Текст книги "Зиэль"

– И вам всего наилучшего. А путь я никуда не держу, так, прогуливаюсь на свежем воздухе.

– Уж чего-чего, а воздуха у нас хватает. Кто таков, за какими надобностями сюда? Стой. Разговаривай негромко, лапами не вздумай шевелить, даже пальцами, не то умрешь. Повторять не будем, шутить и шутки терпеть не будем, отвечай с толком и без заминок.

Это точно: заминки в таких вот встречах с дозором приграничной стражи кончаются плохо. Иногда и не без ошибок выходит: попадется человек невинный, но заика, либо суетливый – и нет заики! Однако, гораздо чаще ошибались бы стражники, если б медлили, поэтому от ошибок первого рода есть у них мощнейшая защита, лично императорами установленная: пограничный Устав. Действуя по оному, стража может не бояться гнева и мести даже весьма высокопоставленных особ. Лишь на одном рубеже громадной империи отсутствуют заставы приграничной стражи, а именно в уделе маркизов Короны, но там свои стражи будь здоров! Мягко говоря – не хуже имперских. Молодцы стражники: прежде чем служебные вопросы мне задавать, мгновенно проверили пустыми приветствиями: не глухонемой ли я, не слабоумный ли, не вспугнут ли? Хм… Я и так знал, заранее определил для себя, как буду поступать, но, все же, для очистки совести взвесил разумом и другое развитие событий: может, принять бой, зарубить одного, другого и в деле поглядеть – что тут за застава такая? Но подобное мальчишество неуместно, вдобавок и хлопоты начнутся вместо мирных деревенских будней, никому не нужная суета, да и вообще… Поэтому я тихо, одним усилием разума, приколдовал себе необходимую пайзу и полномочия.

– Все ответы у меня на поясе, на полпяди слева от пряжки, в набалдашнике рукояти кнута. Осторожно провернуть против солнца два раза, там пайза.

Старшему из стражей даже молча кивать не понадобилось, каждый знал свой расчет: средний (по расстоянию от меня) страж перебежал мне за спину, осторожно, стараясь не касаться лишнего, протянул левую руку, нащупал рукоять кнута и достал пайзу. Потом точно так же отпрянул от меня и вернулся, но не на свое место, а на место старшего, в то время как тот отступил на шаг – пайза уже была у него в руке – и стал рассматривать добытое. Рассматривал он и обычным, воинским зрением, и магическим, колдовским – надо же: и в провинции, на глухих заставах, попадаются способные колдунишки… Этот – весьма неплох, пусть и неотесан. Всякий раз удивляюсь тому, как беспечно и наобум судьба распоряжается врожденными способностями… И опять они разменялись местами, старший возвращает мне пайзу, с уважением, но без угодливости:

– Каро Илесай, десятник пограничной стражи! Готов оказать содействие!

– Ратник черная рубашка, Зиэль. Содействие мне понадобится, и на первых порах оно будет таким: не мешать. Хожу, брожу, смотрю. Деревенских не посвящать. Завтра или послезавтра выйду на старшего заставы, по делу. Вот так пока.

– Хорошо. Места знакомы? Проводить, подсказать?

– Более чем знакомы. Можете следить, можете не следить, я не против, хотя предпочел бы второе. Разве что близко не подходите и ни во что не вмешивайтесь. Условились, Каро Илесай?

– Да, Зиэль. Не будем следить. Я оповещу остальные дозоры и доложу старшему заставы. Удачи!

Воины растворились в высоченных травяных зарослях, словно и не было никого. Четвертый, который тишайше сидел в засаде со стрелой на тетиве, сверля мой затылок и правый висок внимательным взглядом, даже и показываться не стал, спрыгнул из «гнезда» и за остальными побежал – молодцы ребята! Надежная защита границам, но, увы, только не в этот раз. Смертные – это всего лишь смертные, даже мне придется попотеть, когда оно нагрянет…

Ложбинка сменилась подъемом-тягунцом, высокие травы сосняком-редколесьем, лес и небосвод распахнулись вдруг, словно бы говоря мне с улыбкой:

– Ты хотел озеро – вот оно!

