Текст книги "Шпага д'Артаньяна, или Год спустя"

XXXIII. Первая проповедь отца д’Арраса

Было бы непростительной ошибкой полагать, что круговорот всеобщего оживления и невероятных слухов, сопровождавший внезапное появление в Фонтенбло молодого д’Артаньяна, увлёк весь двор без остатка. Это было не так или, по крайней мере, не совсем так: две знатные дамы остались в стороне. Не то чтобы они недолюбливали маршала либо недооценивали его отпрыска – нет, совсем напротив… Просто странное стечение обстоятельств оставило этих недавно ещё самых могущественных женщин королевства на обочине дворцовой жизни. До них, разумеется, доносились кое-какие отголоски, но, стеснённые строгим этикетом и железной волей Людовика XIV, они не могли, да и не смели сопоставить факты и сложить из них целостную мозаику. Этими женщинами были Мария-Терезия Австрийская, королева Франции, и Луиза де Лавальер, герцогиня де Вожур.

Невзирая на всю свою замкнутость, одной из них было предопределено судьбою принять участие в удивительных событиях, затеянных гением Арамиса и призванных изменить лицо Европы. Ибо он, генерал иезуитского ордена, осознавал всю зыбкость опоры на влияние, покоящееся на прихотях и страстях, а также на исходе каких-то событий. Он прочил себе в союзники власть божественную, а потому не колеблясь выложил суперинтенданту четыре миллиона лишь за возможность прямой связи с королевой. Разбрасываться миллионами без толку было не в обычае Арамиса, а проницательный читатель мог также легко догадаться о том, что этот широкий жест был продиктован и не личной привязанностью герцога д’Аламеда к господину Кольберу. Его замысел, столь прозорливо переименованный отцом д’Олива в заговор, – замысел, очерченный в памятный день прибытия испанского посольства в Версаль, этот замысел, призванный спасти две страны и усмирить весы европейской безопасности, начал осуществляться ровно в день его отъезда в Пикардию…

А началось всё с того, что королева, по обыкновению перебирая украшения, обнаружила в шкатулке с драгоценностями клочок исписанной бисерным почерком бумаги. Мы не имеем возможности поведать пытливому читателю текст этой таинственной записки, как не можем передать трепетного изумления, охватившего несчастную Марию-Терезию после её прочтения. Уничтожив записку в пламени камина, да настолько искусно, что целая ватага Маликорнов не ухитрилась бы выудить и полбуквы из безмолвного пепла, она незамедлительно потребовала к себе нового исповедника. Едва узнав об этом, преподобный д’Аррас, в полной мере проинструктированный Арамисом, поспешил на зов своей августейшей подопечной. В одном из коридоров он повстречал д’Артаньяна, только что покинувшего кабинет короля в поисках Маликорна. Произнеся пространное приветствие, обычное в устах умудрённого жизнью пастыря, отец д’Аррас негромко добавил:

– Пользуясь благоприятным случаем, желаю заверить вас в своей безграничной преданности вам, господин граф.

– Чему обязан такой честью, отче?

– Монсеньёр оставил на ваш счёт совершенно чёткие указания, сын мой, так что со всеми заботами и трудностями обращайтесь к отцу д’Олива и ко мне. Знайте: возможности наши велики, а помочь вам будет не просто долгом, но и счастьем для каждого из нас.

– При случае не премину, обещаю вам это, – улыбнулся д’Артаньян, принимая благословение священника.

Переговорив с юношей, отец д’Аррас продолжил свой путь, и ровно через минуту дежурный офицер доложил королеве о приходе духовника. Отпустив камеристок и карлицу, Мария-Терезия окинула францисканца долгим взглядом, вместившим в себя и страдания горького прошлого, и боль жестокого настоящего, и надежду на лучшее будущее. Жгучие глаза испанки, казалось, из самого сердца вырывали у него тайну.

– Прошу вас, говорите по-испански, преподобный отец, – сказала королева на кастильском наречии.

Мария-Терезия так и не избавилась от лёгкого акцента, а некоторые слова – «Пречистая Дева», «полотенце», «лошадь» – до конца своих дней упорно произносила исключительно по-испански.

