Текст книги "Шпага д'Артаньяна, или Год спустя"

XXVII. Охота на волков

Этим утром королевская резиденция в Фонтенбло стряхнула с себя сон задолго до восхода солнца. Топот, смех, бряцание железа, конское ржание и оглушительный лай переполошили округу, извещая местных жителей о начале большой охоты. И не зря: десятки крестьян, похватав дубины, цепы и вилы, вышли на охоту, движимые стремлением истребить волков. Общий порыв и единение сословий вызывали невольную улыбку.

В это время всеобщей суеты, когда приготовления к облаве ненадолго затмили верноподданнические помыслы, король, улучив минутку, встретился с маркизой де Монтеспан в уединённом павильоне. Высокие окна, плотно задрапированные тяжёлыми занавесями, даже в яркий полдень не пропускали солнечных лучей, делая это помещение лучшим прибежищем для нетерпеливых любовников. Сейчас комната освещалась единственным факелом в руке графа де Сент-Эньяна.

– Прекрасное утро, Атенаис, – нежно произнёс Людовик, сжимая кончики пальцев маркизы, – но оно становится ещё упоительнее от того, что я могу сказать: люблю тебя.

– А я, государь, слабая прислужница ваша, я, не смея любить, боготворю ваше величество.

Людовик XIV, падкий на лесть даже совершенно незнакомых ему людей, приходил в состояние неописуемого экстаза от фимиама любимых им женщин. И после этих слов, произнесённых Атенаис сладостно-исступлённым голосом, он покрыл руки фаворитки жаркими поцелуями, приговаривая:

– Не говори так, душа моя; не прислужница ты, а владычица моих чувств, моих помыслов, всей души моей.

– Ах, государь, – вздохнула Атенаис, качая прекрасной белокурой головкой.

И поскольку вздох маркизы походил больше на рыдание, король насторожился:

– Что может тревожить, сударыня, вас – возлюбленную короля Франции?

– Я говорила о своей слабости, государь.

– А я ответил вам, что вы – властительница моего сердца! – запальчиво возразил Людовик.

Грустно улыбаясь, де Монтеспан продолжала:

– Это величайшее в мире счастье, государь, но оно лишь делает меня ещё беспомощнее.

– Беспомощнее?!

– Беспомощнее или, по крайней мере, уязвимее.

– Для кого же?

– Для моих врагов – лиц могущественных и высокопоставленных.

– Высокопоставленных, вот как, – процедил Людовик, – надо же, какие занятные слова вы употребляете в моём присутствии, Атенаис.

– О, ваше величество, для такой женщины, как я, достаточно могущественной считается любая герцогиня, не говоря уж о…

– О королеве, так? – нетерпеливо закончил король.

Атенаис не ответила, лишь утвердительно кивнув. Король на минуту задумался, и по выражению его лица стало заметно, что он принял какое-то решение.

– Скажите мне, дорогая, – ласково обратился он к возлюбленной, – каких герцогинь поминали вы только что?

– О, всего одну, – быстро молвила Монтеспан, и в тоне ответа, помимо её воли, прозвучала ненависть.

– Я догадываюсь, кто это.

– Небеса одарили ваше величество большой проницательностью.

– Всё же назовите её.

– Пристало ли мне жаловаться, государь?

– Мне решать – пристало или нет, – твёрдо заявил король.

– Я повинуюсь.

– Её имя?

– Оно хорошо известно вашему величеству, ибо это – герцогиня де Вожур.

Ни один мускул не дрогнул на лице Людовика – иного ответа он и не ждал.

– Чем же она не угодила вам?

– Но, государь… – предостерегающе сказала Монтеспан, поводя взором на Сент-Эньяна, углублённого в изучение настенного портрета Анны Австрийской работы Рубенса.

Король не принял протеста:

– Говорите смелее, Атенаис, – только и произнёс он.

– Хорошо, государь. Луиза делает всё возможное для того, чтобы воспрепятствовать нашим встречам.