Я стоял на небольшом лысом пригорке, в сотне полных шагов от озера и всей грудью вдыхал ту особую осеннюю свежесть, прельстительную смесь хвойного запаха, прелой листвы, чуть отогревшейся к полудню почвы… Легкий ветерок помогал мне в этом и я даже пощекотал ему двумя пальцами прозрачное брюшко, в знак признательности. Ветерок захихикал и закрутился на месте, пытаясь обернуться вихрем – силенок не хватило.

– Здорово, синеглазое! Соленым не стало ли?

Озеро Поднебесное, самое крупное из пяти озер, окружающих гору Безголовую, было действительно немалых размеров, долгих локтей этак сорок в поперечнике, глубокое, все в рябинках крохотных островов, особенно по западной его стороне. Чем оно мне особенно нравилось, так это цветом: обычно все озера мутноватых оттенков, как правило это переливы серого и бурого, иногда с прозеленью от тины и водорослей, но Поднебесное – словно океан вдали от берега: темное, тоже почти серое, но стоит вглядеться – темно-синее, благородное, глубокое… Мне очень нравится смотреть на отражение Безголовой в этом озере: иногда, в прозрачный безоблачный день, я, нарочно для этого, мастерил себе плот или лодку, добирался до одного из островков, пристраивался поудобнее и созерцал, единственный сознательный знаток и ценитель ее красоты на долгие столетия вокруг, ибо людей сии пределы еще не знали…

– Не стало, говоришь? Сейчас проверим на вкус.

Сказано сделано: я мальчишескими прыжками примчался к песчаной кромке и осторожно, стараясь не взбалтывать муть, зашел в озеро по самые отвороты сапог. Нет, пить я, конечно же, озерную воду не стал, у меня во фляге кипяченая имеется, но понюхал и лизнул, лоб и щеки протер – это я так с Поднебесным заново знакомлюсь. Чтобы без приключений для желудка пить озерную воду – надо черпать ее подальше от берега, да и то от привкуса тины и водорослей не избавиться – ибо не горный ключ… Я бы мог пить даже из грязной лужи без ущерба для себя, но, вот, стараюсь держаться поближе к обычному человеческому, если для иного нет уважительных причин.

Озеро плеснуло, попыталось мелкою волной полюбопытствовать – что у меня там в сапогах? Нет, дружок, нафья шкура надежный защитник от сырости, у меня даже ноги не потеют в этих сапогах.

– Хитрое какое! Нечего делать тебе в моих сапогах. Главным я доволен: вода в тебе пресная, стало быть, Вараман не дотянулся до тебя своим влиянием. Хвалю.

Вараман – если кто не знает – это бог Океана и морей. Иногда я дразню его Соленым, но почти всегда мои попытки задразнить его до ярости оказываются пустыми, бесполезными. Надобно сказать, ленивее и безалабернее бога я еще не встречал! Чтобы он вышел из своего дремотного безделья и взялся чудить в образе смертного – это такие невероятные обстоятельства нужны, что… Короче говоря, подобное случается предельно редко, а обычно Вараман проводит свою долю вечности в безучастном созерцании суетливого неба над собою, либо соревнуясь в неподвижности с тихими водами, лежа на глубоком океанском дне…

Итак, озеро. А почему бы и нет? Поскольку озеро Поднебесное как бы ничье, то будет занятным, если я на краткое время вселюсь в него! То есть, конечно же, становиться водяным я не собираюсь, но вдохнуть в озеро часть сути своей – забавно. В итоге не я стану частью озера, но как бы напротив: оно станет частичкою меня. Ибо так устроено в этом справедливейшем из миров: кто слабее – тот и снедь. На такие штуки я пускаюсь редко, ведь я же все-таки решил, что я человек, но уж если есть вероятность, даже предчувствие, что я присутствую при закате этого мира, если я прощаюсь с ним навеки, то… могу себе позволить. Хочу себе позволить. Да будет так!

