Текст книги "Мальчик, который рисовал тени"

7

Обстановка в офицерской казарме была спартанской. В отведенной Гуго комнатушке стояли койка, письменный стол и раскаленная печь. Луч прожектора, проникавший в окно, лезвием разрезал темноту. Гуго подошел к покрытому испариной окну, выглянул на улицу, а затем опустил взгляд на стол. Там лежали сигары и приветственная записка.

– Не курорт, но в целом сносно. – Фогт положил чемодан на жалобно скрипнувшую койку. – Комендант подумал, здесь вам будет удобнее, чем на ферме или в городке. Не придется каждый день мотаться туда-сюда. В лагере вы найдете все, что нужно, включая цирюльника и стоматолога.

– Отлично, благодарю вас.

Гуго еще раз обвел взглядом комнату, отметив в углу небольшую елочку с потушенными свечками на ветвях. Приятно пахло смолой и домашним праздником.

Узнав, что Рождество ему придется встретить в Аушвице, он огорчился. После английских бомбардировок Гуго обещал отцу провести этот день в ним. Они бы украсили дом, зажгли свечи на елке назло черной пелене, опустившейся на Берлин после массированных налетов. Гитлер пытался изжить христианские традиции, но их корни оказались слишком глубоки. Вот и в этом году нашлись те, кто повесил на двери полуразрушенных домов венки и зажег гирлянды, пусть улицы и засыпаны щебнем, рельсы разворочены, а остовы вагонов валяются, словно разбросанные игрушки. Гедехтнискирхе рухнула, но детский хор высокими чистыми голосами пел перед гордо и одиноко возвышавшейся колокольней.

Со шляпы капало. Гуго снял ее, стряхнул, положил на стул. Нравится ему или нет, но судьба занесла его в Аушвиц. Если он хочет поскорее убраться отсюда, то должен раскрыть дело. Пробежал глазами записку на столе, вспоминая о тех двух, что лежат в кармане пальто. Кого назвали куколкой? Чьи там инициалы? Зачем умирающему человеку писать какие-то шифровки? Открытка, переданная комендантом, не оставляла сомнений: Брауна намеревались убрать.

Гуго задумчиво потер подбородок, вновь глянул на заснеженный лагерь за окном. Волшебный пейзаж навевал сон. Криминолог машинально сунул руку в карман, нежно погладил гладкую стекляшку с морфином. Нет, еще не время. Борясь с усталостью и желанием остаться в одиночестве, он вытащил руку из кармана.

– Герр Фогт, как, вы сказали, называют лагерный бордель?

– «Кукольный домик».

– Куколка…

– Что?

– Да так, ничего. – Гуго вздохнул, прихватил бутылку коньяка, гоня прочь мысли об игле, о том, как она вонзается в вену, после чего медленно накатывает теплый прибой, как в детстве. – Слушайте, не могли вы бы меня туда проводить? Мороз пробрал до костей, хочется выпить в компании. Боюсь, в одиночку я сегодня не усну.

– Как пожелаете, герр Фишер.

Блок № 24 стоял первым слева, если считать от главных ворот. Рядом кухня и плац. Он ничем не отличался от прочих: барак из красного кирпича под низкой крышей, на которой искрился под фонарем толстый пласт снега.

Неподалеку чернел силуэт виселицы и два тела, мужское и женское, покачивались на ветру. Их руки соприкасались, словно и после смерти они не могли расстаться. Тела как будто медленно вальсировали в снежной круговерти, от которой перехватывало дыхание. Проходя мимо, Гуго на секунду задержался, потом зашагал вслед за Фогтом к борделю.

Двери блока распахнулись, и оттуда, нарушая снежное безмолвие, грянула музыка. Гуго невольно зажмурился в звуковом вихре. Скрипки, тромбоны, барабаны и пианино надрывались в унисон со звоном бокалов и визгливыми голосами. Будто вернулся в какое-нибудь заведение на Унтер-ден-Линден или Фридрихштрассе. Или вошел под красную вывеску ныне разрушенного кабаре «Ла Скала», где отплясывали танцовщицы в блестках и шляпах с плюмажами. Или в «Эльдорадо» до того, как государство его прикрыло, назвав притоном гомосексуалистов.

