Текст книги "Мальчик, который рисовал тени"

10

Кончик карандаша уверенно скользил по бумаге, оставляя темный след. Кроме Йоиля, в спальне никого не было. Другие близнецы отправились на осмотр, а он притворился, что у него болит живот, и теперь рисовал казарму в Болонье, куда нацисты отвезли их семью, прежде чем на поезде переправить в Аушвиц. Тот день запомнился Йоилю вездесущим серым цветом. Начало ноября, от дождя на заднем дворе казармы образовались огромные лужи, в которых отражалось хмурое небо. Громко топающие сапоги сероглазых эсэсовцев в серой форме. Высокий господин в казарме яростно стучал пальцами по клавишам пишущей машинки, и это постукивание сливалось со стуком капель по стеклам. Высокий господин составлял список, отмечая тех, кто мог вернуться домой, и тех, кто должен был сесть на поезд.

Скрипнула дверь, и Йоиль отложил карандаш вместе с воспоминаниями. Вошел доктор. Йоиль дисциплинированно встал, стараясь не скрежетать стулом по полу, вскинул руку в приветствии, как его учили, после чего поздоровался:

– Добрый день, дядя.

Менгеле пришел не один. Йоиль сразу узнал его спутника: тот самый, с палочкой и в штатском пальто, пусть и с повязкой на рукаве, – он вышел поздно вечером из палаты, где лежал Браун.

– Добрый день. – Менгеле достал из кармана два кубика сахара. – Это Гуго Фишер, он расследует смерть доктора Брауна и хочет побеседовать с тобой.

– Хорошо.

– Он нас понимает? – на всякий случай уточнил Гуго.

Йоиль как зачарованный следил за его правым глазом. Тот быстро двигался туда-сюда. То ли тик, то ли мужчина делал это нарочно, чтобы напугать Йоиля. Если нарочно, то напрасно старался, Йоиль его не боится.

– Конечно понимаю, – ответил он.

– Кто научил тебя говорить по-немецки?

– Папа. – Вспомнив об отце, Йоиль невольно вытянулся, точно оловянный солдатик. – Мой папа был профессором немецкого языка в Болонском университете, потом его исключили. Он всегда говорил, что знание языка великой нации поможет мне в жизни.

Йоиль врал. Дословно отец говорил: «Ты должен знать немецкий, он пригодится тебе, чтобы объясняться с фрицами…»

После того как Бенито Муссолини заключил с Адольфом Гитлером союз, который взрослые называли «Осью», отец Йоиля решил, что семья обязательно должна говорить по-немецки. Что же, он оказался прав. Немецкий им пригодился. Когда в казарме отец сказал, что он преподаватель немецкого, эсэсовец страшно обрадовался, – мол, там, куда их отвезут, очень нужны переводчики.

По дороге он повторял с папой все, чему научился. Габриэль не захотел. В пять лет брат наотрез отказался заниматься немецким, а со временем и вовсе позабыл язык. Йоиль, напротив, усердно учился и читал книжки. Во время путешествия он старался почаще перекидываться словечком-другим с охранниками. Одни фрицы были добрыми, другие злющими, как их овчарки, но в целом все они лучше относились к тем, кто говорил по-немецки.

– Оставлю вас наедине. – Менгеле собрался было уйти, но вдруг обернулся и внимательно посмотрел на Йоиля. – Где ты разбил губу?

Йоиль провел пальцем по подсохшей корочке.

– Я поскользнулся и упал.

Доктор ласково взъерошил ему волосы и вышел, закрыв за собой дверь. Йоиль сел. От незастеленных трехъярусных кроватей воняло. Ночью кто-то опять напрудил в штаны.

– Итак, – начал Гуго Фишер, – это ты обнаружил тело доктора Брауна?

– Я.

Йоиль внимательно разглядывал лицо герра Фишера. Когда тот улыбался, в уголках глаз появлялась сеточка морщин, а на правой щеке – ямочка. Похоже, они с дядей Менгеле были примерно одного возраста. Волосы коротко острижены, как у всех немцев в лагере. Белые ровные зубы, светлая улыбка. Йоиль не мог объяснить себе, почему люди с кривыми и испорченными зубами казались ему злыми, ведь у всех эсэсовцев зубы были отменными.

