Текст книги "Шпага д'Артаньяна, или Год спустя"

XXXI. Д’Артаньян и Маликорн

Вечерняя аудиенция у короля затянулась, против обыкновения, на целых два часа. Всё это время Людовик XIV поочерёдно расспрашивал д’Артаньяна и Арамиса: первого – о подробностях его биографии, второго – об отличительных чертах маршала в начале двадцатых годов. Подивившись обширной эрудиции и редкой образованности молодого офицера, король, казалось, остался вполне удовлетворён сравнением достоинств отца и сына. И тут же объявил, что основной и непреложной обязанностью лейтенанта мушкетёров является постоянное присутствие при королевской особе. Строго говоря, это, разумеется, являлось прерогативой капитана, но ни д’Артаньян, ни тем более герцог д’Аламеда не сочли нужным удивиться.

Будучи довольно высокого мнения о собственной способности влиять на людей, Король-Солнце решил, что без труда сумеет развеять то влияние, которое, возможно, успел оказать генерал иезуитов на сына д’Артаньяна. В свою очередь, Арамис понимал, что необходимо нечто большее, нежели величие короны, чтобы переделать такого человека, как д’Артаньян. Этот юноша был подобен листу пергамента, ещё неделю назад – девственно чистого, и он, Арамис, успел начертать на нём первые строки. Таким образом, оставив королю одни поля, он мог быть абсолютно спокоен. Ведомый ему одному известными помыслами и намереваясь к тому же успокоить последние подозрения монарха, герцог д’Аламеда произнёс:

– Государь, разрешите мне обратиться с прошением.

– Вы, герцог? Вы? И с прошением?

– Милость вашего величества простирается до напоминания о необычности этой ситуации, что наполняет моё сердце сознанием беспредельной гордости. В самом деле, я не часто утруждал короля просьбами.

– Вернее будет сказать – вы этого не делали никогда, сударь, – с легчайшим налётом иронии заметил король.

Глаза Людовика XIV при этом ясно вещали: «Конечно, дважды злодей, трижды лицемер, когда тебе требовалась королевская милость, ты просто создавал подходящего короля…»

– Я не смел злоупотреблять августейшим покровительством, – как ни в чём не бывало вздохнул Арамис.

Само собой, он правильно понял королевский взгляд, но предпочёл ориентироваться на устную речь.

– И напрасно, господин д’Аламеда, совершенно напрасно. Королям ведь льстят не самостоятельностью, нет, совсем наоборот – зависимостью, выражаемой просьбами или даже… требованиями.

– Требования! Как можно, государь! Но в остальном я согласен с вашим величеством: покорно каюсь в грехе гордыни. Зато сейчас я обращаюсь к королю со смиренной просьбой…

– Послушаем.

– Государь, мой усопший друг, маршал д’Артаньян, завещал мне не просто разыскать его сына. Нет, он поручил мне позаботиться об устройстве дел молодого графа, и в этом я вижу свой главный долг теперь, когда моя политическая миссия благополучно завершена. Во власти вашего величества позволить мне исполнить последнюю волю маршала Франции.

– Знайте, герцог, что французский король не способен препятствовать дворянину в исполнении долга, – серьёзно отвечал Людовик. – И не важно, в чём он состоит. Это – долг. В вашем же случае он священен, и мы всерьёз прогневаемся на вас, если вы не выполните всех своих обязательств перед дорогой нам тенью отца господина лейтенанта.

– В таком случае я обязан уведомить ваше величество о том, что эти дела сопряжены со множеством поездок: я намереваюсь посетить все поместья господина д’Артаньяна в Пикардии, Турени и Бретани.

– Что ж, тогда – счастливого пути, ваша светлость. Если Испанское королевство, по-вашему, способно обходиться без вас так долго, то что говорить о нас? Для нашего двора большая честь удерживать у себя испанских послов. Удерживать, заметим, не решётками и кандалами, но с помощью дружеских оков. Путешествуйте по Франции в своё удовольствие, сударь, а если нуждаетесь в эскорте – свободно располагайте нашими гвардейцами.