– Ну, даже если и так, она в этом не очень-то преуспевает, а? – усмехнулся Людовик XIV.

Нет, не могла такая жалоба разгневать тщеславного монарха: напротив, ему доставляла истинное наслаждение напряжённая борьба, которую вели придворные дамы за высочайшее расположение. Атенаис осознала допущенную оплошность и повела атаку с другой стороны:

– Зато она преуспела во многом другом.

– Слушаю вас, сударыня.

– Не проходит и дня, чтобы она не унизила меня в глазах королевы и, что ещё ужаснее, в глазах других фрейлин.

– В самом деле? – нахмурился король.

– Увы, государь, это правда. В довершение всего прочего она постоянно твердит о пагубности моей любви к вашему величеству.

– Что?! – громовым голосом вскричал король, забыв о тайне утреннего свидания.

– Такая любовь оскорбляет Бога, говорит Лавальер, ибо никто, кроме королевы, не имеет на неё права. По её утверждению, я ничуть не любима вашим величеством… но, господи, разве я когда-нибудь осмеливалась рассчитывать на такое счастье? Зачем же терзать мне сердце, напоминая об этом? Что я сделала ей, что она мучает меня столь безжалостно? – притворно разрыдалась красавица.

Людовик, усмотревший в поступке Луизы прежде всего посягательство на его прерогативы и надругательство над его чувствами, мгновенно вскипел:

– Да как смеет она судить о моём сердце? Разве я уже не король? Горе тем, кто встанет между нами! Наша любовь оскорбляет Бога? Да хотя бы и так… но нет, этого не может быть: чем могут задеть Творца чувства христианнейшего короля? И о чём думала она сама… раньше? Какая неслыханная дерзость, какое низкое коварство! Успокойся, Атенаис: никто начиная с этого дня не станет относиться к тебе иначе, чем к королеве. Прости мне те мучения, что ты вынесла по моей вине, душа моя, умоляю… увидишь, как я искуплю свою вину. Клянусь…

– Ах, государь, разве есть на свете награда дороже этих ваших слов? – кротко сказала Монтеспан.

– Само совершенство! – восторженно воскликнул король, раскрывая ей объятия.

– Но… обещаете ли вы обойтись с Луизой не слишком сурово? – настойчиво спросила Атенаис, приникая к его груди.

В словах её звучало сострадание; на самом же деле таким «благородным» участием она из самого сердца короля вырывала приговор.

– Вы воплощённое великодушие, Атенаис!

– Обещайте, государь, умоляю.

– Даю слово дворянина.

– Разве могу я не верить вашему величеству? Но вполне возможно, что вы и сами не в состоянии оценить силу собственного удара. Я вся трепещу при мысли об участи несчастной герцогини.

– Вы сочувствуете ей, вы? – недоверчиво осведомился Людовик.

– Кому, как не мне, сострадать той, что была покинута вами, государь? Произойди это со мной, я бы просто умерла от горя; Луиза до сих пор жива, значит – любила меньше меня, но я всё же жалею её.

– Вы самая благородная женщина из всех известных мне. Чего вы желаете?

– Немногого, государь. Просто знать, что намерены вы предпринять по отношению к Луизе.

– Зачем?

– Чтобы в том случае, если наказание окажется чересчур суровым, на коленях умолять ваше величество смилостивиться над той, что причинила мне столько мук.

– Вам не придётся просить за герцогиню де Вожур, сударыня, – взволнованно произнёс Людовик XIV, – я намерен обойтись незаслуженно мягко с виновницей ваших драгоценных слёз.

– Доброта вашего величества не знает границ, – пролепетала Монтеспан, уже казня себя за излишнее рвение.

– Моя доброта порождена вашим милосердием, Атенаис. Вы будете мною довольны.

