной истории – необходимо было создавать, исходя из других методологических принципов.

Преодоление позитивистской методологии

Постижение целостной истории человечества как единого феномена стало главной целью гуманитарного познания новейшего времени. Но пути, которые разрабатывают различные эпистемологические парадигмы для достижения этой цели, оказываются различными. Каждая из основных методологических парадигм – позитивистская, неокантианская и феноменологическая – выдвигает в качестве главного различные аспекты достижения этой цели. Важно при этом подчеркнуть, что само поле исследования, эпистемологическая ситуация исследования проблем человеческой истории едины. Поэтому, начиная с различных сторон его освоение, в принципе, возможно на определенном этапе достичь такого положения, когда успехи каждого из направлений смогут найти свое место в едином и целостном синтезе. Вместе с тем ясно, что для этого необходим такой эпистемологический уровень, на котором человечество рассматривается как особый феномен в реальности мирового целого.

Выход историков-профессионалов за пределы ограниченного европоцентристского понимания всемирной истории и культуры и переход исторического познания на глобальный уровень оказался на определенном этапе равнозначен отказу от позитивистских представлений об упорядоченной систематизированной методологии исследования эмпирических данностей документа и факта. Это был путь качественного изменения психологической установки исследователя: отныне он призван был размышлять о тех исследовательских целях, для которых наука еще не успела подготовить эмпирически-описательную и доступную для понимания научным сообществом реальную исследовательскую базу. Глобальная история не имела такого «банка данных», который был бы аналогичен банку данных европоцентристской историографии, установившей свои правила научного сообщества в соответствии с возможностями. Целое истории, человечества и культуры неокантианская парадигма предполагала осмысливать иным способом. «Чтобы понять часть, мы должны прежде всего сосредоточить внимание на целом, потому что это целое есть поле исследования, умопостигаемое само по себе»[99]99
  Там же. С. 28.


[Закрыть]. Место эмпирического изучения должно было теперь занять постижение. Вместо «интеллектуального рабочего» (выражение Тойнби) историк должен был стать «самим для себя историком», а достижение целостности виделось через посредство выбранной им для себя модели всемирной истории. Создание таких цивилизационных моделей (будь то социально-экономические формации марксизма, идеальный тип традиционных или рациональных обществ М. Вебера или цивилизаций Шпенглера – Тойнби) есть дело ученых – теоретиков гуманитарного познания. На долю их последователей выпадает «приложение той или иной модели» к новым социальным феноменам и выявление сходств-различий реальности с типологической моделью, созданной, в силу общей гуманитарной направленности исторического познания данного периода, на материале прежде всего истории европейской цивилизации.

Обратившись к исследованию деятельности познающего субъекта, оказалось возможным совершить важные открытия, касающиеся профессиональной деятельности историка, функционирующего в режиме умопостижения, и выявления личных качеств, особых способностей и психологической предрасположенности к такого рода работе. История получила статус такой науки, которая сама создает свой объект или (что то же самое, поскольку речь идет о реальности прошлого) его образ.

На фоне быстрого развития междисциплинарных взаимодействий и необычайно плодотворных методологических исследований в ряде наук довольно скоро возникла проблема междисциплинарного синтеза и поисков общего объекта в рамках формирования единой науки о человеке. В этих условиях неокантианская парадигма, ориентированная на приоритет познающего субъекта, стала обнаруживать односторонность своего подхода к гуманитарному познанию. Философская позиция позитивизма, принципиально изгнавшего из сознания исследователя «метафизические» модели гуманитарного познания, выявила свою неспособность действовать в качественно иной исследовательской ситуации. Если ученый стремится обобщать, «выделять границы относительной дискретности вечно бегущего потока» (как, например, А. Тойнби, который создал свой особый, цивилизационный подход ко всемирной истории), то он не может обойтись без философского, эпистемологического подхода к историческому познанию.

