Текст книги "Пианисты"

IV

Помню, как осветила номер в Цюрихе лампа холодильника, который я открыл, когда вышел из ступора. Я не стал захлопывать дверцу. Мне нравилась эта «светомузыка»: бутылочки мини-бара позвякивали и падали всякий раз, когда я вытаскивал одну из цветастого ряда. Вопреки всем правилам я приступил прежде всего к крепким напиткам. Поначалу я пытался определить, что у меня в руках, и на свет все того же холодильника разглядывал бутылькú с медовым виски, ореховым коньяком, прозрачной слезой финской водки, золотом рома, больничными травами «Егермейстера» и радугой других, неведомых мне ликеров. Можно сказать, я даже успевал ухватить букет каждого алкоголя. Потом я уже яростно сворачивал бутылкам головки, и мне было все равно, что я пью. Набор вин канул в небытие, так и оставшись безымянным для меня. Но на полках еще оставались пиво и вода. Безжалостность, с которой я набрасывался на них, меня пугала. Пакет с орешками рассыпался от неловких движений, я решил их не собирать. Меня удивляла резкость восприятия мира: я выпил все, что нашел, мне было нехорошо физически, меня мутило, желудок жгло, но сознание было по-прежнему ясным. А ведь я хотел другого…

Продюсер Олега, всем известный Петер Линц, долго мялся, прежде чем утвердить программу того злосчастного концерта. Олег был на пике успеха. После нескольких престижных международных конкурсов он получил возможность выступать на лучших европейских сценах. О его триумфе тогда говорили и писали многие. Он стал любимцем публики. Дирижеры хотели, чтобы он как пианист солировал с их оркестрами, продюсеры мечтали переманить его у Линца на любых условиях.

Линц ему доверял, даже если он использовал в своих выступлениях малоизвестную музыку современных авторов, чего обычно так боятся устроители концертов. Но в тот раз Олег настоял на том, что в программе будет только двадцатый век – «Конкорд-соната» Айвза и пьесы Такэмицу. Он совсем не ожидал, что швейцарская публика не воспримет эти вещи в одном концерте.

Мне казалось, я никогда не вкладывал в музыку столько личного. В сонате американца, как я думал, все услышат предчувствие трагедий нашего времени, голоса философов, которым были посвящены части этого опуса. Я ощущал себя вестником, пришедшим к людям сказать всю правду об этом мире. Но контакта не получилось. Рояль меня слушался прекрасно, темп был правильный, но ни лирика третьей части, ни трагедия в четвертой не тронули цюрихцев. Наверное, я выбрал слишком длинное произведение – соната заняла почти пятьдесят минут, все первое отделение. Петер Линц предлагал не делать перерыва, но мне казалось, что надо дать отбивку таким разным авторам. На второе отделение осталось совсем мало людей. Даже такие лиричные пьесы, как «Эскизы для дождевого дерева», оставили публику равнодушной. А рояль издавал звуки настолько нежные, хрустальные, по-японски тонкие и мудрые, что я никак не мог взять в толк, почему люди этого не услышали, не поняли.

Когда я поднялся из-за инструмента, мое сердце остановилось. Я увидел, что похожий на дворец Тонхалле практически опустел, жидкие хлопки поэтому звучали так, будто рыбешки плескались в мелкой воде. Кто-то с букетами, пышными, как торты, – скорее всего, наши, русские, на Западе это не принято – спешили к выходу. Решили не дарить, подумал я, и это меня буквально добило.

Утро следующего дня для Олега было тяжелым: похмелье отзывалось жуткой головной болью. Он чувствовал себя больным и разбитым, как при гриппе. Но при виде опустошенных бутылок и банок реальность накатила на него с невероятной силой. Как будто от вчерашнего алкоголя мир не затуманился, а стал еще более отчетлив. Фокус сделался резче. Олег замечал то, что раньше от него ускользало, будто все это, как клавиши, было под его пальцами, и он чувствовал своей кожей шероховатую поверхность серо-голубых стен, плотную текстуру двойных штор на окнах, за стеклом – набухший на карнизе снег, который потихоньку сочился и сползал и должен был вот-вот упасть на тротуар.