Темнота, окутывавшая их, скрыла от короля мертвенную бледность, покрывшую лицо фаворитки. Маркиза де Монтеспан в самом деле испугалась, что горькая чаша минует Лавальер. «Дура, какая же я дура…» – приговаривала она про себя.

– Госпоже де Лавальер в самое ближайшее время надлежит… – король выдержал театральную паузу, в продолжение которой маркиза переживала все муки ада, – надлежит сложить с себя все придворные обязанности и отправиться к себе в поместье, – твёрдо заключил он.

Вздох облегчения, вырвавшийся из груди Атенаис, ещё раз укрепил короля в убеждении относительно бесконечной доброты его восхитительной любовницы. Кровь прилила к перламутровым щекам маркизы, и она, порывисто схватив царственную длань, поцеловала её.

В это мгновение одна половинка двери, ведущей в коридор, тихонько приоткрылась, наполнив павильон сонмом звуков. В образовавшуюся щель просунулась голова капитана мушкетёров, охранявшего вход в приют Венеры.

– Все в сборе и ожидают ваше величество, – сообщил Пегилен.

– Я иду, барон, – ответил король и, сделав знак адъютанту следовать впереди с факелом, вышел из комнаты об руку с Монтеспан.

Охотники, выстроившиеся на дворе в строгом соответствии с этикетом, приветствовали короля радостными криками и звуками рожков. Людовик XIV, на секунду остановившись, кивнул собравшимся и вскочил на великолепного английского жеребца.

Через пять минут охотничья процессия, во главе которой следовал король в сопровождении герцога Орлеанского, принцессы Генриетты, Великой Мадемуазель, маркизы де Монтеспан, принца Конде, военного министра, графа де Сент-Эньяна и капитана мушкетёров, выехала из Фонтенбло. Спустя ещё час блестящее общество прибыло к месту сбора, где были уже сервированы столы с вином и закуской. Подкрепившись сам и пригласив к столу дам, король подошёл к маркизу д’Оллонэ – главному ловчему Франции.

– Ручаетесь ли вы, господин д’Оллонэ, что волки не ушли из круга?

– Государь, я самолично обошёл их с двумя доезжачими и могу заявить с полной уверенностью, что три крупных волка – в кругу.

– Отлично, маркиз, отлично!..

Ровно в девять король, приняв из рук главного ловчего традиционный жезл с копытом кабана, предназначенный для отвода веток во время бешеной скачки по лесу, приказал «набрасывать» гончих. Придворные, снова сев на коней, двинулись к месту охоты. Маркиз д’Оллонэ оказался прав: наведённая на след ищейка немедленно стронула громадного матёрого волка, который в страхе перед множеством вооружённых людей бросился прочь, преследуемый сворой гончих. Охота началась…

Людовик XIV первым поскакал за гончими, за ним последовали прочие охотники. Рядом с королём мчалась маркиза де Монтеспан в голубом платье. Лёгкий морозец разрумянил её лицо, одухотворённое сознанием одержанной над соперницей победы. Король, всецело поглощённый погоней за волком, и придворные, занятые тем, чтобы не отстать от короля, казалось, забыли о маркизе. А та, заметим, вовсе не была столь же блестящей наездницей, как Лавальер, и потому стала постепенно отставать от группы, окружавшей короля. Это не тревожило Атенаис: главная её цель была достигнута. Она сразила Луизу, а волка пусть затравят другие.

Мимо де Монтеспан вихрем проносились всадники, сотрясая лесной воздух громкими криками. Атенаис уже едва различала коричневый берет короля. Вот в последний раз мелькнул хвост его буланого коня и скрылся в пролеске. Лай умчавшейся своры усилился: видно, со смычков спустили очередную стаю гончих…

Вскоре фаворитка, не прилагавшая особых усилий для того, чтобы не отбиться от охоты, потеряла из виду последнего конника. Через некоторое время стихли и звуки фанфар, так подходившие к её настроению. Остановив лошадь, она ещё несколько минут вслушивалась в музыку леса, стараясь определить место гона. Ничего не услышав, она весело улыбнулась, не обнаруживая никаких признаков волнения, вполне, казалось бы, объяснимого в такой ситуации.