Требование репрезентативности источников и их соответствия исследовательским результатам, воспроизводимость выводов конкретного исследования, однозначность интерпретационных суждений – все это оказалось недостижимым в качественно новой ситуации. Интересно, что самые непримиримые ниспровергатели позитивистской методологии исследования не отрицали правомерности тех признаков научности, о которых заботились последователи Ланглуа и Сеньобоса. Напротив, они подтверждали их полезность в определенных пределах, их действенность в борьбе против «лживых и легковесных работ» в области исторического нарратива. Исследователь проблем исторического познания французский методолог А. И. Марру очень точно выразил суть проблемы. Эти правила и критерии, писал он о методологии Ланглуа и Сеньобоса, весьма хороши сами по себе, но они почти никогда не выполнимы на практике. Именно так, рассматривая ситуацию в исторической ретроспективе, мы можем сказать сегодня: строгие требования, выработанные в условиях хорошо исследованной, стабильной основы источников европейской истории, стали совершенно неэффективны при обращении к множественным моделям всемирной истории. Нужны были новые теоретические подходы, и они не замедлили появиться. Почти одновременно, в конце XIX – начале XX в., появились неокантианский и феноменологический подходы к проблемам гуманитарного познания.

Неокантианская парадигма связана с именами выдающихся философов баденской школы неокантианства В. Виндельбанда и Г. Риккерта. Неокантианская парадигма в качестве руководящего принципа исторического познания выбирает антитезу позитивизму. Она подчеркивает отличие гуманитарных наук от наук естественных и подчеркивает особую роль субъекта познания (исследователь, ученый, историк-философ) в эпистемологической ситуации познания.

В работах В. Виндельбанда – основателя и главы Баденской школы неокантианства, ректора Страсбургского (тогда немецкого) университета была обоснована идея принципиального различия предмета и метода наук о природе и исторической науки. Науки о природе изучают повторяющиеся, закономерно происходящие явления (номотетические науки), а историческая наука (науки о культуре), напротив, – индивидуальные, своеобразно взаимосвязанные явления (идиографические науки, изучающие не закономерности, но особенное – идиос). Г. Риккерт развил и дополнил это противопоставление наук о природе и наук о культуре по их методу, отмечая, что истинная форма познания присуща именно последним. В своей научной деятельности познающий субъект выделяет в идиографической реальности наиболее существенное, руководствуясь представлениями об истинных, вневременных, по сути этических, ценностях[100]100
  Риккерт Г. Науки о природе и науки о культуре // Культурология. XX век. М., 1995. С. 69–103.


[Закрыть].

Методологическое обособление наук о культуре

Методологическое обособление гуманитарных наук стало мощным стимулом для их развития, поскольку высвобождало ученых от диктата механистических, упрощенных подходов к общественным явлениям, переносило акцент на исследование внутреннего мира человека. В рамках этой концепции были осознаны и обозначены принципиальные, специфические трудности познания человеческой психологии, внутреннего мира, скрытого от наблюдателя и проявляющегося во внешних, требующих интерпретации, знаковых системах. Огромная заслуга в этом принадлежит немецкому философу и историку культуры В. Дильтею, который развил учение о понимании (Другого) как специфическом методе наук о духе (в отличие от наук о природе). Во «Введении в науки о духе» Дильтей отмечал, что история имеет дело с людьми как с духовными целостностями и их структурами, с человеческой индивидуальностью в отличие от естественных наук, связанных с абстрактными обобщениями. Это противопоставление позднее легло в основу различения наук о природе и наук о культуре (духе), обоснованное в трудах Виндельбанда и Риккерта. Однако сам Дильтей гораздо глубже понимал соотношение между субъектом и объектом гуманитарного познания, подчеркивая его двойственную природу. «Все явления даны нам двояко; с одной стороны, они даны нам во внешнем восприятии, как чувственные предметы, и как таковые они объединены физической связью, но, с другой стороны, они обнаруживают ту связь живого единства, которую открывает нам углубление в собственный внутренний мир… Созерцанию, интуиции, в которых переживается жизнь целого, открывается во внешней данности явлений внутренняя, живая, божественная связь единства»[101]101
  Дильтей В. Типы мировоззрения и обнаружение их в метафизических системах // Культурология. XX век. М., 1995. С. 253–254.


