Текст книги "Шпага д'Артаньяна, или Год спустя"

XXIX. Иезуиты и францисканец

Вскоре король, движимый желанием поскорее проведать госпожу де Монтеспан, отпустил присутствующих, предварительно условившись об аудиенции для Арамиса и д’Артаньяна. Едва за ними закрылась дверь, как Пегилен предложил своему новому товарищу ознакомительную прогулку по дворцу. На вопрошающий взор подопечного Арамис отвечал:

– Господин капитан оказывает вам честь любезным приглашением, граф. Думаю, наши с вами дела могут быть по такому случаю отложены на час или два. Располагайте своим временем, а когда освободитесь – навестите меня в моих апартаментах.

Молодые люди, оживлённо беседуя, удалились. Посмотрев им вслед, Арамис сказал, обращаясь к иезуиту:

– Юность – великое богатство, сохранить которое, увы, не дано даже самому отъявленному скупцу. Разве не так, преподобный отец?

– Я несколько иначе смотрю на это, монсеньёр.

– Любопытно как? Скажите.

– Молодость, как мне представляется, всего лишь обуза, данная человеку во испытание твёрдости духа.

– Вон оно как, – протянул герцог, с интересом глядя на священника. – Так что каждая незаурядная личность, по-вашему?..

– Такая личность должна стремиться поскорей отделаться от подобной обузы.

– Удивительное дело: по здравом размышлении я склонен, пожалуй, согласиться с вашим суждением. Помнится, в ранней юности моей душой частенько овладевала тоска по умиротворению и отказу от мирской суеты. Правда, случалось такое в основном в моменты любовных разочарований.

– Об этом я и говорю: юность терзала вам душу, и вам не терпелось с нею расстаться.

– Ну, не то чтобы…

– Но по существу – так?

– Это произошло, замечу, довольно рано: я был лишь немногим старше д’Артаньяна.

– Которого из них?

– Какая разница? Сыну сейчас столько же лет, сколько в ту пору было отцу.

– Я об этом и хотел вас спросить, монсеньёр…

– Знаю, знаю. Но прежде давайте покинем эти чуткие стены, преподобный отец.

– Мы ведь не уезжаем?

– С чего бы? Мы приглашены в Фонтенбло его христианнейшим величеством, мы – представители дружественной нации, обласканные двором и взысканные монаршими милостями. Так что напротив: если захочет Бог, мы постараемся до конца насладиться французским гостеприимством. А пока просто пройдёмся по снежным аллеям чудесного парка. Сейчас, после утомительной охоты, там должно быть не очень людно.

Не говоря ни слова, послы вышли из дворца и добрели до самого пруда, прежде чем Арамис решился нарушить молчание:

– Вот здесь-то, преподобный отец, я уверен, наша беседа не сможет возмутить какое-нибудь не в меру стыдливое ухо, по чистой случайности оказавшееся поблизости. Вы хотели сказать о д’Артаньяне?

– Спросить, монсеньёр.

– Ну так прошу вас, не стесняйтесь.

– Он и в самом деле сын вашего друга?

– Можете не сомневаться: я, во всяком случае, в данном обстоятельстве уверен. Что и говорить: бывают, оказывается, на свете и счастливые случайности.

– Значит, верно? – допытывался монах.

– «Маловерный, зачем ты усомнился?» – продекламировал генерал ордена. – Мой юный спутник – чистокровный д’Артаньян. Это, может, и не абсолютная истина, в существовании коей я, признаться, сильно сомневаюсь, но по крайней мере, сей факт есть именно то, что принято у мирян называть абсолютной истиной.

– Позволительно ли мне рассчитывать на то, что я разделяю мысли магистра?

– Гм-м… почему бы и нет? Прежде облеките свои размышления в словесную форму, а там уж я отвечу более определённо.

– Благодарю. В таком случае угодно ли вам будет припомнить наш первый диалог в Версале – сразу после переговоров с господином суперинтендантом?

– Помню как сейчас, – безо всякого выражения отвечал герцог д’Аламеда.

– Целиком и полностью? – уточнил д’Олива.

– К чему вы ведёте?

– Помните ли вы его до конца?

– Будьте точнее, преподобный отец, – сказал Арамис, властно поднимая руку, – какую именно часть разговора имеете вы в виду?