Слишком громко и жестоко зазвонил телефон – это был Линц. Пока он на хорошем деловом английском сообщал, что следующие концерты отменяются, Олег вдруг увидел его необычайно отчетливо, как будто он был здесь, в номере, рядом. Прежде он смотрел на Линца как бы искоса, считая его не более чем атрибутом своей карьеры. А сейчас он предстал в безукоризненном костюме, чисто выбритый, с ямочкой на подбородке, с тонкими бескровными губами. Олег видел малейшие движения этих губ, пока Петер – на другом конце провода – произносил безжалостный приговор: дальнейшее сотрудничество с ним компания прекращает.

Следующие полгода я жил на даче, той самой, оставшейся матери после ее партийной карьеры. Выкрашенный зеленой краской дом, стоящий на небольшом участке с нетронутыми соснами, – это было обычное казенное хозяйство советских времен. Громоздкий, с тяжелым, удушливым запахом из ящиков письменный стол и узкая кровать на втором этаже в моей комнате до сих пор имели жестяные бирки с инвентарными номерами. Главное – здесь было тихо, если не считать жалобных вздохов, издаваемых ветхой клавиатурой лестницы, и внезапного визга половиц под ногами. Никто не надоедал вопросами и не пытался «помочь». Даже рыжеватый, как пожилая такса, «Зайлер» терпеливо ждал меня внизу в своем углу.

Мне не хотелось выходить из комнаты, я делал это как можно реже. Мать приезжала в выходные, чтобы хоть как-то прибрать следы моего смятения. Я был не против. Когда в первые годы перестройки с отцом случился инсульт, она сделала все, чтобы его вытащить, но он так и не оправился. Теперь я даже испытывал какое-то низменное чувство удовлетворения, что он не дожил до моего провала.

Мать после его смерти очень сдала, хотя и нашла себе занятие – работала администратором в фирме друзей. Здесь, на даче, от деловой женщины не оставалось и следа. Ее бы никто не узнал в этом махровом свалявшемся халате или в старом тренировочном костюме с пузырями на коленях. Особенно когда она, имевшая всю сознательную жизнь помощника в саду, склонившись, ковырялась в грядке с цветами вдоль дорожки. Впервые я застал ее за этим занятием на кладбище, на могиле отца. Она неумело рыхлила цветничок вокруг серой, как старое мыло, мраморной плиты и указательным пальцем втыкала рассаду. Теперь она словно делала это ради него.

Она готовила котлеты и оставляла тарелку с обедом под дверью моей комнаты. Если я спускался на первый этаж, то старался делать это как можно тише, но лестница подо мной стонала на весь дом, выдавая меня с головой. Только вблизи я замечал, как мама постарела: даже затемненные очки, за которыми она пряталась, не могли скрыть ее морщин, вокруг опущенных уголков рта залегли глубокие складки. В движениях, в мимике появилась какая-то дрожинка, неуверенность. И я еще больше злился на себя оттого, что не могу быть ей опорой, а только прошу привезти алкоголь и какие-то продукты. Пару раз она даже захватывала посылки от сердобольных друзей – там были сигареты и бутылка подозрительного коньяка с криво наклеенной этикеткой. Помню, как я ухмыльнулся вначале, но, дождавшись, когда мать уедет, все же забрался в свой дальний угол наверху, чтобы словить кайф. Я даже приготовился морально, вспомнил некоторые техники кунг-фу по контролю над мыслями, но хотел одного – уйти в небытие. После сигареты и нескольких глотков пойла, оставившего во рту вкус дешевого одеколона, меня начал душить кашель. Сильно тошнило. Не просто тошнило – выворачивало наизнанку. И это были новые мучения. Прежними остались незамутненность моего сознания и предельная отчетливость происходящего. Я тогда с трудом выполз на крыльцо, сел на ступеньки и долго всматривался в ночное небо между нашими соснами.