Детство, проведённое в чащобах Пуату, научило будущую маркизу де Монтеспан превосходно ориентироваться в лесу: она не сомневалась, что без труда выйдет к месту сбора. Ведь так она и поступала множество раз, едва ли не на каждой третьей охоте. Поэтому, развернув лошадь, она пустила её вскачь в обратном направлении, размышляя о горизонтах, открывающихся перед ней с удалением от двора Лавальер.

В этот счастливый день она станет подлинной королевой Франции – королевой не по званию, но по праву, а дети её – её и Людовика – будут герцогами и пэрами. Уж она-то сумеет ослепить двор такой роскошью, которая и не снилась этой наивной дурочке Луизе. И когда вновь начнётся война (она не может не начаться, ведь её возлюбленный так честолюбив и пылок), она уговорит короля отправить в окопы маркиза де Монтеспана. А там – шальная пуля, и… В конце концов, только кровью и можно смыть то унижение, которому муж подверг её год назад, подняв крик, что король, видите ли, уводит от него законную супругу. Атенаис и сейчас содрогалась при воспоминании о пощёчинах, которыми он при всех награждал её, неистово крича: «Я стыжусь, что моя обезьяна вместе с королём развлекает чернь!» Людовик XIV велел ему тогда убираться в своё имение, а маркиз… что сделал этот мерзавец Пардайан? Подумать только: приказал слугам обрядиться перед отъездом в траур и собственноручно приколотил к крыше кареты оленьи рога! Какой стыд, боже! Нет, только смертью отплатит он ей за тот позор: кто знает, может, Господь и захочет повторить для неё историю Урии и Вирсавии, только вот современный Давид едва ли составит в раскаянии новую Псалтырь. О, если умрёт её муж, тогда… Ах, в этом случае…

В тот самый миг, когда мечты вознесли Атенаис над ступенями престола и под пение херувимов бережно усадили на подушки трона, случилось неожиданное. Низко висящая ветка раскидистого дерева, под которой она благополучно проскакала каких-нибудь полчаса тому назад, зацепила развевающийся по ветру шлейф её платья и высадила маркизу из седла так стремительно, что она поначалу даже не сообразила, что произошло.

Упав в мягкий сугроб и даже не поранившись, она приподнялась и проводила взглядом лошадь, легко умчавшуюся прочь. Встав на ноги и стряхнув с подола снег, она посмотрела по сторонам. До места сбора оставалось ещё примерно пол-лье, за это она могла поручиться. Ну, что ж, придётся преодолеть их пешком: это будет даже забавно.

Однако, сделав несколько шагов, Атенаис остановилась; ей почудился шорох в зарослях орешника. Сомнения недолго терзали прекрасную маркизу: из кустов показалась ощетинившаяся волчья морда. Хищник был ещё больше поднятого собаками самца. Одним прыжком он оказался на тропинке перед оцепеневшей от ужаса женщиной. Оскалившись, он отступил и изготовился для прыжка.

Не помышляя о сопротивлении или бегстве, Атенаис нашла в себе силы лишь для долгого пронзительного крика…

…Поднятый волк демонстрировал чудеса скорости, спасая свою жизнь: за ним по пятам неслась целая свора вязких гончих. Хищник, пытаясь сбить собак со следа, постоянно петлял, и очень скоро звуки гона раздавались уже в совершенно противоположной стороне. Внезапно силы изменили ему, и гончие, почуяв это, в несколько прыжков настигли его и вцепились в жертву.

Король, не отстававший от своры, подал сигнал главному ловчему. Маркиз д’Оллонэ, свирепо улыбаясь, спешился и обнажил охотничий нож. Приблизившись к огрызающемуся волку, он одним ударом вогнал блестящую сталь ему под лопатку. Зверь, выгнувшись в агонии, дёрнулся и затих. Главный ловчий, не обращая внимания на разъярённых собак, терзавших труп зверя, снегом очистил кровь с лезвия и подошёл к королю.