– То место, где вы, монсеньёр, говорили о достоинствах заговора: будто у него есть всё необходимое, но…

Не пытаясь согнать с лица тёплую, дружественную улыбку, Арамис буквально заморозил собеседника взглядом:

– Если уж говорить о памяти, преподобный отец, то вы сами обнаружили сейчас трогательную забывчивость. Когда и где это я упоминал о заговоре?

– Прошу прощения, монсеньёр, – пробормотал монах, невольно бледнея.

– Так-то лучше; вы одумались, верно?

– Да, – через силу ответил иезуит, – с вашей помощью я действительно припомнил, что речь шла…

– Не о заговоре, – с нажимом подсказал Арамис.

– Не о заговоре, – как эхо откликнулся д’Олива.

– А о чём же?

– Мы говорили… мы говорили о замысле, – закивал иезуит, – да-да, всего лишь о замысле.

– Ну, конечно. Разумеется, о замысле, ни о чём больше. Вы не забудете этого впредь, преподобный отец?

– Как можно, монсеньёр?

– Действительно. Тогда продолжим; мы беседовали о достоинствах некоего замысла…

– Точно так. Вы, монсеньёр, упомянули, что у замысла есть голова…

– Не отрицаю.

– Рука…

– И это верно.

– А ещё тугой кошелёк.

– Святая правда. Всё-таки у вас блестящая память!

– Спасибо, монсеньёр. В доказательство этого я припомнил ещё кое-что.

– Неужели?

– То, что у замысла нет шпаги.

– Не спорю, я это сказал, – подтвердил Арамис, – и эта фраза даже настолько запала вам в душу, что вы немедля приступили к поискам, а уже на следующий день выдвинули кандидатуру.

– Признаю, это было ошибкой.

– Отчего же? – пожал плечами Арамис. – Он полон достоинств, и даже является членом ордена, что в конечном счёте не такая уж безделица. Вот только чересчур уж он нервный, наш бедняга де Вард.

– Это всё в прошлом, монсеньёр, а сейчас перед нами настоящее.

– Вы полагаете?

– Смею ли я? Однако, если не ошибаюсь, так полагает человек, стоящий надо мной.

– Уж не я ли? – улыбнулся Арамис, оценивший покорную деликатность монаха и простивший его оплошность.

– Вы, монсеньёр.

– Послушаем, что вы сумели прочесть в моей душе.

– Монсеньёр возлагает большие надежды на младшего д’Артаньяна.

– Не стану отрицать очевидного – это так. Право, преподобный отец, разве можно желать лучшей шпаги, нежели эта?

– Нельзя, – убеждённо согласился д’Олива.

– Если вы действительно так считаете, а у меня нет причин сомневаться в вашей откровенности, это делает честь вашим военным способностям. Шпага д’Артаньяна даже сама по себе – символ победы, а направляемая его сыном, она становится по-настоящему залогом успеха… замысла. Но дело даже не в этом.

– Правда, монсеньёр?

– Чистая правда, – горько усмехнулся прелат.

Какое-то время он, казалось, раздумывал, довериться ли преемнику; затем, сняв перчатки, набрал полную горсть снега и продолжил:

– Холод, преподобный отец. Постоянный леденящий холод – и не в руках вовсе, а в самом сердце. Он царит там непрерывно с того дня, как мой друг Портос погиб в пещере Локмария. Он умер потому, что слепо доверился мне и шёл за мною до конца. Шёл за мной даже тогда, когда ясно узрел, что идёт к гибели и бесчестью. Боже правый… – Арамис сжал кулак, и снег с сухим скрипом съёжился в его ладони.

Д’Олива внимал словам генерала с тем напряжённым и одновременно поощряющим вниманием, с каким исповедники вслушиваются в речи кающихся грешников.

– Смерть и бесчестье… Знаете, за первое он не упрекнул бы меня, напротив – даже поблагодарил бы, лишь бы ему довелось умереть шумно и со славой. А умер он шумно, уверяю вас. Если бы вы только видели: около сотни солдат и офицеров были превращены им в месиво. Но второе обстоятельство не даёт мне покоя: добрый Портос, такой наивный и сильный, поверил мне, а я предал его, вовлёк в заговор, едва не стоивший ему чести. Ах, преподобный отец, он умер с сознанием того, что совершил преступление, злодейство, и это разрывает мне сердце… до сих пор.