– Давай-ка я тебе расскажу, в чем заключается моя работа. – Герр Фишер присел на край койки, пристроив рядом трость. – Когда кто-нибудь умирает, нужно понять, была ли смерть естественной, или человека убили. Если есть сомнения, зовут меня. Все думают, что доктор Браун умер, подавившись яблоком. Могу поспорить, мама сто раз говорила тебе, чтобы ты не спешил во время еды.

– Да.

– Если кусочек попадет не в то горло, можно умереть. Возможно, именно это и произошло с доктором Брауном. Однако нельзя исключить, что некто прочинил ему зло. Моя работа – выяснить правду.

– И чем я могу вам помочь?

– После того как тело унесли, санитары тщательно прибрались в комнате, где умер герр Браун. В общем, навели там порядок. А мне нужно знать, как все было тогда, когда ты нашел труп.

– Я должен вам это описать?

– Да, будь любезен.

– А рисунок не подойдет?

– Что?! – изумился Гуго.

Йоилю хотелось помочь герру Фишеру. Он был добрым. По-настоящему добрым, а не фальшиво, как лагерные врачи. Он был другим, как и его пальто. Йоиль поднялся, выдвинул ящик стола, достал альбом, протянул немцу. Фишер перелистал рисунки и вытаращил глаза от удивления.

– Это ты сам нарисовал? – пораженно спросил он.

Йоиль гордо кивнул.

11

Менгеле не преувеличивал. Глаза у ребенка оказались действительно редкостными. Зелеными и чуть светлее к центру. Темно-карее пятнышко в левой радужке – будто островок в зеленом море. Эти глаза на осунувшемся личике сразу приковывали внимание.

В зеленых морях бушевал шторм. Гуго долго смотрел на мальчика, гадая, сколько всего видели эти глаза. Вспомнились переполненные скотовозки, смрад от спрессованных человеческих тел, трупы, вывалившиеся из вагона, словно груда камней, что летят по склону горы. В Берлине Гуго доводилось присутствовать при арестах, наблюдать, как евреев конвоируют на вокзал. Уезжали все в чистеньких костюмчиках, с предусмотрительно подписанными, туго набитыми чемоданами. А сюда приехали призраки, измученные голодом, жаждой, долгой дорогой, перепачканные экскрементами и рвотой. Чемоданы, в которых хранилась надежда на нормальную жизнь в другом месте, у них отнимали.

– Ну как? – Голос Йоиля выдернул его из размышлений.

Гуго вновь опустил взгляд на рисунок, выполненный с мельчайшими подробностями. Невероятная работа для восьмилетки, да и, положа руку на сердце, для большинства взрослых художников.

– Великолепно.

– У меня еще есть, поточнее. Там нарисована вся комната. – Мальчик просто лучился восторгом и болтал тонкими ножками. – Если хотите, я вам покажу. Только чур будем меняться. Услуга за услугу, идет?

Гуго нахмурился, и Йоиль сразу напрягся. Он был одет в свалявшуюся шерстяную кофту и шорты. Коленки посинели от холода. Скорее всего, мальчик хотел попросить брюки, пальто или дополнительный паек.

– Найдите моих родителей, – выпалил Йоиль.

– Что? – недоверчиво переспросил Гуго.

– Мой брат здесь, в Аушвице. Дядя Менгеле поместил его в лазарет, потому что Габриэль подхватил тиф. Я не могу с ним увидеться, пока он не выздоровеет. А мама с папой в другом лагере.

– В Биркенау?

Йоиль кивнул, каштановая челка дрогнула.

– Папа знает разные языки, он наверняка стал переводчиком. Мама швея, она может шить робы для других заключенных или работать в прачечной. Дядя Менгеле говорит, что у них все хорошо, поэтому я не должен ничего спрашивать, но мне очень-очень хочется с ними повидаться.

– Почему ты зовешь герра Менгеле дядей? – Гуго даже подался вперед и заглянул в глаза Йоилю.

– Он сам так велел. Он всех близнецов просит называть его дядей.