– Чересчур много чести, государь. В конце концов, не такая уж я важная птица, чтобы огораживаться лесом шпаг. К тому же и моя пока не притупилась, а старый мушкетёр способен ещё и сам постоять за себя, – грозно улыбнулся Арамис.

– Вот уж в чём мы не склонны сомневаться, – искренне согласился король. – Поезжайте, герцог, поезжайте, когда вам будет угодно…

Итак, результатом длительной аудиенции стало то, что Арамис получил желаемую свободу действий и передвижения по всей стране, а д’Артаньян – свободный, даже обязательный доступ к королю. О первом узнал лишь отец д’Олива, второе же немедленно бросилось в глаза всему двору: тем же вечером лейтенант мушкетёров лично отнёс светильник в спальню его величества и справился о пароле.

Тут необходимо упомянуть о командире д’Артаньяна. Нельзя сказать, что де Лозен пришёл в неописуемый восторг от такого прямого посягательства на свои обязанности, которые при дворе чаще было принято именовать правами. В другое время он не преминул бы обнажить перед сюзереном все необъятные глубины своего недовольства. Но теперь его удерживали от этого сразу три обстоятельства, а именно: молодой граф сохранял по отношению к нему предельную любезность, ничем не нарушая обычной субординации. Это было редкостью при дворе, а потому не могло не тронуть Пегилена. Кроме того, Лозен действительно с некоторых пор стал всерьёз рассчитывать на брак с герцогиней де Монпансье, что могло одновременно и породнить его с королём, и сделать богаче самого д’Артаньяна. Для того же, чтоб достичь желаемого, требовалось до времени пореже докучать королю своим брюзжанием. А в-третьих, он и сам был не прочь отдохнуть немного от капитанской службы и проводить побольше времени с Великой Мадемуазель. Сделав из всего этого закономерный вывод, Пегилен предпочёл молчать, и своим молчанием ещё более укрепил авторитет лейтенанта, ибо все принялись судачить о том, что молодой д’Артаньян подмял под себя самого де Лозена, славившегося чем угодно, только не излишним долготерпением.

Так прошло ещё три дня. Всё это время д’Артаньян неотлучно следовал за королём всюду, куда бы тот ни направлялся, вызывая тем самым ревность даже у адъютанта его величества. Сент-Эньяну осталось только одно – получать и передавать записки от госпожи де Монтеспан. Последняя, кстати, чрезвычайно благоволила к юному графу, что само по себе было не бог весть какой неожиданностью. Редко она упускала случай напомнить возлюбленному о происшествии на охоте, и тем самым король проникался всё большим доверием к лейтенанту. И наедине, и в обществе он обращался к д’Артаньяну с неизменной улыбкой, за которую остальные придворные готовы были вцепиться друг другу в горло.

На четвёртый день герцог д’Аламеда, испросив на то королевского разрешения, вызвал к себе своего подопечного. Когда тот явился, улыбчивый и взволнованный, в комнате, помимо Арамиса, присутствовал и отец д’Олива. Встав навстречу юноше и протягивая ему обе руки, Арамис заговорил:

– Добро пожаловать, граф, спасибо, что зашли навестить меня перед отъездом.

– О, неужели так скоро, герцог?

– К сожалению, да, сын мой… вы ведь позволите так вас называть, правда?

– Это не только честь для меня, но и величайшее счастье, герцог. Вы нашли меня в моём захолустье, возвысили, заменили отца: вы практически создали меня, и одному Богу известны пределы моей благодарности и любви к вам.

– И я люблю тебя, сын мой, – растроганно проговорил Арамис, чувствуя, как у него непривычно защипало в глазах. – Бог, о котором ты говоришь, лишь на закате моей жизни ниспослал ей цель. Пусть так – у меня всё же есть ещё немного времени.

– Которое вы проведёте вдали от меня? – грустно спросил д’Артаньян.