И стало так. Первый миг довоплощения очень неприятен мне, я как бы становлюсь на несколько шагов поближе… как бы это сказать… к праху, к сору бытия, к слиянию с природой, с которой я вовсе не собираюсь сливаться! Но… притерпеться, пообвыкнуться – оно вроде как и забавно. Целый ворох пониманий стал мне вдруг доступен, в виде очень странной смеси человеческих и внечеловеческих чувствований… Подрагиваю мелкой рябью на поверхности – нежусь… чем я там нежусь… грудью… пузом… лицом?.. – в мягкой донной грязи… С этого края меня греют солнечные лучи… и с этого тоже… а вперемежку – дожди молотят… Донные ключи освежают меня, ледяные и невероятно чистые… Несчетное количество живности трепещет, суетится, охотится, умирает, рождается… во мне и вне меня… сиречь по краям озера и в глубинах его… Потом разберем все по полочкам, сейчас некогда, сейчас будет встреча! Пусть эти знания не мешают мне оставаться человеком, но являются предо мною, когда это надобно и в достаточных количествах. Да будет так!

А кто это двое, что идут вдоль северного озерного бока моего и прямо ко мне, к человечку?.. Занятно. Выглядят как люди, но ни стражи пограничные, ни хищники голодные, ни птеры пугливые их не замечают… Две молодые женщины. Нарядно одетые, привлекательные, жизнерадостные, беззаботные… Знатные сударыни, если судить по обилию украшений и покрою одежд. Поразительно чутьистые: стоило мне чуть ускориться, пойти в противоположную от них сторону, как и они наддали! От таких и цераптор не убежит… Угу.

– О! Сожри меня боги! Что делают здесь, в этой пустынной местности, две благородные сударыни? Да такие красавицы! Ужели случилось что-то гнусное и вы остались одни, без опеки и защиты?

Одна из них, вроде как первая по старшинству и силе, жалобно взглянула на меня своими чудными фиалковыми, полными слез глазами, однако нашла в себе силы очаровательно улыбнуться:

– Грозный ратник! Признаться, мы с подругой слегка заблудились во время прогулки, и ныне томимы страхом, усталостью и жаждой. Надеюсь, ты не причинишь нам вреда?

– Если чувство горячей любви и беззаветного восхищения, сударыни, способны причинить вред, то не зарекаюсь от этого! – проорал я чуть ли не в две трети от своего человеческого голоса и застучал кулаком в грудь, – от всех остальных опасностей, включая врагов человеческих, демонов и зверей вас защитят мой меч и моя честь! Хотите, я разведу костер – и вы отдохнете, отогреетесь подле него, покуда я не придумаю, как быть дальше?

– Ах, чистосердный ратник! Мы будем счастливы вверить свою честь и безопасность в столь надежные руки. Мы с радостью отдохнем немножко…

Сушняку полно, песочек плотный и ровный, ширк-ширк кремешками – вот и костерок. Я подтащил два плоских камня, подсыпал сухих водорослей, помягче и почище, девицы сверху тряпки какие-то шелковые надстелили – отдыхаем.

Вдруг одна из них, которая Тиги (младшая назвалась Ори), достает из поясного мешочка зернь и предлагает развлечься, в кости поиграть, благо, как она заметила, прямо у наших ног ровнехонькая природная площадочка на макушке врытого в песок плоского валуна! Зернь самого высшего разряда, в три кубика, причем только одна из костей собственно кубик, а две другие состоят из двенадцати и двадцати граней соответственно. Грани правильные, у двенадцатигранника это пятиугольники, а у двадцатигранника треугольники. Любой нормальный человек, пусть даже тупой ратник вроде меня, несказанно изумился бы столь странному предложению при столь странных обстоятельствах, но я уже почувствовал на себе могучие, необоримые чары, исходящие из обеих красоток и здраво мыслить, а значит и сопротивляться, не мог. Вернее, не захотел. Демониц я бы уже порубил, не вступая в игру, на такие вот кубики, но этих двоих я узнал и даже обрадовался предстоящему невинному приключению: старшая – это богиня Погоды Тигут, самая лживая и неверная из богинь, а вторая – богиня воздуха и ветров Орига, тоже та еще баловница и шалопайка… Обе не ждали худого для себя, и я остался неузнанным.

Но вот же дурень, почти все деньги оставил на постое!.. Пришлось исподтишка добавить в кошель золота и самоцветов, в виде монет и украшений.