– А сколько вас здесь?

– Здесь только четыре пары. В Биркенау, наверное, еще много других. Они приходят, уходят, вечно новые. Ну так как? Согласны? – настойчиво спросил мальчик, в свою очередь уставившись Гуго в глаза. – Вы найдете моих родителей?

Гуго глубоко вздохнул. Интересно, велик ли Биркенау? В Берлине говорили, будто там содержалось двести тысяч заключенных – до того как значительную часть унесли тиф, воспаление легких и голод, хотя пропаганда расписывала жизнь в концентрационных лагерях чуть ли не как райскую. Даже с учетом потерь Биркенау должен быть огромным.

– Идет? – не отставал Йоиль.

– Хорошо, – сдался Гуго и почувствовал внутреннюю пустоту, когда мальчик робко улыбнулся в ответ.

Гуго знал, что просьба мальчика невыполнима, но не хотел лишать ребенка, живущего в аду, последней надежды.

– Я попробую тебе помочь, однако скажи мне их имена.

– Папу зовут Аронне Эррера, маму – Ноэми. – Йоиль вновь выдвинул ящик и достал альбом. – Вот то, что я обещал. Это кабинет доктора Брауна до уборки.

Гуго принялся изучать рисунки. Йоиль тщательно зарисовал каждую деталь. На столе микроскопы, книги, кипы бумаг. Можно было разглядеть блокнот и перо. В углу книжный шкаф, кресла и столик с граммофоном. Стрелки часов с маятником показывали одиннадцать. На ковре валялся огрызок яблока. Между елкой и письменным столом лежал доктор Браун в белом халате с закатанными до локтей рукавами. Рядом – две крохотные красные точки.

– А это что? – спросил Гуго, показав на них пальцем.

– Капельки крови, – быстро ответил мальчик.

На следующей странице крупным планом был нарисован мертвец. Вылезшие из орбит бирюзовые глаза с черными дырами зрачков. Рот раскрыт, язык вывалился. Тут, похоже, юный художник дал волю воображению и изобразил язык длиннее, чем тот мог быть на самом деле. На лбу лиловела шишка, очертаниями напоминающая чье-то злое личико.

– Ты уверен, что на полу была кровь?

– Да. Наверное, ее смыли, но она там точно была. Круглые капельки.

– Герр Браун и правда был в халате или ты дофантазировал?

– Я нарисовал все, как было на самом деле. Доктор был в халате. – Йоиль ткнул пальцем в рисунок. – Точь-в-точь привидение.

Мальчик взял альбом и нашел другой рисунок: клубок ярко-синего цвета.

– Что это? – Гуго повертел лист под лампочкой, свисавшей на проводе с потолка.

Освещение в комнате было тусклым из-за забитых досками окон – сквозь щели почти не проникал солнечный свет.

– Запах доктора Брауна. Вернее, один из запахов, – подумав, уточнил Йоиль.

Гуго растерянно улыбнулся. Сам он не почувствовал никакого особенного запаха, но это еще ничего не значило. Многие яды разлагаются быстро.

– Любопытно. Расскажи-ка подробнее.

– Вот этот синий – это запах одеколона. – Йоиль похлопал ладошкой по рисунку. – Хороший запах, так душатся люди, когда идут в театр или гулять.

– А этот серый? – Гуго показал лист оттенка снеговых туч.

– А этим пахло у него изо рта. Странный запах, сразу горький и сладкий. Я уже где-то чуял такой, только не помню где.

Гуго словно током ударило. Разряд пробежал от затылка до поясницы. Вновь перелистав рисунки, он добрался до портрета Брауна. В глазу доктора Йоиль нарисовал собственное отражение: дотошность истинного художника.

– Попробуй вспомнить. Герр Менгеле говорит, у тебя прекрасная память, это и по рисункам видно. Где ты мог прежде чуять такой запах?

Йоиль, болтая ногами, с грустным видом уставился в потолок.

– В Биркенау, – наконец выдавил он. – На прошлой неделе дядя Менгеле возил меня к сестрам-близнецам из Италии, они отказывались говорить со взрослым переводчиком. Там пахло так, словно что-то жарили…

– То есть ты нарисовал вот этот запах?

