Текст книги "Зиэль"

Кремовое – оно не то чтобы дрянное вино, нет, весьма хорошее, когда правильно выращено, однако для меня в нем слишком много сладости, слишком много такого… почти цветочного запаха… словно бы пьешь не из кружки, а из кувшинчика из под дамских помад и притирок… Впрочем, кружки передо мной нет, Кавотя расстаралась для дорогого постояльца и добыла откуда-то из кабацких недр настоящий стеклянный кубок, обрамленный по бокам извивными стальными лозами. Явно старинный кубок, надо постараться не разбить…

В деревенских празднествах, в том числе и в непредвиденных, таких как сегодня, местные жители свято соблюдают ритуалы, которые в большинстве своем сами же и породили… По крайней мере, в первой половине праздника соблюдают, пока еще глаза и головы способны отличать кружку от двери: только выпили по первой, никто и закуску не успел в рот сунуть, как открылись двери настежь и в трактир вошли первые люди на селе: впереди и во главе всех кузнец, он же староста деревни, по бокам от него трое самых богатых и уважаемых сельчан, один из них, между прочим, двоюродный брат трактирщицы Кавоти, в доме которого у меня постой. Явно, что их лазутчик следил за происходящим и своевременно дал отмашку, чтобы их приход выглядел внушительно, степенно и кстати.

– О-оу! Какие желанные гости пожаловали к нам на огонек! – изумился я, очень точно соразмерив в своем возгласе искренность и вежливость, и этой точностью заслужил одобрительное внимание всех присутствующих. – Вот это радость – так радость! Хоть у нас и без чинов сегодня, однако… Почту за честь лично поднести каждому опоздавшему извинительную чару!.. Кавотя!

Извинительная чара – это изобретение имперских любителей застолья, дабы снимать вольную или невольную провинность за опоздание, причем с обеих сторон – и опоздавших, и преждевременно начавших: Кавотя наливает в гостевой кубок дорогое желтое вино, на три четверти его заполняя, а ведь кубок не мал: десять таких кубков составляют полную тройную пядь! – и я подношу его одному из опоздавших. Он пьет до дна, а мы с Кавотей готовим тем временем второй, точно такой же… потом третий… Последний, самый почетный кубок, я подношу наиважнейшему человеку в этой деревне, старосте-кузнецу, который, кстати говоря, носит простое и изысканное имя: Боро Кувалда. Ох, и здоров кузнец, ох и силища из него прет, ну просто неимоверная! Ростом пониже меня, но широк, кряжист, толсторук, да просто необъятен!.. Вот кого он мне явственно напомнил: покойного Ведди Малого, отца нынешнего маркиза Короны! Тот же рост, та же стать, правда, Ведди Малый был, все же, чуть посуше мясом, чуть пошире в плечах, бугристее мышцами, наверняка гораздо подвижнее сочленениями… и без брюха… Ну, оно и понятно: тот был величайший воин империи, а этот всего лишь деревенский кузнец… Но – все же, все же…

Считается, что сегодня праздник вольный, без чинопочитаний, однако для четверых припоздавшихся держались особые места, за главным столом, возле меня: по правую руку отец Луна, за ним свободное место, которое занял мой домохозяин, а по левую руку – сразу три свободных места подряд, ближайшее из которых по праву занял кузнец.

Пошумели, погудели, притерлись… Наконец, первые ознакомительные церемонии завершились, гости мои расселись по местам, перед каждым уже мясо на досках паром исходит, розоватым жирным соком сочится… Хлеб, зелень, приправы, заедки – все на столе, вперед, братцы!