– С превеликим удовольствием, ваше величество, – откликнулся священник, также переходя на родной язык, – ведь я именно затем и явился во Францию, чтобы скрасить одиночество инфанты воспоминаниями о родине и благочестивыми помыслами о Господе нашем.

– Бесконечно признательна вам, – мелодично протянула испанка, прикрыв глаза, – но, если не ошибаюсь, мне следует поблагодарить за эту заботу ещё одно лицо, не так ли?

Годы унижений и притеснений сделали Марию-Терезию Австрийскую по-королевски осмотрительной, и теперь в разговоре с незнакомцем, пусть даже якобы присланным ей серым кардиналом её отца, она принимала все меры предосторожности.

– Всё обстоит именно так, как угодно было заметить вашему величеству, – кротко подтвердил монах, рассеивая последние опасения королевы, – меня рекомендовал вам его светлость герцог д’Аламеда, велевший передать это…

И францисканец медленным жестом передал побледневшей от волнения королеве довольно потрёпанный томик в истёртом сафьяновом переплёте. Дрогнувшей рукой взяла Мария-Терезия книгу, и сразу очи её увлажнились слезами:

– Требник отца… – одними губами прошептала она.

– Размеченный рукою его католического величества, – тихо подтвердил монах, – монсеньёр герцог приказал мне вручить эту книгу, священную реликвию Филиппа Четвёртого, его царственной дочери в залог искренности моего беззаветного служения вашему величеству.

– Верно, – медленно проговорила королева, – я вижу, я чувствую вашу откровенность, преподобный отец. Надеюсь, вы простите мне проскользнувшее недоверие. Оно вызвано…

– Не говорите, ваше величество, мне известно всё, – с предупредительной мягкостью прервал её францисканец, – с Божьей помощью мы попытаемся упредить и превозмочь происки ваших врагов, а их, да будет мне позволено заметить, во дворце немало.

– Бессчётное множество, можно даже сказать – все, отче, – грустно улыбнулась королева. – Увы, принцесса австрийского дома влачит жалкое существование под сенью драгоценнейшей христианской короны. Дочь короля, сестра короля, жена короля и мать дофина, я лишь по званию являюсь королевой.

– Это не так, ваше величество, – твёрдо молвил д’Аррас, лицо которого отразило болезненное возмущение, столь необычное для духовного лица.

Мария-Терезия снова улыбнулась, но эта улыбка выражала, помимо грусти, ещё и неуловимое для глаза, но заметное для сердца разочарование, пробуждённое ответом исповедника, на первый взгляд казавшимся легковесным и даже близоруким. Священник, немедленно уловив это невысказанное сожаление, грозившее обернуться раздражением, поспешил добавить:

– Это не так, или будет не так, клянусь вам в этом, государыня. Говоря это, я лишь передаю подлинные слова его светлости.

На этот раз королева взглянула на францисканца с новым чувством: он говорил от имени герцога д’Аламеда, а это меняло дело.

– Я готова поверить вам, преподобный отец, хотя ваши посулы представляются мне невыполнимыми. Но что остаётся несчастной, покинутой всеми женщине, как не начать верить в чудеса?

– Господь наш призывал нас именно к этому, ваше величество. Вдумайтесь: разве не чудо уже то, что мы беседуем с вами? Разве могли вы мечтать ещё недавно о доверии своему духовнику? Неужели этого недостаточно для того, чтобы ваше величество захотели поверить в невероятное?

– Не знаю, – покачала головой Мария-Терезия, заворожённо глядя на д’Арраса.

– Тогда выслушайте меня, ваше величество, – уверенно продолжал священник, – и примите окончательное решение, лишь взвесив всё сказанное на весах своей проницательности.

– Говорите, преподобный отец, – ответила королева, и в голосе её, к неописуемой радости исповедника, прозвучала твёрдость.

– Я начинаю, государыня, – произнёс тот. – Сейчас в вас говорит истерзанная душа, говорит altissima voce[7]7
  «Самым громким голосом» (лат.)