– Нет. Мы поговорили с близняшками, а потом дядя Менгеле отвел меня на склад выбрать штаны взамен тех, что были на мне. На складе сидела женщина, она разбирала волосы по цветам. Когда я проходил мимо, почувствовал необычный запах, горький и сладкий.

– От доктора Брауна пахло им, да?

– Да.

Гуго взял трость, поднялся. Постукивая кончиком по полу, прошелся туда-сюда по узкой, затхлой комнате. Сердце сильно забилось, пульс отдавался в ушах, желудок сжался. Кажется, Гуго нащупал путеводную нить.

Один его друг, работавший на заводе «Дегеш», рассказывал, что комендант Аушвица заказал крупную, почти пять тонн, партию пестицида «Циклон-Б» для борьбы с паразитами. Если те волосы сбрили с женщин, зараженных вшами, то, вероятно, их обрабатывали синильной кислотой.

– Скажи, а этот запах, случайно, не похож на запах горького миндаля?

– Точно! Горький миндаль! – обрадовался мальчик. – Мама делала торт с горьким миндалем и миндальные печеньки!

Итак, цианид. Соль синильной кислоты, сильный яд, обладающий тем же запахом, что и «Циклон-Б». Запахом горького миндаля.

– Отравление цианидом вызывает своего рода биохимическое удушье, – произнес Гуго – не для маленького Йоиля, конечно, а рассуждая сам с собой. – Зрачки при этом резко расширяются. Ты знал Сигизмунда Брауна?

– Да.

– По-твоему, он был умным?

– Думаю, да.

– Хитрым?

– Наверное.

Разумеется, таким он и должен был быть. Умным, проницательным. Сразу понял, что, если не оставит записку, никто ни о чем не догадается, сочтут его смерть естественной. Как и то, что записку нужно зашифровать, дабы не встревожить убийцу.

– Почему ты нарисовал свое отражение в глазах Брауна? – спросил Гуго, чувствуя, что его догадки обретают форму.

– Потому что они были похожи на зеркала.

– То есть очень большие и темные?

– Да.

– Хорошо… – Довольный Гуго погладил мальчика по голове.

Браун был врачом и знал латынь. На латыни слово pupilla означает не только зрачок, но и куколка, ведь человек отражается в глазах другого именно как крохотная кукла. Выходит, Браун знал, что его хотят отравить цианидом? Гуго опустил взгляд на Йоиля:

– Ты дотрагивался до тела в ту ночь?

Ребенок съежился, точно его застали за воровством варенья на кухне.

– Йоиль, я просто хочу узнать, было ли тело твердым.

– Как деревяшка.

– Такое окоченение называется rigor mortis. У тебя на рисунке часы показывают одиннадцать вечера. Ты в это время его нашел?

– Да.

Гуго прикинул в уме. Получалось, доктора убили минимум за три часа до обнаружения, то есть около восьми. Именно столько времени требуется мускулам, чтобы напрячься и сделаться похожими на деревяшку.

– Расскажи мне о призраках, – попросил он. – Что ты о них слыхал?

Йоиль вздернул подбородок и сел прямо.

– Я тут единственный, кто их не боится. Девочки с первого этажа верят, будто в нашем блоке водятся призраки. Ночью они часто слышат вздохи, стоны, всхлипы и плач, понимаете? Но я-то знаю, кто там стонет.

– И кто же?

– Люди, которые занимаются всякими взрослыми штуками.

– Ты их видел?

Йоиль кивнул. Скорее всего, речь о Брауне и Бетании Ассулин. Или о Брауне и Бетси Энгель.

– Ты мог бы назвать их имена?

– Нет, лиц я не видел. Взрослые были в кабинете, свет не горел. Я один раз заглянул в дверь, но испугался, что меня заметят…

– Ничего, это не важно. Ты и так мне очень помог.

– Спасибо, – польщенно поблагодарил Йоиль. – Только и вы не забудьте, что обещали.

