Текст книги "Шпага д'Артаньяна, или Год спустя"

IX. Мария-Терезия Австрийская в тридцать лет

Отпустив суперинтенданта, король надменно улыбнулся, не разжимая губ. Он был вполне доволен собою и тем поражением, которое только что нанёс проницательному министру. Ловушка, с любовным тщанием подготовленная монархом в утренние часы, казалась ему вполне достойной его особы и приемлемой в общении с приближёнными. Как бы то ни было, он поступил по-королевски, дав Кольберу почувствовать себя победителем, сумевшим внушить своему суверену политический ход, который он, Людовик, и сам сделал бы если не сегодня, так завтра. Заключение договора с Испанией входило в планы Короля-Солнце, но, раз уж представился случай вновь подчинить своей воле ускользающего из-под влияния короны суперинтенданта, отчего же было не воспользоваться таким случаем, притворившись, будто поддался убеждениям? А если прибавить к удовлетворённому самолюбию четыре миллиона ливров, которые король истребовал с чистой совестью, заведомо упредив все возможные возражения со стороны Кольбера касательно предстоящих военных расходов, то он, по собственному мнению, имел право чувствовать себя героем не менее д’Артаньяна, взявшего за месяц дюжину крепостей.

Внезапно на ум Людовику пришли случайно брошенные им некогда слова, навеки ставшие универсальной формулой абсолютизма. Тогда он, семнадцатилетний юноша, примчался из Венсенского леса и как был, прямо в охотничьем костюме, явился на заседание парижского парламента, где в самой резкой форме запретил всякое обсуждение королевских эдиктов. Теперь, тринадцать лет спустя он, сильнейший владыка христианского мира, с удовольствием повторил ту самую запальчивую фразу:

– Вы напрасно думаете, будто государство – это вы!.. Нет, государство не вы, а я!

Сказав это, он вновь мысленно перебрал все события этого дня. Видимо, это сопоставление побудило его принять решение, в свою очередь сподвигшее короля на определённые действия. Ибо он вызвал лакея и приказал ему:

– Ступай известить её величество о том, что мы намерены нанести ей визит в её покоях.

Промедлив несколько минут, он быстрым шагом направился в сторону комнат королевы, не замечая угодливых поклонов придворных.

Мария-Терезия Австрийская ожидала царственного супруга, сидя в кресле и глядя прямо перед собой спокойным и ясным взором, в котором невозможно было прочесть даже намёка на нелёгкую участь французской королевы. Судьба её была обычной августейшей судьбой, а жизнь подчинялась традиционным канонам, издревле диктующим свою волю особам, отмеченным божественной дланью. Детство дочери Филиппа IV и Изабеллы Французской прошло вдали от Эскориала, поэтому брак с молодым прекрасным королём показался ей мечтой, волшебной сказкой, и она с восторгом встретила её. Пышность двора, первоначальное внимание и нежность Людовика пленили сердце инфанты, однако последовавшие затем грозы и треволнения опустошили его, оставив место лишь горечи да отчуждению.

Возвышение Лавальер Мария-Терезия приняла с достоинством дочери повелителей мира. В этом её поддерживала и вдовствующая королева, также знавшая немало страданий в супружеской жизни. Но со смертью Анны Австрийской и закатом звезды прежней фаворитки её смирение стало иссякать, уступая справедливому негодованию, которое не могло, впрочем, излиться сквозь панцирь истинно королевского величия, большинством окружающих ошибочно принимаемого за робость. На те малочисленные упрёки, которые она всё же позволяла себе высказывать, Людовик неизменно отвечал: «Ведь я же бываю у вас почти каждую ночь, сударыня. Чего ещё вам желать?»

Этой ночью король не посетил опочивальню жены, и Мария-Терезия встретила рассвет с заплаканными глазами, истерзанная отчаянием: маркиза де Монтеспан оказалась куда более опасной соперницей, нежели была Лавальер. Но сейчас прекрасные очи королевы, направленные на супруга, были сухи и исполнены спокойствия. Людовик, ожидавший бури, хотя бы даже и лёгкой, был удивлён таким приёмом и поцеловал руку жены с невольным почтением. Мария-Терезия приняла это изъявление нежности с горьким чувством в душе и улыбкой на устах.