* * *

Олег навсегда запомнил те свои полгода. Дача давала возможность спрятаться от жадных на расправу критиков, доброжелателей всей мастей, от друзей, чье стремление помочь вызывало только еще большее отторжение. Напиться не получалось, нанюхаться тоже.

Позже, когда пианист Олег Якубов создаст фонд помощи зависимым от алкоголизма людям, он будет рассказывать журналистам, что пришел к такому важному решению через свой собственный опыт, и предъявлять все эти многочисленные истории: о том, как пил по-черному много месяцев, как выходил в мир, если только требовалась еще бутылка, как мог очнуться на неведомой лесной опушке, как его обливали из ведра, чтобы привести в чувство, и как подолгу приходил в себя после жуткого алкогольного марева. Но только мать знала, что это не так. Не было никакого опыта. Были только напрасные попытки отстраниться от мира, от конкретности ужаса, который он носил в себе.

Только после депрессивной весны он стал приходить в себя. Сидел подолгу с книжкой под соснами в полюбившемся плетеном кресле. Мог долго смотреть на облака и вслушиваться в стрекот легкого самолета, кружившего над ближайшим аэродромом. Иногда выходил в ближайший поселок, чтобы купить себе бутылку кефира. Наблюдал алкашей, кучкующихся у магазина, работяг, заехавших за буханкой хлеба на тракторе. Ему казалось, что это люди с другой планеты. Или он для них инопланетянин, заблудившийся во вселенной и случайно забредший в их магазин. Именно такие взгляды он иногда на себе ловил.

Он стал подходить к инструменту в их маленькой дачной гостиной. Под рыже-ореховой крышкой Олег видел скопление пыли в лакированных углах, и особенно на изношенной суконной поверхности пюпитра и красной войлочной ленте в основании клавиатуры: так давно он за него не садился. Теперь же он брал осторожно аккорды и пытался нащупать настроение – свое и «Зайлера». Изработанное, отреставрированное когда-то, пианино имело звук небольшой и немного приглушенный. Но эта негромкость была сейчас кстати.

До сих пор не понимаю, что на меня тогда нашло. У магазина алкаш, небритой мордой похожий на лесного ежа, стал просить денег на опохмел. Мы разговорились, и я поинтересовался, где у них тут ближайший клуб. Оказалось, что в селе по соседству еще что-то осталось. Тракторист за бутылку согласился меня отвезти, и мы отправились, собирая все ямы и ухабы на местной грунтовке.

Клуб был классическим советским зданием этого жанра – с обветшалыми пилястрами на фасаде грязно-розового цвета. Как ни странно, мы застали директрису. Я представился и сказал, что хочу посмотреть их рояль. Мы вошли в зал. Все признаки упадка были налицо. Дерматиновые откидывающиеся кресла, как в старых кинотеатрах, были местами поломаны, на некоторых обивка отсутствовала. Те, что пытались отремонтировать, становились как будто еще хуже. На деревянной сцене, с которой уже сошли и краска, и лак, стоял запыленный, затертый до суровой матовости огромный инструмент с толстыми округлыми ножками, с крышкой, заляпанной липкими пятнами, с наброшенными остатками изношенного чехла. Сказать, что он был расстроенный, – это ничего не сказать. Инструмент явно требовал ремонта. Мы договорились с завклубом, что я через неделю-две попробую им здесь что-то сыграть, а за это время найду и привезу настройщика.

Настройщик Женя приехал на старенькой «семерке» на следующий день. Олег просил встретиться в клубе в двенадцать. Но когда он вошел в зал, работа была в разгаре. Женю он знал давно, наверное лет десять, а то и больше. Приглашал его и домой, к своему роскошному «Стейнвею», и сюда, на дачу. Олег был ему благодарен за то, что тот не стал задавать лишних вопросов, но откликнулся на просьбу сразу.