[Закрыть]. Это так понятно каждому, кто знаком с историей жизни вашего величества не понаслышке. Вы не помните этого, а ведь я был в свите покойного короля на Фазаньем острове в день вашей свадьбы. И знаю поэтому, что замужество стало для вас не просто шагом к заключению мира, и вы, в отличие от многих других принцесс, пошли на него не как королевская дочь, а как женщина – дщерь Евы. И, подобно праматери вкусив от древа познания добра и зла, ваше величество утратили райские кущи, привычные вам с рождения. Если я не прав и в игре воображения Испания не представляется вам потерянным раем – скажите…

Королева не проронила ни слова, и, ободрённый её красноречивым молчанием, францисканец продолжал:

– Франция – великая, богатая и могущественная – могла бы стать для вас продолжением Эдема, и разве поначалу этого не произошло? О, если бы новая жизнь с самого начала была исполнена страданий и печали, это было бы стократ лучше, но нет… Супруг был бесконечно нежен, двор – восхищён, Париж – преисполнен восторга, и ангелы небесные рукоплескали вашему счастью. Солнце всходило в те дни лишь затем, чтобы, устыдившись своей бледности в сравнении с сиянием царственной четы, униженно спрятаться за горизонт. Всё это было, государыня, и не оттого ли боль, последовавшая за сладостным упоением, показалась ещё нестерпимей? Вы помните ту боль, ваше величество, помните те страшные дни? Нежность сменило пренебрежение, восхищение уступило место холодности, а вокруг небесного престола раздавались жалобные рыдания херувимов, оплакивавших своё любимое дитя… Вы тоже плачете, дочь моя, – почти неслышно сказал отец д’Аррас, заметив слезу на щеке королевы, – не надо прятать слёз, ибо они лучше всего другого подтверждают то, что я не слишком далёк от истины. Эта драгоценная жемчужина станет мне путеводной звездой, моя королева, а сознание исключительной миссии позволит мне превозмочь пламя отчаяния, охватившее мою душу при виде грусти вашего величества.

Вы считаете себя самой несчастной из королев и, наверное, не ошибаетесь. Но это справедливо только в отношении настоящего, зато в прошлом… О, что касается ушедших лет, то они знали куда более скорбные судьбы – великие, замечу, судьбы, ваше величество. Не прояви в своё время другая испанская инфанта немыслимой твёрдости и терпения, и ваша жизнь сложилась бы иначе. Была бы она лучше или хуже – кто может угадать? Но важно, что это свершилось: она победила, пережила или подчинила себе всех своих врагов, а те враги, о которых я говорю, были пострашнее ваших, государыня. Их имена: кардинал Ришелье, отец Жозеф, граф Рошфор, канцлер Сегье и леди Винтер…

– Но вы забываете, что у Анны Австрийской было то, чего всегда не хватало мне.

– Соблаговолит ли ваше величество объяснить мне, о чём идёт речь? – спокойно осведомился д’Аррас.

– О друзьях королевы – четырёх отважных воинах, готовых рискнуть всем и пожертвовать самой жизнью по одному её слову. Вы не станете отрицать этого?

– Ни за что, ваше величество, и по одной простой причине: один из этих благородных рыцарей – сам герцог д’Аламеда. Продолжите ли вы теперь утверждать, что вам не на кого положиться?

– Нет-нет, преподобный отец, продолжайте, вы вселяете в меня уверенность, – быстро сказала просветлевшая королева.

– А теперь, уяснив, что ваше величество обладаете теми же преимуществами или, если угодно, тем же оружием, что и королева Анна, нам остаётся понять, чего же вам не хватает в действительности. А недостаёт, как сейчас станет ясно, многого, и прежде всего – враждебного министра. Господин Кольбер – не то, что великий кардинал, ибо, истощив весь запас интриг в борьбе с Фуке, он ныне озабочен единственно состоянием казны. Ваше величество согласны с этим?

– Господин суперинтендант ни разу не доставлял мне неприятностей, – кивнула Мария-Терезия.