– Браво, сударь! – воскликнул Людовик XIV, разгорячённый скачкой.

Д’Оллонэ поклонился.

– Однако же, вы обещали нам трёх волков, – возбуждённо напомнил король.

– Так и есть, государь, и если… – маркиз не закончил фразы: перекрывая лай и урчание гончих, лесную тишину прорезал отчаянный женский крик.

И тут придворные, находившиеся возле короля, впервые увидели, как страшно побледнел Людовик. Исключение составляли лишь герцог Орлеанский с принцессой, видавшие короля в момент встречи с близнецом в Во. Не сказав ни слова, король пустил коня с места в карьер по направлению к тому месту, откуда донёсся крик. Вслед за ним, промедлив самую малость, бросились все остальные. Казалось, люди уподобились кентаврам, а лошади сговорились доказать наездникам, что не олени – самые быстрые животные на земле. Спустя пару минут кони вынесли охотников к зарослям орешника, где им открылось страшное зрелище.

Маркиза де Монтеспан, дрожавшая от страха, стояла, прислонившись спиной к дереву, а перед ней, загораживая её своим телом, стоял молодой человек, сжимавший в руке окровавленный кинжал. У ног его лежал огромный волк с распоротым брюхом. Юноша поднял голову и, видя устремлённые на него изумлённые и испуганные взгляды, изящно поклонился сначала королю, затем – дамам.

Соскочив с коней, король, принц и де Лозен приблизились к нему.

– Мы не знаем вашего имени, сударь, – произнёс Людовик с плохо скрытой дрожью в голосе, – но с этого дня извольте считать в числе ваших должников короля Франции… а также весь французский двор.

– Вы герой, – сказал герцог Орлеанский, глядя в смоляные глаза юноши, – ведь это чудо, настоящее чудо, что вы оказались здесь в эту минуту…

– Но назовите себя, сударь, – попросил король, – дабы мы знали человека, которому так обязаны.

– Представьтесь же его величеству, граф, – раздался голос, заставивший короля содрогнуться, и на тропинке показался герцог д’Аламеда, ведя в поводу двух вороных коней.

Сделав над собой невероятное усилие, Людовик перевёл взгляд с Арамиса на юношу, лицо которого вдруг показалось ему странно знакомым.

Тот снова поклонился королю и сказал:

– Граф д’Артаньян к услугам вашего величества…

XXVIII. Accipe hunc gladium cum Dei benedictione[5]5
  «Вручаю тебе меч сей с благословением Господним» (лат.)


[Закрыть]

Д’Артаньян! Какую бурю изумления и противоречивых эмоций вызвало это громкое имя в толпе охотников! Как затрепетали чуткие сердца придворных, всегда умеющие предвидеть грядущие перемены. Как засверкали глаза вельмож, будь то недоброжелатели или поклонники великого маршала.

Д’Артаньян. Это имя, набатом прогремевшее в утренней лесной тиши, не оставило равнодушным никого. Оно являлось источником и крушением множества надежд, оно возвышало и низвергало в прах, оно лечило и ломало хрупкие сановные судьбы.

Д’Артаньян… Кому было невдомёк, что в решительный миг, когда слово это, подобно разящей шпаге, сверкнуло под сводами вековых деревьев, рядом с Королём-Солнце зажглось новое светило. И в момент своего рождения, согласно всем законам астрономии, имя, восставшее из могилы, затмило даже звезду царственного Бурбона. Ибо, вопреки вероятию, в противовес любым ожиданиям, Людовик XIV был, очевидно, поражён гораздо больше своих впечатлительных подданных. Прямой, открытый взор юноши, волею судеб мгновенно вознесённого к вершине придворного олимпа, казалось, загипнотизировал короля.