Взялись играть. От себя – я кости мечу, от них – богиня Тигут, в миру сударыня Тиги. Девицам везло, а я начал горячиться, подпрыгивать, иногда и в подсчетах ошибался… Туда, сюда – все что было в кошеле – профукал, вплоть до медной и серебряной мелочи по карманам! На что дальше играть? На оружие я отказался наотрез. Богини поочередно потрогали чувствами волю мою, посовещались быстрыми взглядами – ничего не поделать с человечком, сие надо силою ломать, а от этого испарится и веселье, и удовольствие. Все должно быть добровольно. Пришлось мне поставить самого себя, на рабство и вечное владение. Раскинули кости в последний раз… И вдруг мне повезло! У Тиги восемнадцать на треугольниках – а у меня двадцать!

И еще раз! У Тиги двадцать на треугольниках – и у меня двадцать, но у меня на пятиугольниках красное, против ее желтого! И еще… У Тиги двадцать на треугольниках и черное на пятиугольниках, и у меня тоже, но у нее на квадрате серебро, а у меня железо!

Им бы задуматься – отчего это у всемогущих богинь зернь вдруг засвоевольничала, но я тоже исподволь вдохнул в одну и вторую некоторую умственную безмятежность…

– Что, крошки, на раздевание продолжим, коли ставить нечего?

– Нет!

– Нет!

Куда и любезность их пропала, и нежность в голосах… Какие резкие девчонки!

– Н-ну, тогда… Тиги, поставь-ка ты Ори на кон? Вот против этого смарагда?

– Как это?

– Ты с ума сошел, сме… ратник?

– Да не в рабство же, а это… ну… на один разик?

Смотрю, задумалась Тиги моя, на краткое мгновение, но все же… Однако, видимо, где-то я вожжи ослабил, или с наглостью пережал…

– Тиги, опомнись! Это же не человек, он на нас морок наслал!

Как отпрыгнут обе от меня – и наперекрест взглядами впились! Да уж не колдовскими, а во всю свою божественную мощь! От этого я не стал запираться, во всем необходимо соблюдать меру.

– Ой-й, это же Зиэль! – воскликнула Орига и покраснела, видимо представила себя проигранной в мою пользу.

– Ах, это ты, отец зла! – Тигут широко ощерилась и стала вдруг не многим красивее Уманы, отвратительной богини подземных вод. Орига следила за собой получше и осталась красавицей.

– Кто отец зла – я отец зла?

– Именно ты. Воплощение лжи, негодяй!

– Угу, а вы обе – принцессы добра! Кто мне глаза отводил фальшивой зернью? Кто пытался ввергнуть меня в пучину порока и поставить на кон непродаваемое и неразменное? В то время как я, надрываясь из последних сил, добывал для вас обеих свет, тепло и уют? И готов был биться против опасных зверей, беззаветно защищая…

– Хватит, Зиэль, прекрати. – Тигут поморщилась, вероятно, от отвращения, вызванного необходимостью произнести мое имя вслух. – Скажи лучше, что ты здесь делаешь?

– А вы что здесь делаете? – в свою очередь поинтересовался я. – Мне-то скрывать нечего, я человек прямой и простодушный, пришел вот, на Морево полюбоваться. Что-то подсказывает мне, что оно и сюда нагрянет.

Богини опять переглянулись.

– Морево? Хм… Вполне возможно, что на сей раз ты не врешь, ибо мы тоже ощущаем странное здесь… И не только здесь…

– Не вру, бескорыстно обманывать кого-либо не в моих привычках. Грядет, и очень скоро. Послушайте, сударыни, у меня к вам есть предложение…

– Какое предложение?

– Не желаем знать твоих предложений! Ори, не слушай его! Он опутывает!..

– Я устою!..

– Он врет!..

Загалдели мои богинюшки, словно простолюдинки на шиханском базаре… Но я громче могу.

– Тихо! – От гласа моего с близлежащих сосен посыпалась живая хвоя, вперемежку с корой и белками. – Суть предложения: оставайтесь здесь, со мною, или неподалеку от меня – и встретим напасть вместе. Если мы его переборем, пресловутое Морево, получим немалые выгоды…

– При чем тут выгоды!

– Какие еще выгоды?

– А такие. Во-первых, развлечемся, а во-вторых – будет нам всем бесконечная благодарность от спасенных смертных.