Гуго кисло улыбнулся и принялся складывать рисунки. Потом заметил тот, что лежал на столе. Похоже, на нем была изображена казарма. Сквозь открытую дверь виднелись эсэсовцы в очень точно нарисованной форме.

– Что ты рисуешь?

– Красные казармы. Это в Болонье, откуда мы приехали. Нас сначала держали там, потом на поезде привезли в лагерь.

Улыбка Гуго сделалась сконфуженной. Заведения вроде болонских Красных казарм назывались сборными пунктами – они служили для сортировки людей перед отправкой в концентрационные лагеря. Оттуда люди уезжали семьями, а по приезде их разделяли, как и случилось с Йоилем.

– У вас в Болонье отличная футбольная команда. – Гуго попытался отвлечь ребенка от тяжелых воспоминаний. – Шесть скудетто[6]6
   Скудетто – нашивка на форме итальянских спортсменов в виде национального флага, знак победы клуба на чемпионате в предыдущем сезоне; изобретена была, согласно распространенному мнению, поэтом Габриэле д’Аннунцио.


[Закрыть] и Выставочный кубок. Как там скандируют?..

– Команда, которая потрясет весь мир! – продекламировал Йоиль, и его глаза сделались круглыми и влажными. – Арпада Вейса с семьей привезли сюда в прошлом году, в октябре. Мне сестра Адель рассказывала.

– Арпад Вейс, – понимающе кивнул Гуго.

Сам он не увлекался футболом, но тренера болонской команды знали все. Венгерский еврей превращал любую команду в чемпионов, однако от лагеря это его не спасло.

– Немецкие солдаты арестовали нас в шаббат. Папа говорит, что так делают нарочно. – Йоиль пожал плечами и показал на нарисованную казарму. – Нас держали там несколько дней, потом посадили на поезд. Как семью Вейс.

На лицо мальчика набежала тень. Глаза под густыми ресницами совсем потемнели, словно штормовое море. Гуго почудилось, что в его зрачках он видит француженку, склонившуюся над останками дочери, и зондеркоманду, выкидывающую из вагонов трупы.

– Нелегкое, должно быть, выдалось путешествие, – пробормотал Гуго.

Йоиль качнул головой и сжал губы. Удивительно еще, что после всех увиденных ужасов его глаза остались такими же прекрасными.

12

Блок № 11 грозно смотрел на Гуго.

Архитектуру Аушвица вообще сложно было назвать жизнерадостной, но одиннадцатый блок производил особенно гнетущее впечатление: насупленная рожа со злыми глазами и прожорливой пастью. Тристан Фогт дернул за шнурок колокольчика. За стеклянной дверью послышались ритмичные шаги охранника, и в смотровой щели появились глаза. Дверь открылась в темный, холодный, голый коридор. В глубине виднелась железная решетка – преддверие лагерной тюрьмы, куда отправляли за попытку к бегству и где люди гнили месяцами, ожидая приговора каттовицкого гестапо. Все это рассказал Фогт, пока они добирались до блока смертников. Уже одно название говорило о многом.

– Хайль Гитлер! – Охранник вскинул руку.

– Хайль Гитлер! – эхом ответили Гуго и Фогт.

Охранник молча проводил их до решетки. Визит Гуго санкционировал лично Либехеншель, так что проблем не возникло. Звякнули ключи, и дверь открылась. Они двинулись по выстуженному коридору с промерзшими белеными стенами – сейчас их облизывали темные языки двух теней. Воздух казался густым, настоянным на горе и отчаянии. Блок смертников. Точнее не скажешь.

Охранник отпер дверь в камеру и впустил посетителей. Берт Хоффман сидел на нижней койке спиной к заложенному кирпичами окну. Сгорбленный, согбенный, точно от невидимого жернова на шее. Лампочка на потолке помаргивала, кое-как освещая серые стены, почерневший пол и ведро, от которого резко несло мочой. Фогт щелкнул пальцем по лампочке, и та прекратила моргать, однако продолжила гудеть, заполняя тишину.

Санитар поднял лицо. Узкие щелочки между набрякшими веками вместо глаз. Опухшие губы покрыты коркой запекшейся крови. Черт лица, по сути, не разобрать. Гуго силился понять, как же Хоффман выглядел прежде. Не получалось. Оставалось с ужасом смотреть на разбухшее, перекошенное месиво, донельзя изуродованное синяками и шишками.