– Вы уверены, что это именно так?

– К прискорбию своему – да. Судите сами: его последними словами было: «Слишком тяжело…» Тяжело… Для чего – для мускулов или для совести? Не знаю, не знаю, и теперь уж не узнаю… в этой жизни.

– Он простил вас, – твёрдо сказал д’Олива.

– Вам так кажется? Ну да, наверное, простил – это же был Портос, – с невыразимой нежностью произнёс Арамис.

Помолчав, добавил:

– Но я-то себе этого не прощу. Никогда. И ни за что не повторю той жуткой ошибки. Д’Артаньяна я полюбил как собственного сына и намерен играть с ним в открытую. Если он пожелает – будет на нашей стороне, если же нет, то…

– Неужели на стороне короля? – спросил монах.

– Нет, конечно. Просто в стороне от обеих сторон.

– Воля ваша, монсеньёр. Замечу только…

– Что?

– По-моему, вы полностью правы.

– Надеюсь, что прав. Впрочем, я верю, что д’Артаньян даже скорее поддержит нас, если не будет слепым орудием. Скажу без ложной скромности, что и он очень привязался ко мне.

– Бог нас не оставит.

– В крайнем случае постараемся обойтись собственными силами, – последовал в меру кощунственный ответ.

– Раз уж мы начали говорить о нашем деле, монсеньёр, позвольте доложить о последних событиях.

Арамис сделал разрешающий жест, и монах заговорил:

– Не далее как вчера вечером вестовой из Версаля сообщил мне, что преподобный Паскаль скончался от неизвестной болезни.

– Этого, увы, следовало ожидать при его образе жизни, – бесстрастно кивнул Арамис. – А что, это в высшей степени печальное событие подвигло вас на какие-нибудь мысли?

– Почти, монсеньёр, вернее будет сказать – внушило опасения.

– Даже так? Чего же вы опасаетесь, преподобный отец?

– Того, что королева осталась без духовника; что об этом вот-вот станет известно королю; что брат д’Аррас пребывает в Нуази-ле-Сек, а ваша непредвиденная поездка в Гасконь…

– Не помешала мне заехать в Нуази, – снисходительно перебил его Арамис.

– О, простите, монсеньёр, – извинился д’Олива.

– За что же? Озабоченность ходом осуществления замысла делает вам честь, преподобный отец, этого-то я от вас и жду. Более того, я чрезвычайно признателен вам за такое рвение, только ведь и моя пунктуальность тоже чего-то стоит, а?

Иезуит молча поклонился.

– Да вот, кстати, не он ли направляется к нам по аллее? – небрежно спросил герцог д’Аламеда.

Д’Олива, проследив за направлением взгляда начальника, издал едва слышное восклицание: монах, по виду принадлежавший к ордену миноритов, размеренной походкой шёл к берегу пруда. Приблизившись к иезуитам, он откинул капюшон и перекрестился на особый манер.

– Брат д’Аррас, вы здесь, – только и сказал монах.

– Ну конечно, – спокойно промолвил Арамис. – Мы условились встретиться в два часа пополудни, и как раз бьёт два. Браво, преподобный отец, вы точны.

– Это мой долг, – ответил францисканец, высокий человек лет пятидесяти с умным и открытым лицом.

– Нет, это всего лишь его начало. Вам ещё предстоит исполнить свой долг, и вы, я убеждён в этом, исполните его с честью.

– В полном соответствии с инструкциями, – кивнул отец д’Аррас.

– Ни к чему, право: не отказывайтесь от свойственного вам полёта мысли и воображения; ведь именно благодаря этим качествам мой выбор пал на вас. Пусть работа ваша будет посвящена главной цели, но идти к ней вы вольны разными путями по своему усмотрению. Как раз об этом – о праве выбора – мы и беседовали только что с отцом д’Олива.

– Когда же мне приступать к своим обязанностям? – осведомился францисканец.

– Скоро, преподобный отец, а вероятнее всего – завтра. Вы переговорите об этом сегодня с господином Кольбером? – спросил Арамис, обращаясь к иезуиту.

– Обязательно, монсеньёр.

– Известно ли суперинтенданту о смерти преподобного Паскаля?

– Едва ли. Сомневаюсь, что об этом знает хоть одна живая душа в Фонтенбло. Людям, приехавшим сюда веселиться, не до здоровья какого-то священника.