[Закрыть]. Понимание внутреннего мира Другого, другой личности достигается, по Дильтею, путем сопереживания – особого способа интерпретации. Этот метод прежде всего важен по отношению к явлениям иной культуры. Для развития исторического метода ценным является положение Дильтея об «искусстве понимания письменно фиксированных жизненных проявлений», иначе говоря, о широком, философском методе истолкования (герменевтика) не только текста, но и стоящей за текстом личности. В начале XX в. свое развитие и конкретную разработку личностный подход нашел в историческом методе А. С. Лаппо-Данилевского. Русский мыслитель положил принцип «признания чужой одушевленности» в основу методологии исследования культуры.

Необходимость критического переосмысления проблем методологии исторического исследования, изменения профессиональных ориентаций историков стала еще более очевидной к началу 20-х годов. Свое наиболее яркое выражение борьба за изменение традиционных подходов нашла в трудах основателей наиболее влиятельного в западной науке направления – так называемой школы «Анналов». Непосредственным признаком необходимости перемен стало падение престижа исторической науки, ставшее особенно заметным после окончания Первой мировой войны. Обратившись к историческим исследованиям после окончания Первой мировой войны, гуманитарии обнаружили, что в общественном сознании статус исторической науки сильно изменился. Необходимость замены европоцентристской модели всемирного исторического процесса новой, многополюсной глобальной моделью осознавалась, как мы видели, наиболее крупными мыслителями уже давно. Но теперь новую реальность восприняли довольно широкие слои общества.

В решении новых исследовательских задач добротный профессионализм европоцентристской модели исторической науки оказался неэффективным. Он формировался в ситуации познания познанного, при относительно ограниченной эмпирической базе источников. Методы их изучения были многократно реализованы, обобщены и воспроизведены в ясных и относительно простых исследовательских приемах. В новой ситуации не приходилось говорить о разработанной базе источников глобальной истории. Прорыв в непознанную еще область истории многих и многих цивилизаций или культур (Шпенглер назвал 8, Тойнби – 21) требовал каких-то иных нетрадиционных методологий. Слишком велика была сфера эмпирически еще непознанного. Как вспоминал позднее один из основателей концепции новой глобальной истории Л. Февр, на глазах историков новая научная теория «ставила под вопрос извечную и традиционную идею причинности и тем самым опрокидывала понятие детерминизма, это неоспоримое основание всякой позитивной науки, этот несокрушимый столп старой классической истории. Познания наши внезапно превысили меру нашего разумения. Конкретное вдребезги разбило рамки абстрактного. Попытка объяснения мира с помощью ньютоновской, или рациональной, механики окончилась полным провалом. Старые теории необходимо было заменить новыми. Следовало пересмотреть все научные понятия, на которых покоилось до сих пор наше мировоззрение»[102]102
  Февр Л. Как жить историей // Февр Л. Указ. соч. С. 34.


[Закрыть]. Уже с начала XX в., когда наиболее глубоко мыслившие философы гуманитарного познания размышляли о необходимости глобального исторического мышления, резко обозначилось разделение научного сообщества на теоретиков, понимавших необходимость кардинального переосмысления методологии исторического исследования, и более широкого слоя традиционалистов, остававшихся в рамках узкоспециализированного, неотрефлексированного позитивистского представления о способах исторического изучения. Эту ситуацию еще до Первой мировой войны анализировал А. С. Лаппо-Данилевский в своей «Методологии истории» (1913). В этом труде русский ученый внимательно рассмотрел почти все новейшие издания по проблемам исторического метода, проанализировал теоретические основы наиболее значительных учебных пособий, по которым изучались методы работы историка в университетах России, а также на Западе (труды английского историка Э. Фримена, немецкого методолога Э. Бернгейма и французских профессоров Сорбонны Ш. В. Ланглуа и Ш. Сеньобоса). Его общий вывод сводился, однако, к тому, что учебники исторического метода еще не содержат «цельного и систематического учения», носят отчасти прикладной, отчасти технический характер.