Гуго открыл глаза. И увидел комнату с облупившимися стенами. От влажности штукатурка пошла пузырями. За шаткими столиками дулись в карты охранники. Воняло потом. Табачный дым висел плотным облаком. В глубине «салона», под окном, за которым виднелась виселица, наяривал оркестр заключенных. Капо с нарукавной повязкой задавал ритм, хлопая в ладоши и притоптывая. Дирижер на подиуме вовсю размахивал палочкой. Исполняли Сороковую симфонию Моцарта, часть Molto allegro.

– Бордель на втором этаже, вход только для интернированных, – пояснил Фогт. – Теперь, если не возражаете, я на боковую. Уверен, вы найдете здесь компанию по душе.

– Спасибо, – кивнул Гуго.

Он огляделся. Браун, как и другие врачи, был заметной фигурой в лагере. Может статься, кто-то из младших офицеров сумеет рассказать что-нибудь любопытное, на минуту вынырнув из алкогольного дурмана.

Гуго подошел к столику, за которым резались в карты два молодых унтера, блондин и горбоносый. Рукава гимнастерок закатаны, ноги вольготно раскинуты, волосы спутаны, к губам приклеились сигареты. Оба веселились напропалую. В их поведении не осталось ничего от жестокости и свирепости охранников на еврейской платформе.

– Добрый вечер, – поздоровался Гуго, подтащил стул и сел.

– Добрый, добрый, – ответил блондин, не глядя на него.

Лет двадцать, не больше. Гладко выбритое лицо, челка почти белоснежных волос падает на лоб. Юноша вдруг ухмыльнулся, на мгновение показав мелкие острые зубы, шваркнул на стол каре тузов и с торжествующим воплем придвинул к себе выигранную кучку рейхсмарок.

– Да пошел ты, придурок! – заорал второй, с горбатым носом. Он пригладил пятерней темные волосы, облизал пухлые обветренные губы, мельком посмотрел на Гуго. – Знаете, кто этот типус? Самый главный сукин сын во всем рейхе! На фронт бы его, голым задом в снег!

Гуго рассмеялся. Оба унтера зычно подхватили смех.

– А вы кто такой? – спросил блондин.

– Гуго Фишер. Расследую смерть доктора Сигизмунда Брауна. Небось со вчерашнего дня в лагере только и разговоров что о нем.

– Дурная история. – Блондин поежился.

Горбоносый протянул Гуго кружку пива, но тот отказался и театральным жестом извлек из-за пазухи бутылку коньяка. По стеклу, словно вобравшему в себя весь свет, пробежали карамельные сполохи.

– Французский, один из лучших, из последних запасов, – провозгласил он и откупорил бутылку. – Не желаете?

Повеяло фундуком и черной смородиной.

– Шутите? – Блондин сконфузился. – Дорогущее пойло…

– Бросьте! – Гуго фыркнул. – Бутылку я обнаружил в предоставленной мне каморке, а нет ничего печальнее, чем надираться в одиночку в наше собачье время. Прошу, составьте мне компанию.

Преодолев смущение, блондин взял бутылку и присосался к горлышку. Судя по его довольной физиономии, Либехеншель угостил Гуго отменным коньяком. Когда подошла его очередь, он не спеша набрал напиток в рот и немного подержал, прежде чем проглотить обжигающую жидкость.

– Зрелый, изысканный и сбалансированный. – Гуго выдохнул.

– Ага, – поддакнул блондин.

– Франц, ты ж пиво от ослиной мочи не отличишь! – съязвил горбоносый.

– Ты чертов ублюдок, Отто! А твоя мамаша ублажила пол-армии.