– Лишь ничтожную часть его, поверь мне. Это необходимо прежде всего для обеспечения твоего будущего.

– Вы всё время беспокоитесь обо мне. Смогу ли я когда-нибудь сделать что-то для вас?

– Кто знает? Если захочет Пресвятая Дева и ты, Пьер, в дальнейшем твоя помощь окажется для меня неоценимой.

– Ваши слова – загадка.

– Возможно. Пока – да, ибо ещё не пришло время говорить разгадками. Жди, сын мой.

– Я дождусь, – твёрдо сказал д’Артаньян.

– Верю, что дождёшься. Через четверть часа я отбываю в Пьерфон, узнаю, как идут дела. Оттуда отправлюсь в Брасье и Ла-Фер. С каждой почтой я буду передавать тебе известия – ты их сможешь получать у преподобного отца.

Юноша учтиво кивнул монаху, а тот не преминул благословить лейтенанта.

– Скажите, мы скоро увидимся, герцог? – с надеждой спросил д’Артаньян у Арамиса.

– Всей душой чувствую, что очень скоро: скорее – чем ты или я можем предположить. А теперь простимся: тебя ждёт король, меня – дорога. Обнимемся, сын мой.

Раскрыв объятия молодому человеку и крепко прижав его к груди, Арамис еле слышно прошептал:

– Запомни, Пьер, что при дворе ты можешь доверять только моему преемнику и преподобному д’Аррасу – новому духовнику королевы.

Д’Артаньян так же шёпотом ответил:

– Я понял, герцог. Спасибо вам и до скорой встречи.

Поцеловав на прощанье руку Арамиса, д’Артаньян направился в кабинет, где его уже поджидал король.

– Вот и вы, граф. Как раз вовремя.

Видя недоумение в умных глазах гасконца, он пояснил:

– Я ожидаю посетителя, которому назначил аудиенцию тремя неделями раньше. Вот именно – три недели, и назначенный срок истекает, – Людовик посмотрел на часы, – через две минуты.

– Думаю, что дворянин, удостоившийся внимания короля, не мог запамятовать о встрече, даже если… – д’Артаньян запнулся.

– Даже если я не напомнил ему о ней, хотели вы сказать? – рассмеялся Людовик. – Отчего же, я напоминал: последний раз – неделю назад, при переезде.

– Тогда я почти уверен в нём.

– Вам требуется знать его имя, чтобы составить окончательное мнение, верно? Извольте, тем более что вы близко знакомы с этим ловкачом Маликорном.

– Так это господин де Маликорн? В таком случае, я убеждён, что он… – д’Артаньян, в свою очередь, глянул на циферблат, – что он уже здесь.

Стоило ему сказать это, как лакей, приоткрыв дверь, доложил:

– Господин де Маликорн к его величеству!

– Впустите, – велел король, и через мгновение на пороге кабинета выросла фигура смотрителя дворцовых покоев герцога Орлеанского.

– Не могу удержаться от выражения восхищения вашей пунктуальностью, – приветствовал его король.

– Я дал слово, – напомнил Маликорн, как будто желая образумить Людовика, – я дал слово моему королю.

– Ну, знаете, для многих это не аргумент. Вы, разумеется, к их числу не относитесь, но ведь существует и такая вполне безобидная болезнь, как забывчивость.

– О, у меня крепкое здоровье, государь.

– Вижу. Вижу, что Сент-Эньян и Лозен были неправы.

– Как так?

– Они ошибались, утверждая, что вы запамятуете.

Король прекрасно умел компрометировать своих подданных и сеять между ними рознь.

– А знаком ли вам, сударь, единственный человек, который не усомнился в вас ни на секунду?

– К сожалению, не имею такого счастья, ваше величество, – сокрушённо покачал головой Маликорн.

– Сию минуту будете: это лейтенант моих мушкетёров.

– Благодарю, господин д’Артаньян, – учтиво поклонился Маликорн.