Несколько позже, уже после окончания Первой мировой войны и вынужденного отъезда из Советской России, другой русский мыслитель – Л. П. Карсавин вновь констатировал значительный прагматизм и отсутствие теоретического подхода к методологии исторического исследования, узкую специализированность основного состава практикующих историков. Карсавин остро полемизировал с таким подходом в своем новом труде «Философия истории», вышедшем в Берлине в 1923 г. «Нравы историков свидетельствуют о состоянии истории, – писал он. – А оно ныне характеризуется крайнею специализацией, то есть распадом целостного знания на самодовлеющие дисциплины, утратою идеи человечества. Распад доходит до того, что никто даже не задумывается над согласованием друг с другом разных исторических дисциплин. Историк религии не считает нужным оправдывать свое невежество в области экономической истории: “Это не моя специальность”. Палеограф с презрением смотрит на историков, незнакомых с тайнами его специальности: рано заниматься обобщениями – надо сперва собрать и “тщательно” издать весь материал. Точно возможно беспринципное собирание материала! Всякая попытка синтетического построения исторического процесса вызывает подозрительные сомнения. Против нее возражают: “Нельзя быть специалистом во всех областях. Синтез – дело популяризатора”. В чем же тогда дело историка?»[103]103
  Карсавин Л. П. Философия истории. СПб., 1993. С. 219.


[Закрыть] Карсавин, сложившийся как философ и методолог в совершенно иной интеллектуальной среде, не смог принять такого подхода.

Исторический факт и исторический источник в концепции «Анналов»

Одним из главных препятствий для развития новой исторической науки, по мнению Л. Февра, являлась приверженность историков к позитивистской, европоцентристской картине мира. Борьбе с традиционным позитивистским мышлением он посвятил ряд своих работ, позже переизданных под выразительным общим заголовком «Бои за историю». В 1929 г. Л. Февр вместе с другим выдающимся историком – М. Блоком основал ставший впоследствии наиболее влиятельным международным методологическим изданием журнал «Анналы». Журнал выступал за создание единой науки о человеке, за междисциплинарные контакты историков с представителями других наук, за «историю во всей ее полноте» (именно так называлась одна из полемических работ Февра)[104]104
  Об этом направлении см.: Афанасьев Ю. Н. Эволюция теоретических основ школы «Анналов» // Вопросы истории. 1981. № 9.


[Закрыть]. При изучении новых сторон исторического процесса, малоисследованных культур стали совершенно невыполнимыми строгие критерии добротного профессионализма позитивистской методологии. Эти критерии были ориентированы на письменные тексты истории античности и средневековой Европы. Поэтому традиционные представления и связанные с ними исследовательские методики подверглись резкой критике сторонников новой глобальной историографии. Надежды историков нового поколения «Анналов» были связаны прежде всего с интенсификацией интеллектуальных усилий познающего субъекта – широко мыслящего, ставящего новые проблемы и преодолевающего пробелы в источниках с помощью интуитивного постижения не поддающейся рациональному объяснению реальности. В эпистемологической ситуации познания данный подход абсолютизирует возможности исследователя. Можно сравнить этот прорыв к глобальной истории, эмпирическая база которой еще не изучена и не может быть подготовлена в ближайшей перспективе, с деятельностью алхимика, пытающегося понять природу химических реакций. Он может рассчитывать только на интуитивное постижение, на гениальную догадку, на возможности своего интеллекта. Именно поэтому неокантианская парадигма исторического познания, возобладавшая в сознании историков рассматриваемого периода, так пристально изучает познавательные возможности ученого.

«Новый век очертил свое поле исследования, не ограниченное рамками одной национальности, и ученые вынуждены будут приспособить свой метод к интеллектуальным операциям более широкого масштаба», – писал А. Тойнби, начавший в 30-е годы публиковать свой новаторский труд[105]105
  Тойнби А. Дж. Указ. соч.; Он же. Цивилизация перед судом истории. М., 1996.