– Нам нет никакого дела до участи смертных и благодарности от них. Ори, не слушай его, не поддавайся! Вспомни: Матушка запретила нам иметь с ним дело и даже… Бежим!

Ф-фых! – и исчезли мои собеседницы, богини Тигут и Орига.

А я остался.

Глава 6

Любовь, любоваться, любо… Любой ратник знает множество солдатских песен. Почти все они веселые, бодрые, громкие, ибо предназначены вдохновлять воинов на стойкость и удаль, на чувство локтя, чтобы с их помощью коротать время на марше, чтобы шагать в ногу, соблюдать строй. Среди песен, однако, попадаются и грустные, так сказать, бивачные, либо поминальные. Поют в походах и о любви, но реже и довольно грубо. А в простой, мирной жизни, ровно наоборот: веселых песен не так уж и много, зато нежную любовь и горькую разлуку воспевают и стар, и млад.

Я пытался для себя разобраться со всеми видами любовей, чтобы понять их суть, если уж сам ни одну прочувствовать не могу… Любовь плотская, между мужскими и женскими половинками человечества, любовь к отпрыскам и к родителям, любовь к местам своего рождения и проживания, любовь к жареному мясу, любовь к оружию…

Мне нравится испытывать в деле хорошее оружие, я с удовольствием пожираю пищу – но любовь ли это, строго говоря? Вне всякого сомнения – нет, не любовь, ибо я легко могу обойтись без всего этого, взамен обжорства – извлекать радость из постов и созерцаний, взамен воинских упражнений с мечом – постигать таинства круговорота воды в природе… Продолжим. Как я уже упоминал, место и время моего рождения мне известны только в самых общих чертах: Вселенная, Когда-то. Предков и потомков своих я знать не знаю, не хочу знать, и никогда не имел. Хотя… насчет потомков… может быть, когда-нибудь… для забавы… или еще для каких прихотей… Но сегодня – мимо, мимо и мимо. Остается главная любовь, то есть та, о которой песен, стихов, былин и романов сложено больше, чем звуков и слов во всех солдатских маршевых кричалках-вопилках.

– Была ли любовь у меня?

– Нет, не любил, повторяю: не дано. Как это так – все радости жизни, включая сон, пищу, науки, вино, созерцания, веселье и драки, променять на хныканья и воздыхания невесть по кому? По телесным прелестям и умственным способностям одной из тысячи тысяч девиц, имя каждой из которых следует забывать уже на утро (а еще лучше и вовсе не знать)? Нет, сие невозможно, это против натуры моей, против разума! Людям еще простительно, для них понятия «вечность» и «до утра» – это почти одно и то же, а вот мне…

Припоминаю, не так уж и давно сие было: вцепилась в меня одна смазливая трактирная шлюшка, с которой мы весело мотали мои денежки, честно заработанные в грабительском походе барона Камбора, по прозвищу Корявый, деда нынешнего барона, вдоль по западным границам, в пределах империи, во владениях соседей, и вне ее… Бойкая такая и по-настоящему добросердечная и, я бы сказал, почти бескорыстная. Все было расчудесно, до той поры, пока не пришло мне в голову прогуляться в теплые северные края, на взморье. Вот где слезы-то побежали!.. Уж как она упрашивала взять ее с собою, выкупить от хозяев, клялась, что бросит прежнее ремесло и станет благонравной, для меня единственной… Зачем мне море за тридевять земель? – когда вот оно, соленое, уже здесь наплакано, и ехать никуда не надобно… Впору было ей поверить… В конце-концов условились, что она будет ждать, сколько понадобится, а я непременно ее навещу… То, се, закрутился в походах и приключениях, а век-то человеческий короток! – Лет сто, сто пятьдесят миновало, пока я увидел ее в следующий раз, кстати сказать, тоже на северном морском побережье, и она уж была старушкой-служанкой при людях чужих, где-то там, на краю света, на обочине жизни, маленькой, высохшей, уродливой, одинокой, никому не нужной… в том числе и мне. Полагаю, и она меня забыла напрочь, впрочем… не проверял, не удосужился проверить. Вот вам и страсть – ну и что с нее, кому она пользу и радость принесла? Но случись этакое чудо, вселись в меня демон любви – хлопотно же ему придется: то и дело мне, вечно молодому, новый предмет обожания подыскивать! А с прежними как прикажете поступать?