– Сударыня, – обратился к ней король, – я рад видеть вас в добром расположении духа. Вы чудесно выглядите сегодня.

Мария отозвалась улыбкой на комплимент, а Людовик продолжал, вскинув голову:

– Этим утром я принял решение, которое, возможно, покажется небезынтересным и вам.

Несчастная королева вопросительно взглянула на него, ожидая очередного подвоха. Людовик уловил оттенок страха в этом взгляде, но не смог верно определить его природу. А не сумев сделать этого, увлечённо и безмятежно продолжал:

– Вам известно, Мария, что при дворе около месяца назад гостил ваш соотечественник. Этот монах, явившийся в Версаль с посольством, принёс уверения в почтении и преданности Совета Кастилии французской короне.

Королева вспыхнула, различив в словах мужа открытое пренебрежение к её родине.

– Испанцы, по-видимому, сильно нуждаются в таком могущественном союзнике, как Франция: очень уж настойчиво этот иезуит добивался заключения договора об их нейтралитете.

– Однако, как мне помнится, ваше величество сами высказывали желание подписать такое соглашение.

– Я?

– В разговоре с господином д’Аламеда…

– Герцог д’Аламеда, – назидательным тоном молвил король, – несколько неверно истолковал мои слова. Я лишь заметил, что был бы не против подобного конкордата… при определённых обстоятельствах. О, мне следовало бы знать, что Испания не преминет ухватиться за это и попытается поймать меня на слове. А этот проповедник ещё посмел представить дело так, будто делает нам огромное одолжение. Нечего сказать, великое счастье – заручиться нейтралитетом столь грозного соседа. Будто и не бывало никогда ни Рокруа, ни Ланса!

Из пунцового лицо Марии-Терезии сделалось мертвенно-бледным, она едва слышно пролепетала:

– Мне казалось, преподобный д’Олива – очень тонкий и воспитанный человек.

– Для генуэзца, переметнувшегося к испанцам, – возможно. Ах, сударыня, не бледнейте так при каждом моём слове. Вы – такая же внучка Генриха Четвёртого, как и я; вы – французская принцесса.

– Ваше величество женились не на французской принцессе, а на инфанте австрийского дома. Я – дочь Испании в той же мере, как вы, Людовик, будучи внуком Филиппа Третьего, являетесь сыном Франции.

– Ну хорошо, не будем об этом, – согласился пристыженный король, – я уверен, что вы простите меня, если пожелаете дослушать до конца. Итак, вы помните, что к моменту начала переговоров наша армия уже достигла многих поставленных целей. Посольство господина д’Олива во многом утратило тем самым свою значимость. И будь он хоть папой или генералом иезуитов… Кстати, Мария, вы не знаете, кто сейчас является генералом ордена?

– Это тайна, ваше величество, в которую женщин не посвящают.

– Даже дочь испанского короля?

– Вы сами сказали, что я отчасти французская принцесса. А став королевой Франции, я окончательно утратила связь с Испанией.

– Это, в конце концов, не важно. Значение имеет лишь моя воля. А я отказался тогда подписать конкордат, потому что чувствовал себя достаточно сильным для этого. Вы согласны?

– Воля вашего величества священна.

– Так и есть. Но этим утром два человека противопоставили сей священной воле свою собственную. Итог – моя воля пала.

– Неужели?..

– Да, вообразите себе: пала, как голландские бастионы.

– Кто же эти двое, ваше величество? – спросила поражённая королева.

– Суперинтендант и военный министр. Невероятно, но сегодня они пели в один голос, будто сговорились. И верите ли, они сумели склонить меня к союзу с Испанским королевством.

Мария-Терезия подняла свою очаровательную головку и с новым чувством посмотрела на Людовика. Гордость за свою страну и нежная благодарность светились в её тёмных глазах.

