Текст книги "Мальчик, который рисовал тени"
Автор книги: Ориана Рамунно
Жанр: Исторические детективы, Детективы
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Ориана Рамунно
Мальчик, который рисовал тени
Oriana Ramunno
IL BAMBINO CHE DISEGNAVA LE OMBRE
Copyright © Oriana Ramunno, 2021
This edition published in agreement with the author represented by Piergiorgio Nicolazzini Literary Agency (PNLA)
All rights reserved
© С. В. Резник, перевод, 2024
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024 Издательство Азбука®
* * *
Самуэль, Элиа, Эмануэле – эта книга для вас
Автор и пресса о романе
В восемнадцать лет я узнала, что мой двоюродный дед побывал в концлагере.
Людям нашего поколения он об этом не рассказывал. Не хотел вспоминать. Я только замечала, что он не любит фильмы о концлагерях, – он всегда переключал канал.
Когда он впервые поделился со мной своей историей, на глаза у него наворачивались слезы, а голос дрожал; он наконец согласился все рассказать, потому что я готовилась защищать школьный диплом. Я решила писать о Холокосте и хотела взять интервью у человека, который испытал ужасы войны на собственной шкуре. Так я и узнала о концентрационном лагере Флоссенбюрг – о долгой дороге туда, о том, как моему двоюродному деду приходилось питаться сырым мясом животных, погибших под бомбежками, и о тех спутниках, которых он потерял в дороге. А потом и о его переводе из Флоссенбюрга в лагерь смерти за то, что передразнивал Гитлера, не сообразив, что на него могут настучать. «Там я не видел людей – только блуждающие тени, – говорит его скрипучий голос на пленочной записи. – Это было чудовищно».
Помимо мучительных историй о голоде, смерти и издевательствах мелькала и искра света: дед рассказал мне о немецких офицерах, которые тайком пытались помочь. В его памяти особенно отчетливо запечатлелся один, некий Михель по прозвищу Восемь Детей, – его улыбка, его доброта и те уловки, к которым он прибегал, чтобы облегчить заключенным жизнь.
В тот солнечный день, когда я записывала эти драгоценные воспоминания, и родился роман, который я написала двадцать лет спустя. В тот день я поняла, что должна взглянуть на Историю другими глазами – копать, искать, исследовать. В университете у меня было два курса по истории Холокоста – так я смогла подойти к теме с научных позиций и получить доступ к источникам. И с этого началось мое странствие – а изучала я не только концлагеря, Холокост и нацизм, но также немецкое Сопротивление и историю его мучеников (об этом все как-то забывают). В конце концов судьба привела меня в Берлин, где я поселилась и где мое странствие обрело второе дыхание. Этот роман создавался по любви, вызревал во мне годами и увидел свет, когда были готовы и он, и я.
Ориана Рамунно, из предисловия к англоязычному изданию
На редкость умный детектив с трогательными персонажами. Написано великолепно – картины, звуки, запахи оживают и пробирают до костей… Читаешь – и невозможно отделаться от мысли: «Что есть справедливое воздаяние за убийство негодяя? Можно ли что-то изменить в мире, который слетел с катушек?»
Historical Novel Society
Пронзительный роман… детектив, который раздвигает границы жанра.
The Times
Детектив с безупречно выписанным расследованием, точно – и отважно, если иметь в виду, где происходит действие, – переданным историческим фоном и очень живыми персонажами. Рекомендую от всей души.
AnnaMariaPierdomenico.it
Четко выстроенный, замысловатый детективный триллер, который что-то дает читателю – и тут же отнимает, подсказывает гипотезы и творит иллюзии, которые разрешатся лишь на последних страницах. Этот роман ощущается как удар под дых – и ты не можешь вздохнуть. Рамунно вталкивает нас в самый эпицентр ада, в глаз эмоциональной бури. От этой мощной истории кружится голова. Зверство и неописуемое насилие, полное отсутствие морали, совести и сопереживания, как ни странно, соседствуют здесь с красотой человеческой души. Да, Ориана Рамунно написала роман о Холокосте – и при этом закрученный триллер. И да, это возможно.