– Затем… есть ли у вашего величества подозрительный до мелочности муж, отравляющий вам жизнь беспрестанными придирками и пошлыми нравоучениями, перечитывающий ваши письма и пересчитывающий ваши алмазы?

– Не знаю, что хуже, отче, нарисованный вами образ Людовика Тринадцатого или его сын, совершенная ему противоположность. Он не подозрителен, а презрителен, не придирчив, но равнодушен; он, наконец, не знает счёта как моим драгоценностям, так и дням, что не посещал жену в её затворничестве…

– Не сомневайтесь, ваше величество, такое положение куда более завидно, ибо даёт возможность подготовиться к ответному удару. О, не пугайтесь моих слов, государыня, ибо это слова посланника самого преданного из ваших слуг… Но я не упомянул ещё об одном, третьем расхождении между Анной и Марией Австрийской: разве сегодня полыхают рубежи, разве идёт беспощадная война между вашей первой и второй родиной? Ужель разрывается ваше сердце между дочерним и супружеским долгом? Нет, ваше величество, и это неоспоримое преимущество, при всём его непостоянстве, делает вас куда более сильной по сравнению с покойной королевой… Терпение, ваше величество, терпение и непоколебимая твёрдость духа – вот тот единственный меч, которым располагала ваша предшественница в повседневной суете, и именно его она отточила так, что могла бы выйти абсолютной победительницей из великой схватки по имени Жизнь.

– Вы сказали: «могла бы». А разве этого не произошло?

– Нет, ваше величество.

– Вы, вероятно, ошибаетесь, преподобный отец: её величество умерла вполне счастливой; возможно, тело её было истощено страданиями, но дух!.. Дух Анны Австрийской, свободный от земных забот, вознёсся ввысь и там, в раю, возрадовался, глядя на единодушный скорбный порыв, охвативший Европу, на дружную семью и любящих сыновей… Повторяю, вы ошибаетесь.

– Ах, ваше величество, я ни в коем случае не желаю брать на себя многого. Могу ли я ошибаться? Вполне, ибо прах есмь. Но, возможно, государыня изволит согласиться, что его светлость д’Аламеда лишён способности допускать ошибки.

– О… – зарделась королева. – Простите, отче. Значит, её величество потерпела поражение?

– Это ничуть не умаляет её, ибо противник был чересчур уж силён.

– Но… кто это, если не Ришелье, не Жозеф и не Сегье? Кто? Уж не говорите ли вы о его преосвященстве Мазарини?

– О, его мы и вовсе не берём в расчёт, – впервые улыбнулся минорит.

– Назовите же имя противника, ведь если он и впрямь столь опасен, мне следует принять серьёзные меры предосторожности, так?

– Не стоит, государыня: противника нет уж в живых.

– Всё равно назовите его.

– Слушаюсь. Её величество Анна Австрийская действительно на излёте своей долгой жизни потерпела страшное, сокрушительное поражение от… себя самой. Королева Анна оказалась не по зубам королеве Анне, и с тех пор… с тех самых пор она ведь никогда больше не улыбалась… Ваше величество помните это обстоятельство?

– Боже мой… да, я припоминаю. Расскажите мне об этом!..

– Покорно прошу ваше величество не требовать от меня невозможного. Эта тайна – не моя, государыня. К тому же, верите вы мне или нет, я действительно не посвящён в неё.

– Только одно слово: не принадлежит ли эта тайна герцогу?

– Ему и только ему, ваше величество, вы угадали.

– В таком случае я готова подождать, – после краткого раздумья вздохнула Мария-Терезия. – Вы откроетесь мне потом, отче мой, а пока продолжайте.

– Я отдаю себе отчёт, что ваше величество можете подумать, будто мои речи слишком смахивают на проповеди отца Паскаля, также много рассуждавшего о терпении. Но я, государыня, я говорю о терпении не бессильном, но деятельном, о терпении, которым вы сумеете препоясаться, как мечом, и, как мечом, разить им своих врагов. Вот доказательство моей правоты: в ближайшее время одна из фрейлин вашего величества, герцогиня де Вожур, покинет двор… покинет навсегда.