– Хотя переговоры с регентшей и её правительством – совсем не то, что с вашим царственным родителем, Мария, я всё же пойду на это. В настоящее время господин Кольбер трудится над письмом герцогу д’Аламеда, который, говорят, пользуется немалым влиянием в Мадриде.

С этими словами он впился пытливым взором в лицо королевы, стремясь уловить её реакцию. Но вновь не увидел ничего, кроме кроткой признательности.

– В ближайшие дни я скреплю своей подписью конкордат, составленный ранее, и тогда прочный мир свяжет наши державы на долгие годы. Надеюсь, господин д’Аламеда не предъявит, разобидевшись, новых условий своему бывшему суверену.

– О, ваше величество, господин герцог такой прекрасный человек, что не станет…

– И даже так! Да вы, кажется, накоротке с этим прекрасным человеком.

– Мой отец писал мне о нём много хорошего, да и тогда, в Блуа, он показался мне достойнейшим дворянином.

– А в своих письмах к вам отец не упоминал о положении, занимаемом герцогом д’Аламеда при испанском дворе?

– О, разумеется. Герцог был одним из его советников, – просто отвечала Мария-Терезия.

Людовик выругался про себя, вслух же сказал:

– Я думал, что вам будет приятно услышать эту новость, Мария, поэтому поспешил уведомить вас о ней. Надеюсь, вы не сердитесь за моё неожиданное вторжение?

Вновь лицо королевы побелело: она уловила скрытую иронию.

– Мне приятен каждый визит вашего величества; я желала бы всё время проводить подле вас.

– О, это было бы весьма утомительно, сударыня! – со смехом воскликнул король. – Политика и придворные забавы не для таких нежных созданий, как вы. Занимайтесь себе своим вышиванием, а мне оставьте охоту, танцы и государственные заботы.

– Если вы этого желаете…

– Я этого желаю. А сейчас позвольте проститься с вами.

– До вечера, ваше величество?

– Нет, до завтра.

– До завтра?

– Да, сударыня. Сегодня я ужинаю со своими дворянами.

– Но после ужина…

– До завтра, сударыня, до завтра!

И Людовик, едва прикоснувшись надменной усмешкой к белоснежной руке королевы, покинул её апартаменты. Мария-Терезия порывисто отвернулась к стене, и большое венецианское зеркало, укреплённое в нише, вернуло отражение восхитительной женщины, поражавшей застывшей красотой, горделивой осанкой и печальными глазами. То были глаза самой несчастной королевы на свете.

X. Иезуиты

Монсеньёр, нам следовало бы поехать другой дорогой, через Сен-Клу.

– Нет, это слишком долго, а мне нужно поспеть в Версаль как можно скорее. Однако, скажу я вам, французские дороги и по сей день оставляют желать много лучшего…

Такими фразами обменивались путники, трясясь в карете, запряжённой четвёркой превосходных лошадей. Дверцы кареты украшал герб, увенчанный герцогской короной. Колёса экипажа были сплошь покрыты жидкой грязью.

Дорога и впрямь была ужасной. Глубокая колея от колёс тысяч телег с материалами для отделки Версальского дворца, ежедневно сновавших одним и тем же маршрутом, полнилась липкой жижей. Несмотря на всё почтение к августейшей воле, путешественники, по незнанию или по необходимости ездившие этой дорогой, все до одного сыпали столь отборными ругательствами, что небесам становилось жарко.

К их числу, разумеется, не относились Арамис и отец д’Олива, коих легко было распознать по краткому диалогу, приведённому в начале главы. Два достойных прелата принимали тяготы своего путешествия как должное, проявляя долготерпение, которое сделало бы честь и Его Святейшеству.

– Клянусь честью, моё письмо ненадолго опередило меня! – воскликнул Арамис, сверкнув взором, вместившим былую весёлость юного мушкетёра.

– Оно, должно быть, попало в руки господина Кольбера дней десять назад, – согласился монах, – но позволю себе заметить, что, возможно, следовало бы сначала получить от него ответ, а уж потом, уяснив его намерения…

– Э-э, преподобный отец, вы чересчур рассудительны и к тому же не знаете этого человека так, как я. Уверен, что его намерения не противоречат интересам ордена. Что бы ни случилось, мы лишь принимаем любезное приглашение господина суперинтенданта, не более того. Хуже-то уж не будет, а?

