Текст книги "Шпага д'Артаньяна, или Год спустя"

V. Версальские слухи

Пегилен ликовал не напрасно, ибо Великая Мадемуазель по своему положению считалась третьей дамой королевства. Давным-давно гордая принцесса даже сочла неподходящей партией принца Уэльского. Когда же Карл II взошёл на престол, уже она не была ему достойной парой. Одно время руки её упорно, но безуспешно домогался король Португалии. Тем не менее Людовик XIV не только не дал согласия на этот брак, суливший немалые выгоды, но и в дальнейшем никак не устроил судьбу кузины. Вот почему вышло так, что в сорок один год Анна-Мария-Луиза де Бурбон, герцогиня де Монпансье по-прежнему оставалась самой знатной и богатой невестой во Франции.

У Короля-Солнце, впрочем, было немало причин недолюбливать сестру. Прославленная фрондёрка, именно она некогда первой отдала приказ стрелять по королевским войскам. Мятежная натура, доставшаяся ей в наследство от Гастона Орлеанского и не дававшая ей ни минуты покоя в прошлом, тем самым отрезала путь к счастливому будущему. Простив наравне с прочими вожаками Фронды свою кузину, Людовик ничего не забыл, и за ошибки молодости принцесса расплачивалась вечной опалой.

Всё это было доподлинно известно королевскому фавориту, но Лозен, самонадеянный, как два гасконца, рассчитывал превозмочь немилость монарха. Возможные последствия подобной попытки рисовались ему, впрочем, в совершенном уже тумане, но кому при дворе была неведома бесшабашность барона на дуэли и за карточным столом!

Таким образом, в течение одного лишь часа сложился треугольник, общей целью которого было превозмочь волю сильнейшего государя Европы. Не подлежит сомнению то, что государь, проведав о таком намерении, немало подивился бы его дерзости. И уж конечно, пришёл бы в совершенную ярость, узнав, что сие преступное легкомыслие проявили трое его приближённых.

Правда, в этом заговоре, который лишь с известной натяжкой можно было назвать заговором, так как не все его участники были связаны между собой, рознилось решительно всё – от чувств, составляющих намерения заговорщиков, до средств, к которым они прибегали в их осуществлении. Так, Кольбер, будучи достойным преемником Ришелье и Мазарини, исходил из подлинно государственных интересов, угадываемых им не столько в соглашении с Испанией, сколько в союзе с иезуитами. С тех пор как отец д’Олива уехал из Версаля ни с чем, перед мысленным взором министра ежечасно возникал огненный образ Арамиса, повергая его в трепет. При этом он надеялся на политическую мудрость и прозорливость Людовика XIV, полагая, что лишь размолвка с Лавальер послужила причиной эмоционального срыва переговоров.

Лувуа, в свою очередь, руководствовался, помимо голоса уязвлённого достоинства военного министра, и даже прежде того, ненавистью к барону де Лозену. Ненависть эта не имела видимой причины. Уместнее всего было объяснить её несходством характеров и той интуитивной неприязнью, которая зачастую возникает между яркими и сильными натурами. Такому огоньку, тлеющему под спудом светских приличий и врождённой сдержанности, нетрудно было превратиться в бушующий пожар, когда в него подлили масла придворной ревности. А поскольку сам Людовик редко вникал в тонкости взаимоотношений своих дворян, дело однажды дошло до поединка, в результате которого Лозен был легко ранен в грудь. Дуэль двух фаворитов, считавшихся к тому же превосходными фехтовальщиками, наделала много шуму, дав пищу огромному количеству толков и пересудов, хотя и не имела последствий для участников. В осуществлении своих намерений Лувуа всецело полагался на гений Кольбера и его влияние на монарха.

Наконец, планы капитана мушкетёров были наиболее размытыми и неопределёнными, ибо ему самому было неясно, какую именно пользу он сможет извлечь из благосклонности принцессы. Однако он твёрдо решил не отступать ни перед чем, любой ценой вернув герцогине де Монпансье братскую привязанность короля. Рассчитывал он при этом лишь на августейшее благоволение к его персоне. И следует признать, что такой расчёт, при всей своей кажущейся зыбкости, был для того времени куда надёжнее, чем все остальные.