[Закрыть]. Именно Тойнби сделал смелую попытку создать цивилизационную модель глобальной истории человечества, предложив типологию. Л. Февр в работе «От Шпенглера к Тойнби»[106]106
  Февр Л. От Шпенглера к Тойнби // Февр Л. Бои за историю. М., 1991. С. 95–95.


[Закрыть] (1936) отдавал должное смелости замысла ученого, говоря в то же время об «обольстительном историке-эссеисте, который взял на себя задачи сравнительной истории цивилизаций». Однако современники отмечали и огромные «белые пятна» и даже «картонные декорации», маскирующие пробелы в знании вопросов, еще не тронутых конкретными исследованиями. Яркие страницы труда Тойнби посвящены личности исследователя, ее формированию и становлению «вдохновения историка». Он выделяет такие качества ученого, как любопытство, восприимчивость, блуждающий огонек всеведения, критические реакции, творческие ответы. В начале своего обобщающего труда А. Тойнби пишет о необычайном (для историков предшествующих поколений) расширении поля деятельности исследователя в хронологическом и в географическом пространстве и в самом подходе: понять историю народа возможно лишь как часть истории человечества. Ученый отвергает саму мысль о возможности восполнить эмпирическую базу, адекватную той, которую сумела создать европоцентристская историография для своих исследовательских запросов. Он с сожалением вспоминает о Моммзене, который, подготовив свой шедевр – «Историю Римской республики», «потратил всю оставшуюся жизнь на составление полного собрания латинских надписей и издание энциклопедического собрания римского конституционного права»[107]107
  Тойнби А. Дж. Постижение истории. С. 15.


[Закрыть]. При таком методологическом подходе источники выступают в безличной, пассивной роли. Для Тойнби, с одной стороны, неприемлема «готовность гончара превратиться в раба своей глины», а с другой стороны, особенно важно свойство человеческого ума смотреть на мир не как на неодушевленную природу, а как на целое, с острым ощущением присутствия или отсутствия в нем жизни. Тойнби утверждает возможность изучать целостное человечество, обсуждает перспективы сравнительного исследования цивилизаций, создания видовых моделей, их контактов и взаимодействий во времени и пространстве.

Основатели журнала «Анналы» (1929) проанализировали ту новую профессиональную ситуацию, в которой предстояло действовать историкам XX в., наметили реально возможные пути к ее изменению и предприняли чрезвычайно важные шаги на пути создания новой концепции науки о человеке. Но они не были властны изменить степень изученности источников этой новой науки. Новая ситуация, в которой действуют историки XX в. по сравнению с историками традиционной европоцентристской ориентации, исключает для них возможность применения традиционных критериев исследования. Было очевидно, что совокупность источников познания для решения новых задач должна быть принципиально иной, и не менее очевидно также и то, что для ее эмпирической разработки – выявления, описания, публикации, перевода на доступные для всего научного сообщества ученых языки – требуются длительные усилия. Единственно возможным для относительно быстрой профессиональной переориентированности историков стало изменение их психологических установок. Господствовавшие настроения ярко выражали эту новую ситуацию: активизация познавательных возможностей исследователя-историка и расширение междисциплинарных контактов историков с целью получить относительно готовые данные для своих исследовательских интерпретаций, используя сведения других наук, как гуманитарных, так и естественных. Позитивистская методология на этом этапе была отброшена за пределы престижных для историка занятий. Эпистемологическая триада – объект – субъект – их взаимодействие – для создания научного произведения переосмысливалась в неокантианском направлении. Приоритет объекта, характерный для позитивистской ориентации, заменялся приоритетом субъекта. Кредо позитивистской методологии выдвигало объект познания на первое место: история невозможна без изучения объектов познания (исторических источников). Она формулировалась в традиционных для данного направления формулах: «Тексты, тексты, ничего кроме текстов» (Н. Д. Фюстель де Куланж); «История создается по источникам. Их нет – нет и истории» (Ш. В. Ланглуа и Ш. Сеньобос); «Там, где молчат источники, нема и история» (Л. Альфан). Для того чтобы разрушить в сознании профессионалов представление об убедительности данной «знаменитой формулы», Л. Февр потратил немало усилий. В работе «Суд совести истории и историка» он, отдавая должное «знаменитой формуле», не утратившей своих неоценимых достоинств, писал далее, что «формула эта представляется опасной: она как бы противостояла общему направлению различных, но действующих заодно гуманитарных дисциплин. Она предполагала тесную связь между историей и письменностью – и это в тот самый момент, когда ученые, занимавшиеся исследованиями доисторического периода, – как показательно само это название! – старались восстановить без помощи текстов самую пространную из глав человеческой истории»[108]108
  Февр Л. Бои за историю… С. 11.