Гуго незаметно предоставил бутылку в полное распоряжение приятелей. Их смех делался все громче, позы – непринужденнее, глаза – бессмысленнее. Должен наступить момент, размышлял Гуго, когда пьяный оказывается на краю. Легкий толчок – и человек утрачивает самоконтроль, несется, закусив удила. Этим двоим осталось недолго.

Он расстегнул пальто, ослабил галстук, с удовольствием вытянул ноги. Поморщился от очередного прострела в спине. Оркестр грянул вагнеровский «Полет валькирий», и Гуго, чтобы отвлечься от боли, принялся отстукивать ритм здоровой ногой.

– А вы-то знали этого Брауна? – наконец спросил он, небрежно тасуя карты.

– Само собой, – важно ответил Франц. – Мы всех здешних коновалов знаем. Они сортируют жидов на станции.

– Сортируют?

– Ну, отбирают тех, кто пригоден к работе…

Отто зыркнул на товарища. Он явно еще не дошел до кондиции.

– Сортировка – дело нелегкое, – не унимался Франц.

Совсем зеленый. По выражению голубых глаз понятно, что парень лишь недавно столкнулся с ужасами войны.

– Нельзя же наугад, правда? – продолжал разливаться блондин. – Конечно, они евреи, но даже еврей – человек, правда?

– Недочеловек. – Отто мотнул головой, поджав губы. – Они не такие, как мы.

Но Франц не замечал предостерегающих взглядов товарища.

– Врачи приезжают на станцию в чистеньких белых халатах и сортируют прибывших, особо не раздумывая, – возмущался Франц. – Кем они себя возомнили? Богами? Есть тут один такой, Менгеле… Жуткий субъект. Его прозвали Ангелом смерти. Приезжает на станцию, когда ему вздумается, и сгребает их толпами. У него пунктик на близнецах и уродах…

Отто опасливо огляделся. Похоже, затеянный Францем разговор считался недопустимым даже здесь.

– Браун тоже занимался сортировкой? – спросил Гуго, косясь на тела, раскачивающиеся за окном.

Ему показалось, будто трупы требовательно таращатся на него выпученными глазами и что-то мычат черными провалами ртов. Получается, сортировка – простой отбор работоспособных… Однако в тоне унтера чувствовалась некая зловещая недомолвка, камнем давившая на душу Гуго.

– Браун? И Браун занимался. – Франц лениво смахнул упавшую на лоб прядь, оперся рукой о спинку стула, едва не свалившись. – Но он хотя бы приезжал трезвым. Впрочем, Менгеле тоже, если начистоту. Оба как стеклышко, когда…

– Точно-точно, – поддержал приятеля Отто. – Кляйн вечно в стельку на сортировке, и Рёде с Кёнигом. А Браун не-ет, он кремень.

– Хорош кремень, из которого бабы веревки вьют, – заржал Франц.

Гуго наклонился к блондину. Нет на свете места, где люди бы не сплетничали, и Аушвиц не исключение. Судачили охранники, судачили заключенные. Именно эти пересуды и были ему нужны.

– Доктор Браун женат, – возразил он.

– Да-да, не повезло мужику, – ответил Франц.

– Почему?

– Он здесь от души веселился, пока не прикатила фрау Браун. Даже бордель втихаря посещал. Все на это закрывали глаза. Здесь на многое приходится закрывать глаза, понимаете? Взять тот же бордель. Он только для заключенных, да и то не для всех, для избранных. Поваров, там, или брадобреев. Простому солдату путь туда заказан, а уж офицеру… Любая связь эсэсовца и заключенной под строжайшим запретом. – Франц сделал страшные глаза. – Имейте в виду, мы с Отто здесь, только чтобы промочить горло.

– И что бывает за подобную связь? – поинтересовался Гуго.

– Зависит от того, с кем спутаешься, – пожал плечами Франц. – Если с обычной – посадят на гауптвахту в одиннадцатом блоке. А если с еврейкой – угодишь в тюрьму.

– Браун часто бывал у девушек?