Итак, патриотизм, ненависть и честолюбие – три сильнейших человеческих чувства – намеревались вступить в схватку с непреложной волей Короля-Солнце. Одному либо двум из них неминуемо суждено было потерпеть поражение, но возможный триумф затмевал все прочие соображения, заставляя идти на риск.

В то самое время, когда окрылённый Пегилен покидал покои Великой Мадемуазель, по Версалю разнеслась весть о том, что из Сен-Клу прибыл брат короля. И потому барон, возвращавшийся к друзьям, вошёл в зал одновременно с блестящей свитой Филиппа Орлеанского. Де Гиш и Маникан немедленно отделились от товарищей и поспешили к Лозену. Они поздоровались с непринуждённой искренностью друзей, давно не видавших друг друга.

– Однако, Гиш, ты стал редким гостем при дворе. Того и гляди, зачахнешь в провинции.

– Ах, я научился наслаждаться нашими скромными увеселениями. Теперь я нахожу их куда более изысканными, нежели пышные торжества в Сен-Жермене или Фонтенбло.

– Довольно странно слышать подобные речи от Граммона. Ты, верно, шутишь, друг мой!

– Нисколько, Пегилен. Со времени последней своей опалы я страшусь двора.

– Ба! Да ведь с тех пор прошло уж года полтора. Король совершенно об этом позабыл, уверяю тебя.

– Оно и к лучшему. Постараемся же не напоминать ему ни о чём.

– Как угодно, де Гиш. Но, если ты только пожелаешь, я берусь примирить тебя, друга моего детства, с королём. Согласен?

– Весьма признателен, но это излишне. Я действительно не собираюсь возвращаться ко двору, разве что вместе с… принцем.

«Вон оно что, – подумал гасконец, пристально глядя на друга и припоминая беседу с герцогиней, – ты-то, конечно, не вернёшься в Версаль без принца. Чёрт побери, почему не сказал он сразу: «Разве что вместе с принцессой!»

Вслух же он искренне произнёс:

– Я понимаю тебя.

– Очень рад этому. Но разреши теперь и мне полюбопытствовать.

– Изволь.

– Отчего у тебя такой цветущий вид? Ведь верно, Маникан, Пегилен прекрасно выглядит?

– У господина барона превосходный костюм, – тоном знатока заметил по обыкновению разодетый Маникан.

– Благодарю вас, господин де Маникан, – учтиво поклонился де Лозен.

– А ведь и правда, великолепный камзол, – оценил наконец и де Гиш, – но по какому же поводу, друг мой? Не говори только, что ты отдаёшь дань почтения творчеству Мольера, так наряжаясь на его спектакль: это сделало бы честь твоему вкусу, но никак не оригинальности.

– Не скрою, – усмехнулся барон, – что не в этом кроется причина моего счастливого вида. Как высоко ни ценил бы я гений господина Мольера, я не стал бы… но погоди! Ты действительно ничего не знаешь?

– Клянусь тебе в этом, – заверил его Гиш, сообразив, что есть новость, которую он должен бы знать.

– Тогда сообщи мне, когда ты в последний раз дрался на дуэли.

– К чему этот вопрос, мой дорогой?

– Просто ответь мне.

– Это легко, – сказал де Гиш, пожимая плечами, – после памятного поединка с де Вардом я вёл исключительно мирный образ жизни.

– Отчего же? – полюбопытствовал Лозен.

– Я тогда чудом избежал Бастилии, – объяснил граф, с благодарностью взглянув на Маникана, – и не хотел повторно искушать судьбу.

– Вот оно что! Как же, как же… Припоминаю, что капитан королевских мушкетёров проявил тогда недюжинное усердие в расследовании происшествия.

– Так оно и было. Господин д’Артаньян в точности воссоздал картину случившегося, и если бы не Маникан…

– Опала показалась бы тебе счастьем, не так ли? Но оставь эти предосторожности, друг мой, и живи полной жизнью! Дерись, сколько пожелаешь, только не проси меня быть твоим секундантом.

– Зачем ты говоришь мне всё это?

– Затем, что мне жаль тебя, Гиш. Ты скучно проводишь свои дни, а я дарю тебе возможность безнаказанно сражаться на дуэли.

