Текст книги "Русь сидящая"

Оксана

Покойный Петрович был хозяином на “трешке” под Тамбовом: ИК-3 в поселке Зеленый Рассказовского района Тамбовской области. Это была моя первая в жизни зона, куда моего мужа отправили отбывать после Бутырки. Я тогда ничего не знала про зоны, но про систему многое уже поняла: шел сентябрь 2009-го, Сергей Магнитский уже сидел на Бутырке, до его смерти оставалось два месяца, и я была уверена, что мы все в аду, вокруг кирзовые сапоги и фуражки, под которыми нет зачатков мозга, и все горит, и все покрыто толстым слоем унылого и уже привычного горящего говна, мы все умрем в страшных мучениях и в информационном вакууме. Я не умела отличать добро от зла в системе: впрочем, это и сейчас не слишком просто делать, да и добра тогда я не видела. Петрович был первым добром, и я не сразу распознала его.

Я не знала, как ехать на первое свидание в зону, что брать, с кем общаться. На форуме зечек, коих водится много в интернетах, я познакомилась с барышней, которая ехала из Москвы на своей машине ровно туда же – замуж выходить. Барышня мне понравилась: очень самостоятельная, красивая, лет 45, хозяйка салона красоты где-то в Золотых ключах на Минке. Конечно, я ее спросила: а чего, нельзя было мужа найти в Золотых ключах? “А вот где мне его искать? В салоне у меня – женатые клиенты под присмотром клиенток, их прислуга, да парикмахеры из геев, где мне мужика взять?” – живописала картину разрушений социальных связей Оксана. В общем, познакомились они по переписке, а он такой обходительный, влюбленный и сильный, слова такие хорошие говорит, и вообще осужденный предприниматель, а их – всем известно – ни за что пачками сажают. К тому же одинокий предприниматель, в чем уже удостоверился Рассказовский ЗАГС Тамбовской области, который намерен зарегистрировать брак в зоне, где у молодых и состоится длительное свидание на трое суток, включая первую брачную ночь. Оксана в зоне уже была, ездила на короткое свидание, дабы лично познакомиться с избранником через стекло, и любовь к заочному жениху овладела ею очно в один момент.

Оксана плотно набила свою “субару” копченостями, оливье и пеньюарами, взяла меня, и мы поехали, обсудив за шесть часов дороги все актуальные женские проблемы современности. Я волновалась – пустят ли меня на свидание? К тому времени у меня уже была устойчивая репутация девушки крайне резкой в суждениях и боевых действиях, и я прокручивала в голове планы окопной войны на местности, а Оксана, человек мирный и компрадорски настроенный, металась мыслями в основном вокруг борща и пирсинга в одном месте, призванного удивить молодожена и смутить проверяющих инспекторов с металлоискателями. То, что случилось в предбаннике зоны, повергло нас с Оксаной в шок: после длительных проверок и очевидных совещаний инспекторов с дежурным, дежурного с замом по оперработе, а того с хозяином, тем самым Петровичем, меня пустили, а Оксану – нет. Причем не пустили ее, что называется, по беспределу: жестко, незаконно и без объяснений.

Меня быстро подняли в зону, а оттуда, как известно, никакого сообщения с внешним миром нет. Оглядевшись и устроившись, пошла явить себя мудрому руководству, а заодно и поскандалить насчет Оксаны – уж очень это был чистый и незамутненный случай нарушения прав и попрания чувств. Петровича, начальника зоны, пожилого мужчину в стоптанных домашних валенках (теплым сентябрьским денечком) я застала за интересным делом: он сортировал личные карточки вновь прибывших на две кучки. “Вот здесь, – объяснил мне Петрович, показывая на большую стопку – виноватые граждане, самые что ни на есть преступные морды. А вот здесь – указал на стопку поменьше – невиноватые, эти в библиотеку и в клуб работать пойдут”. Петрович производил впечатление малограмотного человека, однако он быстро мне объяснил принцип: берет приговор, читает концовку – вот потерпевшие, вот ущерб, вот иск, вот срок. Все понятно, виноват. А вот другая концовка: потерпевших нет, заявителей нет, ущерба нет, а срок есть, лет восемь. Тоже понятно – не виноват. Скандалить насчет Оксаны стало сложно. Но он и сам все понял. И рассказал мне историю ее жениха.