Leggere in Silenzio
Есть книги, которые не просто оставляют след. Книги, которые рассказывают не просто историю, но Историю. Роман Орианы Рамунно – абсолютный шедевр, тонкий и эмпатичный. Эту книгу надо читать, над ней надо размышлять, ее надо лелеять и рекомендовать всем подряд. Детективный сюжет захватит самого требовательного читателя, которому вместе с героями придется вычислять и орудие убийства, и способ убийства, и личность убийцы. Блестящая работа.
MilanoNera
Здесь закрученная интрига переплетается с историей Освенцима – внятный, стройный, полный внезапных поворотов сюжет, который не раскроется до последних страниц. Мастерски написанный детектив об уголовном расследовании там, где человечество совершило самое страшное свое преступление.
Il SegnaLibro di Deborah
Закрученный, прекрасно выписанный и динамичный детектив на страшном историческом фоне, глубокая и напряженная книга, к которой будешь возвращаться снова и снова.
Un tè con la Palma
Один из лучших романов года, безупречно выстроенный, самобытный и достоверный, блестяще написанный – свежо, точно, поэтично и без экивоков, – и с живыми, неизменно подлинными персонажами. Браво.
Ravenna ed Intorni
Многие книги остаются в памяти, но некоторые заходят еще дальше. Здесь дело не только в поисках истины – герои (и мы вместе с ними) ищут надежду в чернейшем историческом периоде, и на каждой странице перед нами раскрывается сложность человеческих душ, которые среди снегов, казалось бы, все одинаковы, но под толстой коркой льда скрывают глубокие эмоции и воспоминания. Эта книга давит на нас огромным одиночеством, но в итоге помогает нам почувствовать, что мы ближе друг к другу, чем нам порою кажется.
Thriller Cafe
Ориана Рамунно деликатно, но решительно переносит нас в прошлое, в один из чернейших периодов истории человечества. Эта история проникнет в душу, разорвет ее на части и останется с вами навсегда. Это книга для тех, кто любит исторические романы, и для тех, кто ценит закрученный детектив.
SoloLibri.net
Пронзительнейшая и непростая книга, которая останется с вами навсегда.
Thriller Storici e Dintorni
Душераздирающий, мастерски написанный роман, полный страшных подробностей, которые потрясают и перетряхивают душу.
Septem Literary: Libri, Storia e Misteri
Мастерство автора не только в обращении с источниками и показаниями свидетелей. Весь роман строится вокруг убийства в безмолвных стенах, где обитает сама смерть. В романе звенит неотступный ритм, напряжение нарастает и не отпускает, тащит за собой до последней страницы. Захватывающая история, прекрасно выстроенный детектив – попросту незабываемая книга.
Libri e Recensione
Мощнейшая история, полная праведного гнева.
SHOTS Magazine
Блестяще написанный роман… Рамунно не скупится на подробности. Главный герой – необычная фигура, и детективная линия выписана прекрасно.
She Reads Novels
Пролог
Аушвиц, 21 декабря 1943 года
«Айн, цвай!»
Йоиль по-немецки считал шаги, отделявшие спальни от врачебных кабинетов. Стук подошв об пол метался между стылыми стенами, эхом отражался от потолка, призрачно-голубого в свете ламп.
«Драй, фир!»
Он прыгнул и, крепко сжимая в руке альбом для рисования, оказался у единственного в коридоре окна. Все окна блока № 10 были заколочены толстыми деревянными досками. Все, кроме этого. Отсюда виднелась аллея с голыми, заснеженными березами, колючая проволока, поблескивающая под фонарями, а вдалеке – деревенский домик, из трубы которого валил дым.
Йоиль привстал на цыпочки.
Снег настырно барабанил в стекло. Вдоволь настучавшись, ледяные комочки возвращались к аллее, чтобы засыпать и ее, и деревья, и клумбы, и бараки, и вышки охранников. Йоиль разглядел в сторожевой будке неподвижного солдата и плотные облачка его горячего дыхания, таявшие в воздухе. Казалось, человек на морозе дрожит как осиновый лист перед своим черным пулеметом. Йоилю стало интересно, не мечтает ли охранник о чашке крепкого бульона, потрескивающем камине и семье, собравшейся у очага.
Он вприпрыжку побежал дальше.
«Фюнф, зэкс!»