В свое время знатные придворные сударыни завели обычай, прочно в империи прижившийся: цветы не только на клумбах и в оранжереях высаживать, но и ставить в нарочно для этого приготовленные кувшины, у себя в горницах и будуарах: сегодня у нее розы, завтра левкои, послезавтра еще что…

«Ах, ах! Как прекрасен этот ирис! Вы только взгляните! Ах, какой тонкий восхитительный аромат от этой дикой розы!..» Поахали, повосхищались – а к вечеру слуги сию радость выбросили вон, в выгребную яму, ибо срезанный цветок уже увял, потерял прелесть и свежесть и вообще надоел. Вот и для меня женская красота и молодость вроде того цветка-ододневки на груди у юной красавицы: порадовался наскоро, побрезговал наметившимся увяданием, выбросил вон – и забыл за ненадобностью. Как можно любить позавчерашнюю хризантему? Когда их свежих предо мною – нескончаемое поле? Прекрасных, но примерно одинаковых, по большому-то счету? Вот и вся любовь между смертной и бессмертным. Можно рассмотреть дело с другой стороны, только итог от этого слаще не станет. К примеру, если бы я был глупец, или мучитель, я бы мог расщедриться и подарить вечную молодость какой-нибудь очередной подружке… Точнее скажем: не вечную, а неопределенно долгую молодость, лет этак на тысячу, две, три… Думаю, и одной тысячи хватило бы с избытком, чтобы подруга моя, этим даром якобы осчастливленная, превратилась бы в угрюмую и совершенно непереносимую безумную старую каргу, с внешностью двадцатилетней красотки. Родственников у нее нет, друзей и подружек нет, все давно вымерли, доброжелателей нет – одни завистники и злоумышленники, говорить не с кем и не о чем, ибо она еще восемьсот лет назад сказала и услышала все, что могла и хотела… Ну и друг другу мы изрядно приелись за это тысячелетие… Можно было бы разбежаться в разные стороны света, чтобы не надоедать далее, но тогда при чем тут любовь? Раз уж решили ворковать – сердце напротив сердца – нужно продолжать опыт до победного конца… Нет, я такого ни разу не пробовал, но заранее знаю насквозь – как событиям дальше суждено развиваться. В итоге сама бы утопилась, или я бы ее прирезал – второе более вероятно. Чтобы такое бремя нести – вечную молодость – нужно быть богинею: хладной, равнодушной, терпеливой, одинокой, весьма выборочно обремененной человеческими свойствами… среди которых чувству любви места нет и быть не может… Смертной женщине просто не дано стать стервой подобного размаха, непременно свихнется и задохнется под охапкой сгнивших цветов, сиречь страстей, накопленных за предыдущую, все равно коротенькую жизнюшку… В богиню же смертный мужчина все-таки способен влюбиться, и даже навеки, ибо ему вполне может улыбнуться удача, в виде скорой смерти, и он просто не успеет узнать получше предмет своих воздыханий.

Ну а если представить такую забавную занозу: я в смертную влюблен, а она в меня нет? Чушь, постыдная чушь: что такого особенного может быть в тепленьком комочке ненадежной женской плоти, чего бы я в дальнейшем не мог получить от сотен и тысяч ей подобных, и чего до этого от них не получал? Утех, знаний, хорошего настроения, вкусно приготовленного обеда? Не понимаю.

Земная же действительность сурова и безжалостна: куда деваться от любви простому человечишке? – они без этого не могут, особенно девицы и бабы. И мужчины не лучше, и они еще проще… Нет, это не мое.

– Кавотя!..

– Здесь я, господин Зиэль, вот она я!

– Ты думаешь, если я хорошо выспался и секиру из спальни не взял, то мне к завтраку можно подавать любую дрянь вместо вина? Теплое, скисшее, с мухами?