Не предприниматель он и не экономический. Он – сексуально озабоченный гражданин, и у него это уже третья ходка за изнасилование. В зоне он давно и женится не в первый раз. Знакомится с дурочкой по переписке, заявление заочно подают, она приезжает на три ночи, некоторые быстро соображают, кто он, некоторые дольше. Разводятся, а он к тому времени уже с новой невестой. И все бы ничего, но гражданин этот вичевой. Инфицированный. И тут Петрович встает перед дилеммой: разглашать личные данные про характер судимости и заболевания он не имеет права, а предъявить своему зеку уголовно наказуемое деяние “Заражение другого лица ВИЧ-инфекцией лицом, знавшим о наличии у него этой болезни” и не хочет (показатели испортятся и проверками замучают), и не может – ни одна девица заявления не написала. Вот он и принял решение по беспределу: не пускать, и все. Пусть в прокуратуру идет, он хоть им расскажет, как он тут с этой дилеммой крутится.

И тут я вспомнила, что Оксана ни словом не обмолвилась мне о том, взяла ли она презервативы.

Потом я много встречала в зонах таких диагностированных любителей жениться без презерватива. А вот таких, как покойный уже Петрович, встречала мало. Обычно хозяевам зон было по барабану, кто на ком женится. Никто давно не обращает внимания на ВИЧ или СПИД в неволе. Когда в камеру заходит новенький, он обязан о себе рассказать – обычно тогда и упоминают о вирусе. Если вдруг не расскажет, это выясняется с первым приемом пищи: формально таким полагается дополнительное питание, но ничего особенного – стакан молока или яйцо. Не разносолы. Ну вот камера или барак узнает, что к ним заехал вичевой. Никакого впечатления это не производит. Сейчас с ВИЧем и воры, и блатные, и козлы опущенные. Болезнь века. Особенно на зоне, где принимающих наркотики граждан уже чуть ли не больше половины.

Вичевые сдают анализы и им дают терапию – впрочем, это только в колониях, в СИЗО с этим туго. Поскольку ВИЧ диагностирован у самых широких слоев тюремного населения, отношение к ВИЧ-инфицированным здесь такое же, как и к неинфицированным: все вкалывают, работают на улице, выходят на зарядку, получают свидания, в том числе длительные, без поблажек и ограничений. Опытные сидельцы с ностальгией вспоминают совсем еще недавние времена, когда вичевых селили на зонах в отдельные бараки, где они успешно качали режим. Чуть что не так – они подходили к сотрудникам с угрозой вскрыться (сильно порезаться) и забрызгать их своей кровью, что отпугивало от них всех. Они получали все, что хотели. Но элементарные знания пришли и к самым отсталым слоям населения, к коим, безусловно, принадлежат и сотрудники ФСИН, и их контингент. И вичевых расселили, как всех.

В зонах и тюрьмах реально боятся туберкулеза. А ВИЧ – ну что ВИЧ. Это ж как радиация. Не видно, не слышно, ни запаха, ни вкуса.

Иваси

Колюня не был алкоголиком, даже пьяницей особо не был – так, просто иногда сильно пьющий мужчина-сорокеточка. Бывший романтик работал в большом банке, который принадлежал его лучшему другу-однокласснику, и Колюня до сих пор считал его другом, хотя тот поводов к тому давно не давал. Давно и беспощадно женатый на женщине сварливой и некрасивой, Колюня иногда вырывался на волю. Когда он был моложе, когда его очень средняя зарплата в банке хоть как-то котировалась, он вырывался навстречу очередной голубоглазой мечте своей юности, из объятий которой через положенное время его вырывала равнодушная, но строгая жена. А когда Колюня основательно поистрепался, девушки отошли на второй план и даже уже и вовсе норовили покинуть его мысли, зато Колюня полюбил выпить водочки и выйти в ночную Москву в распахнутой куртке и воображать себя Есениным. Впрочем, Есенин был в последней стадии его одинокого кутежа, начинал он всегда с Николая Рубцова.