Несмотря на свою мудрость, отец д’Аррас допустил-таки оплошность, ожидая от королевы более или менее бурной реакции на это сообщение. Но ничего не случилось: Мария-Терезия, лишь чуть-чуть приподняв брови, сказала только:

– Вот как? Значит, я лишаюсь самой расторопной прислужницы? Придётся подыскивать ей замену… к счастью, мне рекомендовали недавно одну достойную юную особу – мадемуазель де Бальвур.

Мгновенно овладев собой и умело скрыв благоговейное восхищение величием отверженной властительницы, священник сказал:

– Терпение и твёрдость, твёрдость и терпение – вот перед чем в конечном счёте склоняются самые великие головы. Вы владеете и тем и другим сполна, моя королева, а потому с Божьей помощью мы сумеем провести ваше величество по славному пути королевы-матери…

– С одной только разницей, верно?

– О да, ваше величество, ибо в этом – залог любого успеха. В конце концов каждый человек оказывается перед тяжёлым выбором, и в тот день, когда это станет реальностью для вас, вы, государыня, окажетесь один на один с последним противником – собой. Один Христос знает, дано ли вам победить его.

– Если дело только за этим, то кроме Господа это знает ещё и французская королева. Да, преподобный отец, я сумею превозмочь себя. Невелика задача, раз до сего дня надо мной торжествовало такое множество людей. Я справлюсь.

– Аминь, – заключил отец д’Аррас, воздев очи горе, – вы действительно великая королева…

XXXIV. Месье и Мадам

Маликорну сегодня везло: везение это было весьма своеобразным и условным, но тем не менее разрешение на брак с Монтале и удвоение его и без того не самого скромного, хотя и не такого чудовищного, как у д’Артаньяна, состояния, давали волю и пищу определённым иллюзиям. Но везение отнюдь не иссякло, как могло почудиться под испепеляющим взором Людовика XIV, и очень скоро ему довелось убедиться в этом. Впрочем, оно не стало менее спорным…

Не увидев Оры ни в павильоне, ни в беседке, он на правах официального жениха осмелился нанести ей визит в её комнате. Со времени перехода Луизы и Атенаис в свиту Марии-Терезии Монтале с разрешения принцессы, сосредоточившей всю свою привязанность на этой шалунье, не делила больше помещения ни с одной из прочих фрейлин. Естественно, у предприимчивого Маликорна всегда был наготове третий ключ от её дверей. Третий – потому, что второй ключ хранился в шкатулке самой принцессы.

Не дождавшись ответа на условный стук и заключив, что девушка, против обыкновения, решила воспользоваться полуденным гостеприимством Морфея, Маликорн без колебаний открыл дверь, тут же по привычке заперев её за собой. Окинув комнату беглым взглядом, он понял, что его поискам суждено продолжиться в другом месте, и уже взялся было за ключ, когда в галерее послышались голоса, в одном из которых наш достойный дворянин к неописуемому ужасу распознал голос Генриетты Английской. Стук шагов скрыл шум перекатившегося под кровать тела, по возможности смягчённый его обладателем.

Сквозь оглушительный бой разбушевавшегося сердца Маликорн различил щелчок поворачивающегося в замке ключа. Но звук этот, минуту назад казавшийся его слуху райской музыкой, сейчас направил его мысли прямиком по руслу Стикса, парализовав разум…

– Вы думаете, здесь мы сумеем поговорить без помех? – раздался мужской голос у алькова.

Маликорн залязгал зубами от страха: говорившим был не кто иной, как Филипп Орлеанский, первый принц крови, за которым ему, Маликорну, самим королём было поручено вести слежку. В данную минуту он как нельзя лучше выполнял свои обязательства, но много же он отдал бы, лишь бы оказаться менее исполнительным и удачливым шпионом.

– Уверены ли вы, что никто нас не услышит, Генриетта? – раздражённо и вместе с тем как-то по-детски капризно настаивал принц.

– Вполне, если ваше высочество возьмёте на себя труд умерить голос, – спокойно ответила принцесса.

– Это комната ваших фрейлин?