– Вы правы. – Гуго искоса глянул на Фогта, тяжело опершись тростью на грубые и грязные каменные плиты пола. – Вряд ли он в состоянии говорить.

Хоффман задрал голову и принюхался, точно мышь. Видеть, судя по всему, он не мог и пытался определить, кто пришел, по запаху.

– Меня зовут Гуго Фишер. Я расследую смерть Сигизмунда Брауна.

Санитар приподнял верхнюю губу, чем еще больше напомнил то ли грызуна, то ли гравюру из старой книжки Гюго: портрет уродца Квазимодо.

– Вы работали санитаром у Брауна, верно?

– Да, – выдавила человекомышь после нескольких неудачных попыток.

Из уголков рта потекла слюна, и Хоффман утер ее рукавом. Фогт в форме с иголочки стоял в углу, заложив руки за спину, и с полнейшим равнодушием наблюдал за пленником, отчего Гуго сделалось неприятно. Перед ними сидел избитый до полусмерти человек, такой же немец, как они сами, однако, судя по всему, Фогт не испытывал к нему ни капли жалости.

– Мне передали то, что вы сказали после смерти доктора Брауна. – Гуго не хотелось мучить санитара, но время поджимало. – Вы упомянули, что его забрали призраки. Можно узнать, что вы имели в виду?

– Просто пошутил. – Хоффман втянул в себя воздух и попытался что-то добавить, но его скрутил приступ кашля. – Неудачная шутка.

– Вы имели в виду призраков, стонущих по ночам?

– Чего?

– Не могли ли слухи о привидениях распространиться потому, что ночами происходили некие любовные свидания?

– Я не знаю, о чем вы.

Гуго постучал кончиком трости по полу. Дышать в камере было нечем, а напряжение буквально выжигало последний кислород. Хоффман не мог не знать о похождениях Брауна, и его фраза о призраках, вероятно, намекала на тех, чьи стоны и вздохи пугали детей. Или на прошлые грешки Брауна, за которые ему пришлось расплатиться. Так или иначе, дело в его любовных шашнях.

– Хорошо, поговорим начистоту. У покойного были внебрачные связи?

– Нет.

– Вы с Брауном ладили?

– Конечно.

Хоффман смотрел в пространство перед собой и вряд ли различал что-нибудь, кроме смутных теней: так же видят мир новорожденные дети. Вот только санитар стоял на пороге смерти.

– Где вы были тем вечером?

– В своей комнате. Устал как собака. Работал весь день.

– В чем заключалась ваша работа?

Берт неуверенно повел рукой. Гуго понял, что тот ждет разрешения Фогта.

– Рассказывайте, Хоффман, – позволил Фогт. – Герр Фишер подписал бумагу о неразглашении.

Санитар кивнул, облизал губы и продолжил:

– Недавно меня перевели в Биркенау под начало другого врача…

– Почему?

– Между мной и доктором Брауном возникли небольшие трения, и мы решили отдохнуть друг от друга. – Хоффман сплюнул комок красной слюны и сипло вздохнул. – Меня приставили к доктору Шульцу.

– Но вы сказали, что у вас с Брауном были хорошие отношения.

– Ну да.

Рот Хоффмана перекосило от боли, терзавшей все его тело. Гуго отлично знал, как это бывает.

– Да, мы с доктором прекрасно ладили, – не сдавался санитар. – Трения касались всяких мелочей, ничего важного.

– И все-таки?

– Мы расходились, скажем так, по научным вопросам.

– Санитар и дипломированный врач? – хмыкнул Гуго.

– Вот и Браун то же говорил. – Хоффман попробовал засмеяться, но вместо этого закашлял. – Временами я впадаю в грех гордыни, забывая, какая я мелкая сошка. Мне были не по нутру кое-какие его методы. Доктор Браун обозвал меня всезнайкой и отослал в Биркенау к Шульцу. Чтобы я уяснил: его методы еще сравнительно гуманные.