Той ноябрьской ночью Колюня как раз был в переходной стадии от Рубцова к Есенину, когда у него закончилась водка. Колюня не был легкомысленным, он свою дозу знал и практически ее уже принял, но не хватило буквально пустяка, грамм еще двести, ну двести пятьдесят. И Колюня вышел на родной Щелчок. Для человека нездешнего Щелковское шоссе было бы местом в этом смысле бесперспективным, но Колюня знал места, где он мог бы встретить понимающего его продавца запретного ночного спиртного, они еще водились в этих краях, несмотря на все старания Сергея Семеновича Собянина, велодорожку ему в печень.

Колюня плохо помнил, где он чуть не погиб. Нашли его у автовокзала, истекающего кровью. Добрые таджикские гастарбайтеры позвонили в скорую, и очнулся Колюня уже в больнице. В голове вертелся какой-то помоечный калейдоскоп, мелькали рожи нетрезвых и агрессивных гопников, которые придирались к Ла-Маншу. Почему к Ла-Маншу? Ах, ну да. Колюня декламировал им “За знамя вольности и светлого труда готов идти хоть до Ла-Манша”. Вот за эту готовность они его и отбуцкали, обзывая либерастом и обамовским выкормышем. А живот чего так болит и тянет? Колюня осторожно пощупал себя, наткнулся на тугие повязки и вспомнил нож. Их было несколько, они толкали его, ватного, от одного к другому, как мешок с тряпками, а у одного был в руках нож, который он зажимал в кулаке, чуток, сантиметра на два или на три оставив лезвие. Так, что зарезать Колюню насмерть он не мог, но в восьми местах порезал довольно глубоко, едва не задев, как потом выяснилось, драгоценную увеличенную печень. Потом им все это наскучило, они посчитали Колюню достаточно наказанным, забрали у него кошелек, паспорт, старые часы (зато любимый “Лонжин”, сейчас такие Колюня уже не купит) и зачем-то ремень – крокодиловый, но почти истершийся.

“Спасибо, что живой”, – подумал Колюня, обругал себя за штамп, но тут же простил. Вскоре настроение его сменилось на героическое, и, когда пришла кудахтающая жена с куриным бульоном, Колюня уже мужественно напевал сквозь зубы: “И как-то в оссссень, и как-то в осссень… Иду с дружком, гляжу – стоят, они стояли молча в ряд, они стояли молча в ряд из было воссссемь!”

Потом пришла полиция. Колюня полицию уважал, однако удивился – он вроде ее не вызывал. Лейтенант сказал, что больница при таких ранениях отбивает обязательную телефонограмму в отдел – в связи с очевидным криминальным характером Колюниных ранений. Сейчас будет розыск злодеев, Колюне надлежало являться для опознания, если поймают кого подходящего.

Колюня был удовлетворен. Рассказал лейтенанту честно все, что помнил. Зачем-то утаил про Ла-Манш – как-то Колюне показалось, что это глубоко личное, интимное переживание он унесет с собой в могилу. А может быть, когда-нибудь на корабле и в угаре он расскажет об этом одной женщине, а ей не нужна будет его маета, и сам он ей ни капельки не нужен, но она б его при этом любила б всю жизнь и тайком ходила плакать на его могилу под красивым одиноким камнем, заросшим нездешним кельтским мхом, вот так вот будет хорошо, пожалуй.

Через пару дней к Колюне в больницу пришли сослуживцы с букетом и апельсинами (и маленькой бутылочкой “Кизлярки”, которая могла бы быть и побольше), и Колюнино приключение выглядело теперь окончательно героическим. Кроме гопников, в нем теперь присутствовала одна девушка, которая слишком известна, чтобы называть ее имя, она замужем и работает отважным корреспондентом на иностранном телевидении, это не его тайна, и жене его незачем знать, так что Колюня категорически отказывается распространяться об их порочной и роковой страсти, просто когда хулиганы, вооруженные ножами, бейсбольными битами и кастетами напали на нее по политическим и идейным соображениям, Колюня разметал их, но их было восемь, так что и ему немного досталось от бандитских ножичков, но уж и попомнят они его и идеалы демократии на всю оставшуюся жизнь. А от Ордена Почетного легиона Колюня подумывает отказаться, это все же нескромно и вызовет много ненужных вопросов. А время сейчас сами знаете какое. Может быть, потом, если Колюня доживет. Что вряд ли. Ранения, знаете ли. Наверное, ему придется приобрести трость.