– Одной из них – мадемуазель Оры де Монтале; я нарочно услала её, чтобы свободно располагать этой комнатой. Как видите, она превосходно расположена: слева – мои покои, за правой от нас стеной уже начинается сад, сверху находятся апартаменты ваших дворян – кавалеров Маникана и Маликорна, одного из которых вы оставили дежурить на лестнице, а второй – за это я могу поручиться – отправился к его величеству за разрешением на брак с хозяйкой этого чудного закутка. Очевидно, что более укромного местечка для беседы в Фонтенбло нам не сыскать; остаётся только надеяться, что разговор того стоит.

– А вы невоздержанны на язык, как и прежде, сударыня, – неприязненно заметил брат короля, – не так уж часто муж просит вас уделить ему крупицу вашего драгоценного внимания.

– Прошу прощения, ваше высочество, – спохватилась принцесса, – я обмолвилась.

– Вы сказали именно то, что хотели, – возразил Филипп, еле сдерживая гнев, – но это ничего. Я привык к вашей особой манере обхождения и совсем не удивлён. Что до мер предосторожности, над которыми вы столь уместно изволили насмехаться, то они приняты мною прежде всего и единственно для защиты вашей же чести.

На сей раз пришлось принцессе смолчать. Чувствуя её замешательство, герцог Орлеанский запальчиво воскликнул:

– Вы не отвечаете, сударыня, и ваше молчание, увы, не может означать ничего иного, кроме понимания смысла сказанного мною! О, как это мило и забавно: мы впервые со дня свадьбы начинаем понимать друг друга. И почему нет здесь этого мошенника Мольера, когда он нужен: мы с вами составили бы дивную драматическую пару. Может, и мне стоит прочесть вам одиннадцать правил супружества, ваше высочество?

– Признательна вам за заботу, но я читала «Школу жён», – попыталась улыбнуться принцесса.

– Не сомневаюсь, что читали; вопрос в том, что вынесли вы для себя из истории Агнесы и Ораса?

– Это что же – допрос, устрашение? Должна заметить: вы, сударь, выбрали довольно странную тему для столь таинственного свидания. Пьесы господина Мольера, а уж тем более, рецензии на них, должны быть достоянием публики.

– Вы уже и так сделали всеобщим достоянием слишком многое… чрезмерно, я бы сказал, многое из того, что желательно было бы оставить у нас в доме.

– Желательно – кому? – живо поинтересовалась принцесса, заставив Маликорна под кроватью содрогнуться, настолько дерзким показался ему прозвучавший вопрос.

Как ни странно, герцог Орлеанский не только не рассвирепел, услыхав его, но, напротив, несколько присмирел:

– Кому, спрашиваете вы? – переспросил он в некоторой растерянности. – Но кому же ещё, как не мне, вашему законному супругу и…

– Повелителю, хотели вы сказать, сударь? – подхватила Генриетта. – Ах, как это похоже на вас: вы считаете меня чем-то вроде служанки, призванной потакать всем сумасбродствам господина. Право же, будь ваша воля, и ваш двор в Сен-Клу превратился бы в сераль с самым настоящим гаремом, а я…

Принцесса неверно рассчитала силу своего ответа: Филипп, до того ощущавший собственную неправоту, столкнувшись со столь страстным и (не станем кривить душой) не вполне справедливым отпором, пришёл в себя и в полном сознании своего морального превосходства едва не завопил:

– Сераль, вот как?! Гарем, если я не ослышался?! А себя, себя вы, несомненно, заранее причисляете к самым бесправным одалискам этого великолепного учреждения?! Да по какому праву вы, сударыня, возводите на меня поклёп? Вы, живущая, кажется, более чем привольно в доме, напоминающем вам сераль, – на того, кто до сих пор смотрел сквозь пальцы на забавы, принятые в его гареме? Берегитесь, ваше высочество, повторяю – берегитесь и не вынуждайте меня всерьёз озаботиться штатом евнухов!..