Д’Олива с плохо скрытым изумлением внимал начальнику, стараясь постичь причину разительной перемены, произошедшей с тем воплощением суровой сосредоточенности, которое обычно являл собою генерал. Сейчас герцог жадно всматривался вдаль: казалось, он стремится не пропустить ни одного холма, ни единого деревца. Да и то сказать – ведь они были до боли знакомы ему с тех счастливых времён, когда он с отважными друзьями взметал пыль с этой самой дороги в бешеной скачке, соревнуясь в скорости с пулями и клевретами кардинала. Щёки Арамиса горели румянцем, рука крепко сжимала эфес шпаги.

Словно почувствовав недоумение спутника, Арамис обернулся к нему и с улыбкой продолжил:

– Поймите, преподобный отец, что это, вероятнее всего, мой последний визит на родину. Сам Господь сподвиг меня на это дело, послав неудачу вашей миссии: душою я был и остаюсь французом, что не мешает мне печься о благе Испании. Поэтому не удивляйтесь моей радости, быть может и чрезмерной.

– Слушаю, монсеньёр, – кивнул иезуит.

Поняв, что генерал всецело поглощён изучением родных пейзажей, он решил было вздремнуть и даже начал уже приводить свой замысел в исполнение, как вдруг негромкое восклицание вырвало его из объятий Морфея.

– Что случилось, монсеньёр? – встревоженно спросил он.

– Там отряд, – отвечал герцог д’Аламеда, указывая на дорогу.

Отец д’Олива высунул голову из экипажа и действительно заметил всадников, стремительно приближавшихся к ним.

– Да это серые мушкетёры, – заметил Арамис ровным голосом, зорко вглядываясь в даль.

Оценив обстановку, он со спокойным видом откинулся на сиденье, жестом велев монаху сделать то же самое. Через минуту экипаж остановился, у самой дверцы раздались цокот копыт и громкое ржание, а некто с гасконским акцентом задорно воскликнул:

– Именем короля!

Величественным жестом холёной руки отодвинув занавеску, Арамис выглянул в окошко и произнёс:

– Что угодно вам и вашим людям, господин офицер?

– Имею ли я честь говорить с герцогом д’Аламеда? – осведомился молодой человек с такой обезоруживающей улыбкой на открытом красивом лице, что холодный тон Арамиса невольно смягчился:

– Да, сударь, это моё имя. Будет ли мне позволено узнать ваше?

– Барон де Лозен, капитан мушкетёров его величества к услугам вашей светлости. Мне приказано сопровождать вас до Версаля, – представился всадник, отвесив собеседнику изящный поклон.

– Весьма польщён. Его величество оказывает нам большую честь, – учтиво молвил Арамис.

– Равно, как и мне, – отвечал Пегилен, не желая уступать испанскому гранду даже в любезности.

– Я с удовольствием замечаю, что преемником господина д’Артаньяна стал достойнейший дворянин Франции, и к тому же его земляк, – впервые улыбнулся герцог д’Аламеда.

Слегка опешивший Лозен не сразу нашёлся, что ответить этому вельможе, по всей видимости превосходно осведомлённому о положении дел при французском дворе. А когда открыл рот, было уже поздно – занавеска задёрнулась, и герцог воскликнул:

– В путь, господа!

Капитан скомандовал мушкетёрам, и они выстроились двумя рядами у обеих дверец кареты. Сам Пегилен возглавил кавалькаду, направившуюся в сторону сверкающей на солнце громады.

– Ну, преподобный отец, – вполголоса обратился герцог к иезуиту, – что я вам говорил? Такие почести не оказывают послам, с которыми намереваются обойтись, как с вами.

– Ваша правда, монсеньёр. Мне не высылали эскорта, – подтвердил д’Олива.

– Мушкетёры лучше всяких слов говорят о том, что Людовик Четырнадцатый изволил пересмотреть свои убеждения и пойти навстречу нашим требованиям. Разве не так?