– Ага. – Франц тупо кивнул. – Его все покрывали. Впрочем, Браун посещал одну и ту же шлюшку. Немка, отличная, кстати, девка, хоть и коммунистка. Говорят, наш доктор еще и с медсестрой путался, с той, сисястой. Как бишь ее…

– Бетси Энгель. – Отто хищно облизнулся и хлебнул коньяка. – Эх, мне б такую!

Гуго переводил взгляд с одного на другого. Оба были уже пьяны в дым; попадись они сейчас дежурному офицеру, взяли бы их на цугундер.

– Бетси Энгель, – повторил Гуго, припоминая лицо красотки. – Такая не останется незамеченной, это точно.

Итак, обнаружилась затаившая злость обманутая жена. Не стоило сбрасывать со счетов и обиженную любовницу, вынужденную оставаться в тени.

– Куколка из десятого блока. – Франц поднес к губам сложенные щепотью пальцы и причмокнул так, что едва не перекрыл вой оркестра.

На Гуго ее прозвище произвело эффект разорвавшейся бомбы.

– В точку! – воскликнул он. – Куколка!

– Ее врачи так прозвали, – пояснил Отто. – Стоит ей похлопать ресницами, и все прямо тают. Как говорится, женский волосок крепче колокольной веревки.

– Женский волосок! – Франц пьяно расхохотался, едва не упав со стула.

Гуго поерзал, пытаясь усесться удобнее; от боли на лбу выступил холодный пот. Он сжал зубы, со свистом вбирая воздух, однако в легкие попал лишь сизый сигаретный дым, заволокший комнату.

– А что жена? Поведение Брауна изменилось после ее приезда?

– Ну, сюда он больше был не ходок. – Франц почесал нос и скорчил гримасу. – Если женушка под боком, хочешь не хочешь, а притормозишь.

– Понятно. Как зовут шлюху, которую он навещал?

– Роза. Она на втором этаже.

– Как бы мне с ней повидаться?

Парни хитро перемигнулись.

– Вижу, вам и правда сегодня одиноко, герр Фишер, – заухал Франц.

8

Роза сидела на незаправленной кровати за дверью с глазком, через который охранник наблюдал за сексом между заключенными. Едва Гуго вошел, выражение ее лица сменилось с печально-хмурого на слащаво-приветливое.

– До-обрый ве-ечер, – пропела она, похлопывая ладонью по матрасу.

Вместо арестантской робы на ней была голубая кофта, юбка до колен, шелковые чулки и туфли на каблуках. На шее нитка жемчуга, волосы пышно взбиты, лицо накрашено. Соблазнительно-тонкий запах духов, ни следа истощения. Однако в глазах – все та же неистребимая патина боли, которую не мог до конца скрыть густой слой черного карандаша.

– Добрый вечер, – ответил Гуго, продолжая стоять в дверях.

Роза изобразила лукавую улыбочку и ободряюще произнесла:

– Охранник ничего не скажет, он умеет хранить секреты в обмен на несколько рейхсмарок. Идите сюда.

Гуго повиновался.

Прежде чем его пустили наверх, он столкнулся с толстухой, выполнявшей роль мадам. Размахивая жирными руками, та требовала от него купон. Пришлось объяснять, что никакого купона у него нет, что он полицейский и проводит расследование, а не явился в качестве клиента. Наконец его пропустили.

– Подмойся, прежде чем лезть в койку, полицейский! – крикнула она снизу, и Гуго едва не сверзился с лестницы от стыда. – И прочитай правила, они на двери висят!

Роза неторопливо приблизилась, чуть склонив голову набок в заученной кокетливой позе. Невысокая, фигуристая. Она уверенно протянула руку и схватила Гуго за пах. От неожиданности он вздрогнул и попятился.

– Послушайте, я здесь не для постельных утех. Я расследую смерть доктора Брауна. Вы его знали?

Женщина тут же напряглась. Ответ был очевиден.

– Вы немка?

– Баварка. Из Эггенталя.

– Значит, практически землячка доктора Брауна. Прежде с ним не встречались?

– Нет. Познакомилась здесь, в этой самой комнате.