Непьющие мужчины встречаются по всей империи, да и не сказать, что они редкость, однако обычаи и правила трапез, застолий и разгульных пиров определяют отнюдь не они. И обычаи эти, определяющие – кто, как, где сколько и с кем должен пить, иной раз существенно разнятся от удела к уделу. Так, на северных побережьях пьют не по отдельности, когда вздумается, а дружно, почти весь пир подряд: за богов, за праздник, за хозяйку дома, за тех кто в пути, за уважаемых гостей, за уют в доме, за плодородие земель, за память предков, за благополучие потомков… С непривычки бывает очень тяжко сидеть перед стынущим блюдом и терпеливо ждать, пока очередной болтун выскажется, с кубком в руке, а таких болтунов за пир – не один десяток накапливается. Зато дольше сохраняют трезвую голову… хотя и не все… А в западных уделах, поближе к Океании, обычаи совсем иные: там пьют и едят скоро, поэтому наедаются и напиваются куда быстрее, но – тоже не все и не всегда… Мы же здесь гуляем на восточный образец: выпили по кубку легкого кремового вина (а у меня оно еще и разбавлено вдвое), и плотно взялись за огромного кабана с его восхитительной свитою, общим количеством не меньшею, нежели сам кабан: клубни, корешки, зелень, ящерки маринованные, церапки, рыбки, птеры печеные, грибы, яйца, ягоды – всего завались!. Час выпивки обязательно настанет, но – позже, а пока вино просто прихлебывают небольшими глоточками, только чтобы мясо по глотке шустрее двигалось, ну и для утоления жажды. Гостей в зале с полсотни человек, столы накрыты щедро, можно сказать – ломятся от еды, и гости кушают, в яростной решимости прикончить все съедобное! Нет, они вовсе не с голодного края прибыли, да и сами отнюдь не нищие и не жмоты, но повод, праздник, пища, отличная от домашней повседневной! – вот что важно и приятно для них всех! Сейчас не съешь – нечего будет вспомнить!

– А что, ратник, что-то, я погляжу, винцо твое бледненькое, что ты все туда подливаешь?

Угу. Первый голод утолен, и пора подумать о развлечениях. Толпа любит, когда ее увеселяют, поэтому Кавотя, согласно моему утреннему приказу, расстаралась и добыла музыканта слепца с двумя подручными, он будет на тямитене играть и петь, они на рожках гудеть и подплясывать. Но этого мало, и староста-кузнец, судя по всему, тоже приготовил представление для народа… И я даже догадываюсь, в чем будет суть этого представления, однако не лезу вперед с догадками, предпочитая тихо плыть по течению.

– Я-то? Воду, уважаемый Боро, простую колодезную воду, из расчета: одна мера кремового на одну меру вина.

– Воду? Али ты болен, друг ратник? Али живот не варит, либо вяжет? Так я не хуже отца Луны травки ведаю: выпьешь – пронесет, как ураганом выдует все твои хворости из кишок!

Гости, которые сидели поближе, услышали и рассмеялись. Остальные уже разбились на застольные ватажки и вели свои беседы, пока еще на трезвые головы, тихие, внятные…

– С пищеварением все в порядке, дружище Боро, – немедленно перехожу я на панибратский тон, в ответ на его, кузнеца, добродушную развязность, – но кремовое вино недолюбливаю, а имперское, вишь – скисло во всех бочках. Вот и развожу это пожиже, чтобы сладостью в язык не так отдавало.

– Вон что. – Кузнец удовлетворенно крякнул, поерзал широченным седалищем по просторной лавке, со скрипом повел головой на короткой шее вправо и влево, оглядывая слушателей, и уверенно повел дело дальше. Теперь уже весь главный стол притих, внимая его словам, предвкушая знакомую потеху. – Ну, тогда ясно. А то, думаю, эдакий богатырь, а весь хворый. Сие непорядок. Но до нас дошли слухи, что ты не только имперское любишь? Слышал я, что наш «уголёк» по вкусу тебе пришелся?

Вот мы и до сути дошли. Сегодня мне предстоит состязание на устойчивость к выпивке. Я, хотя и простой человек в данный миг, обычный ратник черная рубашка, но безо всякой волшбы и магии провижу грядущее и готов биться об заклад, сто против одного, что знаю, кто выступит главным соревнующимся против меня.

– Кокушник люблю, но и местный «уголёк» распробовал. Скажу больше, дружище Боро: не хуже он кокушника, ни крепостью, ни вкусом.