– Безнаказанно?

– Именно так.

– Но как это возможно?

– Да просто новый капитан мушкетёров не станет выказывать чрезмерного рвения в изучении твоих стычек.

– А что, уже назначен новый капитан?

– Думается, да, коль скоро я тебе об этом толкую.

– И давно?

– Сегодня. Ты прибыл как нельзя более кстати, чтобы поздравить его.

– Не премину сделать это, ибо преемник маршала не может не быть достойным дворянином.

– Гм! Надо думать, ты прав.

– Так это твой друг, Пегилен?

– Ещё бы, да к тому же самый лучший.

– Не очень-то ты любезен сегодня…

– Увы, Гиш, ты слишком меня забросил, чтобы сохранить право им называться. Уж с этим-то мы неразлучны.

– И кто это?

– Да кто же, если не я сам! – воскликнул барон, разражаясь хохотом.

– Ты – капитан королевских мушкетёров? Ты?

– Почти четыре часа.

– И уже обещаешь всем и каждому своё снисхождение? Не слишком дальновидно с твоей стороны, друг мой. Послушай моего совета и прекрати раздачу индульгенций: такая должность обязывает к известной сдержанности.

– Чёрт меня побери, если ты не прав. Я обязательно учту твои слова. Но неужели это всё, что ты хотел мне сказать?

– Всё. Исключая, разумеется, мои поздравления, господин капитан! – и де Гиш заключил друга в объятия.

В эту минуту к ним подошли Фронтенак и де Лувиш, уставшие дожидаться Пегилена.

– Так вот ради кого вы нас бросили, барон! – воскликнул Фронтенак. – Вот уж не думал, что у вас принято вызывать друг друга записками, господа.

– Записками? – удивился де Гиш, не имевший возможности оценить шутку по достоинству.

Но Лозен рассмеялся с таким непринуждённым видом, что он тут же забыл об этом.

– Как поживают принц с супругой, дорогой граф? – спросил де Лувиш.

– Благодарение Богу, их высочества пребывают в добром здравии, виконт. Этим вечером у вас будет возможность удостовериться в этом.

– Его высочество смирился с изгнанием шевалье де Лоррена?

Де Гиш невольно вздрогнул, услышав это имя, и пристально посмотрел на Лувиша. Но взгляд юного виконта был столь чист и бесхитростен, что он тут же отбросил всякие подозрения.

– Говорят, шевалье сейчас в Риме, – равнодушно заявил он.

– В Риме! – разом вскричали все.

– Что же в этом странного, господа? Разве базилика Святого Петра – не лучшее место для покаяния?

Эти слова были встречены бурным смехом. Фронтенак намеревался было развить мысль, высказанную графом, но его прервал трубный голос камергера:

– Его величество король Франции и Наварры Людовик Четырнадцатый!

Шум разговоров и смех, царившие в зале, немедленно смолкли. Как по команде напудренные парики повернулись в сторону дверей, в которые вошёл король, сопровождаемый несколькими придворными. Заметив в их числе и Лувуа, о чём-то беседующего с Сент-Эньяном, Лозен поторопился присоединиться к королевской свите.

– А вот и наш капитан, – улыбнулся Людовик. – Надеемся, барон, мы не слишком поторопились прервать ваше торжество? Ведь всё это оживление вызвали именно вы, не так ли?

– Ваше величество изволите шутить надо мной, – поклонился Пегилен, – ибо лишь король может так взволновать своих подданных.

– Пусть будет так, господин де Лозен. Значит, эти господа были взволнованы королём, поскольку нашей рукой подписан ваш патент.

– По чести, так, государь.

– Мы сделали достойный выбор, – убеждённо заявил король. – Но оставим это, господа. Скоро начнётся представление, а пока – развлекайтесь!

И Людовик направился к столу, за которым к нему немедленно присоединились брат, принцесса Генриетта и герцогиня де Монпансье. Лозен не решился следовать за ним, и лишь издали отвесил Великой Мадемуазель изящный поклон.

Придворные, лишённые на время общества высочайших особ, вновь погрузились в обсуждение новостей. Среди них особое внимание привлекала пара, уединившаяся на балконе.