А между тем холодный и быстрый ум монарха, напротив, работал с чрезвычайным напряжением. Рой мыслей, усиленно скрываемый видимой оторопью, проносился в его голове:

«Д’Артаньян… Что это значит? Что это, ради всего святого, может означать? Какой-нибудь родственник, не иначе… Но молод, очень молод… Племянник? Невозможно: у моего гасконца не было ни братьев, ни сестёр. Граф… Он назвал себя графом. На каком основании? Впрочем, было же завещание. Что завещание – может, подделка? Нет, нет, я ведь знаю нотариуса… О чём это я? Ведь никто ещё в глаза не видал никакого завещания. Но кто же этот человек? Боже, как он похож на д’Артаньяна, да и величает себя д’Артаньяном… Проклятый д’Эрбле: это наверняка его козни! Просто очередная интрига… нет – очередной заговор против меня. Неугомонный старик, ты переполняешь чашу моего терпения. Я уничтожу тебя, будь ты хоть самим папой!.. А! Кого я обманываю?! «Будь он папой!» Всё дело именно в том, что он не какой-нибудь папа, иначе… Потом, после о нём… В конце концов, король должен, обязан судить обо всём беспристрастно. Сейчас я узнаю, кто он такой, почему так себя называет и как тут очутился… Нет, последний вопрос я не задам: его появление, в конечном счёте, пошло мне на пользу… Спасло Атенаис…»

Генерал иезуитов, не спускавший глаз с короля, без труда догадался о ходе его мыслей. Ему стало понятно, что король похож на ту чересчур осторожную и хитроумную рыбу, которая, едва завидев червяка, сразу задаётся философским вопросом: что бы ему тут делать? В итоге терпеливый рыбак непременно поживится этой перехитрившей саму себя добычей. Что ж, Арамис достаточно терпелив, а д’Артаньян, несмотря на его молодость и подкупающую простоту, вовсе не беспомощная наживка: недаром же он не расставался с юношей ни на час в течение недели, готовя к этой главной встрече. Пробил час первого полёта: клобучок снят – пусть сокол расправит крылья. Взгляды ученика и наставника скрестились: Арамис ласково кивнул д’Артаньяну. Немедленно раздался голос короля:

– Поразительно! Мы полагали, что давно отучились удивляться, но сейчас, нисколько не сомневаясь в правдивости услышанного, повторяем: это поразительно… граф.

– Высокая честь быть причиной удивления вашего величества приводит меня в смятение, – отвечал молодой человек.

– Можете успокоить себя тем, сударь, что мы и сами пребываем в небывалом смятении.

– Если оно вызвано моим появлением, я в отчаянии, государь.

– Зачем же так, граф? Вы легко можете доставить королю душевный покой всего несколькими словами.

– Я готов, ваше величество.

– Прежде всего: кем вы приходитесь покойному маршалу д’Артаньяну?

Внутренняя дрожь, незаметная для короля и свиты, зато хорошо понятная Арамису, охватила гасконца. Глядя прямо в глаза королю, он произнёс:

– Я его сын.

Гул, пробежавший среди придворных, ещё более прежнего поражённых этим заявлением, вернул Людовику дар речи. Но когда он собрался задать следующий вопрос, то увидел, что юноша протягивает ему бумаги. Нервным движением, не вполне достойным короля, он взял завещание и в течение бесконечных минут изучал его, вчитываясь в каждое слово документа. Наконец, собравшись с духом, он поднял взгляд на молодого человека и церемонным жестом вернул завещание. Преодолевая волнение, Людовик XIV провозгласил:

– Господа, извольте приветствовать графа д’Артаньяна – сына и единственного наследника нашего маршала.

Д’Артаньян почувствовал, как у него перехватывает дыхание. Сердце его колотило в грудь, будто желая вырваться из плена и остыть в снегу. Он был всё-таки всего лишь юношей – не чуждым, правда, известного лоска, но не знакомым с подлинным блеском и славой. И теперь, когда на него обрушилось разом и то и другое, он был слегка оглушён.