– Мне говорили, он часто к вам приходил.

– Уже сто лет не заглядывал. – Роза дернула плечиком.

– Каким он был?

– Ласковым, добрым… И брехливым, как собака.

Она резко развернулась, подошла к столу и посмотрелась в зеркало. Пригладила выбившийся локон, раскурила сигарету. Тонкие пальцы дрожали, словно былинки на ветру.

– Как вы оказались в лагере?

Гуго внимательно наблюдал за Розой, изгибом ее тонкой шеи, изящными движениями. Вряд ли на воле она занималась проституцией или была как-то связана с криминальной средой.

– Арестовали год назад за участие в коммунистической организации. – Женщина отошла к окну, и ее взгляд утонул в белом безмолвии. – Когда я прибыла в Аушвиц, Браун меня сразу заприметил. Еще бы! Немка, красивая, здоровая. Предложил работать в борделе, я отказалась. Но затем в лагере я увидела женщин-заключенных…

Роза оглянулась на Гуго. Черные зрачки казались полными горечи провалами в голубых озерах глаз. Она быстро отвернулась и принялась водить пальцем по заиндевевшему стеклу. От прикосновения капельки стекали вниз, точно слезы.

– Все бритые налысо, кожа да кости. Похожи скорее на призраков, чем на людей. Щеки ввалились, зубы сгнили… Переполненные бараки с трехъярусными кроватями, везде смрад, грязь. Боже мой, какая там вонь! Я не могла так жить и согласилась на эту работу. У меня есть одежда из «Канады», косметика, духи, сигареты, хорошая еда, алкоголь. Теплая комната, где я живу одна. Могу спокойно перемещаться по лагерю. И все это – за минуты любви, подаренной тем, кто в ней нуждается. По-моему, неплохой размен, согласны?

– Вы говорите, Браун лгун. Почему?

Гуго решительно вернул беседу в нужное ему русло, хотя женщина вызывала жалость. Кто знает, через что ей тут пришлось пройти?..

– Врал, что влюбился в меня. – Роза хихикнула и написала пальцем на стекле слово «любовь».

Она напоминала кинозвезду: жемчужно-белые зубки, продуманные движения, томный взгляд подведенных глаз со слегка смазанными после предыдущего клиента «стрелками». Богиня в обиталище, от которого остро несет смертью.

– Обещал, что после войны мы вместе вернемся в Баварию, он разведется со своей лахудрой и женится на мне. Верится с трудом, да? Отличная парочка, коммунистка и национал-социалист…

Роза ладонью стерла надпись, оставив на стекле прозрачную проталину, сквозь которую был виден все тот же нескончаемый снегопад.

– Доктор Клауберг полагал, что стерилизовал меня радиацией, – продолжила она. – Позже выяснилось, что хваленая радиация не всегда действует так, как нужно. Я забеременела и отправилась на аборт в десятый блок. Там-то и выяснилось, что в сердце – или, лучше сказать, в трусах? – нашего дорогого Сигизмунда нашлось местечко не только для меня.

– Вы говорите о Бетси Энгель?

Роза нервно затянулась, ее руки по-прежнему дрожали.

– О Бетси и о других. Этот боров даже с жидовкой путался. Уверена, об этом вам никто не рассказал, я права?

– С жидовкой?

– С Бетанией Ассулин.

Гуго вспомнил медсестру, стирающую кровь с ноги. Ее угольно-черные, глубокие, перепуганные глаза оставили в его памяти болезненную рану.

– Вы понимаете последствия подобного заявления? – Гуго ткнул тростью в сторону проститутки. – Вы утверждаете, будто Браун запятнал себя, совершив преступление против чистоты крови?

– Я никому не говорила и не скажу, если это вас беспокоит. Я не держу на Сигизмунда зла и не стану осквернять его память.

– У вас есть доказательства?