Перед кабинетом дяди Менгеле Йоиль остановился и подергал ручку. Оказалось, дверь заперта, лишь дрогнули жалюзи, глухо защелкав по стеклу.
Там, над столом, рядом с коллекцией глазных яблок, висели его рисунки. Ему не нужно было заходить внутрь, чтобы их увидеть: всю обстановку он знал как свои пять пальцев. Менгеле позволял Йоилю гулять где вздумается, даже заходить в кабинет, и вообще относился к нему иначе, чем к остальным детям. Например, разрешал рисовать, везде развешивал его картинки, дарил их медсестрам и с неподдельной гордостью показывал другим эсэсовцам.
Когда художница из Биркенау пришла зарисовывать близнецов, Йоиль с открытым ртом наблюдал за ее работой. Его очаровало то, как из хитросплетения карандашных черточек вдруг, словно живые, проглядывали глаза, обретали форму лица. Дина рисовала лучше всех, с кем когда-либо сталкивался Йоиль. Выпросив листок бумаги и обломок уголька, он нарисовал дорожку, ведущую к кухням. Одна из медсестер повесила этот набросок на стену. Дядя Менгеле сначала нахмурился, потом пригляделся и расплылся в невыразительной, но довольной улыбке. После обеда он принес альбом и коробку карандашей «Лира». Еще никогда в жизни у Йоиля не было таких дорогих карандашей. С тех пор их крыло блока № 10 постепенно наполнилось его рисунками.
«Зибен, ахт!»
Он поскакал дальше, оставив кабинет Менгеле позади.
Коридор был длинным и темным. Обитатели блока боялись этого места. Двери по обеим сторонам распахивались, словно голодные пасти, и с проглоченными людьми происходило нечто чудовищное. Временами из-за дверей доносились жуткие крики. Еще больше пугали ночные шепотки, тяжелые шаги, напоминавшие глухой бой часов, и стоны, от которых по спине бежали мурашки. Кое-кто утверждал, будто это призраки умерших во врачебных кабинетах. Блок кишел призраками. Их можно было увидеть по ночам, когда эти создания в молочно-белых саванах скользили вдоль стен или елозили по оконным стеклам, ни с того ни с сего покрывавшимся испариной. Или их присутствие замечали по мерцанию лампочек. А лампочки в блоке мерцали постоянно.
Йоиль собрался с духом.
«Нойн».
И замер перед раскрытой настежь дверью. Внутри было темно, если не считать слабенького свечения в глубине комнаты. Проем черным глазом пристально уставился на Йоиля. Подняв взгляд, тот в полумраке прочитал надпись на табличке у дверного косяка: «Сигизмунд Браун».
Вдруг дверь со зловещим скрипом пришла в движение. Наверное, виной тому был сквозняк из приоткрытого окна, но Йоиль не мог отделаться от мысли, что истории о привидениях все-таки правда. Он покрепче прижал к груди альбом, стараясь заглушить стук сердца. Однако, вместо того чтобы развернуться и удрать, отважно сунул нос в чернильную темноту лаборатории.
Пока они ехали в поезде, мать, слыша, что он заговаривает с эсэсовцами в надежде подтянуть свой немецкий, частенько приговаривала: «Йоиль, Йоиль, слишком уж ты у меня бойкий и любознательный, не доведет тебя это до добра».
Но с тех пор, как они прибыли в лагерь, именно живой ум, любопытство и некий природный дар, отличавший Йоиля от других близнецов, в том числе от его брата Габриэля, спасали ему жизнь и приносили дары в виде шоколадок, кубиков рафинада, а то и старенькой игрушки. Он с Габриэлем и немногими избранными жил в блоке № 10, а не в бараках Биркенау, грязных, тесных и завшивленных, как ему рассказывали. Йоиль и Габриэль носили домашнюю, прежнюю одежду, им не приходилось ежедневно шлепать пешком несколько километров до лабораторий Аушвица, где их измеряли и обследовали. «Разве это не добро?» – размышлял Йоиль.
«Цейн!»
Собрав всю волю в кулак, он сделал шаг и героически пересек границу, отделявшую сумрак коридора от черноты кабинета. Словно прыгнул в колодец. Внутри было темно, хоть глаз выколи.