Шло время, Колюнины раны затянулись, он вышел на работу, похромал с тростью, купленной за хорошие деньги Колюне владельцем банка в знак их старой нержавеющей дружбы, а также из уважения иностранной телекомпании, на защиту которой встал Колюня (во что он уже и сам поверил безоговорочно), покуда он не оставил ее на кассе в магазине “Ашан” на воскресной закупке, и пропала хорошая вещь, жалко, конечно, но вот такие люди у нас, быдло и есть быдло. И вдруг Колюню послали в командировку. В Индию, на две недели.

Давно Колюню не посылали в ответственные командировки, и Колюня отнесся к мероприятию со всей серьезностью. Вот он, карьерный шанс. Правильно говорят, что после сорока жизнь только начинается. Видимо, это не только у баб происходит.

Старый банковский кадровик, подполковник ФСБ в отставке, с которым Колюня пару раз душевно надирался безо всякого повода, подошел к Колюне в столовой и аккуратно спросил его про уголовное дело. Колюня сначала не понял. Он совсем забыл про него. Ну да, там же дело открытое про нападение на Колюню, он потерпевший. А можно ему в таком статусе покидать страну на две недели? Наверняка можно, но для порядка неплохо было бы к ментам сходить, отметиться, доложиться и как-то это дело отрегулировать.

Колюня намек понял.

Колюня приобрел две бутылки виски “Блэк Лейбл” и отправился к лейтенанту.

Лейтенант встретил Колюню радушно, без кокетства принял дары шотландской земли и объяснил ситуацию:

– Смотри, Николай. Если мы кого поймаем по подозрению в совершении преступления в виде нанесения тебе телесных повреждений, грабежа и разбоя, а то и покушения на убийство в составе организованной группы по предварительному сговору, что есть “особо тяж.”, то уезжать никуда ты не будешь, а будешь принимать участие в следственных действиях, а потом сидеть терпилой в суде, что есть твой гражданский долг. Тебе это не надо. Мне ты в терпилах тоже не нужен, ибо висяк висяком твое дело. Но закрыть его я не могу. Телефонограмма из больницы зарегистрирована. Значит, есть дело. Нельзя его просто так взять и закрыть. Хотя нам с тобой обоим и хочется. Давай обдумаем варианты.

Думать стали вечером, по окончании рабочего дня, когда никто думать уже не мешал, а Колюня вернулся к душевному лейтенанту уже по-свойски, с беленькой, бородинским, упаковкой пластиковых стаканов и большой банкой прекрасной сельди иваси, в этом Колюня знал толк. Здоровенную жестяную шайбу с селедкой, дар дальневосточного филиала банка, Колюня приберегал на Новый год, но чего уж там, дело есть дело. Консервного ножа в лейтенантском хозяйстве не нашлось, но кому нужны эти дамские штучки, когда серьезные парни собираются взять мозговым штурмом очередную жизненную вершину. Колюня порезал бородинский, вытер ладный и удобный хозяйственный нож и вонзил лезвие в край жестяной банки. Лезвие вошло хорошо, из разреза показался рассол, в кабинете лейтенанта запахло призывно и томяще. Колюня вогнал нож еще раз и потом еще. Лейтенант наблюдал за движениями Колюни с возрастающим вниманием.

– Нашел. Нашел! Сейчас закроем дело.

Колюню озарило секундой позже. Он вскрыл банку так, как будто участвовал в чемпионате мира по вскрыванию консервных банок хозяйственным ножом и претендовал на золотую медаль. Селедка была переложена во все тарелки, которые только нашлись в кабинете, разложена на газетки на хлеб и рядом, банка вытерта туалетной бумагой и приложена к Колюниному животу. Окружность банки покрыла все восемь колюниных ранений, плюс-минус сантиметр, но тут погрешность была признана допустимой. Банка оставляла на колюниной голубой рубашке жирные пятна, но Колюня был счастлив. Голова, голова летеха! Да и Колюня голова! А вместе они – две головы, несокрушимая сила разума!

Выпили по первой.