Сквозь густой и плотный туман, которому (он знал это точно!) неоткуда было взяться посреди ясного дня, доносились до него слова придворных дам и кавалеров. На их приветствия и представления он отвечал в полнейшем соответствии с этикетом и предписаниями Арамиса. Благодаря этому, а также удивительной внешности д’Артаньяна, двор нашёл его очаровательным молодым человеком. Последним к нему подошёл капитан королевских мушкетёров. Любезно представившись, он сказал:

– Знайте, господин д’Артаньян, что я бесконечно горд званием преемника вашего знаменитого отца. Можете быть уверены: я не посрамлю его славы.

– Не смею усомниться в этом, барон; я много слышал о вас от его светлости герцога д’Аламеда.

– Его светлость оказал мне великую честь, вспомнив о нашем знакомстве. Но позвольте теперь мне, граф, на правах земляка, выразить надежду, что вы пойдёте по отцовским стопам, избрав военную карьеру.

– Всей душой желаю того же, но это всецело зависит от воли его величества, – улыбнулся д’Артаньян, – однако я весьма тронут вашим участием, господин де Лозен.

– Рассчитывайте на меня, граф; я всегда буду рад помочь вам, – обещал Пегилен.

– Прекрасные слова, – одобрил король, уже усадивший в седло успокоившуюся маркизу де Монтеспан, – благородная речь, достойная благороднейших дворян Франции. Но давайте продолжим разговор в замке. Охота на сегодня окончена, господин д’Оллонэ. В путь, господа! Господин д’Артаньян, господин д’Аламеда, прошу сопровождать нас…

Сказав это, Людовик XIV вскочил на коня, и охотники двинулись в обратный путь, на сей раз – неспешно, ибо король не желал обгонять Атенаис. И хотя единственным предметом всеобщего обсуждения являлся случай с волком и последовавшая за ним сцена, главный герой этих событий всю дорогу о чём-то негромко переговаривался с испанским послом, не удостоив даже взглядом судачивших о нём вельмож.

По возвращении в Фонтенбло король провёл д’Артаньяна и Арамиса в свой кабинет, пригласив туда же отца д’Олива и нескольких приближённых. Это были Кольбер, Лувуа, Сент-Эньян, Лозен и Маликорн.

Суперинтендант, которому его секретарь сообщил только, что ко двору вернулся герцог д’Аламеда и король немедленно требует министра к себе, казался несколько взволнованным. Он вконец перепугался, когда увидел возбуждённое лицо короля. Из всех присутствующих лишь он да монах не догадывались о причине высочайшего волнения. Однако д’Олива, видя невозмутимость начальника, успокоился: коли генерал непостижимым образом поставил на своём и добился полуденной аудиенции у короля, намеревавшегося охотиться целый день, значит – так оно и должно быть. В самом деле, разве есть что-то невозможное для главы общества Иисуса?

Людовик XIV, окинув быстрым взглядом собравшихся, отрывисто произнёс:

– Преподобный отец и господин суперинтендант, представляем вам молодого отважного дворянина, продолжателя одного из древнейших родов королевства – рода, которому сам Господь не дал угаснуть с уходом от нас храбрейшего из французов. Это сын преданнейшего нашего рыцаря – граф д’Артаньян.

Кольбер, которого нелегко было чем-либо смутить, впервые выразил изумление на людях. Поклонившись д’Артаньяну, он глухо произнёс:

– Я знал вашего отца, сударь. Великий был человек…

– Как и подобает истинному д’Артаньяну, – продолжал король, – граф стал известен нам в результате замечательного подвига. Сегодня он спас от неминуемой смерти одну из фрейлин королевы; это ко многому обязывает не только спасённую даму, но и короля, ибо мужу должно воздавать за услуги, оказываемые его супруге. Мы хорошо сознаём, граф, что человек, унаследовавший четыреста тысяч годового дохода, едва ли нуждается в воздаянии, хотя бы и королевском. Несмотря на это, надеюсь, что вы не расстроите нас отказом.