Нашарив выключатель, Йоиль щелкнул тумблером. Комнату залил холодный свет, такой яркий, что пришлось тереть глаза, прежде чем что-то стало видно. Приставив ладонь козырьком ко лбу, Йоиль огляделся. Кабинет ничем не отличался от прочих в блоке. Моргающая лампочка осветила обычные белые кафельные стены и гранитный пол. Взгляд пробежал по железным каталкам, странным приборам, покрытым плиткой лабораторным столам и остановился на шкафчиках, набитых лекарствами, на сияющей раковине и фотографии фюрера, смотревшего на Йоиля неодобрительно.
Окно было открыто, однако в воздухе висел странный запах. Не антисептика и не формалина, с помощью которого врачи консервировали свои находки. Йоилю показалось, что он уже чуял где-то этот запах. Не только здесь, в лагере, но и у себя дома, в Болонье. Неуловимое воспоминание сдавило сердце тоской, Йоилю стало грустно.
Он тихонько вышел на середину комнаты.
Кое-где в щелях между кафелем чернела засохшая кровь. На полках стояли стеклянные банки – там плавали почки, сердце и мозг. Еще зародыш, свернувшийся клубочком, точно в животе у своей мамочки; рядом стояла корзинка с красными яблоками. Йоилю тут же захотелось есть.
Он огляделся в поисках стула, чтобы влезть на него и взять яблоко, но тут его внимание отвлекла смежная комната, откуда и исходило слабое медовое свечение.
Йоиль пошел туда.
Настольная лампа под витражным абажуром отбрасывала на стены разноцветные блики. Слышалось какое-то жужжание, похожее на потрескивание электрических разрядов. Ритмичный, хрусткий, непрерывный шум словно наполнял собой пространство. Йоиль осмотрелся. Письменный стол, микроскопы, бархатные кресла, часы с маятником, книжный шкаф. В углу – невыключенный граммофон. Пластинка вращалась, однако игла давно добралась до конца дорожки, и из медного раструба не доносилось ничего, кроме того самого жужжания беспокойной мухи.
На полу валялся огрызок яблока. Откуда он здесь? Тут сердце мальчика едва не дало сбой. Между письменным столом и рождественской елкой что-то белело. Лабораторный халат, брошенный в угол.
«Привидения носят белые саваны…» – подумал Йоиль.
Он хотел было дать деру, но что-то его удержало: ноги точно приросли к полу. Сердце бешено стучало, пульс отдавался даже в кончиках пальцев. Не-ет, это был не просто брошенный на пол халат. Это был халат с человеком внутри.
Йоиль сразу узнал его. Рукава у Сигизмунда Брауна были закатаны до локтей, словно он только что кончил работу, бирюзовые глаза вытаращены, рот разинут в безмолвном крике, язык вывалился наружу, точно у эсэсовских овчарок, когда им хотелось пить. На высоком лбу с залысинами лиловела шишка.
На цыпочках подкравшись к доктору, Йоиль потряс его за плечо. Тот не пошевелился. Доктор Браун был мертвее мертвого.
Йоиль по-турецки уселся напротив него, облизал пересохшие губы и положил на колени альбом. Руки тряслись, в горле застрял горячий ком, но Йоиль не мог устоять перед искушением создать свой непревзойденный шедевр: портрет мертвого герра Брауна.
1
Сортировочная станция Юденрампе, 23 декабря 1943 года
Ослепительные лучи фар раскроили тьму, покрывавшую сельскую железнодорожную станцию, и осветили платформу.
Гуго Фишер выбрался из машины, тяжело опираясь на трость. Сухой снег скрипел под сапогами. Рельсы визжали под тяжестью приближающегося состава. Его резкое долгое шипение начало стихать, теряясь где-то в березняках, росших вдоль путей. Фыркнув последний раз и выпустив облачко дыма, локомотив остановился. Оттуда выпрыгнул эсэсовец; полы его черного кожаного плаща взметнулись крыльями коршуна.
Гуго вздохнул, и воздух перед глазами сгустился в молочное облачко. В отдалении, на фоне ночного неба висело похожее облачко, только желтоватое. И запах. Именно такой, о каком рассказывали в Берлине. Сладковатый, едкий, напоминающий о подгоревшем жарком.