– Пишем! Значит, было так. Ты, Николай, отмечал праздник – День седьмого ноября, красный день календаря. Купил водки и селедки, жестяная банка диаметром… чего там пишут? Производства г. Владивосток, ул. Карла Либкнехта. ГОСТ 3945–78. Выпив алкоголь, ты почувствовал голод. А также почувствовал опьянение и усталость. Поэтому! Ты устал и прилег. В неустановленном месте недалеко от автовокзала. Не будучи оборудованным консервным ножом, ты достал собственный складной перочинный нож, впоследствии утерянный при транспортировке бесчувственного тела. Но тогда ты еще был в чувстве. И в чувстве голода. Ты установил селедочную банку на животе, потому что не на асфальт же ее тебе класть. И произвел удар ножом в область банки. Восемь раз. Будучи в состоянии легкого алкогольного опьянения, ты не заметил, что нож прошел сквозь банку. Открыв банку и достав селедку, позже утерянную в ходе транспортировки бесчувственного тела, ты увидел кровь в области банки, испугался и потерял сознание. Хорошо, “испугался” вычеркиваем. Потерял сознание. Очнулся в больнице, где лекари-пекари приняли удары ножом в области банки за разбойное нападение. Часы и деньги ты истратил на приобретение алкогольного напитка и селедки, о чем забыл вследствие кровопотери. Врачи вернули тебе память, в связи с чем ты выразил им устную признательность. Наливай.

Домой Колюня вернулся только в воскресенье – под конвоем летехиной жены. В понедельник Колюня отнес в отдел кадров справку о закрытии уголовного дела в связи с отсутствием события преступления, а через неделю отбыл в Индию. Накануне отъезда он позвонил в дальневосточный филиал и попросил с оказией прислать селедки с Карла Либкнехта.

Иван

Ване было чуть за 20, когда он сел в конце девяностых надолго и, что самое обидное, ни за что. Вообще-то Ване было что предъявить. Состоял на учете у несовершенных, как все в Касимове называют комиссию по делам несовершеннолетних. Занимался в основном попрошайничеством – как ласково в Касимове называют промысел легкого вымогательства, без утюгов. Повзрослев, Ваня пытался удержаться в рамках, как говорится, закона, но в лесу и медведь прокурор. Рязанщина в те годы была богата на ОПГ: тут тебе и слоновские, тут и айрапетовская, и кочетковская, и архиповская банда. И грузины-апельсины заезжали в Касимов, но их культурно разоблачили и спровадили, на апельсинов у касимовских нюх, там понимают, когда вор серьезный и по правилам коронованный, а когда туфта, в смысле апельсин. Заезжали и почтенные воры из Тамбова и из Тольятти, их встретили по понятиям, по понятиям же и проводили. Ваня во всех этих историях проявил себя честным стремягой – говоря языком милицейского протокола, стремящимся к поддержанию традиций криминальной среды. Но ничего такого страшного за Ваней не числилось, хотя и не удивился никто, когда его арестовали.

Повесили на Ваню букет душистых прерий – семь убойных эпизодов. И это, товарищи, был чистейший беспредел. Ломилось Ване пожизненное несмотря на смутное алиби – кого ты в Касимове удивишь смутным алиби – и ничего не могли с этим поделать даже такие авторитетные заступники, как Федя Лысый в Леня Пломбир. Ибо ментам-то тоже семь висяков куда-пристроить надо, а Ваня что, просто борзый пацанчик.

Ужа Ваня год в СИЗО просидел, уже и суд должен бал начаться, как внезапно в Касимове взяли настоящих злодеев, которые все эти убийства и совершали. Не то чтобы их ловили – просто с арестом Вани убийства не кончились, а однажды поздним вечером там произошло вот что.

Хулиганили на гоп-стопе какие-то местные несовершенные, мимо два мужичка шли. Ну мелкие возьми да прицепись к ним, типа “дядь, дай закурить”. А дядьки, недолго думая, достали два обреза да и пальнули по несовершенным. Двое раненых, один убитый, 15 лет пацаненку было. Пока оглядывались, перезаряжались, набежала местная братва с одной стороны, менты с другой, и взяли их по горячим следам. Стали смотреть на оружие – ну да, из него все убийства и были совершены. И еще есть один странный момент: оружие-то это числилось уничтоженным вещдоком по другому убойному делу пятилетней давности, но уж этот деликатный штрих менты для ясности замяли, чего к людям придираться, мент тоже крутится, как может.