– Вы совершенно несносны! – восклицала девушка, обращаясь к невозмутимого вида дворянину, стоявшему подле неё.

– Постараюсь не измениться, сударыня, ибо именно таким вы меня любите.

– Избыток самонадеянности возмещает отсутствие чуткости в вашем сердце. Не думайте, что я и дальше стану терпеть ваши поучения!

– Это воздух Версаля заставляет вас бунтовать. Положительно, принцу не стоит часто наведываться к брату. В противном случае я откажусь его сопровождать.

– И лишитесь должности? – с неожиданным беспокойством спросила девушка.

– Что делать! – философски заметил её собеседник. – Своё спокойствие я ценю значительно выше. Нужно либо жить при дворе, либо прочно обосноваться в Сен-Клу. Но вести кочевую жизнь и постоянно переживать перемены вашего настроения – это выше моих скромных сил.

– Вы способны покинуть меня! – со страхом вскричала дама, в которой читатель мог узнать Монтале, фрейлину принцессы. – Всё-таки вы чудовище, Маликорн!

– Ничуть. И вам прекрасно известно, милая Ора, что только вы и удерживаете меня в доме герцога. Не понимаю, почему не захотели вы стать фрейлиной королевы вместе с подругами. Луиза ведь предлагала это устроить.

– Я не желала покинуть госпожу Генриетту, – с вызовом отвечала Монтале. – А ведь вам, кстати, прекрасно известна судьба этих самых подруг: одну из них король покинул ради второй. Или, может, вам хотелось бы и меня видеть королевской фавориткой?

– Не говорите так, Ора! Вы были совершенно правы, не приняв покровительства Лавальер. Но зачем же теперь восстанавливать против себя решительно всех, утешая её в изгнании?

– Снова вы об этом! У вас действительно нет сердца, Маликорн. Луиза отвергнута, она страдает. Как я могу не посочувствовать ей?

– Превосходное слово «сочувствие»! А главное – насколько меткое: не в бровь, а в глаз. Итак, мадемуазель де Монтале, всемогущая фрейлина принцессы, отправляется излить бальзам живительного сочувствия на сердечные раны несчастной, беспомощной госпожи де Ла Бом Ле Блан де Лавальер, герцогини де Вожур. Очень уместно, трогательнейшая история…

– Не будьте злым, господин де Маликорн, – приложив пальчик к его губам и умильно глядя ему в глаза, проворковала Монтале, – вы знаете, что я не могу долго спорить с вами.

– Что-то вы против обыкновения покладисты, – буркнул взволнованный Маликорн.

– Как же иначе? Ведь вы сами сказали, что я люблю вас именно таким.

– Ага, да это лишь затишье перед бурей, – пробормотал он.

– Луизы нет сейчас в зале, и, если я пройду к ней, никто этого не заметит…

– Вот оно что!

– Вам не придётся долго ждать меня, обещаю.

– Боже мой! – устало произнёс молодой человек, воздев руки к небу.

– Спасибо, господин де Маликорн! – воскликнула, удаляясь, Монтале.

– Надеюсь, никто не уличит её в дружеской привязанности к Лавальер, – задумчиво сказал Маликорн. – Если эта дружба прежде сулила шпагу коннетабля, то сегодня вполне сойдёт за оскорбление величества…

И, вздохнув, отправился разыскивать Маникана. Он нашёл его в обществе де Гиша и Фронтенака. Лица друзей были исполнены такого возбуждения, что Маликорн немедленно догадался: речь шла либо о женщинах, либо о политике. Здесь и впрямь обсуждались пресловутые переговоры с испанцами:

– Что бы ни говорили злые языки, я целиком разделяю позицию маршала д’Артаньяна, – горячился Фронтенак.

– Насколько я знаю, господин маршал настаивал на морском союзе с Англией и договоре о нейтралитете с Мадридом, – уточнил де Гиш.

– Именно так, граф.

– Это весьма разумно: ведь ни к чему вести войну сразу на двух фронтах.

– Однако теперь существует реальная угроза такой войны.

– Вот как! Договор не был подписан?

– Об этом я, как и все, знаю немного: посол почти не покидал кабинета Кольбера вплоть до отъезда. Известно лишь, что король отказался скрепить подписью уже составленный трактат.