Почти прокричав всё это, герцог резко затих, будто выдохшись, зато принцесса, даже чувствуя предательскую дрожь в ногах, посчитала нужным ответить хоть что-нибудь на разыгравшуюся бурю. В ней вскипела холодная кровь Стюартов, и потому слова протеста разомкнули её коралловые уста:

– Право, я никогда не могла предположить, что ваше высочество способны так обойтись со мною. Если вы недовольны, а вы, сударь – я умею чувствовать такое, – недовольны не только моим поведением, но также и мною самой – отошлите меня назад. Не бойтесь позора, он падёт лишь на мою голову, и мой брат Карл сумеет отвратить его от меня. Прогоните меня, ваше высочество, или, вернее, освободите меня от ваших вечных подозрений и оскорбительных замечаний. Поверьте, этим вы лишь обяжете меня!

Никак не ожидавший такого поворота беседы, которой он изначально стремился придать доверительный характер, Филипп опешил. Однако накатившие в связи с тирадой жены мысли о Людовике заставили его лихорадочно искать пути к отступлению: он как будто видел ледяной, давящий взгляд короля и слышал слова приговора, который не был более желанным оттого, что не мог оказаться смертным. Спустя минуту он через силу выдавил из себя:

– Извините меня, сударыня, я был немного не в себе.

– Забудем об этом, ваше высочество, – охотно согласилась принцесса.

– С вашего позволения, давайте вернёмся к тому, с чего мы начали наш разговор.

– Как будет угодно вашему высочеству.

– Я, помнится, упомянул о том, что негоже выносить сор из дому; может, это прозвучало несколько грубовато, но, согласитесь, предавать огласке некоторые обстоятельства недопустимо.

– Согласна, Филипп, и если бы вы соблаговолили уточнить…

– Обязательно, обязательно, – заторопился принц, – речь идёт о вашем поведении… назовём его легкомысленным… О, не беспокойтесь, сударыня, речь идёт всего-то о словах. Так вот, некоторые ваши речи доставляли, да и продолжают доставлять мне беспокойство и даже неудобства…

– Что вы говорите? – ахнула принцесса. – При всём моём почтении, ваше высочество, вам придётся утрудить себя напоминанием, ибо я, как ни стараюсь, не могу припомнить и взять в толк ни единого такого случая.

– О, у вас превосходная память, Генриетта, и напрасно вы скромничаете здесь, где никто, кроме меня, и так высоко ценящего ваши неоспоримые достоинства, нас, к сожалению, не слышит.

«Хотел бы я, чтоб это было так, – мысленно вскричал обливающийся холодным потом Маликорн, боясь шевельнуться, – к сожалению, ишь ты! Выползти, что ли, к ним и порадовать дорогого принца?..»

– Простите, но я продолжаю настаивать на своём неведении, – услышал он нетерпеливый голос Генриетты, – и если даже это кокетство, то совсем чуть-чуть. Я действительно не помню такого случая, чтобы…

– Позвольте помочь вашей памяти, – вкрадчиво сказал герцог, к которому вернулось всё его невеликое самообладание. – Скажите честно, вы находите мою жизнь вполне счастливой?

– Что? – вырвалось у принцессы.

– Да-да, вы не ослышались. Какую оценку могли бы вы дать моему существованию? – с надрывом спросил Филипп.

– Но кто же способен объять разумом счастье принца лучшей в мире державы? – улыбнулась принцесса.

– Это так, – надменно согласился герцог.

– Я ответила на вопрос вашего высочества?

– Ответили, сударыня, а теперь на него же отвечу я.

– Вы доставите мне небывалое счастье, обнаружив сходство во мнениях касательно благоденствия вашего высочества.

– Сожалею, сударыня, – покачал головой брат короля.

– Как?! Вы несчастны, друг мой?

– Несчастнее беднейшего из моих слуг, не имеющего ни хлеба, ни крова, ни постели! – воскликнул Филипп, закрывая глаза.

«Последнее явно обо мне», – подумал Маликорн, лёжа на жёстком паркете.

– Как это возможно, сударь? – с почти искренним удивлением спросила герцогиня Орлеанская.