По всему выходило, что Ваню-то выпускать надо. Извиняться там, неприятности всякие иметь – менты ж доказуху на Ваню насобирали, прокуратура обвинение подписала, судьи арест продлевали. Нехорошо, там можно и тринадцатой зарплаты лишиться, а то и выговор занесут. И кому это интересно? Да прямо скажем, что кроме Вани – никому. И так уж с Вани сняли шесть убойных эпизодов, а седьмой оставили. И палки свои менты в отчетность получили, и у прокурора обвинение устояло, и у судей все ок, а Ваня молодой и борзый, посидит, охолонется.

И получил Ваня одиннадцать с половиной лет. И все их до звонка отсидел.

Огорчился крепко Ваня поначалу от несправедливости такой, начал жалобы кассационные писать, как умел. Везде отказы. Пока писал, пока разбирался, что ему отвечают, литературку всякую юридическую почитал, много чего подчерпнул, укрепился умом и духом. Потом на художественную перешел, понравилось, но и юриспруденцию не бросал. Начал потихоньку права свои качать. Начал-то еще в СИЗО, что матрас ему не сразу дали. Дожал, суд выиграл и даже иск на двести пятьдесят рублей. Потом помог корешу касатку написать в надзорную инстанцию, и кассационная его жалоба частично была удовлетворена. На воду в колонии пожаловался главному санитарному врачу, мол, такая она, что мыло сворачивается хлопьями, трубы раз в полгода меняют, они намертво известью забиваются, а чтобы пить, ребята в котельной дистиллят собирают. Так на зону комиссия приехала, нарушений не нашла, а Ваню отправили в штрафизолятор отдохнуть и Ваниных жалоб с тех пор из колонии на почту не выносили. Но Ваня к тому времени вошел во вкус и ухитрялся передавать на волю весточки, которые с каждым годом все больше смахивали на правозащитные.

Ваня посидел во всех тюрьмах и зонах области, каждый начальник, познакомившись с Ваней, норовил побыстрее от него избавиться. Благо Ваня давал для этого поводов предостаточно – то он с очередной зоной судится насчет условий труда на промке и его надо в суд везти, то он свое дело заставлял поднимать в связи с вновь открывшимися обстоятельствами – опять вези его на централ, а потом на заседания.

И да, открылись Ване на одной из зон новые обстоятельства. Привезли как-то на карантин нового зека со сроком в 20 лет, в котором Ваня сразу же узнал одного из тех мужичков, что стреляли в Касимове по несовершенным. Оказалось, что дали тем двоим по пыжу, то есть пожизненное, те тоже, не будь дураки, стали все это дело обжаловать, раз уж целая жизнь впереди. И одному из тех заменили пыжа на двадцатку. Он и прибыл их отсиживать в Ванину строгую зону.

У Вани потом были с ним разговоры на локалке. Бывший пыж глумился, обозначил Ваню лохом педальным и описывал со всеми подробностями, как они с напарником то злодейство совершали, Ване в стаж записанное и на Ваню повешенное. Ваня все эти описания с подробностями и в прокуратуру отправлял, и в следствие, и в суды – вот, мол, новые открывшиеся обстоятельства, дело подлежит пересмотру. Да куда там. Если Ваню через год не отпустили, кто ж его оправдает через пять лет. Ваня это все довольно тяжело переживал, пару раз сходился в рукопашной с тем пыжом, один раз чуть с заточкой не вышел, да вовремя опомнился, но от греха Ваню в другую зону сплавили.