Сравнительно гуманные. Гуго устал стоять. Он сел на стул, поставил трость между коленями и вперил взгляд в Хоффмана поверх костяного набалдашника. Аушвиц таил массу запретных тайн, Гуго разрывался между желанием раскрыть их и необходимостью делать вид, будто ничего не происходит. В голове звучал голос Небе, советующий не вмешиваться в лагерные дела, и Гуго сдержался.

– Люди слышали, как вы говорили, что Браун заслужил такой конец. Это как-то связано с вашими разногласиями?

– Я просто злился на него за эксперименты с фосгеном. – Санитар вновь закашлялся, в горле у него забулькало. – Вам разве не случалось в запальчивости говорить то, чего в действительности вы не думаете, герр Фишер?

– Во сколько вы отправились спать? – продолжил Гуго, проигнорировав вопрос Хоффмана.

– Часов в восемь, кажется. Сразу после ужина.

Лампочка снова заморгала. Скоро она перегорит. Гуго машинально взглянул на циферблат «Юнганса» у себя на запястье. Брауна нашли в одиннадцать, а отравили примерно в восемь, если верить словам Йоиля о «деревяшке».

– Кто-нибудь видел вас после восьми?

– Нет.

– Кто-нибудь из коллег?

– Говорю вам, я лег спать сразу после ужина.

– Ну да! – Гуго язвительно хмыкнул. – Видимо, работа у доктора Шульца оказалась тяжелой.

– Так и есть, – серьезно ответил Хоффман.

Гуго готов был поклясться, что санитар пригвоздил бы его взглядом к полу, если бы ему удалось открыть глаза. Но опухшие веки не разлеплялись.

– В начале декабря люфтваффе разбомбили стоявший в итальянском порту американский транспортный корабль, груженный ипритом и фосгеном. Шульц получил приказ продолжить эксперименты, начатые доктором Хиртом в лагере Нацвейлер.

– Какие эксперименты? – спросил Гуго, и воздух сгустился еще сильнее.

– Я должен был отобрать группу заключенных. – Хоффман пошевелился и застонал от боли. – Шульцу требовались люди с глубокими ранами, подобными тем, что получают наши солдаты на фронте. Мы построили евреев в шеренгу, натравили на них собак, после чего обработали фосгеном и ипритом. Некоторым по методу Хирта дали уротропин.

Санитар опять зашелся в кашле, корчась от спазмов и образов, всплывших в памяти.

– У получивших уротропин фосген вызвал меньше язв и ожогов. Нам пришлось дожидаться результатов эксперимента и фотографировать подопытных каждый час. В общей сложности ушло четырнадцать часов. Вот почему, герр Фишер, я очень устал и рано лег спать. На моем месте вы поступили бы так же.

Допрос отнял у Хоффмана последние силы, окончательно его доконав. Он весь скрючился в три погибели.

От услышанного у Гуго онемели ладони. Его пробирала дрожь, во рту пересохло. Слюна превратилась в песок Ваттового моря. «Подобные эксперименты незаконны!» – вертелось на языке.

Поодаль молча стоял Фогт и пристально глядел на него. В неверном свете поблескивал кортик. Из кобуры торчала рукоять пистолета. Но Гуго хватило одной ухмылки черепа на фуражке, чтобы воздержаться и от этой реплики, и от выяснения, какие еще эксперименты проводятся в лагерях. Пришлось скрепя сердце вернуться к допросу.

– А что вы скажете о подмене треугольников? – спросил он нетвердым голосом.

Хоффман долго не отвечал. Гудела лампочка, в горле у санитара клокотало и хрипело, его грудь тяжело вздымалась и опадала, словно кузнечные мехи.

– Я невиновен, – наконец проскрежетал Берт. – Треугольники были не мои.

– Тогда у меня все. – Гуго поставил точку в допросе, дорого обошедшемся Хоффману. – Сегодня сочельник. Полагаю, у вас есть право на отдых.

Санитар промолчал. Лампочка в последний раз мигнула и умерла, оставив их в вонючей темноте.