Небольшого роста, с крупным выразительным горбатым носом, с длинными смоляными вьющимися волосами, схваченными резинкой в небольшой хвостик, Женя больше походил не на настройщика фортепиано, а на рок-музыканта, в руки которого так и просилась электрическая гитара. И вот теперь он стоял, склонившись над огромным истерзанным инструментом, и, как настоящий доктор, изучал своего пациента. Когда он приближал ухо к струнам, издалека казалось, будто он повторяет больному: «Дышите… не дышите».

– Ну что, все плохо? Привет.

Олег ждал, когда Женя оставит ключ на колках и повернется к нему, чтобы пожать руку.

– О, привет! Да вовсе нет. Если честно, думал, будет хуже. Придется, конечно, кое-что заменить, но это я уж в следующий раз привезу. За один день все равно не сделать. – И он опять нырнул к струнам.

Я всегда любил звуки настройки: и когда музыканты в оркестре одновременно готовят каждый свой инструмент, а кто-то и партию свою разучивает, и когда настройщик работает с твоим роялем дома. Для меня это было каждый раз необычно, завораживающе. Кто-то помимо тебя прикасается к твоему, и только твоему инструменту, и он отвечает. Это звучит совсем не так, как под твоими пальцами, – несколько отстраненно, по-иному, кажется, что роялю даже не хочется отвечать, а вот поди ж ты, приходится.

В этом зале звуки совсем чужие, непривычные. Пусто, неуютно, даже в это теплое июньское время как будто холодно. И этот старый огромный «Красный Октябрь» уж больно похож на меня. Вернее, даже не похож, он и есть я, мой «внутренний я», выставленный на всеобщее обозрение: расстроенный, больной, искалеченный, поломанный, над которым почти надругались и не заметили того и каждое прикосновение к которому вызывает только страдание. Не звуки, а сплошные стоны и дребезжание. Что нужно, чтобы это звучало по-другому? Какой поворот ключа? Какие молоточки надо заменить? Какие струны оборваны окончательно и можно ли их залечить? Одна надежда на Женю.

Через неделю у клуба появилась афиша, нарисованная от руки местным художником:

«28 июня, в субботу, пианист Олег Якубов, лауреат международных конкурсов, исполнит произведения Шопена и Рахманинова. Вход свободный».

Директор клуба Вера Семеновна заверила Олега, что волноваться не надо. Они, помимо этой афиши, повесили объявления на дверях магазинов – и в дачном поселке, и в своем. Люди придут, артисты, мол, не каждый день сюда приезжают.

В день концерта Олег нервничал как никогда. В такой обстановке он выступал впервые. Больше всего сказывалось не то, что он не знал здешней публики, а его внутреннее состояние, о котором чужие не догадывались. Почему-то именно сейчас ему было особенно важно, придут ли, поймут ли, досидят ли до конца, воспримут ли то, что он хотел им сказать.

Он не мог усидеть в маленькой «гримерной», как здесь называли артистическую комнатку рядом со сценой, и без конца выглядывал в небольшое фойе. Через него, войдя в клуб с улицы, можно было попасть, минуя две пары дверей, в сам зал.

Стали появляться зрители. Первыми ворвались две шумные деревенские толстушки – в индийских полупрозрачных юбках и обтягивающих летних майках. Он не раз видел их в ближайшем магазине. За ними вбежали две девчонки среднего школьного возраста, видимо их дочери, которые тут же прошли в зал и вновь вернулись в фойе, чтобы поскользить, как на коньках, по плиточному полу, врезаясь друг в друга.

– А ну не бегать! Собьете же людей, – раздался знакомый сочный бас.

В высоком плечистом старике с палочкой Олег не сразу признал соседа, жившего через два дома на другой стороне улицы. Сегодня он был в непривычно выглаженной рубашке, темных брюках, чисто выбрит. По всему чувствовалось: постарался. Свободной рукой он помахал Олегу и прошел солидно в зал, опираясь на свою, как будто коротковатую для него, палочку, из-за чего вынужден был склоняться сильнее.