Отвечаю так сотрапезнику своему, с добродушной улыбкой на бородатом лице, а сам краем глаза вижу, как у Кавоти от сердца отлегло: боялась она, бедная, что разгневаюсь я на ее болтливость. Да нет… В другой бы раз, под другое настроение, быть может, и разгневался бы, а ныне – напротив, пусть это меня разлечёт.

– Отрадно слышать похвалу местному обычаю из уст высокого гостя. Так, может, это… друг Зиэль, воздадим должное хозяйкиному искусству, да пригубим по паре капель «уголька», чтобы не только этой бурдой надуваться? Мы мужчины – или заморские хлюпики в пустопорожних портках?

В ответ на зычный глас своего старосты пирующие подняли радостный галдеж, в котором не разобрать было ни единого отдельного слова, что, впрочем, не помешало мне понять, что – да, все присутствующие настоящие мужчины и очень любят «уголёк».

– Мужчины, – любезно согласился и я, не совсем понимая, что он имел в виду под «пустопорожними портками». С твоего позволения, дружище Боро… Кавотя! Всем желающим по малому кубку «уголька»! Найдется у тебя на всех?

Кавотя на бегу махнула слугам левой рукой, правой, созывая подмогу, подбежав поближе, поклонилась всему торцу главного стола:

– Дак, а как же не найтись-то! Уголька столько набрано, с расчетом на зиму, что им можно весь белый свет упоить: две бочки полнехоньки, да третья наполовину! А каждая-то бочка сорок тройных, то есть, глубоких пядей!

– Ну, тогда единую гостевую мерку для каждого, а пока нальют – «Лодочку» для нас всех!

Музыканты побросав ножи и обеденные доски, тотчас наладились играть: слепец запел, пощипывая струны длинными пальцами, а подмастерья осторожно задудели в рога, тихо и уместно подвывая ими льющейся песне.

Ах, все было хорошо в этот миг, настолько хорошо, что я даже забыл, что сижу на опушке мира и живу на краю света, доживаю самый-самый его кончик… Люди вполовину сыты, и почти все трезвы, на улице стемнело, на улице ветер, тяжелый дождь пошатывается под его тычками, но никуда не уходит; а вон за холмами завопила одна стая горулей, потом другая, первой в ответ… Листья на деревьях и кустарниках, во мгле ночной, невидимо и беззвучно опадают под совместным напором холода и стихий, а здесь, в трактире, уютно, тепло, даже чуть душно от жаркого дыхания из полусотни здоровенных глоток… По всем стенам факелы горят, на всех столах светильные плошки, да еще пылающий очаг – пусть этого огневого изобилия и не хватает, чтобы в трактире стало светло как днем, но все равно: свет, праздник, каждое лицо хорошо видно, каждую улыбку… Вон, кто-то запотевшее окошко с улицы протирает, небось, рукавом – первые юные зрители зашныряли вокруг трактира… наверняка быть кому-то сегодня пойману и выдрану плетьми в домашних условиях…

Кабанчик ныне хорош, и рыбка остывшая выше похвал… Имперского, что ли, украдкой приколдовать, для полного счастья? Хотя бы один единственный кубок?

– Всем налито?

– Всем… всем…

– Не слышу! – заорал я во весь улыбающийся рот, держа левую руку на поясе, а правую, с кубком, навытяжку перед собою.

– ВСЕМ!!! – стены легко выдержали дружный рев толпы, но столы и посуду на них основательно тряхнуло. Я еще пару мгновений смотрел в разверстые бороды на потных мордах, и на зубастые пасти в них…

– За нас всех! – И выпил до дна, но не один торопливым хлебком, а не спеша, как бы выцеживая из кубка огненный «уголек», словно простую воду.

Зрители дождались взглядами, пока я перевернул вверх донышком пустой кубок и выпили сами. Кузнец расправился со своей долей очень красиво, одним лихим небрежным глотком.

– Так, значит, гм… с досмотром к нам, для ознакомления властей, так сказать? – Кузнец совершенно не представляет, о чем со мной можно говорить, и берет быка за рога, в попытке уяснить хоть что-то и перейти к главному.

– Вроде того, уважаемый Боро. Но больше – для своих надобностей, для отдыха, для созерцаний.