– По ночам я нередко слыхала непонятный шум. Пациенты из десятого блока уверены, будто там обитают привидения. Привидения! – Роза расхохоталась и зло затушила сигарету. – Однажды я поднялась с кровати и вышла поглядеть, что это за привидения такие. И увидела, как Браун дрючит еврейку прямо в своем кабинете. Тогда я промолчала. Не хотела отправлять его на виселицу, хотя вполне могла донести и избавиться от этого настырного кобеля.

– А говорили, что не держите на него зла.

– Соврала, – усмехнулась Роза.

– Как думаете, фрау Браун догадывалась о похождениях мужа?

– Готова спорить, она перевелась в Аушвиц именно потому, что прекрасно все знала: он не умеет держать своего живчика в узде. По крайней мере, после ее приезда он перестал наведываться в бордель.

– Вам что-нибудь говорит аббревиатура АБО?

– Ничего. – Роза по-детски поджала губы. – Ну так что? Идем в постель?

– Времени нет. – Гуго надел шляпу и вышел.

– Все равно ко мне вернетесь! – крикнула вслед ему Роза.

Он невольно улыбнулся. Одному богу известно, как ему хотелось побыть с женщиной. Опять почувствовать себя мужчиной, а не колченогой развалиной, пожираемой неизлечимой болезнью.

Гуго спустился в общий зал. Теперь там звучала увертюра из «Дон Жуана».

9

Аушвиц, 24 декабря 1943 года

Его разбудил бледный утренний свет. Снегопад кончился, однако погода стояла пасмурная и невыразимо унылая, что никак не вязалось с сочельником. Вставать не хотелось.

Гуго заставил себя сесть в постели. Больная нога была на месте, хотя он ее не чувствовал. Словно ампутировали. Каждое утро приходилось заново смиряться с жестокой действительностью, так противоречившей ярким снам. Вот только с болью смириться не получалось.

Нервные спазмы лишали мышление ясности, нужной для работы. Либехеншель был прав. Когда наваливалась работа, Гуго глотал первитин горстями, словно драже. Однако боль успокаивал только морфий, и с каждым годом дела шли все хуже. Историю с полиомиелитом Гуго изобрел, чтобы не ставить под удар университетскую кафедру и свое сотрудничество с РСХА. Если он отвечал невпопад или в глазах двоилось, а разум мутился, всегда можно было отговориться усталостью от непомерной нагрузки. Болезнь наступала медленно, но неотвратимо, словно прилив Ваттового моря. Нельзя быть больным в государстве, не терпящем несовершенства, нужно скрывать свой недуг.

Гуго взял шприц, наполнил его, сжал в зубах. Закатал рукав рубашки, перетянул руку жгутом. Вены набухли. Он вонзил иглу в голубоватый ручеек, надавил на поршень. Морфий растекался по телу жаркой волной, вызывая в памяти горячие женские бедра. Подумав о Розе, Гуго повалился обратно на подушку. Лежал и тупо таращился на влажный потолок. Боль понемногу стихала.

– Куколка АБО, – пробормотал он.

Боль успокаивалась. Мысли – нет.

Опираясь на трость, он поднялся с кровати. В углу на табуретке стоял тазик с остывшей водой, рядом бритва и брусок мыла «Эллада». Для человека, привыкшего бриться дважды в день, это все равно что кофе в постель.

Гуго намылил щеки, тщательно выбрился, поглядывая в окно. Заключенные убирали нападавший за ночь снег. Вытерев лицо, Гуго оделся и почувствовал, что готов сразиться с тайной смерти Брауна. Спал он неважно, постоянно просыпался и принимался размышлять то о записках, то о распутстве покойного. Теперь морфий окружил его своеобразным пузырем, внутрь которого не пробивалась тревога. Гуго был предельно собран, ум его – ясен и цепок.

Он взял со стола бумажный пакетик, вытащил сморщенный яблочный огрызок. Повертел, рассматривая побуревшую мякоть и отпечатки зубов на кожуре, сунул обратно и положил пакетик в карман.

В офицерской столовой пахло кофе, звенела посуда, мирно гудели человеческие голоса. Между столиками сновали заключенные, разнося стаканы, баночки с медом и каким-то польским вареньем. От аромата свежего хлеба проснулся аппетит.