За ним просеменили под ручку две старушки, каких можно встретить в арбатских переулках – в неизменных крепдешиновых платьях с кружевными воротничками и брошками под горло.

Одинокий тщедушный старичок профессорского вида с интересом оглядывался вокруг, но то и дело опускал голову, как будто что-то искал у себя под ногами. Свои очки со сломанной и перемотанной пластырем дужкой он то снимал, то надевал. Пару раз оглянувшись на Олега, он прошел в зал.

Вместе с несколькими деревенскими женщинами в фойе появилась инвалидная коляска с пожилым человеком, одетым по такому случаю в парадный китель кавторанга со множеством орденских планок. Толстый слой подложенной в плечах ваты подчеркивал его массивный торс, но усохшие ножки в полупустых форменных брючинах казались от этого еще тоньше. Коляску катила рослая татарка в цветастом платье и намотанном вокруг головы ярко-малиновом платке.

Публика рассаживалась, и было видно, что зал уже почти наполовину полон. Стрелка на часах прошла семичасовую отметку, но Вера Семеновна решила еще немного подождать.

Когда Олег вышел на сцену, раздались хлопки, неуверенные и разрозненные. В глазах читалось любопытство, у кого-то и недоумение. Люди не совсем понимали, как реагировать, и поэтому большей частью выжидали. Олег убедил директоршу не выходить перед концертом к микрофону для каких бы то ни было объяснений или вступительного слова. И сам ничего говорить и объявлять не собирался. Хотел, чтобы звучала только музыка.

В тот вечер я нарушил все законы последовательности произведений, исполняемых в программе. Безусловно, полагалось начинать с Шопена, выбирая пьесы поспокойнее и постепенно наращивая эмоции. Рахманинов должен был, согласно афише, идти во втором отделении.

Но в последнюю минуту я решил, что начну с его «Элегии». Конечно же, я понимал, какое впечатление производит эта музыка на публику. Особенно на русскую публику. Мне трудно было в этом признаться, но я так хотел понравиться этим простым людям в сельском клубе. Как будто это был мой последний в жизни шанс сохранить себя для себя и для других.

И я начал. Рояль в левой руке зазвучал собранно и сочно. Установившаяся тишина – а с людьми акустика в зале заметно «потеплела» – только подчеркивала глубину и серьезность этой музыки. Правая рука вторила левой, отзываясь то мелодией, то подыгрышем. Это была моя исповедь – о пережитом, о том, каким я был эгоистом по отношению к матери, слабаком и как об этом сожалею, обо всех обидах и ранах, получаемых нами часто, кстати, вполне заслуженно, вот только не отдаем мы себе в этом отчета.

В середине пьесы – там, где музыка светлеет, как будто дает надежду, – у меня что-то отпустило внутри. Неужели я позволил себе до такой степени раствориться в этих звуках. Я же знал все правила игры: нельзя давать волю эмоциям на концерте, надо держать дистанцию и с музыкой, и с публикой, включать режим отстраненности. Но со мной что-то творилось. Я не мог сказать себе «стоп». Слезы подобрались слишком близко, но их удавалось контролировать.

После светлых проблесков музыка вновь возвратилась в мрак и темноту, упорно задавала вопросы, нарастала звуком, будто настаивая, что легче не будет. За кульминацией шло опустошение, сменявшееся смирением, а затем спорящий с судьбой финал все еще трепыхался в верхних регистрах, пытаясь вынырнуть из волн сомнений. На последних двух си-бемолях я застыл, продлевая фермату дольше всех мыслимых пределов.

Наверное, мне было страшно снять ногу с педали. Я боялся реакции людей. Но постепенно звук все же умолк. Воцарилась тишина. Неестественная, затяжная, обессиленная. Я встал из-за рояля и только тут разглядел лица. Какое-то всеобщее оцепенение сковало зал. В тот момент время остановилось. Наверное, еще минуту, или мне так казалось, я стоял, как дурак, с немым вопросом. Но уже по лицам было видно, что они все поняли – и про музыку, и про меня, услышали мою исповедь и явно ужаснулись, заглянув в мою душу.