– Понятно. – Кузнец зачесал указательном пальцем по бритой макушке, взвесил народившиеся мысли… – Ну… для созерцаний места у нас богатые, красивые, хоть сам Его Величество приезжай, да храни его боги тысячу лет! Слышь, ратник, вот что я подумал: «уголёк» – он навроде императора, если сравнить его со всей остальной выпивкой… Так, нет?

– Хм… Пожалуй, – согласился я.

– Ну, дак это… за Его Величество, разумею я, обязательную чару надобно выпить именно уголька? Так, нет?

– Уголёк – напиток богов и королей! Я с удовольствием, дружище Боро. Кавотя! Еще по чаре уголька всем желающим!

Взрослому сильному крепышу, мужику в самой поре и без болезней, достаточно пяти мерных кубков «уголька», либо кокушника, чтобы напиться допьяна, чтобы на ходу шатало, чтобы язык заплетался, а мысли спотыкались; некоторые гости стали пьянеть со второго кубка, большая часть присутствующих сдалась после третьего, по пять кубков выпили четверо: мы с кузнецом, и два здоровенных мужика, братья-звероловы. Но от шестого кубка отказались и они.

– Лучше мы на вас посмотрим, – сказал старший из них и поклонился за двоих.

Вот его как раз не качало, и язык ворочался почти нормально.

– По шестой, Зиэль?

– А как же! Н-наливай!

Я продолжал пить «уголёк» на свой образец, обычными глотками, как воду, а Кузнец Боро пил залпом, но и он на шестом кубке сбился на глотки…

Когда мы выпили по восьмому кубку, Боро, наконец, соизволил встать с места, чтобы выйти во двор, к отхожему месту. Я даже не сомневался в том, что он воспользуется отлучкой, дабы проблеваться вволю, избавить желудок хотя бы от части налитого туда «уголька». Мне, в разные времена, встречались лихие выпивохи, умудрявшиеся «держать», не теряя сознания, до десяти таких вот мерных кубков, если приравнять одну посуду и выпивку к другой, кузнец явно мог выпить и того больше, но он почуял во мне грозного противника и ради победы решил применить все хитрости, ведомые ему. Колдовством баловаться он не рискнул – заметили бы, а так, без колдовства – почему бы и нет, если осторожно и незаметно…

После десятого кубка вышел во двор и я, сугубо из осторожности, чтобы видели, что мне не чужды человеческие нужды… И как бы случайно, со мною пошли «сторонники» кузнеца – то есть, чтобы я, в свою очередь, не устраивал военных хитростей с желудком. Вот как! Ему можно – мне нельзя. А я не против! Признаться, однообразный вкус «уголька» прискучил мне, но я продолжал терпеть и пить, и поддерживать разговор с окружающими, некоторые из которых остались на диво трезвы… Кстати, и Карои Лесай подошел поближе, единственный из присутствующих, вообще отказавшийся пить «уголёк». Восемнадцатый кубок староста деревни, кузнец Боро, пил долго, давясь, даже с негромкими стонами, а выпив – оглянулся на меня, икнул, начал что-то говорить и ткнулся головой в столешницу. Могучее тело его сразу как бы обмякло, потеряло угловатость и жесткость… осело… хлюп! – и сползло под стол!

– Эту восемнадцатую чару – за дождь в ночи! – Я выпил в ответ, оставаясь за столом и в сознании. Меня вообще трудно перепить, даже богам. Вернее, невозможно.

Моей победе радовались немногие, но не потому, что болели за кузнеца, а потому, что основная часть гостей с трудом уже понимала, что и где происходит. Более или менее трезвые стали рассуждать, что негоже, де, старосте валяться под столом, остальные требовали убрать, наконец, столы и очистить место для музыки и плясок… Пора было покидать трактир и отдыхать до утра, ибо день закончен и праздник вместе с ним.

– Мой друг Боро – единственный на свете, с кем я больше никогда не посмею тягаться в выпивке и в силе! Ух и здоров у вас кузнец! Повезло вам, ребята! – С этими словами я нашарил под столом толстенную руку старосты, потянул и выудил его наружу. Меч вместе с ножнами я не стал надевать за спину, а просто взял в левую ладонь, бесчувственное тело кузнеца забросил на правое плечо – ой, пришлось поднатужиться!.. – Где он живет, показывайте. Сочту за честь доставить его лично!