Д’Артаньян ответил изящным поклоном. Король продолжал:

– Теперь, узнав имя вашего друга, вы не станете, я думаю, возражать против его присутствия?

– Ваше величество, я не возражал бы в любом случае.

– Отлично, господин де Маликорн, превосходно. Изложите же мне свою просьбу; не могу, увы, сказать, что сгораю от любопытства, но, во всяком случае, жду с величайшим нетерпением.

– Государь, – низко поклонился Маликорн, – я искал встречи с вашим величеством по одной известной вам причине.

Людовик XIV кивнул.

– Вашему величеству известно о моей давней помолвке с мадемуазель Орой де Монтале. Три недели назад вы соизволили разделить моё самое заветное стремление, и сегодня, в эту минуту я прошу у вас согласия на наш брак.

– Наконец-то, – облегчённо вздохнул король, – одной застарелой заботой стало меньше. Долго же вы ждали подходящего дня, сударь.

– Это лишь сделало его более желанным, государь.

– Да уж… Я полностью одобряю ваш выбор, дорогой мой де Маликорн, и даю разрешение на ваш союз с мадемуазель де Монтале. Но… – король многозначительно поднял палец.

– О, ваше величество… – вырвалось у Маликорна.

– Вы не ослышались, я действительно сказал «но». Ого! Было бы, право, очень большой смелостью с вашей стороны полагать, будто я пойду на этот шаг безо всяких предварительных условий.

– Конечно же, государь, я весь к вашим услугам, – пробормотал Маликорн, невольно бледнея.

– Слушайте же, слушайте внимательно и запоминайте, – строго сказал король, – я не желаю, слышите, – не желаю, чтобы мадемуазель де Монтале вошла в ваш дом… без приличного приданого. Поэтому я дарю ей имение Бюманор: это что-то около тридцати тысяч в год.

– Мне трудно выразить свою признательность вашему величеству, – произнёс Маликорн, незаметно смахнув со лба капли пота. – Это самый счастливый миг в моей жизни. Благодарю вас от имени моей невесты.

– Вы получаете лишь часть того, что давно уже заслужили – того, на что имеете все права.

Маликорн ещё раз низко поклонился королю.

– Скажите и вы что-нибудь новоявленному жениху, граф!

– Я от всей души поздравляю вас, господин де Маликорн, – охотно отозвался д’Артаньян. – Зная мадемуазель де Монтале, скажу: вы не могли сделать лучшего выбора. Желаю вам счастья и многочисленного потомства.

– Благодарю, граф.

– Вот и всё, сударь, – подытожил король, – прелюдия что-то слишком затянулась, а развязка оказалась краткой, как вспышка молнии, зато ведь и такой же яркой.

– Думаю, для меня развязка ещё впереди, – заметил осмелевший Маликорн.

– Не сомневаюсь. Но не хватит ли об этом? Мы всё равно не сможем достойно выразить словами обуревающие нас благостные порывы, а потому давайте перейдём к более земным темам, вы не против?

– Нет, государь.

– Вам удалось в эти дни узнать что-то новое?

– Да, ваше величество, – подтвердил Маликорн, бросая мимолётный взор на статную фигуру д’Артаньяна, застывшего по правую руку короля.

– Что? – уточнил король.

– Государь, вчера его высочество получил очередную депешу из Италии.

– Однако, это уже не почта, а град какой-то, – подивился король, – эти письма, что же, приходят каждую неделю?

– Не реже, государь, а то и чаще.

– И это письмо?.. – с требовательной надеждой спросил Людовик XIV.

– Было, как и прочие, немедленно по прочтении брошено в камин.

– И?..

– Нет-нет, оно сгорело дотла, – поспешно заверил Маликорн.

Ему было очень неловко говорить о своей неприглядной деятельности в присутствии такого человека, как д’Артаньян. Сент-Эньян – совсем другое дело – тот ещё лазутчик, но д’Артаньян – это же воплощение дворянской чести и благородства. Впрочем, в глазах молодого графа он улавливал только искреннее расположение.