– Видимо, на то были веские основания. Наверняка испанцы поставили условия, несовместимые с нашей честью.

– Такое и вправду могло случиться, дорогой граф. Но есть причины полагать, что дело не только в этом.

– Неужели? Что же это за причины?

– Если бы у посла были непомерные запросы, договор вовсе не дошёл бы до его величества.

– Это правда.

– К тому же министр с тех пор стал ещё более хмурым и, если это только возможно, – более чёрным.

– Вы говорите о господине Кольбере?

– Да, граф.

– Действительно, трудно представить, чтобы Кольбер огорчался из-за отказа от унизительных условий.

– Вот потому и ходят всякие слухи, – подхватил Фронтенак.

– Слухи? – вмешался Маникан. – Так, так… Дворцовые сплетни, господин маркиз, не так ли?

– Не совсем, – улыбнулся Фронтенак. – Просто с некоторого времени все упорно говорят о войне…

– В этом нет, однако, ничего удивительного, – развёл руками Маникан.

– О войне с Испанией.

– Бог мой, но с какой же стати?

– Пока не знаю.

– Скажите, маркиз, – осведомился де Гиш, – ведь эти слухи стали распространяться после отъезда посла?

– Примерно тогда.

– А этот посол был помимо всего прочего…

– Монахом-иезуитом.

– Вот и вся разгадка, – пожал плечами Гиш.

– Вы полагаете? – изумился Фронтенак, переглядываясь с Маниканом.

– Ну, конечно. Король обидел орден, а во дворце немало иезуитов. Отсюда и угрозы, и слухи о войне.

– Чёрт возьми! – выдохнул поражённый Фронтенак. – Я бы ни за что до такого не додумался. Когда же научусь я распутывать эти клубки?

– Для этого вам надо бы пожить с полгода в Сен-Клу, – вежливо заметил Гиш.

– Вы правы, граф, вы правы. Но позвольте мне уйти: я хочу поделиться этими соображениями с главным ловчим.

– Пожалуйста, господин маркиз, – поклонился де Гиш, и только тут заметил Маликорна, скромно стоявшего в стороне. – О, господин де Маликорн, вы, я вижу, тоже не рады посещению Версаля?

– Не очень, граф. Я нахожу, что двор много потерял с отъездом принца.

– Разумеется, здесь теперь не хватает нас, – важно заявил Маникан, выпятив грудь и подняв тем самым кружевное облако своего жабо едва не до бровей.

– Всё же сейчас мы здесь, – сказал граф. – Постараемся же хорошо провести время.

И он удалился, оставив приятелей вдвоём. Взглянув друг на друга, они одновременно спросили:

– Вы слышали новость?

И оба, сражённые совпадением, замолкли. Затем Маликорн молвил:

– Что ж, говорите первым, милый друг.

– Охотно. Король сегодня назначил нового капитана мушкетёров.

– Это пустяки.

– Пустяки, вот как! Вы, замечу, непомерно взыскательны по части сообщений, друг мой. И вам даже не интересно узнать, кто он?

– Совершенно неинтересно.

– Нет, позвольте! Это господин де Лозен.

– Чего ещё было ожидать? Вместо одного храброго гасконца король поставил другого – чуть менее храброго, зато куда более гасконца. Повторяю: это пустяки, дорогой друг!

– Послушаем вашу новость.

– Вот она: король сделал Луизу де Лавальер герцогиней, да ещё и признал её дочь.

– Восхитительно! Это значит, что ваша протеже снова на коне?

– Ничуть. Говорят, её со дня на день отлучат от двора.

– Бедняжка Луиза! Бедный Маликорн! Вот и плакали ваши двадцать пистолей. Радуйтесь, что, по крайней мере, мадемуазель Монтале не доставляет вам хлопот.

– О, не говорите так, друг мой.

– Что я слышу? Вы несчастны?

– Напротив, я очень счастлив. Но именно счастье, оказывается, самое хлопотное из дел.