Гуго сунул в рот сигарету, сжал губами фильтр и защелкал бензиновой зажигалкой, косясь на эсэсовца. Тот ответил взглядом, ясно говорившим: «Кому какое дело?» Лицо неподвижно стоявшего навытяжку унтера покраснело и перекосилось от холода. Здесь, на морозе, кусавшемся хуже бешеной собаки, все закрывали глаза на ненависть фюрера к курению.
Сигарета вспыхнула неожиданно ярко. Вкус табака защипал язык и заслонил собой пропитавшую окрестности горечь, которую не мог скрыть даже снег. Гуго с удовольствием выдохнул, полностью освобождая легкие. Где-то невдалеке заскулила овчарка, натянув поводок.
Сделав новую затяжку, он облокотился о крыло «мерседеса», давая отдых больной спине. Позавчера его разбудила боль в нижней части позвоночника, и рука онемела до кончиков большого и указательного пальцев: в плоть точно воткнули булавки, а под кожей ползали тысячи муравьев. Из-за них он не чувствовал того, к чему прикасался, и предметы валились из рук.
Гуго знал, что острая стадия скоро закончится, но неспособность нормально ощущать окружающий мир и его материальность, взаимодействовать с ней повергала его в отчаяние. Так происходило с каждым рецидивом. На очередном витке болезнь пожирала новые кусочки спинного и головного мозга, добавляя свежие симптомы, будто нарезала дорожку на грампластинке. Вот только музыка, записанная на ней, была какофонией. Организм ждал, что его кто-то починит. Потом боль отпускала и худшее оставалось позади.
Однако онемевшая нога оставалась неисправимым дефектом. Врачи заявили, что нервная система сильно поражена и уже не восстановится. Временами нога казалась Гуго мельничным жерновом. Он предпочел бы отрезать эту ногу и бросить собакам, чтобы те сгрызли ее без остатка, – лучше так, чем и дальше таскать ее за собой. Увы, нога никуда не исчезала, она намертво прилепилась к его телу – фантомный придаток, больше не подчиняющийся командам.
Гуго сунул руку в карман пальто. Легкое позвякивание пузырька с морфином на секунду принесло ему облегчение. Всякий раз, когда накатывала боль, кожа покрывалась липким потом, а вены ритмично пульсировали, то набухая, то сжимаясь. Гуго делался невыносимо сварливым; ожидание момента, когда можно будет воткнуть иглу в вену, растягивалось до бесконечности, усиливая нервозность. Со временем Гуго заметил, что простое наличие флакончика морфия в кармане помогает успокоиться. Это был единственный способ заранее не трястись от ужаса.
Он разжал пальцы и вытащил руку из кармана. Поднял воротник пальто, прикрывая потную шею от пронизывающего холода, слегка опустил поля шляпы, еще раз жадно затянулся, лишь бы не думать о боли, и бросил взгляд на шофера, оставшегося в теплой машине. Везет же некоторым.
Гуго осмотрелся. Полотно перрона, уходившего куда-то в темноту, вычистили, но снежок успел вновь покрыть гравий белой хрусткой крупкой. С неба срывались редкие снежинки. Грузовики, пикапы, каски, мокрая форма солдат, выстроившихся в ожидании поезда, блестели в свете фар. Собаки тоже были тут как тут. Они возбужденно визжали и взлаивали.
В решетки запертых вагонов вцепились десятки рук. Длинные, тонкие и грязные пальцы напоминали шевелящихся выползков.
– Eau! – донеслось изнутри.
На крик никто не отреагировал. Тогда тот же голос попробовал повторить по-немецки с сильным акцентом:
– Воды! Пожалуйста, воды!
Гуго сглотнул дым. Сердце неровно застучало, пропустив удар: неприятная аритмия.
Он был не из тех, кто легко поддается эмоциям. За три года сотрудничества с уголовной полицией ему случалось видеть всякое: обезображенные тела, изнасилованных и убитых женщин, задушенных или зверски кастрированных мужчин, свежие трупы и трупы разложившиеся, раздутые от газов, дерьма и червей. В первое время ему случалось блевать и видеть по ночам кошмары, какие пугают детей. Потом он привык.