Много чего Ваня за эти годы повидал и пережил. Писал письма заочницам, научился рифмовать “душа – кореша”, написал стихотворение “Шарик, я как ты щас на цепи, Шарик, и жру хозяйские харчи”, и трагическое “Давай зажжем, бродяга, свечи, за тех, кто в зоне остался вечно”. А в одной из зон повстречал Ваня Шуру-Зайца, то есть Зайцева Александра Петровича хрен знает какого года рождения. Шура-Заяц с трудом помнил, какая у него по счету ходка, всю жизнь сидел, и все по мелочи. Когда он освобождался, он вешал свою робу на плечики, закрывал целлофаном и уходил. Никто не занимал его шконку и тумбочку – все знали, что Шура-Заяц скоро вернется. И вот, когда он в очередной раз вышел и уж Ваня забыл о нем практически сразу же, как это часто уже бывало с другими, в один прекрасный день Ваня обнаружил Шуру-Зайца снующего по локалке в поиске папироски у мужиков.

– Заяц! Ты как здесь? Ты ж только вышел.

– А чего? Я как из ворот пошел, сразу полторашечку взял. Дальше не помню ничего. Утром просыпаюсь, за плечо трясут: “Кипяток брать будешь?”

Ну и все. И вот тут Ваня окончательно понял, что никогда, никогда он сюда не вернется. А как выйдет, так будет помогать доходягам, вот таким невинно осужденным, как он сам. Может быть, даже станет юристом.

И не такой Ваня стал человек, чтобы слова на ветер бросать, даже самому себе сказанные.

Вышел Ваня мужчиной взрослым и серьезным. И мать, слава богу, дождалась. Поднял Ваня все старые и новые связи, смотрел только на тех, кто остепенился. Устроился на работу в небольшой хороший бизнес по ремонту промышленного энергооборудования в Рязани, сразу стал людям помогать. Кому адвоката посоветует, кому жалобы грамотно напишет, кому передачу на тюрьму соберет. Через пару лет после освобождения приехали к Ване люди из Касимова, рассказали историю, как на двух тамошних мужиков менты девять убийств вешают, они уж в СИЗО томятся, суда ждут. Взял отпуск Ваня, поехал, научил родственников в дело защитниками войти, стал через них документы смотреть, увидел алиби, стопудовое хорошее алиби: там даты смерти убиенных по свидетельствам никак не совпадали с датами в деле, а одно двойное убийство случилось в Скопине, где те двое в жизни своей не были – запросили биллинг, да еще оказалось, что один в тот день деньги с карточки в Касимове снимал, а там еще и запись на видеокамере сохранилась. И вы не поверите – вытащил тех двоих, оправдали их! И пошло-поехало. Как выходные – Ваня людям помогает. Как будни – Ваня работает. Жалко только, что учиться некогда, но и университеты, с другой-то стороны, у Вани были такие, что зашибись.

В коллективе Ваню уважали, а директор, он же собственник, ценил Ваню и за сообразительность, и за другие редкие деловые качества – так, например, Ваня не пил. Не то, что принципиально или по болезни, а рюмку-другую выпьет, и хорош. И людям не обидно, и разору нет.

В общем, назначил директор Ваню своим замом и ни разу не пожалел. А чего? Деловой, серьезный и со связами, как говорится, в разных кругах общества, включая Леню Пломбира и Федю Лысого, которые к тому времени стали видными областными политиками, между прочим, законно избранными.

Однажды поехал Ваня – к тому времени уже Иван Сергеевич – в один ОБЭП вопросы порешать. И увидел там ее. Ошибки быть не могло, это была она, главная женщина в его жизни, а другая ему и не нужна никогда. Иван Сергеевич парень видный, рослый и на морде написано, что положительный, бабы к нему относились с большим интересом, к тому же состоял он в дефицитной для брака возрастной группе, не отягощенный предыдущими браками, алиментами и разделом имущества. И легко бы подкатил он к красотке, несмотря на нервно забившееся сердце и крупные мурашки, кабы не одно обстоятельство: девушка была в форме капитана полиции.

Ваня блатным не был, разве что стремился по молодости и глупости, ну так это было так давно, что не в счет. Однако с криминалом коммуницировал – он же на земле живет, в бизнесе работает, порядки знает. Опять же, для защиты своих подопечных по правозащитному фронту тоже консультироваться часто приходится. С другой стороны, рассуждал Ваня, менты ведь точно так же работают. И коммуницируют исправно.

Покуда Ваня рассуждал таким логическим манером, майор, начальник ОБЭП, вник в Ванину проблему и поручил ее решать капитану Светлане.

Вот так у них все и закрутилось. И развивалось стремительно.