– Ой!.. Прошу простить!.. Пощадите, сиятельный господин… А мухи-то… Нету там мух…

Эх… Недаром сказано кощунником-поэтом: «В провинции и боги простоваты…» Кавотя моя все поняла буквально: обследовала содержимое кубка и кувшина и даже вино прихлебнула, и теперь стоит предо мною, вся в недоумении, дескать, нет ни одной мухи ни там, ни тут, а вино отнюдь не скисшее… Капризничает постоялец, самодурствует с утра, заскучал, видать…

– Я говорю: теплое вино! В то время, как мы о холодном уславливались. Понятно теперь? Усвоила суть моих иносказаний?

– А-а!.. А я-то… Думаю, с утра-то потеплее – оно уместнее… Сей миг из погреба ледяного принесу. Поняла, поняла… А то я гляжу – нету там мух… – Как увидела Кавотя, что рука моя на поясе шарится, кнут высвобождает, так и перестала объясняться и оправдываться, бросилась опрометью за двери, плеща вином в кувшине и дряблыми телесами. Трактирщица, в знак величайшего почтения, лично мне прислуживает, сама блюда носит, сама со стола вытирает, не доверяет слугам тонкостей обращения с высоким гостем, важным постояльцем. Видимо, слух о том, что я вчера успешно прошел проверку перед местными стражами границы, еще более укрепили Кавотино доверие ко мне: в лепешку расшибиться готова. Ну, а как же – такой видный мужчина, да весь при деньгах!.. Да что там деньги?! Бьюсь об заклад – знает Кавотя Пышка про золотую пайзу имперского посланника, но пытается делать вид, что ей сие неведомо, что она по долгу кабацкой службы этак передо мною лебезит.

Устроился я в деревне вполне удобно: выспался, то есть, до самого утра обследовал боками и спиной спальное ложе в доме двоюродного брата трактирщицы: мягко, чисто; а как утром вышел на двор, умываться да бороду причесывать, так и Кавотя Пышка, углядев меня через дорогу, принялась слуг шпынять, да с завтраком суетиться. Я ей велел сотворить мне кашу, с молоком и с маслом, и обычных трактирных закусок-заедок к ней.

– Как ваша деревня называется? Подгорная?

– Да Краюшкою и зовут, господин Зиэль, потому как мы-то все у империи на самом краю приспособились жить. А про Подгорную и не слыхивали. Краюшка и Краюшка. Так и в налоговых свитках записана.

– Угу. Яйца – всмятку, вкрутую?

– Точь-в-точь угадали: вкрутую, весь пяток. Давеча дикая цераптиха повадилась вдоль деревни крутиться, тогда еще последние теплые деньки стояли, да вдруг совершенно не ко времени взяла и снесла потомство-то, снесла и в песок-то закопала, ну, прямо возле сарая, что над оврагом у опушки. А сама охотиться побежала. Ну и мы, ясен след, это дело-то заприметили, вырыли яйца, в лукошко их и в погреб, на ледник. Полный урожай – более сорока яиц, и ни одного плохого! Ни у кого до самой весны свеженьких не будет – а у нас есть!

– Хорошо. Слышь, Кавотя, а на западной стороне считают и подают не по пятку, а полудюжинами.

Кавотя смешалась, не зная, как на это правильно ответить.

– Странно. И-их, господин Зиэль, да мало ли дивного на свете, а вот у нас – так.

Беседовать с Кавотей Пышкой мне нравится. Уж не знаю, как столь простодушные бабки прорываются в трактирщицы, разве что через наследство от мужа, но – что на лице, как говорится, то и за пазухой. И характер не вредный: из всех сплетен, что она мне настрекотала – редко для кого порочащие слова у нее нашлись, со всеми-то она в хороших…

Завтракал я долго, Кавотю от себя не отпускал, и она покорно, по-моему – даже с радостью, развлекала меня болтовней. От нее узнал я и где лучше охотиться в окрестностях, и сколько молодух не замужем, и сколько из них «под сердцем носят», и от кого…

Рассказала о караванах с товарами, которые к ним завозят с обеих сторон границы, и о бессовестных купцах, готовых три шкуры с сельчан содрать за свой дрянной товарец: вот тут она развернулась, всем офеням поименно досталось – не проклятий, до этого она не дошла, но – нехороших пожеланий… Думает, небось, что я и по торговым делам имею право порядки наводить: на этих прицыкну, тем пайзой пригрожу – вот и скинут цены до справедливости…

– …да что-то вдруг исчезли все, как ветром слизнуло… Не идут и не идут – и те не идут, и наши не возвращаются… с чего бы?