– О, монсеньёр, быть может, это не совсем верно, – покачал головой проповедник.

Арамис с минуту изучающе смотрел на него, а затем, словно прочитав мысли собеседника, тихо рассмеялся:

– Браво, преподобный отец! Великолепно! Ваши рассуждения безупречны, и у меня, как и у д’Артаньяна, будет достойный преемник. Итак, вы тоже полагаете, что королевская милость – отвлекающий манёвр?

– Думаю, в этом нет ничего невозможного.

– И вы правы, – утвердительно склонил голову генерал ордена, – король, даже подписав конкордат, ни минуты не будет связан им. Я знаю его христианнейшее величество с дурной стороны: он не замедлит нарушить клятву в удобное для себя время. А в том, что на сей раз он скрепит договор своей подписью, я не сомневаюсь.

– Однако мне не совсем понятно…

– Что, преподобный отец? Говорите, я буду счастлив просветить вас, если это в моих силах. Надо же мне почувствовать, что ещё не время совершенно отойти от дел, и я могу быть полезен ордену и лично вам.

– О, монсеньёр! – укоризненно воскликнул монах.

– Не стоит скромничать, преподобный отец. Вы превосходный политик, и срыв вашего посольства ничуть не роняет вас в моих глазах. Иначе ведь и быть не могло – теперь я это понимаю.

– Я именно об этом и хотел спросить, монсеньёр. Для чего было французскому королю отказывать мне в том, что он потом сделал бы для вас?

– По той простой причине, что Людовик Четырнадцатый – не менее великий политик, чем вы. Более того, он – ученик Мазарини. Он-то понимал, что поспешное согласие на основные наши условия неминуемо возбудит среди членов Королевского совета сомнения в искренности и твёрдости его намерений. А спектакль с отказом и последующим согласием был необходим, чтобы продемонстрировать добрую волю и готовность идти на уступки. Согласитесь, она многих подкупает – королевская уступчивость.

– В самом деле…

– Но не нас с вами, преподобный отец. Поэтому настоятельно рекомендую вам держать уши и глаза открытыми при дворе солнцеподобного величества.

– Конечно, монсеньёр. Но зачем нужен нам этот документ, если заранее известно, что король не намерен соблюдать его?

– Для многого, преподобный отец. Прежде всего, это даёт известный выигрыш во времени, – рассудительно молвил Арамис, – кроме того, в случае одностороннего расторжения трактата у нас будет возможность предъявить европейским дворам доказательства вероломства Людовика Четырнадцатого.

– Это всё, монсеньёр?

– Нет, есть и третья причина. Учитывая все обстоятельства, мне было крайне необходимо снова попасть во Францию в ранге посла. Это даст мне возможность хорошо послужить делу ордена и апостольской церкви. У меня сохранились здесь несведённые счёты, и я опасаюсь возмутить души покойных друзей, оставив их и себя неотмщёнными. Да простит мне это Господь! – мрачно заключил Арамис.

– Аминь… – пробормотал отец д’Олива.

В эту минуту карета остановилась – кортеж достиг дворцовых ворот.

XI. Иезуиты
(Продолжение)

Мы прибыли, монсеньёр! – вскричал разгорячённый скачкой Лозен.

Не дождавшись ответа и увидев, что занавески даже не шелохнулись, он взмахнул рукой, и карета покатила ко дворцу…

Здесь следует, пожалуй, уточнить представление читателя о том сооружении, которое со временем стало олицетворением не только могущества Бурбонов, но и абсолютизма вообще. Надо сказать, Версаль в 1668 году ещё не имел столь грандиозного величия, как в наши дни. Но уже тогда бывший охотничий замок, перестроенный Лево, по праву считался уникальным архитектурным шедевром. Его фасад был обращён в сторону огромного регулярного парка, созданного гениальным Ленотром. Всевозможные украшения, декоративные маски, вазы – всё было позолочено и сверкало, как драгоценности в шкатулке.