«Я не склонен поддаваться эмоциям», – напомнил он себе, перекатывая в губах сигарету, чтобы табак забил едкую вонь, окутавшую станцию. Тем не менее Гуго предчувствовал, что вот-вот столкнется с тем, к чему его не готовили ни жизнь, ни Артур Небе – начальник Пятого управления РСХА. Оно уже стояло в воздухе, спрессованном, как снежок в ладони, в запахе мясной гари, волнами пробивавшемся сквозь тлевшую сигарету.
Сомнений не было. В крематориях действительно жгли мясо, как шептались в берлинских кабинетах. В коридорах Принц-Альбрехтштрассе или в новой штаб-квартире на Вердершер-Маркт говорили о Заксенхаузене и о Дахау, но ничто не могло сравниться с Аушвицем. Болтали, будто болезни и топорные методы работы «Мертвой головы» приводят к столь значительным потерям, что СС вынуждены сжигать трупы в самых современных крематориях, и густой дым затмевает солнце. Едва выпавший снег тут же покрывался тонким слоем пепла.
– Собак сюда! – рявкнул эсэсовец, просматривавший список, и Гуго вздрогнул. – Приступаем к разгрузке! Тысяча штук!
Небо над вагонами для перевозки скота сделалось мучительно-темным. Овчарки щерились и рыли лапами снег. Их клыки блестели в свете фар. Любой бы остановился, услышав утробное рычание этих псов. Затянувшись напоследок, Гуго отбросил окурок. Яркая искорка полетела в снег и погасла.
– На выход! – орал эсэсовец, колотя дубинкой по стенкам вагонов. – На выход, говнюки!
Двери одна за другой с грохотом распахивались, заглушая лай собак и крики солдат. Наружу пахнуло таким крепким смрадом, что Гуго инстинктивно отшатнулся.
– На выход! Быстро!
Словно пчелы из разбитого улья, из дико переполненных вагонов, валясь друг на друга, посыпались люди. Гуго показалось, что он угодил в один из кругов Дантова ада. Стигийское болото, если ему не изменяла память. Это там проклятые души возились в грязи, борясь и сражаясь. Некоторым не удавалось подняться на поверхность, и они, безликие, лежали на дне и пускали пузыри, баламутившие жижу.
Эсэсовцы пытались навести порядок прикладами. Внимание Гуго привлекла незнакомая женщина. Одной рукой она вцепилась в чемодан, другой прижимала к груди девочку нескольких месяцев от роду, не желая потерять ни то ни другое. Но вязкое болото затягивало, и в отчаянной попытке выплыть матери пришлось бросить чемодан, чтобы не лишиться дочери. Ее толкнула другая женщина, и она упала на колени.
Овчарка, втягивая носом холодный воздух, клацнула зубами прямо перед ее лицом. Стоявший у «мерседеса» Гуго хорошо видел, как оно исказилось от страха. Ему стало неуютно. Неуместный зевака в штатском, которому не остается ничего, кроме как смотреть. Он шагнул было вперед, намереваясь помочь упавшей, но его пригвоздил к месту ледяной взгляд эсэсовца.
Женщина встала, растерянно озираясь. Поток евреев с желтыми звездами на одежде с глухим шорохом послушно потек туда, куда указывали солдаты. В глазах людей застыл немой вопрос, но задавать его никто не решался. Некоторые переглядывались, стараясь при этом не встретиться глазами с немцами. Гуго чувствовал себя не в своей тарелке. Он никогда не считал евреев проблемой. Однако для партии они именно ею и были, вплоть до одержимости.
У него остались самые теплые воспоминания о фрау Мандельбаум, их берлинской соседке, ставшей ему почти что родной тетей. Летом он допоздна болтался с ее сыном Хенриком по Николаифиртель. Они играли в прятки за церковью или бегали взапуски по набережной Шпрее, потом плюхались в реку и плыли на другой берег. Теплый аромат яблочного пирога из окон первого этажа, тинистый речной запах. Когда сумерки сгущались, фрау Мандельбаум звала их перекусить, и ее голос разносился по всему кварталу, долетая до лодок, покачивавшихся на воде.