С того бы. Полагаю, некому из княжества Бо Ин сюда идти и возвращаться. Впрочем, проверим на днях. Может, взять да отогнать всю деревню, вместе со скарбом и живностью, подальше за Безголовую, вглубь Империи? Пока еще время есть? Пайзу необходимую я себе приколдую, такую, что и здешний наместник земные поклоны класть начнет… Ну, а дальше? Там, на западе, то же самое будет, если я не ошибаюсь в расчетах… Да… Стоит только озаботиться людишкиными делами, так сразу чувствуешь себя словно в хомуте и при оглоблях. Подожду с решениями.

– …ой, да врет она, Кавотя, врет – а вы все и уши развесили! Верховная жрица при Умане! Таких верховных жриц по империи – что тараканов по деревням: жила при захолустном храме, сама, небось, и дала слабину с озорником, наблудила, по глупости, или от юности, из послушниц ее поперли, вот она теперь и страдает – едва-едва не великая жрица, жертва чужого коварства, безвинно поруганная и навеки изгнанная. Врет, к шаману не ходи – врет.

– Ну-к… может оно и так, господин Зиэль, а только живет она отдельно, едва ли не ведьмою, на отшибе – и мужчин на дух не переносит! Особливо тех, кто с оружием, ратников, стражников, дворян. Так что вы… это… одним словом, я остерегла – а дальше вы как сами знаете.

Между делом Кавотя рассказала ненужные мне подробности о пришлой колдунье, женщине молодых лет, которая не так давно поселилась в этих краях, не в самой деревне, а в стороне, в заброшенной лесной избушке. Деревенские мужики не раз порывались прикончить ее самосудом… – за что? За очень вредный норов и ненависть к мужскому полу, а саму избушку сжечь, но деревенские бабы дружно стали на защиту колдуньи, потому что та надежно лечила от женских хворей, да и в травах хорошо понимала, скотину домашнюю пользовала, погоду предсказывала. Колдунья совсем немного брала за свои труды, только то, что бабы ей добровольно приносили: кто утку, кто кореньев на зиму, кто рыбы вяленой, кто хлеба, кто полотна одежного, домотканого… Обычная история, я тысячу подобных слышал и знаю, все они скроены на одну колодку. С обязательными вкраплениями красивостей и великосветских тайн, как их понимают смерды на селе.

– Так она, небось, из знатной дворянской семьи? Сударыня имперской крови? Презрела все и бежала куда глаза глядят?

Простодушная Кавотя в ответ на мою насмешку вытаращила, насколько сумела, взор из жирных щек:

– Ой! Так вы о ней слышали! А я-то дура старая, знай себе тарахчу… О-й-йй! – Глазки у Кавоти Пышки распахнулись еще шире, выкатились из всех пределов, «ейной» природой отмеренных, еще вот-вот – как у обычных людей станут размером… Ба, да это к ней догадка пришла на мой счет: что это я не просто так, а за таинственной колдуньей знатного происхождения сюда послан, неосторожными словами выдав предмет своей настоящей заботы…

– Остынь, Кавотя Пышка! На, вот, хлебни винца… Пей, я сказал! – Кавотя осторожным шагом ковыльнула к столу, насколько ей пузо позволило, и выполнила приказ: опорожнила половину небольшой кружки с имперским вином, что я ей собственноручно плеснул. – Выпила? Впредь головой работай, а не иным местом, прежде чем всякую бредовую чушь выдумывать. Мне на твою распутницу ведьму начхать с высокого хвоща, знать ее не знаю и видеть не желаю, а просто – как услышал я насчет Верховной жрицы и злых мужчинах, низвергнувших ее с невиданных высот, так мне все с нею предельно ясно-понятно стало: всем этим полупомешанным дурам до седых волос не дают покоя мечты и сказки о собственном княжеском происхождении, да об утраченной милости богов. А легковерные людишки и рады рты разевать, поить-кормить невесть кого, любую мошенницу, любого проходимца, лишь бы у нее или у него язык позвонче подвешен был!