Арамис и д’Олива вышли у самой лестницы, ведущей ко двору обители Солнца. Преподобный отец вздрогнул от неожиданности открывшейся перед ним картины: до того резко отличался летний Версаль, принимавший его совсем недавно, от того унылого великолепия, которым дворец становился поздней осенью. Каскады фонтанов и водопадов внезапно иссякли, опустел бассейн, да и бесчисленные цветочные клумбы производили тягостное впечатление. Античные статуи работы Жирардона казались грозными безмолвными стражами, охраняющими вход в потерянный рай.

Единственным, что по-прежнему радовало глаз, было солнце, дарившее свой прохладный свет обильной позолоте. Но, стоило послам достигнуть верхней ступени, светило, словно по волшебству, целиком скрылось за внезапно налетевшим грозовым облаком. Против воли священник покосился на медальный профиль герцога д’Аламеда, который с момента приезда обрёл свою прежнюю холодность.

Во дворе царило большое оживление, навеявшее Арамису воспоминания о приёмной господина де Тревиля: и тут и там небольшими кучками стояли мушкетёры. Но будто для того, чтобы развеять иллюзию преемственности благородных традиций, всюду сновали лакеи в разноцветных ливреях и рабочие в тёмных блузах, волочившие за собой гулкие тачки. Да и сами мушкетёры явно разнились с былыми преторианцами скованностью движений и настороженными взглядами в сторону окон при каждом неосторожном или громком слове.

«Всё мельчает» – вспомнилась прелату горькая фраза д’Артаньяна, часто повторяемая им в последние годы.

Арамис всей кожей ощущал на себе любопытные взгляды придворных. Он и впрямь выделялся из толпы своим строгим испанским костюмом чёрного бархата, отделанным серебряными галунами. Облачённый в великолепный парик, он казался по-прежнему молодым и изящным благодаря вновь обретённой безупречной осанке и лёгкой походке. Со шпагой, рукоятка которой была усыпана бриллиантами, и воинственным блеском чёрных глаз, таивших все опасности мира, он скорее походил на полководца, чем на церковного иерарха.

Следует оговориться, что, несмотря на весьма колоритный облик Арамиса, окружающих больше занимал шествовавший немного поодаль монах, памятный им в качестве испанского посла. Герцога, приезжавшего полтора года назад, успели позабыть: тогда в Блуа все были увлечены едва занимавшимся романом короля с Атенаис де Монтеспан. Однако появление во дворе суперинтенданта, также одетого во всё чёрное, немедленно развеяло все предубеждения: сам Кольбер с приветливой улыбкой, никем из присутствующих доселе не виданной на его лице, направился прямо к Арамису. Сановники раскланялись друг с другом, и Кольбер пригласил гостей в свой кабинет.

Нечего и говорить, что, едва троица скрылась в галерее, все взоры приковал к себе начальник эскорта. Пегилен с видом человека, пресыщенного вниманием двора, с деланным безразличием отвечал на расспросы.

– Скажите, барон, ведь это тот самый иезуит, что недавно был уже здесь? – осведомился маркиз де Лавальер – брат опальной фаворитки.

– Да, это бывший испанский посланник. Как видите, он не смирился с постигшей его неудачей и вновь явился во всеоружии.

– А этот мрачный вельможа рядом с ним? Я, кажется, видел его раньше. Он держит себя как принц… – заметил придворный, утопающий в кружевной пене.

– Вы угадали, господин де Маникан: сей благородный идальго – именитейший гранд Испанского королевства, герцог д’Аламеда.

– Отчего-то это имя мне незнакомо, – задумчиво молвил де Бриенн, слывший знатоком геральдики и помнивший наперечёт древнейшие фамилии Франции, Англии и Испании.

– Вполне возможно, маркиз: его светлость взыскан милостями Филиппа Четвёртого, который, несмотря на свою прижимистость, не был, как известно, скуп с одарёнными людьми.

– Ну, так его титул немногого стоит. По мне, баронство, насчитывающее двести лет, лучше герцогства, которому нет и двадцати, – заявил де Вард.

– Полноте, милостивый государь, – сухо прервал его де Лозен, – вы наносите оскорбление человеку, который не может требовать сатисфакции, будучи послом.