Потом Гуго с Хенриком нередко встречались на лекциях в университете или просиживали дни напролет среди лепнины и стекла «Романского кафе». Начались бойкоты, Хенрик уехал, и Гуго больше ничего о нем не слыхал. Фрау Мандельбаум умерла в прошлом году от сердечного приступа, когда за ней явилось гестапо. Судя по тому, что он сейчас наблюдал на станции, оно и к лучшему.
Гуго вновь взглянул на женщину.
– Ma valise![1]1
Мой чемодан! (фр.)
[Закрыть] – закричала та и, не обращая внимания на удары хлыстов, бросилась в гущу толпы и принялась искать свой чемодан.
– Чемодан останется здесь! – Молодой эсэсовец схватил ее за шиворот и потащил туда, где, сбившись в кучку, стояли матери с детьми.
Подошли несколько заключенных в бело-синих полосатых робах и принялись собирать в шаткие горки разбросанный багаж и грузить его на тележки. Двигались они сноровисто, отметил Гуго, – явно не впервые занимались подобной работой. Но женщина с младенцем вырывалась, сопротивляясь с отчаянным упорством, присущим лишь матерям.
– Ma valise! – не унималась она. – J’ai besoin de ma valise![2]2
Мне нужен мой чемодан! (фр.)
[Закрыть]
– Чемодан останется здесь! – гаркнул запарившийся эсэсовец.
Француженка попыталась дать ему понять, насколько ей нужен чемодан. Она прикоснулась к одеяльцу девочки, показала на шерстяной чепчик. Гуго догадался, что в чемодане одежда и смена белья для малышки. Солдат тоже, разумеется, это понял, но молча подтолкнул ее к группе женщин и детей, которых уже осматривал мужчина в белом халате.
Француженка не сдавалась. Тонкая как тростинка, того гляди переломится, она не трогалась с места. Двое продолжали громко препираться – она на французском, он на немецком. Парень быстро терял терпение, но тем не менее не трогал винтовку, висевшую на ремне. Судя по лицу, он был славный малый и хотел разрешить дело добром.
– Что за шум? – Их свару прервал эсэсовец постарше в стального цвета форме.
Он размашистым шагом подошел ближе. Полы кожаного плаща хлопали на ледяном ветру, снег натужно скрипел под сапогами. Луч фары разделил его чисто выбритое лицо пополам, подчеркнув угловатые черты. Череп на фуражке хищно сверкнул, так же как голубые глаза.
– Что у тебя тут с этой еврейкой?
– Хайль Гитлер! – Парень взмахнул рукой и вытянулся по струнке. – Не желает бросать чемодан, потому что в нем вещи ребенка, герр штурмбаннфюрер.
– Сейчас все решим.
Губы штурмбаннфюрера искривились в спокойной холодной улыбке, обнажив крепкие белые зубы, отчего он стал похож на оскалившуюся овчарку. Он взял девочку на руки, нежно покачал. Мать окаменела. Гуго отошел от машины, оказавшись на середине платформы. Его опять посетило странное предчувствие, от которого напрягся позвоночник, а боль позабылась.
Толпа раздалась. Офицер положил младенца на образовавшуюся площадку, погладил по головке, улыбнулся. Холод снега разбудил малышку. Она зевнула, просыпаясь после долгого голодного пути. Мать смотрела на дочь широко распахнутыми глазами. Казалось, заострившиеся скулы вот-вот проткнут тонкую кожу, словно шипы ежевики. Рот раскрылся в беззвучном крике. Она вся подалась вперед, но не решалась пошевелиться, вероятно из первобытного страха совершить ошибку.
Все окружающее сжалось, как пружина. Побелевший Гуго, затаив дыхание, наблюдал.
Офицер вынул из кобуры самозарядный пистолет и направил на ребенка. Вороненая сталь сверкнула в свете фар, блеснул предохранитель, который эсэсовец опустил с четким щелчком. Палец так медленно заскользил по спусковому крючку, что Гуго успел мысленно рухнуть в пропасть. Воздух из легких вышибло, а в висках оглушительно застучал пульс.
Выстрела не последовало. Пистолет сухо щелкнул. Осечка. Офицер ругнулся. Похоже, боек не сработал по капсюлю должным образом. Напряжение росло, во рту у Гуго пересохло. Штурмбаннфюрер с недовольным видом осмотрел пистолет. Следовало отвести его в сторону, избавиться от поврежденного патрона и попробовать второй раз. Вместо этого пистолет вернулся в кобуру.