VI. Утренний туалет Людовика XIV

Утренний туалет Людовика XIV являл собой торжественный церемониал, подчинённый строжайшим правилам дворцового этикета. Присутствовать при этом священнодействии было высочайшей милостью, которой удостаивались немногие. «Избранники рая», как называли при дворе этих счастливцев, в большинстве своём были определены раз навсегда не столько заслугами, сколько правом рождения.

После ухода медиков, гардеробмейстеров и цирюльника следовал выход принцев крови. Этим утром перед королём склонились Филипп Орлеанский, принцы Конде, Конти и герцог Ангулемский. Глядя на них, Людовик облачился в платье, поданное камергером. Затем обратился к герцогу Орлеанскому:

– Мы рады снова лицезреть вас поутру, брат. Вы не балуете нас своим вниманием: скоро дойдёт до того, что мы будем вынуждены сами наезжать в Сен-Клу, чтобы повидать вас с принцессой.

При упоминании о супруге красивое лицо принца затуманилось. Однако он без промедления отвечал:

– Если милость вашего величества простирается до такого упрёка, то мы с принцессой готовы более не покидать вас.

– И вы согласны пожертвовать своим уединением?

– Нет такой жертвы, которую я не принёс бы безропотно на алтарь служения королю.

– Мы тронуты вашими словами. Но ведь вы, кажется, вполне счастливы в Сен-Клу?

– Вполне, государь. Ведь, где бы я ни находился, я всегда остаюсь вашим преданным слугой и любящим братом.

– Тогда не о чем больше говорить. Если вы довольны, то довольны и мы. Мы ценим вашу привязанность к нам, Филипп, но не можем позволить вам отречься ради неё от семейной гармонии и друзей.

– О, друзья…

– Забудем об этом. Просим только не покидать двор до переезда в Фонтенбло. Мы отправимся туда с первым снегом.

– Могу ли я обратиться со смиренной просьбой к моему брату?

– Бог мой, ну разумеется. О чём вы хотите просить нас? Говорите смелее.

– Один из моих лучших друзей имел неосторожность навлечь на себя ваш гнев.

– Да неужели?

– Именно так, государь. Мне доподлинно известно, что он искренне раскаялся и жаждет лишь одного: броситься к ногам вашего величества с мольбой о прощении.

– Уж не о господине ли де Гише ведёте вы речь? – улыбнулся король, прикидываясь простаком. – Полноте, ведь мы давно простили его. К тому же именно вы, брат мой, вызвали у меня предубеждение против него, и раз теперь самолично просите, то мы не видим никаких препятствий.

– Но, государь…

– Мы прощаем вашего друга, Филипп. К тому же за него просил и барон де Лозен.

– Признателен вам, однако…

– Графу можно от души позавидовать: у него прекрасные заступники.

– Это не Гиш.

– Не он? – деланно изумился Людовик. – Но мы не видим, за кого ещё вы можете так хлопотать.

– Я прошу за шевалье де Лоррена.

– И напрасно.

– Напрасно, государь?

– Да, совершенно напрасно. Шевалье не только не появится никогда в вашем доме, но и вовсе не вернётся во Францию. Это давно решено, брат, и мы сожалеем, что вы высказали единственную просьбу, которую мы вынуждены отклонить.

– Неужели для него нет никакой надежды?

– Абсолютно никакой. Месяц назад мы уже отказали в этой милости его отцу – графу д’Аркуру. Господин де Лоррен слишком долго злоупотреблял вашей дружбой, чтобы сохранить надежду и дальше ею пользоваться. Мы удивлены тем, что вы продолжаете тайно с ним сноситься.

– Я, ваше величество?

– Иначе откуда могли вы узнать, что он преисполнен раскаяния? О, мы не виним вас, Филипп. Но ответьте: в каких краях смягчилось это злобное сердце?

– Но…

– Это ваш друг, понимаю. Но надеюсь, что с той минуты, когда мы открыли вам свои подлинные чувства к этому человеку, он перестал им быть, не так ли?

– Да, государь, – еле слышно проронил униженный принц, вызвав презрительную усмешку на губах Конде.

– Где же он? – настаивал король.

– В Риме.

– Что ж, прекрасно. Это достаточно далеко, чтобы больше не думать о нём. У вас нет иных пожеланий, Филипп?

– Нет, государь.

– Тем лучше. В таком случае, продолжим!