Снаружи снег серебрился под лучами солнца, пробившимися сквозь тучи. Гуго глубоко вдохнул свежий воздух. Ему казалось, он насквозь пропитался тюремными запахами: тухлой кровью, прокисшей мочой в ведре. Мороз ущипнул его за нос, подействовав как укол новокаина.

– Вы получили ответы, которых искали? – поинтересовался Фогт.

– Нет. Если бы санитара не избили до полусмерти, я бы сумел вытянуть из него нужные показания.

– Вы чересчур мягкий человек.

– А вы излишне жесткий, – окрысился Гуго, затем понял, что перешел черту, но не мог остановиться. – Хоффман – немец, свободный ариец, он не заключенный и заслуживал иного обхождения!

– Поверьте, герр Фишер, – отчеканил Фогт ледяным тоном, – я лично проследил, чтобы с Хоффманом обращались как подобает. Вы понятия не имеете, что такое одиннадцатый блок. Вы понятия не имеете, что творится в его подвалах. Если бы не я, Хоффман валялся бы в каменном мешке, захлебываясь собственной мочой.

– Извините, герр Фогт. – Гуго прикусил губу.

– Я отчасти понимаю ваши эмоции, но придержите-ка язык, – процедил оберштурмфюрер.

Дальше они шли молча. Фогт широко шагал, прямой, как палка, заложив руки за спину и не поднимая глаз на Гуго; снег хрустел под его сапогами. После стычки Фишер не находил смелости попросить о том, к чему внутренне готовился все утро. Он знал, что ему прочтут очередную нотацию и одарят холодным взглядом. Однако попытаться было нужно.

– Герр Фогт, у меня к вам одна просьба…

– Говорите. Комендант приказал помогать вам.

Гуго набрал в грудь воздуха:

– Мальчик, пациент Менгеле… Он умолял найти его родителей в Биркенау.

Фогт вздрогнул, но с шага не сбился: он продолжил идти, не заботясь, поспевает за ним Гуго или нет.

– Герр Фишер, вы понимаете, о чем просите?

Гуго решил не отступать. Опираясь на трость, заковылял по снегу, догоняя Фогта.

– Я бы не стал вас обременять, если бы не расследование. Ребенок обещал рассказать мне все о той ночи, но взамен я должен найти его родителей. Может быть, я назову их имена и вы заглянете в архивы…

– То есть без этого еврейчика вы не в состоянии обнаружить преступника?

– Он единственный, кто видел место преступления до того, как уборщики уничтожили все улики, – резонно заметил Гуго.

– Зря вы ему доверяете. Я предлагал вам поговорить с Менгеле, а не с его кроликом.

– Это же просто ребенок. – Гуго выдавил смешок. – Зачем ему врать? Или вы думаете, что мальчишка убил доктора?

Фогт внезапно остановился и в упор уставился на Гуго. В его взгляде изумление мешалось с гневом.

– Мой вам совет, герр Фишер. Не предъявляйте коменданту слова еврея в качестве доказательств. Это будет концом вашей карьеры. Да и мне не улыбается по вашей милости выставить себя идиотом.

– Конечно, я ничего подобного не сделаю! Я не настолько наивен.

Оберштурмфюрер опасно прищурился. Гуго выдержал испытующий взгляд свинцовых глаз и вдруг разглядел проблеск зари в этом штормовом небе.

– Назовите их имена, – процедил Фогт. – Однако будьте осторожны. Больше никому так не говорите. Под угрозой не только ваша карьера, но и жизнь. Это дружеский совет товарища по партии.

Гуго кивнул. Он знал, чем рискует. Потому и молчал долгие годы. Потому и надел свастику. Так поступали многие. Он все понял еще в Хрустальную ночь, когда жгли синагоги, громили еврейские магазины и обносили дома, а полиция бездействовала. Пожарные ограничивались тем, что не давали огню перекинуться на дома немцев. Старинный друг их семьи, Вильгельм Крютцфельд, оказался единственным полицейским, вставшим на защиту Новой синагоги. За что сразу же поплатился, словно не исполнял долг, а совершил преступление.

– Аронне и Ноэми Эррера, – пробормотал Гуго.

– Хорошо. Посмотрим, что удастся сделать. Учтите, я ничего не обещаю.