– Сгорело дотла, – повторил король. – Жаль. Но вам всё-таки кое-что известно?

– Только то, государь, что вскоре принц потребовал к себе маркиза д’Эффиата, беседовал с ним около часа, а этим утром конюший его высочества уехал.

– Уехал, ого! Без моего разрешения, тайно? И куда же?

– Судя по багажу, далеко, государь.

– Но не дальше Ватикана, полагаю?

– Всё говорит за то, ваше величество.

– Как я устал от этого, – вдруг сказал король, – скажите, что вы сами думаете обо всём, господин де Маликорн.

– Я, государь?

– Говорите прямо, что готовится в доме моего брата? Вы, конечно, не знаете, но можете подозревать.

– Мои подозрения очевидны, поскольку лежат на поверхности.

– Так…

– Его высочество всеми силами стремится вернуть ко двору шевалье де Лоррена, и…

– Продолжайте, сударь.

– Ваше величество сами разрешаете мне говорить.

– Ну конечно, конечно. Продолжайте!

– Государь, вам лучше моего известны обстоятельства, послужившие причиной изгнания шевалье за пределы Франции, – те самые обстоятельства, которые должны быть устранены для его возвращения.

Маликорн замолчал: сказанного было вполне достаточно, ибо любое продолжение неминуемо свелось бы к обвинению члена королевской семьи в подготовке убийства…

Сам король вспыхнул и, глядя прямо в глаза Маликорну, тихо произнёс:

– Благодарю вас, господин де Маликорн, вы на многое открыли мне глаза. Ваше подвижничество неоценимо, но сейчас прошу вас удалиться. Вы свободны, сударь… Ещё раз поздравляю! Господин лейтенант, проводите…

Д’Артаньян вслед за Маликорном вышел в приёмную. Там бледный Маликорн обернулся к нему и спросил:

– Надеюсь, вы не станете теперь дурно думать обо мне, граф?

– Вы честный человек, господин де Маликорн, – ответил д’Артаньян, пожимая ему руку. – Требуется большое мужество для того, чтобы сказать такое королю.

– Я не сказал его величеству ничего особенного, – возразил было Маликорн.

– Ошибаетесь, сударь, вы сказали ему правду.

И, поклонившись, д’Артаньян скрылся за дверью кабинета.

XXXII. Король и лейтенант

Взгляды короля и мушкетёра скрестились, и сам Атос не сумел бы в эту минуту определить, в каком из них больше было величия и благородства.

– Господин д’Артаньян, вы неплотно затворяли за собою дверь.

– Видимо, так, государь.

– При дворе это не принято.

– Запомню, государь.

– А догадываетесь ли почему?

– Думаю, да.

– Я, например, даже невольно смог услышать то, что вы сказали де Маликорну.

– В мои намерения не входило таиться от вашего величества.

– Что сие означает, сударь? Что это – безмерная преданность или неслыханная дерзость?

– Ни то ни другое, государь. Это всего лишь правда.

– Правда…

– Вашему величеству, вероятно, не часто доводится слышать её от людей. Легко понять короля, который ради слова правды самолично проводит расследование. Как я хотел бы помочь вам, государь. Только прикажите!..

Король остановился: в эту минуту он походил на загнанную в самый угол шахматной доски фигуру. Поразмыслив, он сделал следующий ход:

– Правда… Однажды в Блуа, примерно в такой же час, я говорил о ней с вашим родителем, граф. Вы сегодня куда более сдержанны, чем он тогда: его правда жгла меня, как огонь. Не думайте, я не сердит на вас: кто-то же должен говорить королю правду. Хотите, чтобы это были вы? Извольте. Если маршал был моей шпагой, вы станете моей совестью. Хорошо?

– Нет, государь.

– Вот как? Чем же вы недовольны?

– Ваше величество неверно поняли мои слова. Мне ли быть недовольным? Просто совесть – это черта, настолько свойственная роду человеческому…

– Вы действительно так думаете?