И король велел впустить вторую группу избранных. Через пару минут герцоги и пэры, толкаясь, развернули парчовый жилет, принятый у первого спальника. С ними вошли двое фаворитов – Сент-Эньян и Лозен. Король одарил миньонов улыбкой и продолжил церемонию.

В опочивальню вошли члены Совета и государственные секретари. Людовик скользнул взглядом по Лиону, и воззрился на Кольбера с Лувуа. Суперинтендант и военный министр держались сегодня вместе, что показалось королю странным. По выражению глаз Кольбера он заключил, что тому необходимо сказать о чём-то крайне важном. Король сделал знак, который министр истолковал верно, терпеливо склонив голову.

После входа дипломатов и духовенства спальня заполнилась людьми до отказа. Людовик по обыкновению счёл нужным поинтересоваться свежими сплетнями. В ответ сразу несколько голосов сообщили ему о крупном карточном выигрыше госпожи де Шуази и ссоре между Фронтенаком и де Вардом.

– Ссора? – нахмурил брови монарх. – Надеюсь, ничего более, господа?

– Нет, государь, – поспешил заверить его Сент-Эньян, – они просто поспорили.

– Из-за чего же, сударь?

– Ваше величество, я в затруднении…

– Предметом спора стала дама?

– О нет, государь.

– В таком случае мы не видим причин утаивать что-либо.

– Вы правы, государь. И если я смутился на мгновение, то лишь из опасения сообщить вашему величеству не вполне достоверные сведения, ибо сам я там не присутствовал.

– Однако вы всё же осведомлены о сути дела?

– Думаю, в достаточной степени, государь. Кажется, они повздорили по поводу плаща.

– Из-за одежды?!

– О, государь, из-за плаща господина де Лозена.

– Мы всё же не понимаем.

– Речь идёт о голубом плаще.

– А, вот оно что! Вы слышите, барон, ваш плащ сеет раздоры среди наших подданных. Они, что же, завидуют Лозену?

– Нет, государь. Кажется, господин де Вард имел неосторожность заявить, что мушкетёрский плащ идёт барону более, чем кому-либо…

– Что с того? Полагаем, он вполне прав.

– Ну а господин де Фронтенак придерживается на сей счёт иного мнения, чем и вызвал размолвку.

– Удивительно, однако на этот раз мы всецело на стороне де Варда. А что думает сам хозяин плаща? Скажите, барон.

– А я, с позволения вашего величества, возьму сторону Фронтенака, ибо он выступил подлинным рыцарем чести.

– Маркиз выступил рыцарем чести, отрицая, что вам идёт ваш мундир, сударь?

– Примерно так, государь, – ответил Пегилен с лёгкостью, дозволенной лишь фаворитам.

– Это не очень понятно, но мы полагаемся на ваше чутьё и щепетильность, капитан.

– Благодарю ваше величество.

Король напоследок окинул взором явившихся, взял на заметку отсутствующих и сказал:

– Прошу вас оставить нас, господа, мы проследуем в часовню.

Толпа в спешке, не исключавшей известного порядка, покинула опочивальню. Людовик задержал Кольбера и Лувуа.

– Сударь, – обратился он к суперинтенданту, – вам есть что сообщить?

– Ваше величество, я собирался поставить вас в известность о положении дел на Мадагаскаре.

– Что, уже явился посланник от Монтегю? – взволнованно спросил король.

– Посланника не будет ещё долгое время, государь, поскольку экспедиция господина Монтегю находится в крайне затруднительном положении.

– Экспедиция не удалась? По каким же причинам, господин Кольбер?

– Причины просты, государь: суда Монтегю были небезупречны ещё во Франции. Легко представить, что сделали с этими кораблями штормы южных морей. К тому же Мадагаскар оказался вовсе не тем райским садом, которым он рисовался воображению наших прославленных флотоводцев, понятия не имеющих о сиханаках. И вряд ли стоило нарекать колонию Островом Дофина, едва заняв крохотный плацдарм на побережье.