Гуго приметил Тристана Фогта, сидевшего в углу. Строгая форма подчеркивала атлетическое сложение, серебряные руны перекликались со стальными глазами. Под сердцем приколот железный крест. Выходит, наш оберштурмфюрер отличился на фронте. Фогт отхлебнул кофе, перехватил взгляд криминолога и приглашающе помахал рукой.

– Как спалось на новом месте? – поинтересовался он.

Едва Гуго присел, заключенный налил ему дымящийся кофе с молоком.

– Не очень, – пробормотал Гуго, делая первый глоток.

– Койка неудобная или дело в Брауне?

– И то и другое.

– Видите во-он того господина? – Фогт кончиком ножа, испачканного в джеме, показал на какого-то человека. – Это доктор Йозеф Менгеле. Еврейский мальчик, обнаруживший тело Брауна, – его пациент. На вашем месте я бы обязательно побеседовал с герром Менгеле. Может статься, он сумеет пролить свет на эту историю.

Фогт намазал джем на хлеб, откусил. Лизнул большой палец, потрескавшийся от мороза. Изящные руки Фогта были как у пианиста, вот только кольцо с черепом быстро напоминало о том, кто перед тобой на самом деле.

Дальше они завтракали в молчании. Гуго допил кофе, съел бутерброд, после чего, попрощавшись с Фогтом, покинул столовую. Он нагнал доктора Менгеле. Тот курил в компании других офицеров. Похоже, у него было отличное настроение. Темные, точно оливки, глаза так и искрились смехом. Этот человек сразу располагал к себе. Гуго без колебаний подошел и представился, как и советовал Фогт.

– Добрый день, герр доктор, – сказал он, протягивая руку. – Меня зовут Гуго Фишер. Уверен, вы уже обо мне слышали.

– Еще бы! Со вчерашнего дня только о вас и говорят. – В голосе Менгеле звучало веселье. – Польщен знакомством.

Улыбаясь, он зажал сигару в зубах. Между передними резцами зияла диастема, что делало и без того запоминающееся лицо еще незауряднее. Менгеле пошарил в кармане, извлек сигару, предложил Гуго.

– Спасибо. – Гуго раскурил и с удовольствием втянул теплый сладковатый дым.

Подмораживало. Снег покрылся тонкой корочкой льда. Сигарный дым, точно старый друг, нежно наполнил грудь, прогоняя холод.

– То есть вы догадываетесь, зачем я вас побеспокоил?

– Из-за Йоиля, конечно.

– Йоиль – это еврейский мальчик, нашедший тело Брауна?

– Да-да, он вам понравится. Уникальный экземпляр.

Доктор будто напоказ щеголял безмятежной улыбкой, столь противоречащей жутковатому прозвищу Ангел смерти. На первый взгляд он выглядел добродушным, однако темный огонек в самой глубине глаз-омутов намекал, что это прозвище ему дали неспроста. Его зрачки казались двумя бездонными провалами. Менгеле поманил Гуго за собой, и они зашагали по хрусткому снегу.

Овчарки радостно прыгали по сугробам. Совали носы в снег и довольно чихали, тенями следуя за заключенными-поляками, ровнявшими дорогу тяжелым стальным катком. Люди дрожали от холода. Снег доходил им до лодыжек, тащить каток было трудно. Это видно было по перекошенным от натуги лицам, вытаращенным глазам, стонам и надсадному дыханию. Гуго тоже приходилось несладко. Он даже разок ругнулся сквозь зубы, когда занемевшая нога застряла в глубоком снегу.

– Йоиль – замечательный пример того, как генетика низшей расы допускает ошибку, производя на свет то, что должно было быть нормой. – Доктор замедлил шаг, дожидаясь отставшего Гуго.

– То есть?