– О да. Так вот, раз она так заурядна для простых смертных, то у королей её быть не может.

– Любопытная теория.

– Благодарю.

– Но что-то же должно восполнять это августейшее увечье. Не возражайте, граф, поскольку я определённо чувствую: что-то явно заменяет мне совесть.

– Я могу попытаться объяснить это, государь, – тонко улыбнулся д’Артаньян, – но для этого королю придётся, отступив от этикета, простить мне один вопрос.

– Вопрос? Всего один? Ах, ничего не поделаешь, господин лейтенант, придётся простить. Что же это за вопрос?

– Значит ли это, что я прощён?

– Да, прощены заведомо и без права обжалования приговора. Задавайте-ка поскорее ваш крамольный вопрос.

– Пожалуйста: ваше величество веруете?

– Однако… – протянул Людовик, изумлённо воззрившись на мушкетёра, – вот так вопрос! Клянусь честью, самый оригинальный вопрос из всех, что задавались христианнейшему королю. Но я всё же отвечу, хотя мой ответ и не будет блистать остроумием: да, сударь, я верю в Господа нашего Иисуса Христа.

– Превосходно, государь. Вот мы и добрались до сути дела.

– Вы полагаете? Я этого не заметил.

– Тогда я буду иметь честь завершить свою мысль.

– Окажите любезность.

– Бог – совесть королей.

– Браво, д’Артаньян! – воскликнул Людовик XIV. – Выходит, вы, изумительный человек, со свойственной лишь вам одному скромностью отрекаетесь от титула, которого достоин один Всевышний?

– По чести, так, государь.

– Неплохо, граф. Вам удалось развлечь меня, и – о чудо! – совершить это с помощью теологических выкладок.

– У каждого свои методы, ваше величество.

– Ваша методика мне по душе. Не изменяйте ей, господин д’Артаньян, потому что это станет для меня невосполнимой потерей. Прочие-то не так смелы, как вы.

– Ваше величество изволите льстить моему гасконскому самолюбию.

– Так оно и было бы, не будь мои слова чистой правдой.

– Кстати о правде, государь. Если позволите…

– Всё, всё, всё! – замахал руками король. – Хватит, сударь. Я устал от правды.

– Только одно слово.

– Ну?

– Господин де Маликорн…

– Маликорн? А что с ним? Он женится, он обеспечен и счастлив. К тому же, – продолжал король, читая вопрос в глазах офицера, – он, как и вы, умеет сказать повелителю правду, за что тот, безусловно, не гневается на него.

– Спасибо, государь. Ничего иного я и не ждал от милосердия вашего величества.

– Похоже, теперь уже вы мне льстите, граф. Но довольно об этом. Вы полагаете, что рассуждения де Маликорна верны?

– Я полагаю, что они весьма логичны.

– Но логика не в силах объять необъятное. Подчас она бессильна против изощрённого замысла, а другие просто не в ходу при дворе.

– Именно это я и хотел сказать вашему величеству.

– Я и сам так же, как вы и Маликорн, нахожу сделанные заключения логичными. Но убийственная последовательность мыслей ещё не делает безупречно верными сами выводы, не так ли?

– Безусловно, государь.

– Я так и думал, – с каким-то странным облегчением выдохнул король.

Д’Артаньян выжидающе молчал, глядя на него. Поймав взгляд лейтенанта, Людовик XIV заставил себя улыбнуться и как ни в чём ни бывало спросил:

– Герцог д’Аламеда уже покинул Фонтенбло?

– Он собирался уехать, государь, и если ничто ему не помешало…

– О, едва ли что-то на этой земле способно воспрепятствовать исполнению намерений герцога, – с деланным благодушием проговорил король, внимательно следя за реакцией гасконца.

– Осмелюсь ли узнать почему, государь? – вполне искренне удивился лейтенант.