– Послом?! – воскликнули сразу несколько голосов.

– Именно так. Герцог д’Аламеда – посол Эскориала.

Маникан протиснулся сквозь толпу и шепнул де Гишу:

– Ещё один… Что это могло бы значить?

– Может, хоть этому улыбнётся счастье, – развёл руками де Гиш.

Тем временем в центре круга, образованного столпившимися придворными, развернулись интересные события. Побелевший от ярости де Вард обратился к Пегилену:

– Вам, кажется, вздумалось осадить меня, барон?

– Нисколько, граф, – резко ответил Пегилен, – я лишь заметил, что ваша дерзость к немногому вас обязывает.

– Ну, так она может обязать меня к большему. Не угодно ли?

– Остановитесь, сударь! – вмешался подоспевший Фронтенак, радуясь случаю проучить де Варда. – Господин де Лозен совершенно справедливо указал вам на невозможность дуэли между вами и послом. Вы же вместо того, чтобы образумиться, намереваетесь усугубить своё положение. Как это похоже на вас: злословить по адресу покойников и стариков.

– О, не беспокойтесь об этом, любезный господин де Фронтенак, – громко сказал Сент-Эньян, – старик этот, несмотря на свой почтенный возраст, лучше многих молодых владеет шпагой, хоть она у него и сверкает алмазами.

Пегилен изумлённо воззрился на друга: де Сент-Эньян никогда не участвовал в объяснениях подобного рода, особенно если это никак его не касалось. Надо сказать, причин такого принципиального невмешательства достойный капитан доселе не доискивался, однако читатели «Виконта де Бражелона», безусловно, догадываются, что в данном случае на королевского Меркурия благотворно повлияла памятная беседа с великолепным сеньором Брасье. Тем неожиданнее стала нынешняя выходка фаворита.

– Вот как! – нервно бросил де Вард, скрежеща зубами от унижения. – Не довелось ли вам испытать это на себе, граф?

– К счастью нет, но я знаю людей познатнее меня, удостоившихся такой чести.

– Что же это за принцы?

– Я прощаю ваш тон, милостивый государь, – улыбнулся Сент-Эньян, – так как объясняю его праздным любопытством. Назову лишь два имени, которых с лихвой хватило бы любому задире.

Лицо де Варда стало белее воротника жабо, но он смолчал.

– Слушайте же внимательно, сударь, и запоминайте: господин д’Аламеда убил в поединке герцога Шатильона и ранил кардинала де Реца в бытность того коадъютором.

Громкий ропот пробежал среди присутствующих, шокированных этими громкими именами. Де Вард был поражён не менее остальных, однако сумел сдержаться, ядовито заметив:

– Но господин Шатильон погиб во время Фронды, а испанец, выступавший на стороне бунтовщиков, да к тому же скрестивший шпагу с фрондирующим прелатом, производит в ранге посланника странное впечатление.

– Ваша логика безупречна, граф, и на это нечего было бы возразить, не будь герцог нашим соотечественником.

– Так он француз?!

– Вот именно. А что до поединка с коадъютором, то он имел на него право, сам будучи духовным лицом. В те годы господин д’Аламеда звался аббатом д’Эрбле.

– Аббат! – подчёркнуто презрительно повторил де Вард. – И это он убил Шатильона?

– В честном бою, пистолетной пулей, – увлечённо продолжал выкладывать недавно полученные сведения адъютант его величества, – но будьте покойны: он не всю жизнь посвятил Богу. Молодые годы герцог провёл в полку, который ныне возглавляет барон де Лозен. Видите, господа, какие люди выходят из мушкетёрских рядов, – засмеялся Сент-Эньян.

– Аббат д’Эрбле был мушкетёром? – переспросил сбитый с толку де Вард.

– И каким! Разве друг господина д’Артаньяна мог быть плохим воякой?

– Как?! Герцог знал д’Артаньяна?

– Говорю вам, что он был его близким другом, соратником, короче – одним из четырёх знаменитых. Что с вами, дорогой граф? Вы как будто побледнели?

– Но… как звался он в то время?