И праздник вдруг продолжился для меня, пусть ненадолго, всего лишь на время краткого пути по единственной улице, но – все-таки…

Посреди улицы, почти не шатаясь, бултыхая сапогами по лужам, иду я, с храпящей горой на правом плече, горланю песню о солдате, возвращающемся с войны, справа и слева от меня, в четыре факела, топочут и подпевают невпопад подвыпившие провожатые, впереди, передо мной, бренчат и гудят, совсем уж непонятное, пьяненькие музыканты, а сзади, в темноте, густой толпой с криками вразнобой, бредут и падают, и приплясывают в дымину очумевшие гости… Забыв про осторожность и стыд, на ночную улицу, прямо под дождь, выбежало все женское и детское население деревни и тоже присоединилось к ликующему шествию…

Ах, хорошо бывает почувствовать себя человеком среди людей…

Глава 8

Я не верю. Ни во что, никому и ничему. Не могу и не умею. Всеневерие – такова скромная плата за обладание всеведением.

– Ой, это ты, Зиэль! Девы, смотрите, кто к нам пожаловал! Наконец-то! А я вот только-только о тебе подумала! Честно-пречестно! И вчера весь вечер вспоминала, даже в окошко высматривала: где, – думаю, – негодник этот пропал? Почему не хочет навестить своего рыжего бельчонка?.. И вот ты пришел, словно мысли мои прочел! О, боги!.. Никогда и ни с кем не было мне так хорошо, как с тобой, Зиэлюшка! Иди же ко мне, я хочу покормить тебя ягодками, которые сама собирала сегодня утром в саду, мечтая о нас с тобой… Сегодня я буду петь для тебя, танцевать для тебя, смотреть только на тебя!

И я, конечно же, в ответ на сюсюканья, расплываюсь в самодовольной улыбке, швыряю червонцы трактирщику, сую продажной девке Рыжику в подарок зеркальце, или колечко, начинаю жрать из ее рук малину, купленную домовым привратником только что у торговок-разносчиц… А сам, из чистого любопытства, беру и раскладываю охапку ее словес на составляющие стебельки: тут врет… тут не врет… опять соврала… эта она еще вчера говорила, но уже не мне… здесь я действительно лучший, но это я и сам знал… Одну часть и другую кладу на воображаемые весы… прикидываю поточнее… Щепотка золота, не более чем в полудюжину червонцев, уравновесит любую правду и ложь в словах нанятой зазнобы, да и то, потому лишь целая полудюжина для этого надобна, что заведение очень дорогое, а Рыжая Белка – из первых столичных девок, привыкшая к драгоценным безделушкам-подаркам. Где-нибудь в Курюме, на южных неприветливых землях, и одного червонца хватило бы с походом, дабы стереть разницу между правдой и ложью в самых убедительных и звонких девкиных воркованиях, так, что и сама бы не отличила одно от другого. По большому счету, девка Рыжик, бессовестно вря, не очень-то и виновата предо мною: даже и один полумедяк прочнее и долговечнее юности и слов, обозначающих нежные чувства, а ей больше нечем торговать, кроме как недолгой молодостью, равнодушным телом и потасканными сокровенными словами… Потом и этот товар иссякнет, останется лишь накопленное: воспоминания и деньги. Многие, выпав из прежней яркой жизни на унылое дно, довольно скоро пропивают то и другое и окунаются напоследок в совсем уж пакостные хляби, но что мне до них всех? Новые подрастут.