Самый проницательный ум не мог бы уловить даже оттенка фальши в голосе д’Артаньяна. Удовлетворившись проделанным наблюдением, король отвечал:

– Ну, это же очевидно, граф. Я – король этой земли, и послы любых стран пребывают здесь под моей защитой. Тем более – послы дружественной нам Испании. Так он уехал?

– Да, государь.

– И не предупредил, когда его ждать?

– Нет, государь.

– Но, во всяком случае, не очень скоро?

– По тому, что мне довелось услышать от его светлости, могу предположить, что не скоро, ваше величество. Господин д’Аламеда не любит торопиться.

– Вы так полагаете? – усмехнулся король. – Впрочем, вы, верно, знаете его не так хорошо, как я.

– К величайшему сожалению почти вовсе не знаю, государь. У меня просто не хватило времени познакомиться с ним поближе, хотя я много узнал о его былых подвигах.

– Неужели? – через силу выдавил король, восстановив в памяти один из таких подвигов. – Как это должно быть занимательно, а главное – поучительно, не так ли?

– Вы правы, государь. Такие люди, как герцог д’Аламеда, барон дю Валлон, граф де Ла Фер и мой отец, довольно редкие в ту пору, почти вовсе перевелись теперь, насколько я могу судить.

– Смелое суждение. Но вы-то, граф, составляете исключение.

– Я так не думаю, ваше величество. То была эпоха титанов.

– Вот это мило! А сейчас, по-вашему, век карликов?

– Как можно, государь…

– Вас, похоже, не слишком-то прельщает моё царствование, а? Смотрю я на вас и любуюсь, господин лейтенант моих мушкетёров! Честное слово, я будто вижу перед собой вашего славного отца, который частенько доводил меня до изнеможения подобными речами. Ну, он-то был старым солдатом, закалённым в печи Ла-Рошели и пожаре Фронды. А вам, молодому, пылкому и отважному дворянину, казалось бы, не на что жаловаться, – жить да жить. Хотя я, наверное, несправедлив к вам: вы же уточнили, что пресловутые титаны лишь «почти» перевелись. Послушаем, кого из ныне здравствующих вы к ним причисляете.

– Графа де Гиша, например.

– Гм, пожалуй… Если вдуматься – больше полководец, чем боец.

– Я не отношусь к тем крикунам, что заявляют, будто победы одерживают рядовые солдаты.

– Согласен. Дальше?

– Барон де Лозен.

– Верный глаз, добрая шпага, – похвалил король.

– Маркиз де Фронтенак.

– О, этот был бы счастлив услышать такую аттестацию из уст д’Артаньяна, – рассмеялся король, – но он и впрямь славный вояка. Неужели всё?

– Нет, ваше величество, то же самое касается и господина де Лувуа, и герцога де Граммона, и виконта де Тюренна, и маршала Люксембурга: всё это люди, поистине достойные чести вашего царствования.

– К титанам я причислил бы и господина Кольбера. Как по-вашему?

– Прекрасный выбор, государь.

– Но что ж это получается? У меня оказалось вдвое больше героев, чем было у моего отца, – весело заметил Людовик, – как это понимать, граф? Золотой век продолжается? Не надо, не говорите, я высоко ценю вашу деликатность, и сам знаю то, чего вы не договариваете. Я признаю это: видите, король не боится правды – все вельможи, так высоко вознесённые вами, все они, невзирая на свои выдающиеся качества, были и остаются придворными. А те, другие, никогда ими не были. За исключением, пожалуй, нашего дорогого герцога, но это, скажу, ничуть не умаляет его заслуг. Я прав, господин д’Артаньян? Достаточно ли король проницателен?

– Небеса щедро одарили ваше величество, – сдержанно подтвердил юноша.

– Господин лейтенант, я из всей вашей речи уловил только, что к перечисленным гигантам вы отказываетесь причислить себя. Так ли это?

– У меня пока нет ещё ровно никаких заслуг перед вашим величеством.