Упоминание о невероятном богатстве молодого д’Артаньяна заставило содрогнуться даже такого вполне обеспеченного человека, как Лувуа. Спокойствие сохранил лишь Кольбер, привыкший иметь дело с миллионами. Сам д’Артаньян, будто не замечая реакции окружающих, просто заметил:

– Благоволение вашего величества – лучшая награда.

– Ах, если бы все остальные разделяли вашу убеждённость, – засмеялся король, – но вполне ли вы искренни, граф? Ведь своим бескорыстием вы лишь увеличиваете размеры нашей признательности. Это очень тонкая вещь, а, господин д’Аламеда?

– Не думаю, государь, – возразил Арамис, – господин граф так же, как и его отец, видит истинное счастье в беззаветном служении Франции.

– Быть посему, – согласился король, – несмотря на то, что сын маршала, по известным нам причинам, не имел возможности покрыть себя славой в период голландской кампании, ему ещё представится немало случаев отличиться… в будущем. Лучший путь для этого – королевская служба. И для начала… – король посмотрел на де Лозена.

Пегилен стойко выдержал королевский взгляд.

– Для начала мы назначаем вас лейтенантом моих мушкетёров с окладом в тридцать пять тысяч. Не возражайте! Ваш отец получил от нашего такое же назначение в этом возрасте, а мы не желаем уступать своему отцу в щедрости, как вы не хотите уступить своему в отваге.

Де Лозен не сморгнув снёс известие о жалованье новоиспечённого лейтенанта, почти не уступавшем капитанскому.

– Ваше величество осыпаете меня милостями, – молвил д’Артаньян.

– Это ещё не всё. Жалуем вам поместье Бейнасис в Бретани.

– О государь, я ещё не заслужил этого.

– А мы считаем, что заслужили. К тому же эти угодья мы собирались преподнести вашему отцу по его возвращении… И вообще, перестаньте немедленно возражать, господин д’Артаньян, иначе ваша скромность разорит нас. Не так ли, господин Кольбер?

– Щедрость в отношении одарённых людей не бывает обременительна для казны, государь, – последовал ответ министра, перехватившего красноречивый взор Арамиса.

– Ба! Да вы сумели очаровать самого суперинтенданта, граф: звёзды благоприятствуют вам. Не будьте столь щепетильны и учтите к тому же, что мы вознаграждаем в вашем лице и маршала, доставившего армии столько побед и чести. К тому же мы обожаем круглые цифры – спросите хоть у господина Кольбера, – а потому желаем, чтобы ваш доход простирался до полумиллиона ливров.

Д’Артаньян поклонился.

– Этого более или менее достаточно молодому вельможе для того, чтобы не слишком бедствовать при дворе. А теперь…

– Ваше величество!

– Что, господин д’Артаньян?

– Я покорнейше прошу вас, государь, не обязывать меня сверх меры очередной милостью, ибо я всерьёз опасаюсь до конца дней своих не рассчитаться с вашим величеством.

– Не беспокойтесь, граф, – сказал Людовик, тронутый этими словами, – наш следующий дар – не из области материальных ценностей. Этот предмет драгоценен лишь для трёх людей во Вселенной: для вас, для его светлости д’Аламеда и для короля Франции. Но так как по всем законам Божеским и человеческим первенство за вами, то король уступает, расставаясь при этом, не скроем, с частицей своей души…

Говоря это, Людовик XIV снял со стены, увешанной различным оружием, длинную шпагу и торжественно вручил её юноше:

– Только вы один и достойны носить этот клинок, граф, ибо это – шпага маршала д’Артаньяна.

Вздох, вырвавшийся разом у семерых мужчин, управляющих политикой Франции и Испании, лучше всего характеризовал величие момента.