Первым очнулся и захлопал кавторанг, лицо которого еще больше посерьезнело, но глаза засветились совсем другим светом, понимающим и благодарным. Его поддержали старушки в крепдешине: блеск их увлажнившихся глаз перекликался с блеском их брошей. Робкие хлопки постепенно окрепли, и уже все, кто пришли, полностью понимали и разделяли то, что здесь произошло. Я был счастлив. И сел продолжать.

Дальше был Шопен, которого я хотел показать не просто как красивую музыку, хотя и этого было бы вполне достаточно, чтобы – как там у Гофмана? – «отрешить от суеты и гнетущей муки земного». Я подобрал несколько этюдов, ноктюрнов и вальсов, созвучных моему настроению, которые были бы понятны и этим трудягам, поскольку в них столько боли, усталости и тоски, а человек должен чувствовать, что с ним говорят на его языке, о его проблемах, о нем самом.

Заканчивал я «Океаном», и это нужно было в первую очередь мне самому. Эта музыка давала энергию и обещала жизнь. Я как будто переставал бояться, расправлял плечи, вставал во весь рост. Рояль тоже окончательно слился со мной. Когда эта махина звуков, обрушившаяся всей своей мощью на слушателей, вдруг застыла, долю секунды длилась ошеломительная тишина. И тут раздался знакомый голос: «Браво!» В приоткрытой двери стояла мать, и первые аплодисменты я услышал от нее. Вскочили девчонки и женщины в майках, чтобы с энтузиазмом захлопать. Кто-то так и остался сидеть в оцепенении и смотрел в одну точку. Но я видел по выражению глаз, лиц этих разных людей, по общей реакции зала, что они стали на какое-то время единым целым. Музыка делала их счастливыми в осознании этой целостности, равенства в эту минуту друг другу и равенства перед чем-то высоким и недостижимым.

Наверное, никогда в жизни я не испытывал такого удовлетворения от своей игры, как в этом сельском клубе. Как же я был им благодарен – за эти стариковские глаза, светившиеся уже особым, ярким, молодым блеском, как будто омытые живой водой из холодного прозрачного ручья. Я и сам чувствовал себя так, будто побывал под этой живительной влагой. Я был полон сил и мог свернуть горы.

Люди хлопали стоя, я кланялся, улыбался и понимал, что сразу вот так взять и уйти не получится. Но я совсем не подумал о бисах, не планировал, был уверен, что до них дело не дойдет. Надо было быстро соображать, что могло быть наиболее уместно в такой ситуации. И меня осенило: «Жаворонок» Глинки-Балакирева! Но не подведет ли память? Справятся ли пальцы со всеми этими пассажами? В порыве, боясь передумать, я бросился к инструменту, как будто ждавшему меня, как ждет верный конь седока в предвкушении сумасшедшего полета-скачки. И мы вместе погрузились в эту музыку, полную переливов, летнего простора, всей этой русской стихии, которая вот здесь, рядом, только руку протяни – от земли до неба, наполняющую тебя такой силой и энергией, что дух захватывает.

Когда прозвучали последние ноты, зал взорвался. Все как будто научились за это непродолжительное время кричать браво, и им даже понравилось, как понравилось хлопать. Кто-то подошел ближе к сцене и протягивал руки, чтобы пожать мою.

Я спустился к маме и обнял ее. Какой же маленькой она мне показалась в объятиях. Или это я почувствовал себя вдруг большим и взрослым, способным стать для нее чем-то более значительным, чем просто жильцом на даче. Мы долго так стояли в обнимку. Люди окружили нас и продолжали аплодировать. Кто-то постепенно уходил, пространство зала возвращало себе привычную пустоту и прохладу. Овация, звучавшая как сильный дождь, падающий на широкие листья, в конце концов поредела до одиноких хлопков.