Людовик вскинул голову, уловив в словах Кольбера пренебрежительные нотки. Но сполохи царственных очей бесследно канули в черноту глаз министра, и властелин, совладав с собой, бесстрастно произнёс:

– Как видно, Господь забыл всё то хорошее, что я для него сделал… Мы, разумеется, вышлем им помощь. Но откуда стали известны эти подробности, сударь, если от самого адмирала не было никаких вестей?

– У моряков своя почта, государь. Встречные корабли обмениваются информацией и письмами. Сведения об экспедиции были доставлены португальским галионом, зашедшим две недели назад в Байонну.

– Португальцы! Но это же почти испанцы! А задумывался ли господин Монтегю о том, что передача вестей через португальского капитана является государственной изменой?

– Отчего же, ваше величество? Разве мы находимся в состоянии войны с Испанским королевством?

– Нет. Однако эта страна – наш традиционный соперник и в Европе, и за океаном. Капитанам нашего военного флота следовало бы об этом помнить.

– Осмелюсь заметить вашему величеству, что год назад, когда экспедиция отправилась в плавание, мы были в прекрасных отношениях с соседями, а при дворе как раз находился посол Филиппа Четвёртого – герцог д’Аламеда.

– Нечего сказать, отличный пример дружбы и верности!

– Кажется, именно эти качества и ценил в герцоге господин д’Артаньян. Да и ваше величество нашли возможным пожаловать ему орден Святого Михаила.

Король закусил губу, а Кольбер продолжал:

– К тому же, государь, традиционный соперник тем легче может стать верным другом, чем сильнее были до того накалены страсти.

– К чему вы клоните, сударь?

– О, я всего лишь предполагаю, что в союзе с испанцами мы чувствовали бы себя гораздо лучше как на континенте, так и в южных широтах.

– Европа и так подчиняется нашей воле.

– Пока это так, ваше величество, но может настать день, когда некая коалиция воспротивится этой воле. А второго маршала д’Артаньяна нам будет не найти.

– О какой коалиции вы толкуете? Кого не устрашает победная поступь наших войск? Какая морская держава сравнится с Англией? Или вы забыли уже о судьбе Армады?

– С тех пор минуло почти столетие, ваше величество. Как бы то ни было, Кастилия с Голландией могут, объединившись, представлять собой серьёзную опасность. Не лучше ли вовремя предупредить её?

– Мы с удовольствием замечаем, что вы разбираетесь во внешней политике ничуть не хуже, чем в счетах казначейства, господин Кольбер. Ну что ж, положим, что это так. Каким образом намерены вы упредить угрозу подобного союза?

– Связав одну из сторон соглашением с нами.

– Мне кажется, что мы с вами занимаемся препирательствами, милостивый государь. Под «одной из сторон» вы, несомненно, разумеете Испанию, ибо невозможно предположить союз с враждебными нам Нидерландами. Но как можно говорить о конкордате, в подписании которого уже было отказано? Посол, вероятно, ещё не доехал до Эскориала, а вы говорите о том, что мы были не правы.

– Возможно, это так, ваше величество.

– Допустим. Вы не знаете причин, побудивших нас отвернуться от Мадрида, но, даже если предположить, что мы изменили решение, ничего поделать со случившимся, полагаем, уже нельзя.

– Позволю себе не согласиться с вами, государь.

– Вы сегодня чересчур часто себе это позволяете, господин Кольбер. Однако… мы слушаем вас.

– Прошу прощения у вашего величества за известную вольность, но вы сами велели мне говорить.

– Это так, сударь.

– Значит, мне будет дозволено сказать, что я мог бы, возникни в том надобность, умиротворить испанцев и вновь пригласить посла.

– Того же самого?

– Или иного, государь: это не будет иметь решающего значения. Главное – то, что срыв первой миссии никак не скажется на условиях трактата, составленного прежде.

– Трактата, отвергнутого нами!

– Вы сами признали, государь, что причины вашего отказа кроются не в пунктах договора. И если с тех пор вы пересмотрели свои взгляды, то теперь с лёгкостью его подпишете.

– Сударь, вы забываетесь!

– Мои слова продиктованы исключительно заботой о славе и могуществе вашего величества, – с достоинством поклонился Кольбер, – я всего лишь финансист.

– Вот и оставайтесь им, господин Кольбер, и не тревожьтесь по поводу армейских дел: для этого у нас есть военный министр.