– Прискорбная чёрствость. Значит, вам следует поставить Кольбера в известность – пусть отрабатывает свои четыре миллиона. Не забудьте, кстати, упомянуть, что преподобный д’Аррас – францисканец. Простите, преподобный отец.

– Ради блага ордена я готов изображать даже муллу, – ответил священник.

– Такой жертвы мы от вас не потребуем. Пока же возвращайтесь в «Красивый павлин», да передайте привет хозяину. Вам не придётся долго ждать вестей.

Францисканец поклонился и вскоре скрылся за деревьями. Герцог д’Аламеда обернулся к иезуиту:

– Теперь, полагаю, вы спокойны, преподобный отец?

– О да, монсеньёр, я уяснил…

– О чём вы?

– О шпаге по имени д’Артаньян и о руке с францисканским крестом.

– И всё? – прищурился Арамис.

– Большего мне пока не требуется, – пояснил д’Олива, – голова и кошелёк – это же ваша забота, верно, монсеньёр?

XXX. Два ливра и пятьсот тысяч

Когда сорок четыре года назад будущий маршал Франции впервые вошёл в приёмную капитана мушкетёров, в кармане у него благодаря удачной продаже жёлтого жеребца было ровно восемь экю, или же, как он предпочитал выражаться, «на четыре экю больше, чем имел господин де Тревиль в начале своей карьеры». При этом старший д’Артаньян так же, как и его славный предшественник, готов был вызвать на дуэль любого, кто осмелился бы заявить ему, будто он не в состоянии купить Лувр.

Приди ему в голову пустить свои скромные средства в рост под принятые тогда семь – семь с половиной процентов, его восемь экю могли бы принести ему никак не больше двух ливров в год. Со временем он многое понял и сделал: в частности, оказал несколько жизненно важных услуг одной королеве и двум-трём королям. Это, а также удивительное стечение обстоятельств доставили гасконцу не только бесплатные почести да скупую славу, но и некоторое количество наличных. Говоря проще, он стал одним из богатейших дворян своего времени.

Д’Артаньян-старший завещал сыну триста пятьдесят тысяч ливров дохода, примерно в десять раз меньше оставила ему Жанна де Монтескью. Королевские щедроты, как уже упоминалось выше, увеличили ренту юного д’Артаньяна до полумиллиона франков.

Пятьсот тысяч в год – не такая вещь, чтобы о ней не стало моментально известно решительно всем. И не такие болтливые языки, как у Сент-Эньяна и Маликорна, разбалтывали миру и не столь важные секреты. Новоявленный молодой и отважный богач, к тому же граф, лейтенант мушкетёров, сын маршала и, как говорят, королевский фаворит: тут было над чем призадуматься первым придворным красавицам. Не одна и не две помолвки были расторгнуты в тот день под различными благовидными предлогами. Двор жил д’Артаньяном…

Впервые за всю свою головокружительную дворцовую карьеру Пегилен явственно ощущал, что завистливые мужские и жаркие женские взгляды устремлены не на него, а на его товарища. Д’Артаньяна пожирали глазами, ему льстили, им восхищались, его хвалили. За радушной улыбкой де Лозен прятал досаду, сдобренную терпким чувством гасконской солидарности. По существу, юноша был теперь его подчинённым, и честь командовать д’Артаньяном несказанно льстила самолюбию капитана. С другой стороны, их разговор соответствовал общению начальника с подчинённым ровно настолько, насколько это в принципе возможно между людьми с колоссальной разницей в доходах. Нечего сказать: хорош командир с жалованьем на пятьсот пистолей больше. Уж не смешон ли он в глазах лейтенанта-миллионера?

Заметим только, что причиной упомянутой натянутости было замешательство самого Пегилена. Что касается д’Артаньяна, то молодой человек был воплощением вежливости и предупредительности. Такое поведение, бесспорно, делало ему честь, ибо далеко не каждый юноша его возраста способен сохранить скромность, свободно ворочая миллионами и располагая всей мощью иезуитского ордена.