Люди верят в богов. А им деваться некуда, ибо силы слишком неравны, любое человеческое сомнение может послужить поводом для суровой кары, если богам вздумается испытать гнев против малых сих… Но я-то богов знаю лично, с каждым сталкивался неоднократно. В сравнении с людьми, они еще более лживые твари, особенно богини, только, в отличие от людей, угрызений совести лишены… Впрочем, и я их лишен, и тургун, и цуцырь, и вообще любой демон или зверь. Или бог. Совесть – это сугубо людская хромота, которую, кстати сказать, они, хитромудрые человечишки, приспособили себе на великую пользу: она им служит неким сторожем, охранителем, таким же, как чувство боли, чтобы их роду вновь не скатиться до уровня зверей, до животного состояния из какового они выползали в муках много-много тысячелетий…

Верить… Как я могу верить, когда мне дано проверить? Вот, сделать вид, что верю – легко, это запросто. Приведу весьма распространенный случай: отслужил я положенное у герцога Бурого, наемником, воюя против его извечных удельных врагов, по-моему, против барона Камбора, или что-то в этом роде, получил отпуск, честно заработанную плату и еду себе, еду, верхом на… Сивке, куда-то на восток, забирая к северу, к теплым побережьям морским… Кстати сказать, именно в то странствие я и встретился вновь с моим будущим воспитанником, лопоухим мальчишкой Лином, будущим князем Докари Та-Микол, но пока не о нем речь. Да, точно, подо мной в те дни был мой любимый конь Сивка. И в каком-то кабаке кто-то углядел, как я лихо и безалаберно расстаюсь с золотыми монетами, шепоток к шепотку – сплотились лихие люди в ватажку с твердым намерением оставшиеся деньги у добра молодца отобрать, коли он не умеет с ними правильно обращаться! У добра молодца – это у меня. Но ратник черная рубашка (это я) – грозная и недобрая сила, будучи даже один, может накосить врагов и случайных зрителей в такие снопы и кучи – падальщикам хватит на месяц безбедной жизни, поэтому – что? Поэтому надобно либо обманом денежки вытянуть, либо, что гораздо надежнее, заманить ратника в ловушку. И конечно же, на ближайшем перепутье, подстроив разговор и удобный случай, одинокий паломник, или паломница, указывает мне верный путь в укромное место, где меня поджидают в засаде стреляльщики, душильщики и рубильщики…

Как человек простой, безалаберный и расточительный, я склонен помочь паломнику или паломнице, угостив их глотком воды, присоветовав целебную травку, поболтав о том, о сем, пожертвовав медяк, а то и кругель, в пользу высших сил… Поскольку я человек, то возможности мои к чутью и провиденью ограничены, я не знаю достоверно – врут мне, или действительно добра желают. Поскольку я защищен от любых напастей и злоумышлений, от кого бы ни исходили они, вплоть до демонов и богов, я могу себе позволить роскошь действовать как мне вздумается, например, поступать согласно сомнительным советам. И вот попал я к добрым людям в засаду, порубил на теплые куски всё, что шевелилось в мою сторону с оружием в руках, но… Мировоззрение мое не претерпело ни малейшего ущерба от столкновения с вероломством людским, я ни о ком из покойников не стал хуже думать, ибо заранее не верил в чистоту их помыслов и в правильность их слов, но потакал из простого любопытства, для развлечения! Да, поддаваясь на уговоры – я остаюсь прежним, и далее готов с открытым сердцем выслушивать от людей любую чушь, которою им вздумается меня нагрузить! Потому что: первое – я им заранее не верю, второе – я неуязвим!

Шляясь тысячелетиями по городам и селам империи, никогда я не пытался протолкнуться поближе к трону, никогда не был близок с императорским домом, ничему не учил и ни в чем не наставлял коронованных особ, однако, в вопросах веры, доверия и неверия, их взгляды, передаваясь по наследству, от отца к сыну, были и есть настолько сходны с моими, насколько это допустимо для смертных; тем не менее, они самостоятельно этому выучились. И недаром их династия оказалась столь живуча.