– Это стало возможным, дорогая, благодаря вашему, вполне допускаю, невольному подвижничеству.

– Угодно ли вам будет объясниться?

– О да. Я несчастен, ибо одинок: одинок не оттого, что вы стараетесь избегать моего общества – слава Богу, я сделался более чем непритязателен в этом. Говорю о другом: у меня, сударыня, у брата короля Франции, нет друзей.

– Да так ли это?

– Перестаньте! – рассерженно бросил принц. – Это так, и вам всё вышесказанное известно не хуже моего. Да, у меня нет друзей, и нет их по вашей милости. Карты на стол, сударыня, отвечайте: разве это не так?

– Что вы имеете в виду, сударь?

– Хотите, чтобы я сказал это вслух? Хотите этого?

«Давай уж, коли начал», – поощрил его про себя Маликорн, начинающий проявлять живой интерес к семейной сцене.

– Так я скажу, сударыня. Я лишился друзей в тот самый день, когда вы, став жизненно необходимой королю в канун голландской кампании, выторговали у него ссылку моих приближённых, которые – не знаю уж, чем именно – вас не устраивали. А заодно – видимо, дабы подсластить пилюлю – вернули из изгнания другого моего дворянина. Кажется, это был… ну да, верно – де Гиш!

«Дело принимает крутой оборот: сарказм – оружие серьёзное», – промелькнуло в голове Маликорна.

– Не знала, что при французском дворе дамам запрещено беспокоиться о собственной безопасности, а невестке короля – оберегать свою честь, – парировала Генриетта.

– Да как же и когда шевалье де Лоррен посягал на вашу безопасность или честь?! – взвился принц.

– Я знаю, что говорю, Филипп, равно как и то, что и теперь я не чувствую себя защищённой, ибо призрак этой зловещей личности постоянно витает возле вас, где бы вы ни находились.

– Зловещая личность, как вы изволите выражаться, между прочим, мой лучший друг, – процедил принц.

– Весьма сожалею, ваше высочество, но ваш лучший друг является по роковому стечению обстоятельств злейшим моим врагом. Как же тут быть?

«Вот это я и пытаюсь выяснить уже две недели… Действительно, как тут быть?» – подумалось Маликорну, уже начинавшему находить некоторые прелести в лежании под кроватью. В конце концов, это же альков его невесты, а слух его услаждают дети Людовика Тринадцатого и Карла Первого – не так уж плохо он устроился…

– Как быть, спрашиваете вы? – неожиданно миролюбиво переспросил принц. – Вот об этом я и хотел поговорить с вами… вы позволите?

– Значит, мы добрались наконец до сути? – уточнила принцесса.

– Именно так.

– Тогда прошу вас.

– Сударыня, в вашей воле вернуть мне душевный покой и полноту жизни. Будем откровенны: вы живёте в своё удовольствие, живёте сегодняшним днём, и этот день радует глаз и красками, и событиями, которые в эти краски окрашены.

– Допустим, – осторожно кивнула принцесса.

– Ах, не думайте, что я упрекаю вас в этом! Нет, я очень рад за вас, но, признаться, подчас я сильно завидую вам…

– Завидуете?

– Да, завидую, – развёл руками Филипп, – и даже часто: всякий раз, когда вижу вас смеющейся.

– Ба, так вы, выходит, сгораете от зависти дни напролёт, сударь, – от души рассмеялась Генриетта, – ну разве так можно?

– А вы спросите об этом себя, спросите! Неужели допустимо, что муж, как бы к нему ни относились, обречён на скуку и одиночество? Вы, Генриетта, такая добрая и великодушная, скажите, разве так можно?

– Неужто нет у вас маркиза д’Эффиата?

– Гм-м… он как раз вчера куда-то уехал…

– Без вашего ведома? – недоверчиво спросила принцесса.

– Да, я… ума не приложу, куда он запропастился… Разве в нём дело? Разве д’Эффиат способен заменить мне старых моих друзей?

– Кого вы разумеете, говоря о старых друзьях?

– А вы не догадываетесь?

– Я так и думала. Де Лоррен, везде и всюду этот Лоррен!