Познакомив спутника со всеми, кто по разным причинам отсутствовал на охоте, барон подвёл его к группе своих друзей, нетерпеливо ожидавших шанса пообщаться с героем дня. Но странное дело: получив наконец желанную возможность, придворные смутились, не зная, о чём повести речь; в самом деле, д’Артаньян был весь окутан завесами тайн, а попытаться приоткрыть хоть одну из них означало бы проявить недопустимую для дворянина бестактность. Оценив неловкое положение собеседников, д’Артаньян мигом нашёлся, сказав:

– Мой отец, живописуя двор и его обычаи, рассказывал о разных людях в различных тонах. Но он всегда с неизменной похвалой отзывался о достоинствах господ де Гиша, де Маникана и де Маликорна.

Такая почётная любезность, не похожая на обычную придворную лесть, требовала немедленного, и не менее любезного, ответа. За своих друзей ответил де Гиш:

– Огромная честь для каждого порядочного человека, в особенности же для человека военного, – удостоиться высокого внимания господина маршала.

– Позвольте задать вам один вопрос, глубоко волнующий меня, граф.

– Буду рад помочь, господин д’Артаньян.

– Я слышал, вы служили в штабе моего отца.

– Служил, сударь, и до самой смерти буду гордиться этим.

– Ах, господин де Гиш, чего бы я ни дал, чтобы оказаться рядом с ним в страшную минуту.

– Мне выпала эта печальная честь, – кивнул де Гиш, – ваш отец скончался у меня на руках. Могу сказать, что он умер в победный миг, когда над павшей крепостью – тринадцатой по счёту – взвилось белое королевское знамя. Поэт Сен-Блез, потрясённый этой картиной, написал изумительное стихотворение. Оно завершается такими строками:

 
«И стон повис над победившим станом:
“Хороним славу вместе с д’Артаньяном”…»[6]6
  Перевод автора.


[Закрыть]
 

Глаза молодого мушкетёра чуть подёрнулись влагой, он был растроган:

– Благодарю вас, граф! Ваше свидетельство для меня поистине бесценно…

– Между прочим, если это что-то для вас значит, мне сообщили недавно, что завтра на башне снежного замка будет развеваться знамя главного бастиона первой голландской крепости, взятой господином д’Артаньяном, – встрял Маникан.

– Это весьма занимательно, – дружелюбно кивнул д’Артаньян.

– Кстати, вы, господа, до сих пор не удосужились поздравить господина д’Артаньяна с его назначением, – улыбнулся Пегилен.

– В самом деле!

– Поздравляю вас, господин лейтенант королевских мушкетёров!

– Блестящий почин, граф!

– Премного благодарен, милостивые государи.

– Вас тоже есть с чем поздравить, барон, – заявил Маникан, – разве могли вы в самых дерзновенных мечтах вообразить, что граф д’Артаньян станет служить под вашим началом? Только не молчите.

– Я скорее пустил бы себе пулю в лоб, коснись это великого отца нашего друга. Что до сына, то я, право, не возражаю с непременным условием, что вскоре он изволит опередить меня.

– Каким ты, однако, заделался скромником, Пегилен! – поддел его де Гиш. – Ещё вчера ты был снедаем намерением отличиться на охоте, а что стало с тобой сегодня?

– Человек предполагает, а Бог… – картинно вздохнул де Лозен.

– …располагает.

– Нет, не то, Гиш: ты определённо не поэт. Человек предполагает, а Бог не помогает… или, что вернее, помогает другим. Вот и нынче утром Он выделил господина д’Артаньяна, ничего не оставив на мою долю.

– О барон, я не подозревал, что вмешался в ваши счёты со Всевышним, – улыбнулся д’Артаньян.

«Он, несомненно, очень умён», – подумал де Гиш.

– Что делать, граф! – рассмеялся Пегилен. – Наступит и мой черёд отличиться… когда-нибудь потом.

– Но, граф, – заговорил Маликорн, – просветите нас относительно случая с волком: никто об этом ничего не знает.

– Да-да, расскажите, – попросил и Маникан.

– Если вам угодно напомнить мне об этой малости…

– Эге, сударь, – остерёг его Маникан, торопливо озираясь вокруг, – сразу видно, что вы новичок при дворе. Здесь-то вы среди друзей, но, если не желаете обидеть никого из высочайших особ, не называйте, прошу вас, спасение маркизы де Монтеспан пустяком.

– Малостью, – поправил его Маликорн.

– Пустяк или малость – разница невелика. И то и другое звучит одинаково плохо в приложении к фамилии Монтеспан.