– Вот и доверяй оружию, – хохотнул эсэсовец.
Мать, дрожа, потянулась к дочери. Лицо ее огрубело и побелело так, словно из нее высосали всю кровь. Штурмбаннфюрер одним повелительным взглядом остановил женщину, поднял ногу и с размаху опустил.
Раз, другой, третий…
Каблук сапога бил по крохотному тельцу; удары все отчетливее чавкали и делались все тише. При каждом звуке Гуго вжимал голову в плечи; его трясло, и он ничего не мог с этим поделать. Над станцией повисла гробовая тишина.
– Проблема с чемоданом улажена, – усмехнулся офицер. – Пусть это послужит уроком тем, кто смеет попусту тратить время.
Вытерев подошву о свежий снег, он удалился.
Мать лежала на земле, глядя в никуда. Молодой солдат ткнул ее стволом винтовки. Видно было, что он с трудом подавляет дрожь в руках; лицо исказила виноватая гримаса. Женщина не сопротивлялась. Она встала и, пошатываясь, вернулась в безмолвную толпу. Заключенные, очнувшись, вновь принялись собирать багаж и вытаскивать из вагонов трупы. Их сбрасывали на платформу, как мешки картошки. Одна такая гигантская тряпичная кукла, пропитанная смертью, едва не свалила женщину с ног, но та ничего не заметила.
– Герр Фишер!
Гуго подскочил. Точно внезапно проснулся от апноэ. Он сжал кулак, надеясь почувствовать онемевшими пальцами хоть что-то. К нему, расталкивая евреев, бежал запыхавшийся человек. Изо рта у него вырывались клубы пара. Гуго с трудом рассмотрел его лицо. Перед глазами еще стоял изувеченный труп ребенка и застывший взгляд матери. Гуго набрался смелости и глянул на маленькое тельце. Эсэсовцы обходили его стороной, чтобы не испачкать сапоги и не разнести грязь по платформе. Теперь это была лишь кучка грязи, маравшая белый снег.
– Герр Фишер! – Подбежавший человек потряс Гуго за плечо.
Высокий блондин с серыми глазами, напоминавшими два осколка пыльного стекла. Затем он отступил и пылко гаркнул:
– Хайль Гитлер!
– Хайль Гитлер, – растерянно повторил Гуго, чувствуя едва ли не стыд от произнесенного.
– Сожалею, что вам пришлось стать свидетелем подобного эпизода, – извиняющимся тоном продолжил блондин, кивнув на останки девочки. – Честно, мне очень жаль. Но почему вы подъехали к еврейской платформе?
– Разве встреча назначена не здесь? – удивился Гуго.
От воспоминания об ударах каблука по детскому телу его затошнило, и он насилу сдержал позыв.
– Нет, конечно, – покачал головой блондин. – Я ждал вас у товарной станции, но быстро сообразил, в чем недоразумение. Оберштурмфюрер Тристан Фогт, – представился он.
– Гуго Фишер, – машинально ответил Гуго и протянул ладонь для рукопожатия, стараясь, чтобы та не дрожала. Другой рукой он махнул на трупик. – Случившееся…
– Не стоит вашего внимания, – перебил офицер и, взяв его багаж, кивком пригласил проследовать за ним к машинам у дальнего края платформы. – Время от времени происходят подобные казусы.
Гуго, насколько позволяла хромота, торопливо зашагал следом. Попетляв между грузовиками и санитарными машинами, они подошли к «кюбельвагену», прозванному в народе «лоханкой». Сердце до сих пор грозило разорваться, бунтуя против увиденного, и Гуго приложил немало усилий, чтобы добраться до автомобиля. Водитель, увидев их, отсалютовал и открыл дверцу.
– Добро пожаловать в Аушвиц. – Фогт подмигнул и полез внутрь.
Гуго сел в машину. Он протер рукавом запотевшее стекло, бросил последний взгляд на грязных и худых, как скелеты, евреев, забиравшихся в грузовики, на заключенных, сгребавших багаж. Они не смотрели на плачущих, не отвечали на вопросы; их глаза были затянуты пеленой.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?