– Вы считаете так, я, возможно, иначе, это не важно. Я услышал то, что услышал, и только на это вам и отвечу. Вы не числите себя в их рядах – что ж, замечательно: я стану полагаться лишь на вас одного. Вы, что ни говори, больше дворянин, чем придворный, и больше человек, чем вельможа.

– Государь…

– Не спорьте, граф. Я с первой встречи угадал в вас человека, и не вам, а одному Богу позволительно лишать меня лучших воинов. А коли так – молчите; молчите и покоряйтесь. Вы можете не подчиняться судьбе, ибо не присягали ей, но покориться королю – ваш дворянский долг. Я ошибаюсь? Скажите.

– Нет, ваше величество, не ошибаетесь.

– Это значит?

– Я покоряюсь, государь.

– Тогда скажите: вы свободно говорите по-английски?

– Порядочно, хотя и не имел большой практики в этом языке.

– Даже если б вы и вовсе не владели им, мой выбор неизбежно пал бы на вас. Радуйтесь, господин д’Артаньян, в самом скором времени вы сравняетесь рангом с самим Арамисом… вам ведь знакомо боевое прозвище герцога д’Аламеда?

– Конечно, знакомо, государь. Но мне неведом смысл ваших слов.

– А между тем он очевиден, граф, – торжествующе объявил Людовик, – вы отправитесь с посольством ко двору моего брата Карла Второго – короля Англии. Удивлены?

– Признаться, удивлён несказанно, ваше величество: я не искушён в дипломатических тонкостях.

– А зачем? Ведь у вас это должно быть в крови. Да от вас и не потребуется никакой изворотливости: вам-то уж английский король ни в чём не откажет. Маршал д’Артаньян сыграл слишком важную роль в реставрации Стюартов, чтобы его сын был дурно принят в Виндзоре. Уже сейчас вы можете смело числить в друзьях герцога Бекингэма. Вам это ясно, граф?

– Вполне, государь, – серьёзно ответил д’Артаньян.

– К тому же у вас будет чудесная возможность навестить свои английские владения, пока герцог д’Аламеда объезжает французские. Вы ведь знаете о подарке генерала Монка вашему отцу?

– Я слыхал о нём.

– Какая трогательная небрежность в обращении с недвижимостью! Немногие принцы могут позволить себе столь очаровательную неосведомлённость о размерах собственного состояния; вы меня радуете, сударь. Возвращаясь к вышесказанному, хочу уведомить вас о секретности миссии: никто не должен знать о вашей поездке в Англию, и отчёт о ней вы будете держать только передо мной.

– Но, ваше величество, мне будет необходим веский предлог, чтобы покинуть двор. Без лишней скромности могу сказать, что мой внезапный отъезд вряд ли останется незамеченным.

– Я это хорошо понимаю. Вы сейчас – самая яркая звезда при дворе… У нас же нет времени ждать, пока о вас забудут, а страсти немного поутихнут, тем более, что в обозримом будущем этого не предвидится. Придётся найди пресловутый предлог; я его почти уже нашёл, но, знаете, господин лейтенант, давайте пока отложим это. Мне ещё предстоит составить письмо моему брату Карлу, а вам – уладить все ваши дела во дворце. Займёмся же этим, а об отъезде переговорим в ближайшее время.

– Как вам будет угодно, государь. Я весь в воле вашего величества.

– Отрадно слышать, д’Артаньян. Вы сами не представляете, какую уверенность вселяют в мою душу эти ваши слова. Но сейчас я хочу дать вам задание.

– Слушаю, государь.

– Ступайте сообщить господину де Маликорну, что я жду от него и впредь столь же полных и… правдивых сообщений. Надеюсь, это его несколько успокоит.

– Будьте уверены, ваше величество, успокоит полностью, – с нескрываемой радостью согласился д’Артаньян и, поклонившись, лёгкой поступью вышел из кабинета.

Король Франции посмотрел вслед лейтенанту мушкетёров, а когда за тем закрылась дверь, потянулся за пером…