Бывало, конечно, не раз и не два случалось, что я попадал впросак, и что добрые напутствия мне и впрямь оказывались добрыми и бескорыстными, исходящими не от злоумышленников, а от людей, честно желающих мне помочь… Ну, так и что с того? Подобные ошибки с моей стороны, повторюсь, отнюдь не причина думать о людишках лучше или хуже. Но зато эти же мои ошибки позволяли и позволяют мне чувствовать ту самую сокровенную радость жизни – как хотите её называйте, растительную, животную – которой во многом лишены бессмертные боги, ибо те, по слабосердию своему, не способны оставаться в неведении там, где их ждет готовый ответ, стоит лишь десницей взмахнуть… или ресницей дрогнуть… А я не таков, у меня есть не только любопытство, чтобы тянуться к досужей истине, но и терпение, чтобы противостоять возможности сие любопытство мгновенно удовлетворять…

Пока я относил перепившегося старосту-кузнеца к нему домой, дождь ослаб, а потом и вовсе затих. Попрощавшись с остальными участниками пира, я вернулся к себе, умылся, разделся и даже лег в кровать – да, вот, сон не шел. Ну, оно естественно, потому что я никогда не сплю, а притворяться спящим в эту ночь смысла не имело, ибо не перед кем. И вспоминать ничего не хотелось. Может, поколдовать и попутешествовать духом своим над миром бренным?.. Рано, успею еще. В стотысячный, наверное, раз подумал, что не худо бы научиться писать стихи, раз уж люди их пишут… Представляю, как обомлели бы трубадуры, узнав – из под чьего стила вышли некие складные строки о чем-нибудь таком… глупом и сиюминутном… о любви, например, или наоборот, о разуме, или о природе… «Я прыгнул в небо соколом рассвета…» Дело только за самими строками, но – это позже, это когда-нибудь потом… Что толку ворочаться среди подушек? Я оделся, придал себе дополнительной незаметности (от насекомых, забулдыг, назойливых богинек – сугубо на всякий случай) и опять вышел на чистый воздух, ибо вздумалось мне побродить, погулять по предрассветным сумеркам восточного края мира… Я и ночь – нам хорошо.

Время любит испытывать любого из нас на прочность, не разбирая на сильных, слабых, смертных, бессмертных… И вообще Время – наглая стихия. Или не стихия, а вещество? Существо? Но не демон же? Кем бы или чем бы оно ни было, Время, но держится так, будто все мы, сквозь него идущие, от богов до улиток, подданные его, рабы, игрушки на веревочке, букашки на булавочке… Шиш тебе, слякотное! Против МЕНЯ – даже ты никто! Впрочем, ты нравишься мне и я готов взять свои слова обратно, ибо сейчас я – именно букашка, та самая блоха на аркане, что покорно ожидает, шевеля хоботком, пока нагрянет некая всеобщая участь, сиречь Морево. Я человек и мне забавно. Проходят мгновения, складываются в минуты, в дни, а его все нет и нет, Морева этого дурацкого… Вот-вот… вот-вот… – а всё не наступает. Смотрите, люди добрые: то я скачу на Горошке демоны знают куда, то пьянствую по всем встречным и поперечным трактирам, совместно с доступными девками или без оных, то людоедов воспитываю, то трезво и неспешно веду глубокомысленные беседы с отшельниками и князьями, то еще какими-то никому не нужными глупостями увлекаюсь… Короче говоря, весь в движении и в поступках… а вроде бы ничегошеньки не происходит, время застыло, действие замерло… Ну так и что с того??? Если бы вдруг объявились такие любознательные человеки, которые, подобно неким сверхбогам, невесть из каких далей способны наблюдать за мною, за моими приключениями, оставаясь, при этом, неосязаемыми, неслышимыми и невидимыми, то я бы им так сказал, с доброй улыбкой на бородатом челе: почувствовали томление ожиданием, да? Хочется, чтобы поскорее всё началось и развернулось? Так и должно быть, потерпите, друзья мои, ведь терплю же Я!

Ветра почти нет, тучи потеряли черноту и тяжесть, да еще и я слегка их подразогнал, облегчил, молнии из них повыдергивав, поэтому они потихонечку набирают высоту и делают ночной мрак не то чтобы светлее, но – чище, прозрачнее… Хорошо брести наугад по лесным тропам, сшибая с полуголых веток целые гроздья накопленного за ночь дождя… Волглое увядание – тоже природа, а она мне всякая нравится, когда не досаждает непогодою, тем более, что сапоги мои, сшитые из нафьих шкур, влагу не пропускают, шапка и портки тоже кожаные, слабо промокаемые, а камзол и рубашка безо всякой волшбы высохнут на горячем теле человека Зиэля. Самое слабое мое место в этом смысле – моя борода, но я ее отожму, расчешу, высушу – и всё! И все неудобства и трудности преодолены!