– Спасибо за своевременное предупреждение, господин де Маникан, – с неподдельной простотой отвечал д’Артаньян, – впредь я буду предельно осторожно выбирать слова.

– Если так, то нам недолго ждать исполнения пророчества барона о вашем скором продвижении по службе. Он-то сам не слишком разборчив в выражениях…

– Господа, мы забыли о рассказе господина д’Артаньяна, – поспешно напомнил де Гиш, заметив пугающую бледность улыбающегося лица капитана мушкетёров.

– Да, рассказ! – поддержал его Маликорн.

– Рассказывать тут особенно нечего. Мы с его светлостью герцогом д’Аламеда ехали через лес, собираясь прибыть в Фонтенбло к полудню. Но стоило нам наткнуться на загонщиков, как герцог изменил намерение, сказав: «Король в лесу – нагоним короля!» Нас, очевидно, приняли за опоздавших либо отбившихся охотников и потому беспрепятственно пропустили в круг. Следуя на звуки гона, мы доскакали до орешника, когда вдруг услыхали крик госпожи де Монтеспан. Соскочив с коня и продравшись сквозь заросли, я очутился на той тропинке. Дальше всё было просто.

– Вы напали на волка и убили его? – спросил Маликорн как можно небрежнее.

– Не совсем так, – покачал головой д’Артаньян, – я просто не успел напасть. У меня только и хватило времени броситься между зверем и его жертвой, и перехватить его в прыжке.

– Перехватить в прыжке? – изумился Маникан, в то время как де Гиш одобрительно закивал. – Как это?

– Схватил его левой рукой за горло, а правой – вспорол брюхо, вот и всё, – объяснил юноша таким тоном, будто рассказывал о дележе апельсина.

– Невообразимо! – искренне восхитился Маникан, пожимая руку д’Артаньяну. – Вы, сударь, явно унаследовали не только отвагу вашего отца, но также его силу и ловкость. Поздравляю!

– Вы, видимо, искушённый охотник, граф, – любезно заметил де Гиш.

– Смотря что называть охотой, сударь, – откликнулся д’Артаньян, – скажем, у меня в Монтескью неплохая псарня, найдутся и загонщики, но я, как большинство моих соседей, предпочитаю ходить на зверя в одиночку. Это вроде местной забавы: где-то пляшут, где-то прыгают через костры, а мы охотимся.

– На волков? – заворожёно спросил Маникан.

– Нет, господин де Маникан, на медведей, – мягко улыбнулся д’Артаньян.

– На медведей!.. В одиночку?!

– И без оружия, – добавил Пегилен, хорошо знакомый с гасконскими обычаями.

– Как без оружия?! – ахнул Маликорн, и даже де Гиш расширил глаза.

– Господин барон льстит нам, – возразил д’Артаньян, – разве что без огнестрельного оружия; но рогатину мы берём с собой непременно – не в объятиях же душить медведя.

– Потрясающе! На медведя с рогатиной…

– Доброй памяти король наш Генрих Четвёртый убил таким образом не одну дюжину медведей, – заметил де Лозен.

– Бесподобно! А вы, господин д’Артаньян?

– Я?

– Да, сколько хищников убили вы?

– Шесть.

– Целых шесть?

– Всего шесть, дорогой господин де Маникан, – для Гаскони это не цифра, и мне, разумеется, далеко до его величества Генриха Четвёртого.

– Теперь я понимаю, граф, почему вы назвали случай с госпожой де Монтеспан пустяком…

– Малостью, – снова перебил Маликорн.

– Малостью, – машинально повторил Маникан, не сводя глаз с д’Артаньяна, – это и в самом деле ничто для такого человека, как вы.

– Берегитесь, господин де Маникан, а не то это дойдёт до короля, – шутливо предостерёг его д’Артаньян.

– Чёрт возьми! Мне нечего терять, кроме моего честного имени. Не у каждого, сударь, есть офицерское звание, которое нужно повышать, и полмиллиона ливров дохода, которые надобно сохранить и приумножить…

И поскольку дворцовая молва неизменно преувеличивает даже самые невероятные слухи, к вечеру все узнали, что молодой д’Артаньян, который уже завтра должен получить патент на капитанское звание и маршальский жезл, имеет полтора миллиона годового дохода, стотысячное жалованье, а ещё, кстати, практически полностью истребил медведей в дебрях Тарба и По…