Кто-то предложил нас подвезти. Но мы решили пройтись пешком. Шли молча. И я был благодарен матери за это молчание. Подбежали девчонки и протянули мне лохматый букет из только что сорванных ромашек и кипрея. Стебли некоторых цветов, особенно ромашек, были не ровными и ладными, а причудливо искривленными, как будто напоминавшими, что борьба за солнечный свет никому просто не дается. Оборвав торчащие листья и сделав букет в обхвате более удобным для руки матери, я повернулся к ней:

– Это тебе…

* * *

В последующие месяцы Олег несколько раз играл в клубе. Публики прибавлялось – и за счет дачников, и за счет деревенских. Приезжали и из Москвы, прослышав, что Олег Якубов объявился в своем дачном поселке и дает бесплатные концерты где-то неподалеку. Районная газета писала, что всемирно известный пианист после многочисленных зарубежных гастролей, где его явно не поняли и недооценили, обрел себя среди родных лесов и полей, поселился в сорока километрах от Москвы на ближайшие годы, планирует развивать свой культурный центр и дает регулярные мастер-классы в районной музыкальной школе. Много из написанного было преувеличением, но Олегу не хотелось вникать в детали и давать опровержения или что-либо уточнять. Особенно насчет мастер-классов. Даже если он пока их не давал, теперь знал точно: эти мастер-классы ему нужны не меньше, чем концерты в деревенском клубе.

На третий концерт приехали телевизионщики из Москвы. Олег отказался давать интервью, но репортаж о его выступлении был подготовлен и появился в вечерних новостях на московском канале.

Вокруг Олега стало крутиться больше людей. Мимо его калитки почти каждый день как бы случайно проходила одна из арбатских старушек в крепдешине. Она справлялась о здоровье, о делах, заикалась о сыне Вадиме, работавшем где-то за границей, но планировавшем приехать в отпуск в ближайшее время.

– Он обязательно должен вас здесь застать и послушать. Да, и в эти выходные приедет мой внук с девушкой. Имейте в виду, он программист, может помочь вам с компьютером и интернетом.

Олег поначалу не придал этому значения, а потом мысленно возвращался к ее словам снова и снова. У него был одностраничный сайт, сделанный когда-то толковым парнем из филармонии. Скупые факты биографии, да пара-тройка номеров нелучшей записи его ранних выступлений. Кому это может быть интересно? Олег не видел в нем большого смысла, за хостинг давно не платил, а потому и сайт перестал быть доступным. Постепенно идея к нему вернуться и что-то с ним сделать, может быть расширить, добавить материалов, накрепко поселилась в его голове. Он мысленно раскручивал все новые и новые сценарии развития проектов.

Появившийся солнечным июльским субботним утром на пороге Олеговой дачи щупленький Матвей оказался парнишкой с деловой хваткой. Застиранная, неглаженая футболка с растянутым воротом как будто ничуть не смущала юного компьютерного гения. Судя по таким же мятым и поношенным шортам неопределенного цвета, одежда и внешний облик его совсем не беспокоили. Непонятно было, что не так с его волосами – то ли не успел причесаться, то ли это был последний тренд из модного салона. Под мышкой он держал ноутбук.

– Бабушка попросила вам помочь с сайтом, насколько я понял, – приступил он бодро к делу.

– А где же твоя девушка?

– Женщины в работе только мешают… Не будем отвлекаться. Мне нужны доступы, чтобы зайти на ваш сайт как владельцу.

* * *

Когда Маргарита вошла в фойе Центрального дома архитектора, там было шумно и очень светло. Гардеробщица с равнодушным лицом взяла без всякого почтения ее кашемировое пальто – будто кошку за шкирку – и выдала взятый на ощупь из-под прилавка легкий пластиковый номерок. Маргарита спрятала его в сумочку Chanel, которой очень гордилась, и наконец огляделась.