Вот ведь какой с вечера был непорядок на местности: полнолуние, а за дождем и тучами нынешняя ночь едва его не прозевала! Это я вовремя исправил, исподволь ветрам помог, а потом их же и спровадил подальше.

Лунный свет – особый свет, в нем отсутствует сила солнечного луча, надменная, непререкаемая, всеподавляющая… Даже я стараюсь напрямую не встречаться взглядом с солнцем, хотя и не боюсь его… Луна – совсем иное дело, с луною мы весьма часто переглядываемся и пересмеиваемся, с луною нам нечего делить и не о чем спорить, она для меня – не угроза и не сила… Но вот над людишками и демонами луна почему-то имеет большую власть, не меньшую, чем над океанскими водами во время приливов и отливов.

А кто там у нас поскуливает по ходу движения, не очередная ли засада обозначила себя?..

Голосок чистый, мягкий, очень тихий… нет, это не демон и не оборотень, это человек женского пола… Ну, разумеется: сидит девчонка на косогоре, смотрит одновременно на луну и ее отражение в меленьком деревенском пруду и горькие слезы льет. Следует отметить, что девицы горюют совсем иначе, нежели парни, которые обычно более простоваты и лопоухи; мне даже не надобно будить в себе никакие дополнительные свойства, чтобы воссоздать недалекое предыдущее: девчонка та, прежде чем разрыдаться всласть, выбрала уголок поближе к деревне, под защитой охранных заклятий и невидимых стражей границы, нашла для своих посиделок местечко посуше и почище, непременно что-нибудь подстелила, чтобы не запачкать наряд, учла возможность дождя и ветра – чтобы было куда бежать и где прятаться – и только потом уже отдалась своим страданиям, вся и без остатка!.. Но – опять же – стараясь не шуметь. В деревенских избах, и даже возле них, так не поплачешь – очень уж густо бывают населены, там любое горевание испортят соседи и родственники, подслушиванием и неуместными вмешательствами.

– Кха, гм!..

– Ой-й-й!.. Кто это? Это вы, дядя Хуг?.. Ой, нет!..

– Это я, дядя Зиэль, если тебе что-нибудь говорит имя сие. Гость вашей деревни и очень-очень добрый человек.

Девчонка удивительно скора умом: уже успела испугаться, отойти от первого страха, поняв, что ей ничего не угрожает, и вновь испугаться, уже совсем иным страхом, ибо ее заметили, ее слезы слышали, ей помешали и могут об этом разболтать. Умницы и умники – отрадная редкость (и редкостная отрада! – Прим. авт.) в этом мире, признают и любят их далеко не всегда и не везде, однако общаться с ними любопытно. Эта крошка – явно умна от природы, но, при всем при этом, по-деревенски проста, доверчива и совсем еще дитя, несмотря на спелые девические стати… Слова мои, пришедшие к ней из ночного мрака, насчет того, что я очень и очень добр – почему-то ее успокоили, но тут уж ничего не поделаешь, ибо от одного ума не все зависит: знания приходят с опытом, а опыт с годами.

– Здравствуйте, дядя Зиэль. Да, я про вас слышала и даже видела, как вы вчера по улице шли..

– Ты сиди, сиди, я просто мимо проходил. Присяду, если не возражаешь? Поболтаем чуток, да я дальше побреду. Хорошо?

– Да, конечно, присаживайтесь… Давайте, я пошире расстелю, чтобы вам не на голой земле…

– Сойдет и так, тут камень, от него портки не пачкаются. Рассказывай.

– А… о чем рассказывать, дядя Зиэль? – Девчонка все еще сопротивляется участливому голосу и вопросительным словам, но они столь редки среди людей, что… Трепет выдает ее с головой: в этот миг она готова делиться своими бедами с кем угодно, лишь чуть-чуть подтолкни ее…