– Вас интересует его прозвище? А я, как нарочно, забыл его: они были до того схожи. Нет, погодите, я вспомнил: Арамис… Да-да, Арамис!

– Арамис… Проклятье… – неслышно прошептал де Вард.

– Положительно, вы пугаете меня своей бледностью. Ах, боже мой, я и запамятовал о вашей священной ненависти к покойному маршалу и всему, что было связано с ним. Фи, как это мелко, граф! Такая застарелая злоба давно уже не в моде: забудьте о ней, право слово, забудьте.

И Сент-Эньян, демонстративно повернувшись спиной к изничтоженному противнику, взял под руку капитана мушкетёров, и они проследовали в гвардейский зал, увлекая за собой большую часть собравшихся.

– Благодарю вас, граф, – тихо сказал Пегилен, вышагивая в ногу с де Сент-Эньяном, – но я и сам справился бы с этим делом.

Тот перевёл дух:

– Да кто посмел бы усомниться в вашей смелости, барон? Но ведь и вы знаете меня: разве стал бы я вмешиваться в чужую ссору по собственному почину?

– Это верно. Но что же тогда…

– Тс-с! Приказ короля, – загадочно улыбнулся Сент-Эньян и тут же громко произнёс: – Я слышал сегодня от его величества, что уже на будущей неделе двор переедет в Фонтенбло.

Дамы и кавалеры, следовавшие на почтительном расстоянии от двух фаворитов, при этих словах развили предельную скорость, дозволенную этикетом, и приятели снова очутились в плотном кольце любопытных.

А в те самые минуты, когда Сент-Эньян объяснялся с де Вардом, суперинтендант принимал у себя архиереев ордена Иисуса.

– Приношу вам свои извинения, господа, за скромность кабинета, – сдержанно обратился министр к иезуитам.

Арамис едва заметно кивнул, а д’Олива неуловимо улыбнулся: перед ним Кольбер уже извинялся за то же не так давно. Министр оценил реакцию гостей и продолжал:

– Преподобный отец может подтвердить вам, ваша светлость, что и в этой неприхотливой обстановке можно заложить основы европейской безопасности.

На сей раз посол соизволил затруднить себя ответом:

– Не беспокойтесь, господин Кольбер. Знаете ли, мы, служители церкви, обязаны умерщвлять свою плоть, сдерживая тягу к мирским благам. А эта комната, при всей кажущейся скромности, всё же обставлена с непривычной для кельи роскошью.

Кольбер с восторгом принял шутку, столь редкую в устах Арамиса, что он поспешил произвести её в ранг добрых предзнаменований.

– Его величество велел мне засвидетельствовать вам его благорасположение. Он примет вас завтра в одиннадцать часов утра.

– Но вы, несомненно, осведомлены о решении, принятом королём?

– Ах, монсеньёр, его величество отличается той непредсказуемостью, которая была свойственна его славному деду. Наглядное подтверждение тому – прошлые переговоры. Я до самого последнего мгновения не подозревал об истинных планах его величества.

– Однако знали же вы то, что он нашёл нужным сообщить вам?

– Да, но это было… – Кольбер запнулся, потому что едва не сказал «ложью», – это было лишь первоначальным намерением.

Арамис с монахом обменялись многозначительными взглядами, что не могло ускользнуть от внимания суперинтенданта.

– Что-то подсказывает мне, господин Кольбер, что на сей раз первое намерение останется неизменным, – почти слащаво сказал герцог, глядя прямо в глаза министру.

Кольбер, взгляда которого не на шутку боялись первые храбрецы королевства, с лёгкостью отражавший молнии царственных очей, не смог выдержать взора Арамиса, как не мог его выдержать никто, за исключением Атоса и д’Артаньяна. Он опустил глаза и отвечал:

– Коли так, то вы можете быть уверены в благоприятном исходе своей миссии.

– Вы убеждены в этом, господин суперинтендант?

– Говорю вам, монсеньёр, что первоначальное намерение, на которое вы… на которое все мы уповаем, было подсказано, более того – было внушено его величеству человеком, весьма к вам расположенным.