У бренд-волла фотографировались, принимая правильные позы и делая лица на камеру, московские знаменитости. Она узнала какого-то депутата средней руки, чью фамилию никак не могла вспомнить, – он говорил со спутницей излишне громко и беспрерывно оглядывался по сторонам, как будто искал кого-то или ловил желанные взгляды. Мимо Маргариты ловко протиснулся известный телеведущий с двумя бокалами шампанского. Вопреки впечатлению, производимому на экране, он оказался маленького роста, с непропорционально крупной головой и нездоровой бугристой кожей лица, тщательно маскируемой тональным кремом. Тут она заметила в углу стол, застеленный белой скатертью, где бармены разливали публике бесплатный алкоголь.

Фонд «Трезвость и жизнь» угощает за счет заведения? Неплохо для благотворительного вечера.

У одной из квадратных колонн съемочная группа – бородатый оператор в неизменной жилетке с многочисленными карманами и с тяжеленной камерой на плече, а также юная репортерша, сжимавшая в руке пухлый микрофон, так похожий на щедрую порцию шоколадного пломбира в рожке, – брала интервью у пожилой уважаемой театральной звезды. Дополнительный свет только подчеркивал внушительный слой пудры и румян на ее лице и делал еще нелепее высоко нарисованные брови. Звезда обстоятельно разъясняла, почему фонд трезвости так важен в наши дни и что он значит для нее лично.

«Надо бы ей тоже бокал с шампанским вручить, для пущей убедительности», – с сарказмом подумала Маргарита.

Тем не менее она была довольна увиденным. Завтра в офисе напишет краткий отчет, как можно оценить благотворительный вечер пианиста Олега Якубова, посвященный недавно созданному им фонду. Останется обсудить с отцом и другими руководителями банка некоторые детали и можно будет заключать договор. Фонду наверняка на этапе становления нужны деньги, а банк уже давно нуждается в партнерах, которые должны улучшить его имидж. Как говорится, на благотворительности можно – и нужно – хорошо заработать.

Маргарита поднялась по широкой лестнице и оказалась в зале. Там было прохладно, в том числе из-за геометрической простоты объемного помещения. Пахло новой обивкой кресел. Прямолинейность пространства нарушали только кованые люстры, похожие на небольших пауков. Ее место было в седьмом ряду, у центрального прохода, застеленного красной дорожкой, будто перенесенной сюда из здания какого-нибудь парткома. Отсюда было легко рассмотреть рояль, стоявший как будто слишком близко к краю сцены, и баннер с названием фонда, голубевший слева от инструмента. Маргарите не хватало на баннере яркого призывного слогана, но она тут же об этом забыла, поскольку на сцену вышел пианист.

Олега Якубова она видела и слышала впервые. Он произносил вступительное слово, помогая себе плавными жестами, и напоминал дирижера, для которого публика в зале и была его оркестром. Маргарита никак не могла вникнуть в суть того, что он говорил. Все ее внимание захватили внешность, голос и манера речи выступавшего. Перед ней стоял не щуплый бесполый ботаник, каким она представляла себе типичного музыканта, а рослый, статный, мужественный человек атлетического телосложения, с крупной головой, волнистой светло-русой шевелюрой, с умным лицом. Говорил он хорошо поставленным голосом, артистично, обаятельно, доверительно, как будто обращался к каждому сидящему в зале, и это производило неожиданно сильное впечатление. Он притягивал к себе, переманивал на свою сторону одним взглядом, обводящим зал. Он обращал в свою веру с полуслова, безоговорочно. Это был чистый гипноз.

Когда же он сел за рояль и раздались первые аккорды, гипноз только усилился. Маргарита не была меломаном, подобные концерты ее не интересовали, музыку она воспринимала как то, без чего можно прекрасно в жизни обойтись. Ее мир был слишком рационален, чтобы отводить в нем место бесполезным вещам или непонятным субстанциям. Но здесь…