Через короткое время пришел Ваня к своему руководству отпрашиваться в отпуск.

– В тур хочу поехать по Скандинавии. Финляндия – Швеция, есть такой.

– Ваня, хочется сильно посмотреть, как ты со своей судимостью визу будешь получать, – аккуратно попыталось спустить Ваню с небес начальство.

– А ниче, – твердо ответил Ваня и уехал на выходные в Касимов.

Со всем уважением посидел со смотрящим за Касимовым на веранде “Арт-кафе”, узнал, что в “Карамболь” на набережной они не ходят больше, менты отжали, посочувствовал, поругал ментов-беспредельщиков. Потом изложил свою проблему, отдал смотрящему свои фотографии, справки из банка и с места работы, а от котлеты денег смотрящий отказался.

Через двое выходных снова приехал Ваня в Касимов и забрал у смотрящего свой новенький загранпаспорт с финской визой на две недели.

И уехали они со Светкой в круиз.

Понравилось. А больше всего понравились они друг другу окончательно и бесповоротно.

К тому времени уж они и съехались, ну а чего, взрослые же люди.

Где-то недели через две после Швеции приходит Светка с работы, и Ваня сразу понял: будет серьезный разговор. И понял, про что. Про свой срок и судимость Ваня ей так ничего и не сказал – сначала пугать не хотел, потом к слову не пришлось.

И Светка поняла, что Ваня понял.

И молча положила перед ним зеленую пластиковую папку – прозрачную, и Ваня сразу узнал бумагу: установочная информация это, ответ МВД на запрос по Пронину Ивану Сергеевичу. Два ответа Светке пустых пришло, потому что не знала она дату рождения Вани, а как съездили, в паспорт посмотрела и запросила еще раз. И ответили, и уж чего там только про себя не прочитал Ваня: активный участник такой ОПГ и еще такой ОПГ, 11 с половиной лет за убийство, а стволы из дела еще по 15 эпизодам проходили (откуда взялись, не написали, хотя сами же менты бандитам и продали, подумал Ваня, но промолчал). При отбывании наказания был помещен в штрафной изолятор семь раз, в УДО отказано. Поддерживает связь с криминальным миром.

– Ну чего… – начал было Ваня, не зная, как продолжать. – Ну ты ж не с убойного отдела. Ты ж смежница. Ну чего…

– А ничего. Беременная я. Со Швеции.

И захлестнуло Ваню большое настоящее счастье, и не отпускало больше никогда. У Светки, конечно, были всякие неприятности на работе и разговоры с начальством, но обошлось, рукой махнули и поздравили молодых. Родился у них крепкий мальчик Женька, на лето он отправляется к Ваниной матери и там в Касимове никому спуску не дает. То соседских кур ощиплет, то на свинье катается – бабуля говорит, весь в отца. А Светке дали майора.

Ну а что? Всюду жизнь. Ваня сейчас защищает в Касимове в суде того смотрящего за городом, что ему с паспортом помогал, он давно уж на пенсии, ветеран, так сказать, сцены. И вот на старости лет попал под каток. Там в городе война началась за деревообрабатывающий комбинат, его от века смотрящие держали, в зоны с него грев шел и в общак отчисляли положенное. А тут сначала менты кафе “Карамболь” на набережной отняли, а потом прокурорские беспредельно за ДОК взялись. Война была сильная, всех авторитетов пересажали. Из Москвы в итоге воры прислали молодого смотрящего, родом из-под Касимова, он поначалу комбинат на себя оформил, и тут война с новой силой пошла. Много народу потеряли обе стороны. В итоге сошлись на династическом браке: молодой смотрящий женился на дочке прокурора, и теща вошла в акционерное общество с 49 процентами акций. Не по понятиям, конечно, такое стремное дело, последние времена, видно, настают для славных воровских традиций, но уж не Ване это осуждать. Ване что – Ване бы старого смотрящего из тюрьмы достать, хороший дядька, а сидит в полном недоумении: комбинат разделили, все переженились, 74 потерпевших от первоначальных показаний отказались, три судьи в отставку ушли, разбирая все эти художества, – все ж видят, он-то за что сидит? Вытаскивать надо дядю и старость ветеранскую уважать.