– Сейчас сами все увидите. У Йоиля есть брат-близнец. Они похожи как две капли воды, и тем не менее это два совершенно разных существа. У Габриэля глаза темные, у Йоиля – светлые, с примечательным окрасом, именуемым секторной гетерохромией: небольшая часть радужки отличается по цвету. Кроме этого, у братьев нет физических отличий. Как говорит наука, гетерозиготные близнецы рождаются из двух яйцеклеток, оплодотворенных двумя сперматозоидами, монозиготные – из одной яйцеклетки и одного сперматозоида. В случае Габриэля и Йоиля я практически убежден, что яйцеклетка была единственной, а вот сперматозоидов – два. Разумеется, это всего лишь гипотеза, экспериментально она еще не подтверждена…

Они дошли до плаца. Двое заключенных под звуки лагерного оркестра снимали с виселицы трупы. Группа других занималась гимнастикой под руководством одного из унтеров.

– Прыжки! – орал тот с изуверским надрывом. – Наклоны! Приседания!

Стоявшие в снегу заключенные вяло подчинялись, то и дело запинаясь, когда деревянные сабо соскальзывали с ног. Изнуренные доходяги напоминали тростник, гнущийся на ветру. Гуго подумал, что каждый прыжок приносит им невероятную боль. Под ложечкой противно засосало от беспомощности.

– Но разница между братьями отнюдь не ограничивается глазами. – Голос Менгеле вырвал его из задумчивости. Доктор увлеченно водил сигарой по воздуху, точно что-то рисуя. – Йоиль в лагере месяц. Он прибыл сюда, уже зная немецкий: у него был неплохой словарный запас. Его отец до принятия закона о защите расы преподавал языки в Болонском университете, в их доме имелась богатая библиотека. Йоиль рассказал, что его с раннего детства учили немецкому, и он успел попрактиковаться, пока они ехали в Аушвиц. Он и правда изъясняется весьма бегло. У него прекрасная память и выдающиеся наклонности к рисованию, прямо как у нашего фюрера, – хохотнул Менгеле. – Это самый умный ребенок, какого я когда-либо встречал. Говорю же, ошибка генетики низшей расы…

– Сколько ему лет?

– Восемь.

Гуго не сумел скрыть изумления. Удивили не лестные эпитеты, расточаемые доктором еврею, а то, что ребенок оказался таким маленьким.

– Ладно, теперь перейдем к Брауну, – предложил доктор. – Говорят, он подавился яблоком. Редкий случай для взрослого.

– Не совсем так, – возразил Гуго. – Статистика смертей от пищевого удушья среди взрослых довольно внушительная.

– То есть вы полагаете, что это был несчастный случай?

– А вы нет?

Менгеле вновь добродушно улыбнулся и произнес:

– В сказке братьев Гримм яблоко было отравлено.

– Да, я думал о яде, – признал Гуго.

Смущало то, что доступные быстродействующие яды обладают характерным запахом, а огрызок не пах ничем, кроме гнили. Он опять достал пакетик, вытащил яблоко.

– У вас есть лишь один способ проверить эту версию, не находите?

– Считаете, я должен это сделать? – Гуго перевел взгляд на овчарку, весело прыгавшую по сугробам.

– Господь всемогущий, герр Фишер! – Менгеле закатил глаза. – Что вам в голову взбрело? Давайте сюда ваш огрызок, сейчас скормим «рябчику».

Доктор забрал яблоко, подошел к группе заключенных, кончавших гимнастику, ткнул кулаком в плечо одного и протянул ему огрызок. Тот недоверчиво выпучился. Судя по выпиравшим под полосатой робой лопаткам, он забыл, когда в последний раз ел досыта. Сунув подачку в шамкающий беззубый рот, мужчина в мгновение ока жадно проглотил остатки яблока, поблагодарил и вытер руку о робу. Красный треугольник обозначал политического, а буква – венгра. Ласково улыбнувшись, Менгеле неторопливо вернулся к Гуго.

– Ну, теперь нам известно, что яблоко не отравлено, – сказал он, наблюдая за венгром, вернувшимся в строй под надзором капо.

– Да, теперь известно, – только и ответил Гуго.