[Закрыть]. В критической рецензии на работу Ш. Сеньобоса и П. Н. Милюкова «История России» (1932) Февр иронично нарисовал образ эрудита, который «восседая на исполинской груде бумаги, сделанной из древесных опилок и замаранной анилиновыми красками… восседая на этой груде, именуемой… “документацией”», не видит других перспективных возможностей «не просто переписывать источники, а воссоздавать прошлое, прибегая для этого к помощи смежных дисциплин, подкрепляющих и дополняющих одна другую…»[109]109
  Февр Л. История современной России: За синтез против «картинной истории» // Февр Л. Указ. соч. С. 63.


[Закрыть]. Нетрудно понять, что у историков новых поколений пропадала всякая охота обращаться к трудоемким исследовательским процедурам с письменными текстами, когда результаты и предпринимаемые усилия оказывались столь различны между собой. В неокантианстве должна была измениться, и действительно изменилась, не только исследовательская, но и образовательная концепция. У историков послевоенного поколения сложилось достаточно устойчивое предубеждение против любых методологических рефлексий о том, с каким объектом они работают и какие исследовательские приемы постижения объективного знания являются для них общепринятыми. В том же смысле рассуждал и Р. Дж. Коллингвуд: «Иногда можно услышать жалобы, что сейчас накоплено так много сырого исторического материала, что полное его использование становится невозможным. Эти жалобы сопровождаются вздохами по добрым старым временам, когда книг было мало, библиотеки компактны, а историк мог надеяться полностью овладеть своим предметом»[110]110
  Коллингеуд Р. Дж. Идея истории: Автобиография. М., 1980. С. 265.


[Закрыть]. Английский методолог иронически называет фактографическую, описательную методику пересказывания источников «историей ножниц и клея». В его собственной концепции данный подход уступает место проблемному. В качестве смыслообразующей компоненты выступает активная деятельность самого историка как познающего субъекта.

Историческое прошлое в сознании историка

В отличие от позитивистской формулы о том, что без источников нет и истории, неокантианская утверждает: нет истории без историка. Решающую роль познающего субъекта в создании исторической науки, в генерировании научного знания раскрыл Р. Дж. Коллингвуд. Именно исследователь ставит проблему и выбирает совокупность данных для ее решения. Постановка проблемы и «основание» (совокупность данных для ее решения) взаимосвязаны: «Вопрос и основание в истории коррелятивны. Основанием является все, что позволяет вам получить ответ на ваш вопрос, вопрос, который вы задаете в данную минуту. Разумный вопрос (единственный тип вопроса, задаваемый человеком, компетентным в науке) – это вопрос, для получения ответа на который у вас, как вы полагаете, есть основания, или вы сможете их приобрести»[111]111
  Там же. С. 267.


[Закрыть]. Стремясь разъяснить отличие своего подхода от подхода позитивистского (ориентированного на эмпирическую данность объекта), Коллингвуд пишет: «Историки ножниц и клея изучали периоды; они собирали все существующие свидетельства об ограниченной группе фактов, тщетно надеясь извлечь что-то ценное. Научные историки изучают проблемы – они ставят вопросы и, если они хорошие историки, задают такие вопросы, на которые можно получить ответ. Правильное понимание этой истины заставило Эркюля Пуаро выразить свое презрение к “людям-ищейкам”, ползающим по полу в надежде подобрать что-нибудь такое, что может оказаться ключом к разгадке преступления».